Б.Б. ОвчинниковаПогребение древнетюркского воина в Центральной Туве.
|
|
|
|
Рис. 1.
|
Рис. 2.
|
лого мужчины вытянуто на спине, головой на восток. Помещён погребённый в «гробу», сплетённом из золотистых ветвей пустынной акации. Об этом свидетельствует хорошо сохранившаяся плетёнка, выстилающая восточную и северную стенки подбоя, а также дно могилы. Остатки плетёнки обнаружены и в покрытии человека сверху. В прерывающихся частях этого покрытия можно было заметить фрагменты деревянных плах от щита. После снятия покрытия обнаружился полуистлевший деревянный круглый щит, который дополнительно прикрывал тело погребённого от лба до колен (рис. 2, 2; 4, 2). Под щитом, вдоль левой руки, находился берестяной колчан со стрелами (рис. 2, 2). Наконечники стрел железные, располагались на «щитке» колчана (рис. 3, 22; 3, 8-11). На корпусе колчана в середине обнаружена костяная пряжка, по форме напоминающая пряжку от пут. Под колчаном лежал железный палаш с остатками деревянных ножен плохой сохранности (рис. 3, 21). Рядом с палашом, ближе к человеку, в области его пояса, находились кусочки шёлка и кожи, спаянные с бронзовыми пряжками и бляшками от пояса. На
Рис. 3.
Предметы из захоронения воина с конём.
1-7 — бронза; 8-12 — железо; 13 — реконструкция фрагмента пояса с мешочком и подвесным ремешком (кожа, бронза); 14 — бронза, железо; 15-18, 21 — железо; 19, 20 — кость; 22 — берёста.
(Открыть Рис. 3 в новом окне)
тазовой кости погребённого располагался целый свёрток смятой кожи и шёлка, очевидно, фрагменты одежды. Здесь же, чуть выше, лежал наборный кожаный пояс, украшенный бронзовыми бляхами (рис. 3, 3, 4, 7). От пояса, слева, спускался узенький ремешок с малыми фигурными бляшками (рис. 3, 13; 3, 5). Справа ещё один ремешок и кожаный мешочек, в котором при вскрытии обнаружены бронзовая монета с легендой «Кайюань тунбао» (рис. 3, 1) и четыре маленьких камня (размерами до сантимера), завёрнутых в шёлковую тряпочку, которая была завязана на четыре узелка. Среди этих камней два халцедона, один окисленный медный колчедан с плёнками медной зелени и один камень представлял
собой известковое стяжение. [1] Кроме того, отдельно в мешочке находился ещё один камень побольше (размером 2×3 см) — это либо натёчное пещерное образование, либо природный минерал. В мешочке обнаружен также обожжённый деревянный предмет размером 4×2 см, обмотанный тоненьким кожаным ремешком. Все эти миниатюрные вещи имеют явно ритуальный характер. Возле мешочка найдены накладки на лук и распорка, кроме того, кусочки дерева от составных частей лука (рис. 3, 19, 20). Возле височной кости черепа, слева, обнаружена бронзовая серьга (рис. 3, 2). В ногах погребённого лежал железный клёпаный котёл на полом поддоне с прорезью (рис. 3, 17).
Обряд погребения и сопроводительный инвентарь рассматриваемого захоронения типичны для древнетюркских памятников Енисея. Вместе с тем хотелось бы более подробно остановиться на характеристике вещевого комплекса с целью датировки и отметить ряд своеобразных черт могилы воина из погребения 1 могильника Аймырлыг 3.
