![Сообщения Государственного Эрмитажа. [Вып.] LXIХ. СПб.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 2011.](/img/sge-069.jpg)
Е.Ф. Королькова
Конский «эгрет» со сценой терзания
из Сибирской коллекции Петра I.
// СГЭ. [Вып.] LXIX. СПб: Изд-во Гос. Эрмитажа, 2011. С. 5-14.
В составе Сибирской коллекции Петра I, хранящейся в собрании Эрмитажа, едва ли не каждая вещь представляет собой загадку для исследователя. Тем более что внимание к этим объектам многих специалистов на протяжении почти двух веков не только не смогло компенсировать изначальное отсутствие точных и достоверных сведений об этих предметах, но, пожалуй, в некоторых случаях лишь усугубило положение, к сожалению, не прояснив картину, но даже запутав ситуацию.
В данной статье речь пойдёт лишь об одном предмете из состава Сибирской коллекции Петра I — украшении с изображением сцены терзания горного козла фантастической хищной птицей, часто определяемой как грифон или гриф (инв. №Си 1/131; ил. 1а). Цель этой статьи — предоставить специалистам достоверную информацию, которая относится к этому объекту, очищенную от наслоений домыслов и заблуждений.
В археологических собраниях музеев мира хранится немало древних предметов, которые, несмотря на свою широкую известность и многочисленные публикации, до сих пор остаются для науки трудноразрешимой задачей. Поскольку самые яркие в художественном отношении вещи, особенно если они сделаны из драгоценных металлов, в первую очередь оказываются объектами заинтересованности грабителей, кладоискателей и торговцев драгоценностями и потому добываются не путём проведения методических научных археологических раскопок, а в результате разграбления древних курганов, они чаще всего не имеют достоверных сведений о происхождении. Точное место их находки, как правило, не только неизвестно, но и намеренно скрывается, а обстоятельства их обнаружения и пути приобретения окутаны тайной и сознательно запутываются.
Это относится ко многим из самых известных и уникальных мировых собраний драгоценностей. К их числу принадлежат и эрмитажная Сибирская коллекция Петра I, и знаменитые «Сокровища Окса» (Амударьинский клад) Британского музея. Эти коллекции имеют не только сходную судьбу, но и, в известной степени, родственное происхождение входящих в них предметов, поскольку в обоих собраниях встречаются драгоценные художественные изделия, которые, несомненно, перекликаются между собой, иногда могут рассматриваться как ближайшие аналогии друг другу в стилистическом и технологическом отношении и могут быть сопоставлены в культурном и хронологическом аспекте. К тому же эти редкие вещи практически не находят прямых параллелей с другими артефактами, имеющими документированное происхождение. Это затрудняет атрибуцию предметов из обеих коллекций, поскольку ни одна из них не имеет надёжных точек опоры для точного определения культурной принадлежности и датировки [Королькова, 2004б, с. 56].
Американский исследователь Оскар Уайт Маскарелла, детально проанализировав сведения о формировании коллекции Амударьинского клада, пришёл к заключению о фактической фальсификации происхождения «Сокровищ Окса» [Muscarella, 2003]. Он высказал резко критическое суждение о музейном конструировании версии происхождения, которая стала общепринятой, несмотря на крайнюю степень скудости и неточности информации, дополненной домыслами и предположениями,
(5/6)
со временем трансформировавшимися в статус факта. Справедливо критикуя научные построения, не имеющие реального фундамента и возведенные на основании реконструкции происхождения древностей, купленных у торговцев, Маскарелла назвал их «базарной археологией» [Muscarella, 2003, р. 264].
При всей обоснованности недоверия к сведениям о происхождении случайных находок и покупок археологических предметов их нельзя полностью вычёркивать из списка исторических источников. Мы поставлены перед фактом существования данных объектов и не в праве лишать их научного значения. Они обладают целым комплексом типологических, стилистических и технологических признаков, которые могут помочь определить их культурную принадлежность. Однако их изучение требует особой тщательности анализа с учётом всей имеющейся информации, а также осторожности в выводах.
