[ коллективная монография ]

Первобытная периферия классовых обществ

до начала великих географических открытий

(проблемы исторических контактов).

// М.: 1978. 302 с.

Глава VI. Южная Сибирь (Д.Г. Савинов)

Окраинное положение Южной Сибири, которую с исторической точки зрения можно считать севером Центральной Азии, в значительной степени предопределило особенности её контактов с ранними центрами цивилизации. У последних никогда не было с Южной Сибирью общих границ, так что взаимное влияние могло проявляться только опосредованно или быть результатом миграций этноса из одной области в другую. Тем не менее сосуществование на одном континенте обусловило бесспорное влияние классовых обществ южного пояса Азиатского материка на его северную периферию, в том числе и на Южную Сибирь.

III-II тысячелетия до н.э. В период появления и становления древневосточных цивилизаций (IV-III тысячелетия до н.э.) для неолитических племён охотников и рыболовов Сибири было характерно развитие этнокультурных связей в скорее широтном, чем в меридиональном направлении. Правда, в Западной Сибири и на Алтае найдено несколько предметов мелкой пластики древнеегипетского происхождения [64, с. 343-350], но случайные условия находки делают их бесполезными для каких-либо далеко идущих исторических выводов. Начиная со второй половины III тысячелетия до н.э. намечается новая, южная ориентация сибирских раннеметаллических культур, вызванная не столько контактами с классовыми обществами, сколько пришлым характером самих этих культур. Однако южные реминисценции в них выступают отрывочно, часто в значительно изменённом виде, и играют пока только роль более или менее ориентировочных данных при решении сложного вопроса об их происхождении.

В конце III тысячелетия до н.э. в Минусинской котловине и на Алтае появляется афанасьевская культура, в погребениях которой находят кости лошади, мелкого и крупного рогатого скота, свидетельствующие о первом проникновении в эти районы скотоводства. «Все культурные связи афанасьевцев, — писал по этому поводу С.В. Киселёв, — были направлены на запад и юго-запад» [24, с. 43]. Этот вывод имеет принципиально важное значение в том отношении, что начиная с афанасьевского времени южное и особенно юго-западное направление культурных свя-

(128/129)

зей становятся важнейшими для всего последующего развития народов Южной Сибири.

Первой культурой эпохи бронзы с преобладанием производящей экономики в Минусинской котловине была окуневская культура. В настоящее время всё большее значение приобретают свидетельства её южного происхождения [1, с. 389-390; 55, с. 206-207; 21, с. 209-211]. Южные параллели в памятниках окуневского изобразительного искусства оказываются разбросанными очень широко: от Передней Азии до Восточной [26, с. 56-57, 55, с. 207; 38, с. 274-275]. М.Д. Хлобыстина, пытаясь выяснить мифологическую основу окуневских композиций, выделила ряд сюжетов, в которых чувствуется, по её словам, «дыхание древневосточных цивилизаций». Это образ быка, пользовавшийся на Древнем Востоке особой популярностью; рассказ о космической охоте; изображения солнечной ладьи и колесницы; солнцеобразное божество со змеями в руках на Аскизской стеле — «варваризированный вариант известного переднеазиатского мотива — богини плодородия со змеями в руках» [59, с. 165-180]. Конечно, эти аналогии, взятые по отдельности из разных районов и культур, сами по себе не являются генетически доказательными. Но вместе они свидетельствуют об очень глубоких южных истоках если не самой окуневской культуры, то во всяком случае мировоззрения окуневцев, сохранившегося в памятниках искусства.