Как упоминалось выше, спутник погребённого — лошадь была захоронена осёдланной. Сохранившиеся части седла позволили заметить, что его полки — с глубоким вырезом спереди и сзади, ввиду чего лопасти выражены достаточно чётко (рис. 2, 1). Здесь же обнаружены остатки железной накладки, предназначенной, вероятно, для скрепления частей седла. Поверхность седла сохранила остатки покрытия тёмным лаком. Подобные сёдла встречены и в других курганах могильника Аймырлыг 3. Аналогии такому типу седел известны в тюркских погребениях могильника Кокэль (курган 2). С.И. Вайнштейн, исследователь этого памятника, относит их к VIII в. н.э. [1]. Но проанализировав особенности инвентарей курганов могильника Кокэль, Л.Р. Кызласов пришёл к выводу, что сёдла подобного типа относятся к более позднему времени — к IX-X вв. [2, с. 137-138]. Вместе с остатками седла встречены и железные стремена с характерным пластинчатым ушком с прорезью для путлища (рис. 3, 18). Форма ушка трапециевидная с округлым верхом, боковые стороны чуть загнуты вовнутрь, а место сочленения с дужкой заужено. Корпус слегка вытянут кверху, овальной формы, с глубокой вогнутой скруглённой подножкой. Согласно классификации А.К. Амброза [3], этот тип стремян употреблялся не ранее периода Второго Тюркского каганата (680-745 гг.). Подтверждением тому служат также стремена из курганов Монгун-тайги, датируемые этим же периодом [4, с. 29]. Продолжают бытовать они и во времена господства в Туве Уйгурского каганата [5, с. 62-64] (745-840 гг.). В комплекс конского снаряжения кургана 1 группы V могильника Аймырлыг 3 входит также и железная подпружная пряжка (рис. 3, 15). Она подпрямоугольно-рамчатая, с одним закруглённым концом и с язычком на вертлюге. Дата распространения подобного типа пряжек широка — VI-IX вв. [5, с. 20, рис. 3, с. 64, рис. 64], но по материалам, полученным при раскопках тюркских курганов на Аймырлыге 3, железные подпружные пряжки с вертлюгом сосуществуют только со стременами с пластинчатой петлёй, с сёдлами, покрытыми лаком, а также эсовидными псалиями, о которых речь пойдёт ниже. Следовательно, можно предположить, что железные пряжки с вертлюгом употреблялись одновременно с указанными выше типами вещей. От узды сохранились только двукольчатые удила с эсовидными псалиями с «сапожком» на конце и со скобой в середине (рис. 3, 16). Такие удила с S-образными псалиями достаточно хорошо известны в тюркских погребениях VIII-IX вв. на Алтае [6, с. 82, 83, рис. 16, 5]. Таким образом, конское снаряжение из могилы воина с Аймырлыга 3 находит себе параллели в тюркских погребениях VIII-IX вв., исследованных на Алтае и в Туве.
Что же касается вещей, сопровождающих воина, то как раз они и позволяют нам выделить некоторое своеобразие захоронения, подчёркивающее индивидуальность погребённого. Обнаруженный при покойном берестяной колчан хорошо известен в погребениях тюркоязычных племён
Рис. 4.
Детали погребения.
1 — роговая центральная накладка лука и рисунок на ней;
2 — щит и колчан, прикрывавшие грудь погребённого воина.
(Открыть Рис. 4 в новом окне)
Саяно-Алтая [6, с. 30; 5, табл. II, рис. 88]. Некоторые исследователи именуют подобный тип колчанов «колчаны с карманом» и относят их появление в Туве к периоду позднее VIII в. [7, с. 324]. Нам кажется более удачным термин «щиток», функцией которого являлось не закрывать, а огораживать. На нашем колчане «щиток», на котором располагались наконечники стрел, был окрашен (теперь в едва заметный) красный цвет. На лицевой стороне корпуса колчана, в середине, находится знак, выполненный прорезью в виде лука и стрелы (рис. 3, 22). Возможно, это знак владельца. Он напоминает тувинские тамги из собраний Л.Р. Кызласова [8, с. 112] и абсолютно схож с некоторыми тамгами XVII в. из Сибири, собранными Ю.Б. Симченко [9, с. 202, табл. 122, 5, 6, с. 219, табл. VI, 46, с. 93, табл. 50, 22]. Находящиеся в колчане стрелы (более 10 шт.) весьма однотипны. Они трёхлопастные с роговыми свистульками на черешках. Большая часть их с отверстиями в лопастях (рис. 3, 8-11). Такие наконечники стрел характерны для воинов тюркских племён и широко распространены в VI-X вв. [5, с. 76, табл. II,