Особенности многих золотых украшений, попавших в петровскую коллекцию, вызывают ассоциации с культурой ахеменидского Ирана, что отмечалось практически всеми исследователями [Руденко, 1948; 1953; 1961; 1962; Артамонов, 1973; Луконин, 1977; Зеймаль, 1979; Иванов, Луконин, Смесова, 1984; Королькова, 2004а; Королькова, 2008]. Однако степень и характер зависимости их формальных характеристик от персидского искусства различны и могут иметь всевозможные объяснения и интерпретацию, что и нашло отражение в спектре мнений разных авторов.
Украшение, демонстрирующее выразительную композицию сцены терзания, попало в коллекцию Петра I вместе с другими золотыми находками из Сибири в составе второй посылки, отправленной князем М.П. Гагариным на имя государя 12 декабря 1716 г. из Тобольска. В описи к посылке под №14 значится: «Орёл ест барана. Весу в нём сорок девять золотников» [Завитухина, 1977, с. 42].
Предмет имеет следующие характеристики: высота 15,6 см, ширина 16 см, вес 209,76 г, материал — золото 916°. Отличительная особенность композиции этого украшения состоит в сочетании плоскостного и объёмного изображений разных деталей: тело и лапы крылатого монстра с поверженным козлом в когтях переданы в плоскости, а голова на длинной шее решена в трёхмерном измерении (ил. 1б, 2). Фигура хищной птицы была украшена в технике перегородчатой инкрустации, на бедре козла расположены сложной формы гнёзда для цветных вставок, имеющие характерный двойной контур и соединённые в особую композицию, подчинённую симметрии и состоящую из двух разнонаправленных криволинейных треугольников, сгруппированных вокруг круга [Королькова, 2008].
Утраченные вставки, возможно, были сделаны из смальты красного и голубого цветов. Петельки-трубочки, расположенные параллельными вертикальными рядами на оперении хвоста, вероятно, служили для фиксации на украшении натуральных птичьих перьев (хотя в этом заставляет усомниться слишком малый диаметр отверстий) или какого-то другого дополнительного элемента декора, рассчитанного на продевание через них либо на крепление с их помощью.
Это ювелирное изделие относится к категории предметов неизвестного назначения. Его часто рассматривают как эгрет [Толстой, Кондаков, 1890, с. 45, 56; Руденко, 1962, с. 16; Луконин, 1977, с. 91; Иванов, Луконин, Смесова, 1984, с. 18, кат. №5], что вряд ли правильно в том значении, какое подразумевалось авторами, имевшими в виду украшение человеческого головного убора. Это мнение опиралось в основном на аналогию с эгретом из Амударьинского клада, который, несомненно, близок сибирскому в стилистическом отношении.
Определение его функционального назначения как декора головного убора по меньшей мере гипотетично, поскольку таких находок in situ не известно. Однако существуют и другие возможности интерпретации этого художественного изделия [Королькова, 2004а, с. 54-58].
Впервые предположение об эгрете было выдвинуто Н.П. Кондаковым и И.И. Толстым, которые полагали, что «весь предмет представляет собой украшение головного убора — султан-эгретку или таш, общеупотребительное для наших дней на всём востоке» [Толстой, Кондаков, 1890, с. 46]. Далее в той же работе следует описание предмета с определениями техники исполнения изделия. Этот пассаж целесообразно привести полностью: «Предмет этот чеканной работы с гравировкой деталей; на теле и на крыльях птицы размещены золотые полукруглые перегородки, в которых вставлены были вишнёво-красные стёкла, на теле козла выделаны гнёзда, заполнявшиеся голубой стекловидной пастой. Перья хвоста разделены желобками с золотыми петельками, через которые продевались нити с жемчужинами, вероятно, довольно крупными» [Толстой, Кондаков, 1890, с. 46]. В конце этого отрывка есть маленькая оговорка об утрате стёкол и жемчуга.