В середине II тысячелетия до н.э. Южная Сибирь входит в зону формирования андроновской культуры, представленной в различных вариантах также в Приуралье, Казахстане и Средней Азии. Широкое распространение андроновской культуры придает решению многих связанных с нею вопросов, в том числе и культурных связей с классовыми обществами, континентальный характер. В среде андроновских племён наибольшее применение получают бронзовые орудия и оружие сейминско-турбинского типа, некоторые формы которого через знаменитый Бородинский клад связываются с эгейским миром, а другие через материал могильника Ростовка под Омском — с аньянскими бронзами. С этого времени комплексное скотоводческо-земледельческое хозяйство становится определяющим для экономики Южной Сибири, претерпевая некоторые модификации в конкретных географических условиях. Так, в южных районах региона происходит постепенное формирование скотоводческого уклада, а в Минусинской котловине, где для этого имелись наиболее благоприятные условия, прочное место в хозяйстве занимает земледелие.

Многие исследователи высказывали мнение о индоевропейском происхождении носителей андроновской культуры, а иногда даже связывали их непосредственно с ариями [3, с. 20] ¹. [сноска: ¹ Против этой идеи выступает, в частности, Э.А. Грантовский [9, с. 360].]

(129/130)

С точки зрения динамики развития производящего хозяйства южные истоки андроновской культуры остаются наиболее реальными. Однако это, конечно, не означает индоевропейской принадлежности всех андроновских племён и тем более родства их с историческими ариями. Вместе с тем необходимо отметить, что в топонимике Южной Сибири присутствует индоевропейский пласт [19], который, правда, может относиться и к более позднему времени.

В XVI в. до н.э. в непосредственной близости от Центральной Азии возникает первое классовое государство Инь, с которым С.В. Киселёв связывал происхождение наиболее яркой культуры эпохи бронзы в Южной Сибири — карасукской (конец II — начало I тысячелетия до н.э.). Данные палеоантропологии о сложном составе карасукского населения, включающем и примесь дальневосточной монголоидной расы, были использованы С.В. Киселёвым как объективное свидетельство миграции групп восточного населения с суйюаньскими бронзами на Енисей, в результате чего в Минусинской котловине сложилась карасукская культура. «События карасукского времени, — писал С.В. Киселёв, — имели для нашего востока такое же значение, как и воздействие на бронзовый век Кавказа и Причерноморья великих культур Передней Азии» [24, с. 159]. В дальнейшем теория юго-восточного происхождения карасукской культуры подверглась серьёзному пересмотру как по частным вопросам, так и в целом. М.Д. Хлобыстина убедительно показала происхождение бронзовых коленчатых карасукских ножей не от чжоуских, а от ложносоставных окуневского времени и тем самым выявила местные, южносибирские традиции в изготовлении этой категории предметов [58, с. 26-27]. Такую же работу с так называемыми моделями ярма проделал П.М. Кожин, показав их истинное назначение как деталей боевых колесниц и выделив два самостоятельных потока развития — карасукский и иньский [30, с. 29-40]. Э.А. Новгородова отводит решающую роль в сложении карасукской культуры Центральной Азии, одинаково повлиявшей на особенности оформления карасукских и аньянских бронз [46]. Е.Е. Кузьмина считает, что «аньянский комплекс не имел местных корней и появился уже во вполне сформировавшемся виде, принеся на восток три важнейших инновации: колёсный транспорт, коневодство и металлургию, причём каждое из этих культурных явлений предстает в Аньяне в высокоразвитой форме, предполагающей длинную линию эволюционного развития» [32, с. 31-38].

В другом, переднеазиатском круге культур ищет истоки карасукской культуры Н.Л. Членова [63, с. 131-135]. Сходство аньянских и карасукских бронз таким образом можно рассматривать как частный случай совпадения двух рядов родственных культур, имеющих общий центр происхождения. Точке зрения Н.Л. Членовой не противоречат и данные антропологии.

(130/131)

В основной своей массе карасукцы относятся к брахикранному европеоидному типу, близкому окуневскому, но отличающемуся от него более заметной монголоидной примесью. Наибольшую близость они обнаруживают с представителями памиро-ферганского типа среднеазиатского междуречья [1, с. 387-390; 16, с. 82], т.е. имеют не юго-восточное, как считал С.В. Киселёв, а юго-западное происхождение.