30, 84]. Особенностью лука погребённого является совмещение трапециевидных боковых серединных накладок с центральной костяной «лопаточкой»-распоркой (рис. 3, 19, 20). Подобные накладки с центральной «лопаточкой» существовали у гуннов, но у тюркских луков IV-VIII вв. этих «лопаточек» мы не встречаем. А появляются они вновь только с приходом уйгуров в Туву в 750-751 гг. [5]. Поэтому лук из рассматриваемого погребения несомненно относится к типу «уйгурских» луков. Особенностью лука является также и то, что на верхней отшлифованной поверхности левой накладки нанесён рисунок. Он процарапан, вероятно, каким-то тонким острым орудием. Линии рисунка сплошные и пунктирные. Поворачивая накладку так, как если бы тетива лука располагалась перед смотрящим, можно чётко увидеть дерево с отходящими от него корнями (рис. 4, 1). Далее чуть выше и правее идёт длинная линия с отростками, кончающаяся «флагом» (?) или шкурой (?). Справа, на заштрихованном конце накладки, едва заметно изображение, похожее на птицу. Естественно, при дальнейшем углублённом изучении этого изображения и вообще всего рисунка появятся и другие трактовки его. Казалось бы, место для нанесения рисунка выбрано не совсем удачно, ведь луковые накладки заклеивались берёстой и постоянно подвергались трению. И тем не менее нам известны уже многие находки серединных накладок луков, на которых встречены рисунки [10, с 129, 132], а порой и древнетюркские надписи. [2] Тенденция эта была замечена и для более раннего шурмакского периода в истории Тувы [11, с. 145].
Интересен также поясной набор погребённого, который свидетельствует о том, что хозяин его был воином. Пояс украшен бронзовыми бляхами сердцевидной формы (рис. 3, 4, 7) с фестончатым краем, с прорезью и без прорези. В прорезь бляшек продеты подвесные ремешки с миниатюрными бляшками и наконечниками (рис. 3, 13, 3, 5, 6). Подобные пояса, по классификации А.К. Амброза, относятся ко второй половине VIII-IX в. [12, с. 126, 127]. Они известны в погребениях таких памятников,, как Капчалы I и II; Монгун-Тайга в курганах IV, V, VIII, XXVI, XXXVI; Кокэль, курганы 2, 22, 47. Наборные пояса, по мнению ряда исследователей, отражают место воина в дружинной иерархии. Так было уже во времена гуннов, потом перенято китайцами, которые строго следили «за тем, чтобы количество поясных украшений отражало военную или административную иерархию» [13, с. 44; 14, с. 144]. В.Б. Ковалевская пишет даже о том, что наборный пояс делался по заказу (для крупных военачальников или дружинников), мастер мыслил его как сложную систему символов с определённой смысловой нагрузкой [14]. Похоже, что такой наборный пояс нам встретился и в кургане могильника Аймырлыг 3. На наш взгляд, к его набору, кроме подвесных ремешков, мешочка с амулетами и железного кинжала (очень плохой сохранности), относится также и палаш, который мог подвешиваться к поясу воина. Палаш имеет совершенно прямой клинок длиной 74 см. Рукоятка составляет одну линию с клинком, как бы продолжая его, имея общую длину около метра. Небольшое перекрестие находится под прямым углом к клинку и сохранилось неполностью (рис. 3, 21). Клинок однолезвийный, но конец его заострён и раскован на два лезвия. Такое оружие, выполняющее функции колящего [так в тексте] и рубящего одновременно, принято называть палашами [15, с. 34]. Поэтому настоящую находку мы считаем экземпляром тюркского палаша. Подобный вид оружия встречается и позже, в эпоху древнехакасской экспансии в Туве (мечи из курганов в долине р. Хемчик) [16, с. 111, 112].