(6/7)
Ил. 1. «Эгрет» из Сибирской коллекции Петра I. Государственный Эрмитаж.
Описывая украшение, авторы относят его к «эпохе после Александра Македонского» и связывают особенности данного изделия с типом искусства периода с конца II в. до н.э. по VII в. н.э. включительно [Толстой, Кондаков, 1890, с. 68, 69]. В этом описании снова упомянуты цветные вставки: «Грудь и крылья орла были орнаментированы красными, а также и голубыми стёклами, вставленными в перегородки» [Толстой, Кондаков, 1890, с. 68]. Этот момент представляется важным, поскольку в дальнейшем в научных публикациях прослеживаются повторения высказанных Н.П. Кондаковым и И.И. Толстым предположений, причём уже в абсолютно утвердительной форме.
Далее идет описание способа оформления хвоста птицы: «Хвост разделён отдельными перьями, и тоненькие перышки в промежутках, имеющие сизый отлив воронова пера, были исполнены прежде так: сделан желобок, в нем четыре золотые скобочки; от одной до другой по желобкам были вставлены валики изумруда, дававшие требуемый отлив» [Толстой, Кондаков, 1890, с. 69]. М.И. Артамонов в своём исследовании сибирского золота, описывая этот предмет, отмечал, что «остаётся неизвестным назначение находящегося в Сибирской коллекции замечательного украшения» [Артамонов, 1973, с. 189]. Обращая внимание на сходство этого ювелирного изделия с эгретом из Амударьинского клада, он разделял мнение предшественников и ссылался на определение Н.П. Кондакова и И.И. Толстого [Толстой, Кондаков, 1890, с. 46]. Справедливости ради следует заметить, что М.И. Артамонов сохранял в своих выводах тональность некоторой предположительности и высказывался более осторожно. Например, он признавал, что нигде в скифо-сибирском мире такого рода украшения головного убора не засвидетельствованы [Артамонов, 1973, с. 189]. М.И. Артамонов также отметил явственное сходство в композиции звериного стиля этого ювелирного изделия и фрагментарно сохранившихся кожаных аппликаций из 2-го Пазырыкского кургана и датировал сибирское украшение IV в. до н.э. [Артамонов, 1973, с. 190].
Как и Н.П. Кондаков и И.И. Толстой, М.И. Артамонов указывает на сохранившиеся остатки инкрустации. Причём он пишет о вставке из чёрного
(7/8)
Ил. 2. «Эгрет» из Сибирской коллекции Петра I.
Деталь: голова грифона.
(8/9)
стекла, заполняющей глаз козла, и голубой эмали в ячейках на теле животного, а также «вишнёво-красной в листовидных ячейках, обводящих верхний край крыла» [Артамонов, 1973, с. 190].
В.Г. Луконин в своей монографии «Искусство Древнего Ирана», аннотируя этот предмет, называет его эгретом и указывает на вставки из красной и синей смальты, не упоминая об их полном отсутствии. В.Г. Луконин поддержал датировку М.И. Артамонова — IV в. до н.э. [Луконин, 1977, с. 91], но в альбоме «Ювелирные изделия Востока. Древний, средневековый периоды» [Иванов, Луконин, Смесова, 1984, с. 18] предложена более широкая датировка — V-IV вв. до н.э. В каталоге этого альбома авторы отмечают наличие остатков цветных вставок: «Инкрустация сохранилась очень незначительно — осколок чёрного стекла в глазе козла, голубая паста на теле и красная эмаль в одной из ячеек на крыле грифа» [Иванов, Луконин, Смесова, 1984, с. 18]. Заметим, что голубая паста, по мнению авторов, заполняла гнёзда на теле грифа, а не козла, как указывал М.И. Артамонов.