Выдающуюся роль в истории культурных контактов классовых обществ рассматриваемого региона с отдаленными районами их северной периферии в эпоху бронзы сыграло развитие различного рода транспортных средств, которые значительно облегчили передвижение на далекие расстояния людей, вещей и идей и тем самым снизили влияние географического фактора, ставившего эти районы в условия относительной изоляции. Со II тысячелетия до н.э. по южному поясу Евразии и в Египте распространяется колесница с лошадиной запряжкой, появление которой оказало существенное влияние на изменение этнической карты Евразии. Бесспорные свидетельства применения лошадиной запряжки в Южной Сибири относятся уже к карасукскому времени («модели ярма» или детали колесниц в погребениях, наскальные изображения). В эту же эпоху (но относительно позднее) здесь появляется верховой конь [53, с. 67-68]. Можно предполагать поэтому, что карасукское население одинаково пользовалось обоими видами конного транспорта — упряжным и верховым, причём стало переходить к последнему сравнительно поздно — в начале II тысячелетия до н.э. Освоение верхового коня способствовало дальнейшему переходу народов Южной Сибири к системе полукочевого скотоводства, сделавшего мобильность населения и, следовательно, регулярные этнокультурные контакты естественной формой быта. В связи с этим значительно повысилась возможность культурного обмена и быстрого усвоения различного рода технических новшеств. Уже в карасукское время область распространения некоторых видов вооружения, убранства верхового коня, украшений (например, раковины каури) и даже керамики далеко перекрывают границы существующих археологических культур.

I тысячелетие до н.э. — начало I тысячелетия н.э. Чёткие границы между материалами карасукского времени и раннескифскими (VII-VI вв. до н.э.) провести трудно. Они распространены приблизительно в тех же пределах, что и культуры карасукского типа, и представляют ряд переходных вариантов, где карасукские и раннескифские элементы сосуществуют в пределах одного комплекса. Такими переходными вариантами являются баиновский этап тагарской культуры в Южной Сибири, плиточные могилы в Забайкалье, памятники дандыбай-бегазинского типа в Казахстане, в значительной степени ордосские бронзы и др. Исследования последних лет показали, что за памятниками раннескифского времени кроется общность огром-

(131/132)

ного исторического значения, отличающаяся скорее тесными связями по всей территории своего распространения, нежели участием в сложении последующих культур в отдельных регионах Азии. Вопрос о хронологии и культурной принадлежности памятников раннескифского времени в настоящее время вызывает большой интерес в связи с раскопками кургана Аржан в северной Туве, который М.П. Грязнов считает возможным датировать VIII — началом VII в. до н.э. [11, с. 9-12].

Ранняя датировка Аржана, как, впрочем, и других памятников майэмирского этапа культуры древних кочевников Южной Сибири, позволяет ещё раз вернуться к вопросу о происхождении скифо-сибирского звериного стиля. Предметы скифо-сибирского звериного стиля, найденные в кургане Аржан, как отмечает М.П. Грязнов, представляют собой вполне законченные в стилистическом отношении произведения, предполагающие длительный предшествующий путь развития. Этой же особенностью отличаются «оленные камни», возможно, одновременные Аржану, на которых стилизованные изображения оленей (раньше по степени стилизации их относили к более позднему времени) нанесены рядом с предметами раннескифского и даже карасукского времени.

Важно, что отдельные сюжеты и стилистические приемы, по каким-то причинам занявшие прочное место в искусстве раннескифского времени Южной Сибири, зародились раньше в искусстве классовых обществ Передней Азии и Средиземноморья. Поэтому ранняя датировка Аржана (а курган этот был в любом случае сооружён не позднее VII в. до н.э.) не опровергает возможности происхождения скифо-сибирского звериного стиля из Передней Азии, но относит его не к середине VII в. до н.э. (походы скифов в Переднюю Азию), а к несколько более раннему времени. В Южную Сибирь это искусство попадает в таком случае не из Причерноморья, а через территорию непосредственной северной периферии Передней Азии, т.е. Кавказ и Среднюю Азию.