Уникальной находкой (и дополнительным подтверждением того, что погребённый был воином) является деревянный округлый щит (рис. 2, 2; 4, 2). Диаметр его 78 см. Изготовлен он из пяти досок, каждая шириной 15-18 см, толщиной не более 1 см. С внутренней стороны доски соединялись поперечной деревянной перекладиной, которая, вероятно,
служила одновременно и рукоятью. Этот щит подтверждает краткие сведения письменных источников о подобном защитном вооружении: «Щиты, чтобы отражать стрелы, делают так: расколов дерево, соединяют поперечиной. Стрелы не могут прорвать такой щит» [17, с. 60]. Наш щит близок также к среднеазиатскому щиту VIII в., найденному в Согде. Правда, согдийский щит был меньше по размерам и по краю его шла металлическая оковка, но он также, как и наш, был изготовлен из отдельных деревянных дощечек. Согдийский щит был слегка выгнутым [18, с. 125], а тюркский — прямой. Это отличает оба щита от древнерусских круглых щитов, которые были заметно выпуклыми. Но главное отличие еще и в том, что у древнерусских щитов посредине имелись металлические умбоны [19, с. 68]. Щиты древних южносибирских народов, очевидно, умбонов не имели. Это позволяет предположить, что древние тюрки, возможно, не пользовались щитом в поединке с рубящим оружием, ибо вряд ли такой щит мог противостоять удару сабли или палаша.
И ещё об одной редкой находке хотелось бы упомянуть. В ногах воина лежал железный клёпаный котёл с ручками на полом поддоне с прорезью (рис. 3, 17). Котёл подобного типа обнаружен на Алтае (Курай IV, курган 1) [20, с. 301-304]. В Туве аналогичный котёл встречен в кургане 25 могильника Саглы-Бажи V [21, с. 107, с. 110, рис. 50, 28], в котором кроме котла были найдены трёхконцевые сбруйные бляхи [21, с. 110, рис. 50, 3, 4], появляющиеся в IX-X вв. [22, рис. 1, 31; 5, с. 98, табл. III, 34]. На этой территории близкие котлы бытуют со времени господства уйгуров [5, с. 64, табл. II, 8].
Итак, судя по инвентарю, находящемуся в кургане 1 из группы V могильника Аймырлыг 3, можно заключить, что данное захоронение тюркского воина относится ко второй половине VIII-IX в., т.е. к уйгурскому периоду в истории Тувы. Монета найденного типа (рис. 3, 1) датирующего значения, на наш взгляд, не имеет. Мы можем по ней судить лишь об одном: что данное захоронение было совершено не ранее VII в., так как известно, что подобные монеты находились в обращении с VII в. до начала XX в. Материал, полученный при вскрытии могилы воина на Аймырлыге, в какой-то степени может служить дополнительным источником по истории тюркских племён Тувы. Анализируя конструкцию могильного сооружения и сопровождающий инвентарь погребенных всадника и коня, заметим, что они отражают черты, характерные как для древнетюркских, так и для уйгурских племён. В устойчивый обряд погребения человека с конём, характерный для тюрок тугю, вносится новый элемент — захоронение человека в подбое в лёгком гробу, чего ранее, в VI-VIII вв., мы не наблюдаем. В этом, как нам кажется, проявилось влияние уйгуров в период их владычества (745-840 гг.). Пока трудно сказать, какую функцию выполняла такая конструктивная особенность могил, как подбой, у древних тюрок тугю в Туве в VIII-IX вв. Либо это было просто желание отгородить погребённого от коня (что маловероятно); либо, согласно религиозным представлениям уйгуров, исповедующих на этом этапе манихейство, в этом отразилось стремление не осквернять землю прикосновением покойного; либо сложное устройство могилы было проявлением социальной дифференциации и т.д. Поскольку в сознании древних тюрок существовала идея загробной жизни как продолжения реальной жизни, то соответственно этому в погребальном обряде должно было проявляться то реальное место, которое человек занимал на иерархической лестнице, к какой социальной группе он относился при жизни. Судя по конструкции могилы, а также насыщенному специфическому набору инвентаря (щит, палаш, наборный пояс, котёл и т.п.), можно предположить, что погребённый воин с могильника Аймырлыг 3 был выше рангом по сравнению с рядовыми воинами, погребёнными в этом же могильнике. Известно, что местная военная аристократия с приходом завоевателей находилась в непосредственном подчинении новым властям, которые стремились унифицировать культуру с целью политического объединения. Именно высший военный состав должен был служить выразителем идей и взглядов тех, в чьём подчинении он оказал-
ся. Поэтому военная знать была первой, кто принял чужеземные религиозные верования, на которые в данном случае опиралась существующая уйгурская военная держава.