В.И. Мордвинцева в монографии «Полихромный звериный стиль» [Мордвинцева, 2003, с. 85, кат. №44, рис. 19], указывая материал рассматриваемого нами ювелирного изделия, перечисляет «золото, стекло тёмно-красного, голубого и чёрного цвета», а в описании предмета поясняет, что «тело, шея и короткие перья птицы переданы при помощи перегородчатой инкрустации, ячейки которой были заполнены красной стеклянной массой», в главе же, посвящённой анализу предметов из Сибирской коллекции Петра I, указано, что «в гнёзда перегородчатой инкрустации на крыльях птицы была залита красная эмаль» [Мордвинцева, 2003, с. 32]. На рисунке все гнёзда заполнены, хотя и не указано, что это авторская реконструкция, а ссылки на источник информации по определению вставок отсутствуют. Кстати, В.И. Мордвинцева предложила новую трактовку самого образа птицы, полагая, что здесь изображён павлин [Мордвинцева, 2003, с. 26]. Однако с этим трудно согласиться, поскольку в облике пернатого монстра подчёркнуты признаки хищного существа, каким павлин не является, а мощный гребень и длинные уши характерны для грифона.
Все так называемые фантастические существа, являющиеся порождением человеческого сознания в рамках мифологических представлений, в действительности представляют собой «синтетические» образы, воплощающие один из общепознавательных принципов, выступающих и в качестве основы художественного формообразования, — принцип комплементарности, т.е. дополнительности [Данин, 1996, с. 70-72]. Загадочные монстры в искусстве ранних кочевников причудливо сочетают в себе черты реальных животных. При этом оказывается, что «необычайность и странность заключается только в сочетании несочетаемого» [Данин, 1996, с. 71]. Образы такого рода не имеет смысла идентифицировать, исходя из отдельных черт, присущих тому или иному биологическому виду, поскольку в комплексе они вовсе не обозначают какое-то конкретное животное. И.П. Засецкая уже высказывалась критически по поводу отождествления данного существа с павлином [Засецкая, 2006, с. 126], и я поддерживаю её мнение.
Правда, с определением этого явно мифологического животного дело действительно обстоит сложно, т.к. в строгом смысле слова грифон — это чудовище с птичьими чертами, но с телом льва. Однако в иранском и скифо-сибирском искусстве распространены образы птицеподобных монстров с характерным гребнем и ушами, которые в литературе чаще всего тоже называют грифонами [Руденко, 1960; Баркова, 1987].
Чтобы прояснить проблему с определением материала инкрустации, следует подчеркнуть, что единственная сохранившаяся до нашего времени повреждённая вставка в глазу козла сделана из чёрного стекла. В гнёздах на теле козла сохранились остатки какого-то заполнения, но никак не голубого стекла. Ювелирная экспертиза, осуществленная специалистами Российской государственной пробирной палаты в 2002 г., не выявила наличия каких-либо остатков цветного стекла. Исследование этой вещи в Отделе научно-технической экспертизы Государственного Эрмитажа, проведённое С.В. Хавриным с целью проверки данных по материалам изделия, подтвердило отсутствие следов цветного стекла.
Можно было бы предположить, что остатки вставок были утрачены в сравнительно недавнее время и авторы предыдущих публикаций успели их зафиксировать, но настораживает, что локализация этих следов былой инкрустации не совпадает в описаниях разных исследователей. Кроме того, вес этой вещи, указанный в описи 1716 г., приложенной к посылке князя М.П. Гагарина Петру I, т.е. фиксирующей её изначальное состояние, практически не изменился (нынешний показатель даже на 1 г превышает прежний). Таким образом, остаётся
(9/10)
Ил. 3. Оборотная сторона «эгрета».
только констатировать, что первыми, кто высказал свои соображения относительно несохранившихся вставок, были Н.П. Кондаков и И.И. Толстой. Возможно, что их уверенность в реконструкции облика этой вещи способствовала убеждённости последователей в реальности приведенных данных настолько, что некоторые из них не сочли нужным даже сослаться на источник информации и преподносили их в своих публикациях уже без всякого оттенка предположительности.