Последнее направление подтверждается и другими особенностями кургана Аржан. По уровню социальной дифференциации общества, отразившейся в масштабах погребального сооружения, особом положении центральной камеры, сопроводительных захоронениях людей и коней, Аржан не имеет аналогий в Южной Сибири. Однако никаких предпосылок для такой высокой степени развития социальной организации общества археологические памятники Южной Сибири предшествующего времени не дают. На протяжении всей эпохи бронзы, включая и карасукское время, в социальном отношении они достаточно однообразны, а имеющиеся в них различия отражают только спонтанные процессы развития общественных отношений на разных ступенях разложения родо-племенной организации. В карасукское время единственный случай внешнего выражения социаль-

(132/133)

ной стратификации общества — это мавзолеи Тагискена в Средней Азии. Те же качества присущи и ранним сакским курганам поздних комплексов Тагискена, Уйгарака и Бесшатыра. Очевидно, в эпоху бронзы и раннего железа население Средней Азии, находившееся ближе к территории классовых обществ Древнего Востока, достигло более высокого уровня социально-экономического развития, чем племена Южной Сибири. Именно здесь сложилась та структура общественных отношений, в условиях которой мог появиться Аржан. В этом отношении интересно, что в Аржане отсутствует могильная яма, т.е. особенность конструкции погребального сооружения, которая наиболее характерна для больших сакских курганов. Поэтому мнение Л.Р. Кызласова о связи создателей Аржана с сакскими племенами Средней Азии [34, с. 15-16], которые, в свою очередь, имеют глубокие переднеазиатские корни, представляется весьма перспективным.

В V в. до н.э. на основе этнокультурной общности раннескифского времени выделяется ряд археологических культур, занимающих определённую территорию и характеризующихся определённым набором специфических признаков, по которым они отличаются друг от друга. Эти культуры не равнозначны по степени проявления контактов с классовыми обществами, хотя их одинаково отличает присутствие «скифской триады» Б.Н. Гракова (оружие, узда, звериный стиль), все компоненты которой в конечном итоге восходят к переднеазиатским прототипам и образцам.

Наиболее яркая страница в истории культурных связей населения Южной Сибири скифского времени и классовых обществ Передней Азии — это материалы Пазырыкских курганов в Горном Алтае. По установившейся сейчас хронологии время сооружения Пазырыкских курганов приблизительно синхронно существованию Ахеменидского Ирана, включившего в свой состав и территорию Средней Азии. Близость могущественной державы не могла не втягивать в орбиту своих культурных влияний население всех близлежащих областей и через них и более отдаленных районов. Предметы иранского экспорта этого времени найдены на Алтае, между Обью и Иртышом, на Бухтарме [14, с. 138-140]. Проявление ахеменидского влияния в материалах Пазырыкских курганов многообразны. Это — ковры и ткани с сюжетами переднеазиатского происхождения, мотив лотоса в орнаменте, изображение процессии идущих львов на ковре [ошибка, надо: на нагруднике чепрака] из Пазырыка V, зооморфное оформление ножек блюд-столиков и многие другие элементы пазырыкского комплекса. Влияние это шло, скорее всего, со стороны Средней Азии, с населением которой можно предполагать и существование непосредственных контактов, главным образом обмена. «Если с юга на Алтай ввозились драгоценные ткани, ковры и другие предметы роскоши, шкуры леопардов и семена посевного кориандра, —

(133/134)

писал С.И. Руденко, — то с Алтая на юг шли, по всей вероятности, ценная пушнина, золото, возможно, скот и некоторые продукты скотоводческого хозяйства» [51, с. 269]. При этом население Алтая не только воспринимало и творчески перерабатывало в своей среде образцы переднеазиатского искусства, но и, в свою очередь, оказывало определённое влияние на формирование ахеменидского художественного стиля. Например, характерный декоративный приём украшения туловища животного различного рода орнаментальными фигурами в виде кружков, запятых, скобок возник, по мнению М.П. Грязнова, в местной среде «в технике аппликаций силуэтных изображений из кожи, меха и войлока и затем был перенесён в торевтику» [13, с. 65]. На Алтае, в Туве и других местах найдены небольшие бронзовые котелки с двумя горизонтально расположенными ручками. Некоторые из них не имеют поддона и, очевидно, использовались на подставке как деталь курильниц. В одном таком котелке, найденном на севере Кемеровской области в кургане II в. до н.э., находились три полых бронзовых шарика с отверстиями, вероятно, для помещения каких-то ароматических веществ при культовых действиях [42, рис. 12]. Эти находки позволяют предполагать распространение в Южной Сибири во второй половине I тысячелетия до н.э. определённого круга представлений, связанных с зороастризмом.