Литература. ^
1. Вайнштейн С.И. Некоторые вопросы истории древнетюркской культуры. — СЭ, 1966, №3.
2. Кызласов Л.Р. Древняя Тува. М.: Изд-во МГУ, 1979.
3. Амброз А.К. Стремена и сёдла раннего средневековья как хронологический показатель (IV-VIII вв.). — СА, 1973, №4.
4. Грач А.Д. Археологические раскопки в Монгун-Тайге. — Тр. ТКАЭ, 1960, т. 1.
5. Кызласов Л.Р. История Тувы в средние века. М.: Изд-во МГУ, 1969.
6. Гаврилова А.А. Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племён. М.-Л.: Наука, 1965.
7. Вайнштейн С.И. Памятники второй половины I тысячелетия в Западной Туве. — Тр. ТКАЭЭ, 1966, т. II.
8. Кызласов Л.Р. Новая датировка памятников енисейской письменности. — СА, 1966, №3.
9. Симченко Ю.Б. Тамги народов Сибири XVII в. М.: Наука, 1965.
10. История Киргизии. Фрунзе, 1963, т. 1.
11. Стамбульник Э.У. Новые памятники изобразительного искусства послескифского времени из Центральной Тувы. — Тез. докл. всесоюзной археологической конференции «Проблемы скифо-сибирского культурно-исторического единства». Кемерово, 1979.
12. Амброз А.К. Проблемы раннесредневековой хронологии Восточной Европы. — СА, 1971, №3.
13. Руденко С.И. Культура гуннов и ноинульские [хуннов и Ноинулинские] курганы. М., 1962.
14. Ковалевская В.Б. К изучению орнаментики наборных поясов VI-IX вв. как знаковой системы. — В кн.: Статистико-комбинаторные методы в археологии. М.: Наука, 1970.
15. Киселёв С.В. Краткий очерк древней истории хакасов. Абакан: Хакасское областное гос. изд-во, 1951.
16. Нечаева Л.Г. Погребения с трупосожжением могильника Тора-Тал-Арты. — Тр. ТКАЭЭ, 1966, т. II.
17. Кюнер Н.В. Китайские известия о народах Южной Сибири, Центральной Азии и Дальнего Востока. М.: Изд-во АН СССР, 1961.
18. Распопова В.И. Щит с горы Муг. — КСИА АН СССР, 1973, №136.
19. Рабинович М.Г. Из истории русского оружия IX-XV вв. — Тр. ИЭ, 1947, т. I.
20. Киселёв С.В. Древняя история Южной Сибири. — МИА, 1949, №9.
21. Грач А.Д. Древнетюркские курганы на юге Тувы. — КСИА АН СССР, 1968, №114.
22. Левашова В.П. Два могильника кыргыз-хакасов. — МИА, 1951, №24.
В.В. Ovchinnikova
Ancient turkic warrior’s burial in Central Tuva ^
Summary
The author describes a burial mound of a warrior and his horse in Central Tuva (Ai-myrlyg-III burial) which was shaft-and-chamber tomb. The buried warrior was placed in a wicker acacia coffin and separated from his horse by a birch «fence». Among the objects found in the grave were a shield, a quiver and arrows, a broadsword, a riverted [riveted] iron cauldron, a leather belt with bronze decorations and a small leather sack with a Chinese coin and some ritual objects. Stirrips [Stirrups], curb-bits and a saddle were found near the horse’s skeleton. The author dates the burial to the 8th-9th centuries, citing a number of analogies in support and hypothesises on the social status of the buried.
[1] Консультация по определению камней дана доцентом Свердловского горного института О.А. Суставовым.
[2] Могильник Аймырлыг I, группа VIII, кург. 52. Раскопки А.М. Мандельштама и Б.Б. Овчинниковой в 1971 г.