Не менее запутанным оказывается и вопрос определения техники исполнения этого изделия, характеристики, чрезвычайно важной для атрибуции предмета. Так, Н.П. Кондаков и И.И. Толстой считали, что украшение выполнено чеканкой с гравировкой деталей [Толстой, Кондаков, 1890, с. 46]. В.И. Мордвинцева в своём каталоге повторила то же заключение о чеканке, вероятно приняв именно их определение, хотя ссылка на предыдущих авторов отсутствует [Мордвинцева, 2003, с. 85]. А.А. Иванов, В.Г. Луконин и Л.С. Смесова в каталоге альбома [Иванов, Луконин, Смесова, 1984, с. 18] определили технику как «выколотку по модели», что по существу верно, хотя и не совсем точно терминологически. Чтобы внести ясность в вопрос о технике исполнения этого украшения, поясню, что оно сделано в основном в технике басмы, т.е. с использованием матрицы, по которой выбивалось рельефное изображение. Детали изображения прочеканены. Объёмная полая голова грифа с шеей выполнена тоже басмой отдельно и припаяна к рельефному туловищу с крыльями, развёрнутыми в плоскости. На оборотной стороне припаяны две пластинки с шестью петельками на каждой, расположенные по верхней линии крыльев. Петельки служили для крепления к основе, вероятно кожаной (ил. 3) 1. [сноска: 1 Приношу благодарность Р.С. Минасяну за консультацию.]
Поиск аналогий в иконографическом и сюжетном планах заставляет обратиться прежде всего к материалам из 2-го Пазырыкского кургана, что было уже отмечено М.И. Артамоновым [Артамонов, 1973, с. 190], а затем и авторами альбома «Ювелирные изделия Востока» [Иванов, Луконин, Смесова, 1984, с. 18].
Подобная рассматриваемой композиция реконструируется по небольшому сохранившемуся фрагменту кожаной аппликации из 2-го Пазырыкского кургана, служившей элементом какой-то декоративной системы, возможно связанной с конским убором [Руденко, 1948, табл. XXVI, 4; Руденко, 1953, табл. LXXXI, 13; Артамонов, 1973; Королькова, 2004в, с. 48, 50, кат. №50] (ил. 4). Именно находки из этого кургана, несомненно, демонстрируют наибольшую близость в стилистическом и иконографическом аспектах с произведениями иранского искусства [Королькова, 2004а, с. 56, 57].
Одна из самых близких аналогий образу хищной птицы на так называемом эгрете из Сибирской коллекции — резная деревянная фигурка грифа с распростертыми крыльями, служившая налобным украшением конского оголовья из кургана №1 могильника Ак-Алаха-3 (ил. 5). Н.В. Полосьмак справедливо указывает на сходство трактовки образа на налобнике и на «эгрете» [Полосьмак, 2001, с. 85, рис. 60]. Поза птицы, чешуйчатое оперение на шее и груди, рельефный валик по верхнему контуру крыльев и их длинные перья, а также гребень хищника одинаково переданы и в деревянной резьбе, и в ювелирном изделии. Веерообразный хвост деревянной птицы из алтайского кургана чётко делится на два яруса. Эти ярусы не только выражены горизонтальным членением, но и выделены рельефом (верхний ярус, имеющий по сравнению с нижним иной ритм вертикальной «штриховки» врезными параллельными линиями, выступает над нижним). Параллельные вертикальные линии
(10/11)
в оперении верхней суженной части хвоста вызывают непосредственную ассоциацию с трактовкой опушки когтистых лап золотого грифа из Сибирской коллекции. Алтайская бляха являлась налобным украшением конского оголовья, что достоверно подтверждается археологическим контекстом. Найденная в том же кургане в сбруйном наборе четвёртого коня похожая по композиции и конструкции бляха в виде грифона [Полосьмак, 2001, с. 82, рис. 58а], по мнению автора публикации, вероятно, служила центральным украшением нагрудного ремня [Полосьмак, 2001, с. 85]. В кургане №1 могильника Ак-Алаха-5 также была найдена деревянная составная бляха в виде грифона (скульптурная голова с шеей крепились к туловищу с распростёртыми крыльями, переданному рельефной резьбой). Уши, судя по оставшимся на их месте отверстиям, были вставными [Полосьмак, 2001, с. 88, рис. 65 а, б]. Подобные детали снаряжения были обнаружены и в кургане №1 могильника Ак-Алаха-1 у первого [Полосьмак, 2001, с. 46, рис. 25], третьего и четвёртого коней [Полосьмак, 1994, с. 50, рис. 54, 55, с. 51, рис. 58, 3, с. 52, рис. 59, 61; Полосьмак, 2001, с. 49, рис. 26, с. 51, рис. 27]. Судя по наблюдениям Н.В. Полосьмак, эти фигурки украшали узду и располагались на пересечении ремней оголовья у ушей и у нахрапного ремня. В кургане Кутургунтас в составе конских уздечных наборов также были найдены подобные деревянные фигурки грифонов с золотой обкладкой, которые выполняли функцию как налобника, так и блях на перекрестьях
|
|
Ил. 4. Фрагмент кожаной аппликации из 2-го Пазырыкского кургана.