Вместе с тем С.И. Руденко, наиболее подробно исследовавший переднеазиатские параллели горноалтайских находок, пришёл к выводу, что значительная их часть относится к доахеменидскому времени. Таковы изображения горноалтайского сфинкса и различного рода грифонов (орлиных и львиных), грифов с зубчатым гребнем, некоторые композиции борьбы зверей и другие, имеющие непосредственные прототипы в хеттском и главным образом ассирийском искусстве. По мнению С.И. Руденко, все эти мотивы подверглись значительной переработке в местной алтайской среде и «встречаются в различной трактовке, указывающей на древние и притом не прекращающиеся культурные связи горноалтайских племён с народами Средней и Передней Азии по крайней мере с начала II тысячелетия до н.э.» [50, с. 223]. Доахеменидские параллели в пазырыкском искусстве связаны, скорее всего, с происхождением этой культуры, истоки которой ещё окончательно не выяснены. В Горном Алтае она появляется во вполне сложившемся виде и вряд ли генетически связана с предшествующим ей майэмирским этапом культуры ранних кочевников Алтая. Уже неоднократно отмечалось, что лёгкая высокая колесница из Пазырыка V с упряжкой четвёрки лошадей не могла возникнуть и использоваться в условиях высокогорья, а связана с более южными степными районами. Вероятно, там, в неисследованных ещё пространствах Монголии, лежала основная территория расселения пазырыкцев, а закрытое и труднодоступное Улаганское плато

(134/135)

было своего рода геррами этого населения. (Герры — особое кладбище скифских царей).

I тысячелетие до н.э. было временем быстрого распространения классовых обществ на территории азиатской части СССР. Из них наибольшее значение в истории культуры Центральной Азии и Южной Сибири сыграл Согд. Уже с рубежа нашей эры начинается согдийская колонизация Семиречья и Восточного Туркестана, в результате чего в оазисы Восточного Туркестана проникает влияние древней земледельческой цивилизации. Несколько раньше, в самом конце III в. до н.э., складывается и первое государственное образование на севере Центральной Азии — государство хунну. Начиная с этого времени процесс классообразования охватывает и территорию Южной Сибири. В связи с этим вопрос об этнокультурных контактах между классовыми обществами и населением их северной периферии в Южной Сибири усложняется и может рассматриваться в двух связанных между собой аспектах: 1) отношения между классовыми обществами, развивающимися в прежних центрах цивилизации, и вновь возникшими раннеклассовыми образованиями на территории их прежней периферии; 2) отношения этих раннеклассовых образований с населением их собственной периферии, границы которой постепенно отодвигаются дальше к северу.

Государство хунну возникло в восточных районах распространения племён, обладавших культурой «скифского» типа. Закономерность его появления здесь была обусловлена всем предшествующим развитием древних скотоводов Монголии и соседних с нею районов Южной Сибири. Более архаичные потестарные объединения — племенные союзы, несомненно, возникали здесь и раньше, но не оставили следа в письменных источниках. Аржан и Пазырыкские курганы обнаруживают высокую степень социально-экономического развития, уже несовместимую с традиционными рамками родо-племенных отношений.