|
Ил. 5. Рисунок деревянного налобника из кургана №1 могильника Ак-Алаха-3.
|
налобного и нахрапного ремней с боковыми нащёчными ремнями оголовья [Полосьмак, 1994, с. 87, рис. 108; Полосьмак, 2001, с. 104, рис. 82а-в].
Следует отметить, что в изображениях на этих декоративных бляхах уборов верховых лошадей отсутствует объект терзания, в роли которого обычно выступает какое-то копытное животное. Можно предположить, что в данном случае образ жертвы терзания был решён как-то иначе. Для сравнения вспомним маски конских уборов №10 и №5 из 1-го Пазырыкского кургана (№10 — с оленьими рогами и распластанной фигурой пантеры на лицевой части, №5 — с фигурами тигра и львиного грифона). Нагрудный ремень конского убора №5 был украшен кожаными фигурками грифа с расправленными крыльями и козла [Грязнов, 1950, табл. XII, 1-3; Руденко, 1950, с. 26, табл. VI, 1-3]. Отметим, что для культуры кочевников скифского времени характерно восприятие декора предмета или целого функционального комплекса, состоящего из нескольких деталей, в частности конской сбруи, как единого изобразительного текста. «Прочтение» его сюжета и, в конечном счете, смысла возможно только в целом. Причем элементы этой изобразительной системы в виде отдельных зооморфных мотивов могут быть статичны, и вне её они не дают ни представления о содержании всего текста в совокупности, ни даже возможности его реконструкции. Так, динамичные сцены «благого терзания» или охоты могут быть представлены не
(11/12)
в непосредственном действии, а в ассоциативном комплексе образов.
Фигурка грифа на нагрудном ремне конского убора №5 из 1-го Пазырыкского кургана, очевидно, сопряжена с изображением козла, олицетворяющего жертву, хотя сама сцена терзания лишь подразумевается. Пазырыкские находки, позволяющие в реконструкции сбруи поместить грифа в центре нагрудного ремня, и аналогичный образ на налобном украшении коня из кургана №1 в могильнике Ак-Алаха-3 дают основание для предположения о подобном назначении и так называемого эгрета из Сибирской коллекции [Королькова, 2004б, с. 59]. Если «эгрет» выполнял функцию украшения конского убора, он, скорее всего, был частью декора оголовья, а не нагрудного ремня, поскольку маленькие петельки, вертикально расположенные на хвосте грифа параллельными рядами, возможно, служили для крепления натуральных перьев. Так же понимали назначение петелек авторы альбома «Ювелирные изделия Востока» [Иванов, Луконин, Смесова, 1984, с. 18] и Н.П. Кондаков с И.И. Толстым [Толстой, Кондаков, 1890, с. 45, 46], в то время как М.И. Артамонов предполагал, что в них «вставлялась нить с какими-то пронизками» [Артамонов, 1973, с. 189], это перекликается с другим предположением Н.П. Кондакова и И.И. Толстого, высказанным ими далее в той же статье, что через петельки продевались нити с жемчугом или в желобки вставлялись изумрудные валики [Толстой, Кондаков, 1890, с. 69]. Тем не менее, характер дополнительных элементов декора этого украшения гипотетичен, т.к. конструкция предмета позволяет допустить и другие варианты оформления и применения технических приёмов.
В стилистической манере исполнения сибирского украшения и иконографических деталях его изображения прослеживается генетическая связь с художественными изделиями, найденными в Нимруде, несмотря на несомненный значительный хронологический разрыв между этими памятниками древнего искусства. Так, найденные в форте Салманасара (VIII в. до н.э.) изделия из слоновой кости, выполненные в технике клуазоне, имеют много общего с сибирскими в иконографических деталях (передача оперения крыльев разных фантастических существ в сочетании с полихромной инкрустацией, декорировка вертикальными рядами небольших цилиндриков, между которыми, вероятно, были вставки клуазоне) [Mallowan, 1966, р. 566-569, fig. 513, 514, 515]. Существует ещё одна интересная иконографическая параллель для «грифона» из Сибирской коллекции. В Александропольском кургане (IV в. до н.э.) были обнаружены фрагментированные фигурные кожаные пластины, которые, очевидно, являлись частями одного предмета, украшенного с двух сторон [Алексеев, 2011]. На одной из пластин изображены два грифона (ил. 6), пропорции которых, манера передачи оперения и гребня перекликаются с образом на золотом украшении из Сибирской коллекции. Учитывая определённые «восточные» черты в материале Александропольского кургана и его датировку, совпадающую с хронологической позицией сибирского украшения, можно предположить существование общих генетических корней для этих памятников. Александропольские грифоны были раскрашены красной, голубой (синей) и белой краской и украшены позолотой [Алексеев, 2011].
В текстах античных авторов есть описания грифонов с упоминанием их окраса. Например, согласно Элиану, спина у грифона покрыта чёрными перьями, спереди оперение красное, на шее — тёмно-синее, а крылья белые. По Ктесию, оперение грифонов также включает чёрный, красный, белый и тёмно-синий цвета [Пьянков, 1976, с. 22]. Разумеется, использование золотой художественно исполненной бляхи из Сибирской коллекции в качестве украшения парадной конской узды гипотетично, но допустимо и вполне вероятно.
Аналогии украшению из петровской коллекции обнаруживаются в разных в хронологическом, территориальном и культурном отношениях группах археологического материала. Принимая во внимание, что вещи, в которых прослеживаются те или иные сопоставимые с композицией сибирского украшения признаки, буквально единичны, приходится учитывать даже весьма отдалённые в культурном диапазоне артефакты. Самая поздняя из иконографических параллелей — четыре идентичные золотые бляхи, вероятно украшения конской узды, из музея Пола Гетти, которые также не имеют точных данных о происхождении и приобретены в Европе путём покупки, но, несомненно, относятся к более позднему, чем наш «эгрет», времени и датируются предположительно I в. до н.э. — I в. н.э. [Pfrommer, 1993, cat. 81-84, p. 202]. Вопрос о функциональном назначении этих вещей остаётся открытым, поскольку их количество не соответствует налобным бляхам, обычно единичным. Скорее всего, они украшали места пересечения ремней оголовья, как и некоторые алтайские находки.
(12/13)
Ил. 6. Прорисовка изображения предмета неизвестного назначения из Александропольского кургана.
В каталоге указана техника изготовления, причём голова и шея грифона выполнены, как следует из описания, литьём, что совершенно не совпадает со способом изготовления «эгрета» из Сибирской коллекции, где эти детали украшения полые. Однако определение техники производства блях из коллекции Пола Гетти вызывает сомнение, поскольку указанный в каталоге их вес слишком мал для отлитых из золота изделий такого размера. Стилистически эти бляхи совершенно иные, вставки оформлены иначе, а центральная вставка была из лазурита, что нехарактерно для предметов Сибирской коллекции. В.И. Мордвинцева называет эти бляшки нашивными [Мордвшщева, 2003, с. 60] (с чем трудно согласиться, поскольку петельки на оборотной стороне, служившие для крепления, слишком велики и, вероятно, были рассчитаны на ременную основу) и повторяет за М. Пфроммером определение терзаемой жертвы как зайца. Однако, скорее всего, это не заяц, а копытное животное, изображённое крайне схематично и условно, поскольку выделенные вставками нижние части конечностей заставляют предполагать именно копыта.