Самостоятельность процесса классообразования у кочевников Южной Сибири в I тысячелетии до н.э. не исключает значения внешних влияний, но последние могли играть роль катализатора только для варварских племён, подготовленных внутренним своим развитием к принятию новшеств в области техники, быта, искусства и, вероятно, в области общественных отношений. В целом, по мнению А.М. Хазанова, кочевники не поднимались в своём социальном развитии выше отношений раннеклассового общества [57, с. 251-274]. Такую форму социальной организации можно считать установленной и для хуннского общества [15, с. 141-145].

Отношения между государством хунну и ханьским Китаем складывались на базе системы дипломатических договоров «о мире, основанном на родстве», но на практике отношения Ки-

(135/136)

тая с соседними раннеклассовыми государствами, в том числе с хуннами, определялись соотношением сил, которое нередко склонялось к пользу последних. «Подарки» китайского двора фактически были контрибуцией или данью, которые Китай выплачивал кочевникам, постоянно беспокоившим северные границы империи. Такое же значение имели и свадебные подарки, которые посылал Китай, выдавая своих принцесс за правителей северных государств [20, с. 13-36]. В период мирных отношений посольства были одновременно торговыми караванами: кочевники доставляли продукты своего производства — скот, главным образом лошадей, в которых всегда нуждался земледельческий Китай, а взамен получали шёлк, зерно, сельскохозяйственные орудия, предметы роскоши. Таким путём — в качестве дани, подарков, в результате обмена и военных набегов — попадали в Южную Сибирь вещи, которые часто находят в хуннских погребениях: китайские лаки и шёлк, керамика с клеймами, нефритовые пластины, монеты и зеркала. Одновременно хунну выступали «в роли своеобразных посредников, передавая китайские изделия соседним племенем и народам» [6, с. 35-38] по торговым коммуникациям, ставшим позднее известными под названием Великого шёлкового пути. Таким же образом к хунну попадали изделия среднеазиатских мастеров, например ковры греко-бактрийского происхождения, найденные в Ноин-Уле.

Южная Сибирь была завоёвана основателем хуннского государства Модэ-шаньюем в 201 г. до н.э. Л.Р. Кызласов обращает особое внимание на экономические причины завоевания Южной Сибири хунну, заинтересованными в полезных ископаемых Саяно-Алтайского нагорья [36, с. 115-124].

Отдельные районы Южной Сибири играли в государстве хунну различную роль. Забайкалье и, по-видимому, Тува просто составляли часть его территории, так как здесь найдены не только характерные рядовые, но и «царские» погребения хунну, аналогичные ноин-улинским погребениям Монголии (Ильмовая падь, Бай-Даг). На Алтае в одном из погребений пазырыкской культуры найдена хуннская керамика, что говорит о каких-то контактах между местным населением и хунну, но какой характер и значение для алтайских племён они имели, пока сказать трудно.

Несколько в ином положении находилась Минусинская котловина. Собственно хуннских памятников здесь не обнаружено, но начиная со II в. до н.э. в погребениях появляется большое количество типично хуннских вещей (пряжки характерных форм, наконечники стрел с расщеплённым основанием, различного рода украшения, ложечковидные подвески, ажурные пластины с различного рода изображениями и т.д.). Очевидно, Минусинская котловина и вообще юг Красноярского края, находившийся за Саянами, составляли северную периферию государства хунну. Ее границы обозначены находками бронзовых

(136/137)

ажурных поясных блях типа ордосских, которые служили, скорее всего, показателем принадлежности владельца данного пояса к местной администрации. Это находит подтверждение и в данных письменных источников. Известно, что полководец Ли Лин в 99 г. до н.э. попал в плен к хунну. Шаньюй женил его на своей дочери и дал во владение страну Хягас (Минусинскую котловину), где Ли Лин пробыл в качестве наместника более 20 лет. Позднее, во время междоусобных войн в державе хунну, владение Хягас отложилось и было вновь завоевана Чжичжи-шаньюем в середине I в. н.э. Вхождение Минусинской котловины в сферу влияния хуннского государства сыграло большую роль в истории местных тагарских племён. Под влиянием хунну значительно усиливается дифференциация тагарского общества, появляются грандиозные погребальные сооружения типа кургана Салбык. Возникает обычай изготовления глиняных голов и масок для сложного погребального ритуала, связанного с захоронением знатных покойников. Последующая интеграция местных и пришлых, связанных с хунну, групп населения привела к сложению таштыкской культуры (I-V вв. н.э.). В культурном отношении таштыкское общество продолжало развивать традиции, принесённые сюда хунну.