Что касается места обнаружения золотых предметов, вошедших в коллекцию Петра I, то, возможно, они были найдены в памятниках Южной Сибири или Центральной Азии, но не исключена вероятность локализации некоторых находок в восточной части Казахстана или в Средней Азии, поскольку в ведении сибирского губернатора находились и среднеазиатские территории. Можно предполагать и несовпадение места обнаружения драгоценных украшений с центром производства. Территория Восточного Ирана и периферийные области Ахеменидской державы (возможно, Бактрия) вполне могли быть местом изготовления некоторых из сибирских находок. Нельзя исключить и производства художественных изделий самими кочевниками под влиянием культуры ахеменидского Ирана.
(13/14)
С точки зрения технического исполнения, «эгрет», безусловно, принадлежит к кругу иранских ювелирных изделий с полихромной инкрустацией, характерных для ахеменидской эпохи и более позднего времени. То же относится и к «Сокровищам Окса», связь которых с алтайскими художественными памятниками и предметами из Сибирской коллекции Петра I в иконографическом и стилистическом аспектах несомненна.
Таким образом, технические приёмы исполнения и стилистические особенности ювелирного изделия, которое, вероятно, служило центральной налобной бляхой парадного убора коня, позволяет связывать его с кругом предметов IV-III вв. до н.э., отмеченных характерными чертами стиля и общностью технических приемов [Королькова, 2004б, Королькова, 2008].
Алексеев А.Ю. Неизвестные грифоны Александропольского кургана // Scripta Antiqua. 2011, в печати.
Амударьинский клад: каталог выставки / Государственный Эрмитаж, Британский музей; составление, вступительная статья Е.В. Зеймаля. Л., 1979.
Баркова Л.Л. Образ орлиноголового грифона в искусстве Древнего Алтая (по материалам Больших Алтайских курганов // АСГЭ. Л., 1987. [Вып.] 28.
Данин Д. Старт кентавристики // Наука и жизнь. 1966. №5.
Засецкая И.П. О новом исследовании по проблемам полихромного звериного стиля // ВДИ. 2006. №2.
Королькова Е.Ф. Золото Сибирской коллекции и деревянная резьба из памятников Алтая // Ювелирное искусство и материальная культура: тезисы докл. XIII коллоквиума 1. [сноска: 1 Доклад прочитан на XII коллоквиуме в 2003 г.] СПб., 2004а.
Королькова Е.Ф. Сибирская коллекция Петра I и культура древних ираноязычных кочевников // Изучение персидской культуры на Западе: с XVI до начала XX века: тезисы докладов конференции. СПб., 2004б.
Королькова Е.Ф. Украшение — гриф, терзающий горного козла // Иран в Эрмитаже. Формирование коллекций: каталог выставки. СПб., 2004в.
Мордвинцева В.И. Полихромный звериный стиль. Симферополь, 2003.
Толстой И.И., Кондаков Н.П. Русские древности в памятниках искусства. СПб., 1890. Вып. 3.
Mallowan М.Е.L. Nimrud and its remains. London, 1966. Vol. 1.
Muscarella O.W. Museum constructions of the Oxus Treasures: forgeries of provenance and ancient culture // An International Journal of Comparative Studies in History and Archaeology. 2003. Vol. 9, no. 3-4: Ancient Civilizations from Scythiato Siberia. P. 259-275.
Pfrommer М. Metalwork from the Hellenized East: Catalogue of the Collections / The J. Paul Getty Museum. Malibu, 1993.
|