Границы государства хунну с его центром в Монголии, северной периферией и южными районами, через которые проходил Великий шёлковый путь, определили содержание и форму культурных контактов, которые складывались у народов Южной Сибири с классовыми государствами и в последующую древнетюркскую эпоху (VI-IX вв. н.э.).

I тысячелетие н.э. Возникновение Первого тюркского каганата непосредственно связано с событиями поздней истории хунну. Особый интерес представляет ранний период этнической истории племени тÿрк в среде ираноязычного населения Восточного Туркестана, когда «задолго до завоевания Средней Азии тюрками существовали тесные контакты между ними и индоевропейским населением Восточного Туркестана, в том числе и согдийцами, контакты более непосредственные в тот период, чем тюрко-китайские связи [29, с. 278-281]. После 460 г. тюрки-тугю переселились в Южный (Монгольский) Алтай. Усилившись за счёт телеских племён, они сокрушили в 552 г. государство жужаней, которому до того были подчинены, и создали Первый тюркский каганат. В течение последующих 10-15 лет границы нового государства расширились от Китая до Боспора. В состав каганата вошла Средняя Азия, в том числе Согд, выходцы из которого контролировали большую часть Великого шёлкового пути. Но уже в 588 г. произошло разделение Первого тюркского каганата на Западный с центром в Семиречье и Восточный с центром в Монголии, а в 630 г. Восточнотюркский каганат пал, главным образом благодаря политике «разделяй и властвуй», активно проводившейся правительством танского Ки-

(137/138)

тая. В 682 г. в Монголии возродился Второй тюркский каганат. В 745 г. власть в Центральной Азии перешла к наиболее сильному из телеских племён — уйгурам. На севере уйгуры подчинили себе местные племена Тувы и вошли в непосредственное соприкосновение с государством енисейских кыргызов на среднем Енисее. В 840 г. енисейские кыргызы победили уйгуров, перевалили через Западные Саяны и вышли на просторы Центральной Азии. В это время на Иртыше начинает складываться государство кимаков, в основе которого лежало тюркоязычное племя яньмо, ранее входившее в Западнотюркский каганат. На севере кимакам были подчинены кыпчаки. После 840 г. часть племен, подчинённых прежде уйгурам, вошла в состав объединения кимаков. Государство кимаков существовало до конца X в. и после отпадения кыпчаков распалось [33]. В это же время енисейские кыргызы покидают Центральную Азию и возвращаются на средний Енисей. На освободившиеся территории приходят новые, главным образом монголоязычные, племена, начинающие постепенно строить здание будущей Монгольской империи.

Раннеклассовые государственные образования в рассматриваемом регионе обычно складывались как полиэтнические объединения, получавшие название по имени ведущего этноса. О теле в китайских источниках говорится: «Они рассеянно обитали по северную сторону Великой песчаной степи. Первоначально они не имели старейшин... считались подданными тукюеского Дома. Тукюесцы их силами геройствовали в пустынях севера» [4, с. 301]. Очевидно, уровень этнической консолидации у теле был значительно ниже, чем у тюрков-тугю, которым они были подчинены и которые использовали их как военную силу, расширяя границы своей северной периферии. Вхождение в состав государства древних тюрков, несомненно, стимулировало развитие социальных отношений у телеских племён и появление у них зачатков государственности — сначала в виде непрочного объединения сеяньто, а затем в виде мощного Уйгурского каганата. Таким же образом были устроены государства енисейских кыргызов и кимаков. Кыргызы «когда набирают и отправляют войско, то выступает весь народ и все вассальные поколения» [37, с. 60]. К этим вассальным поколениям относились «лыжные тукюе», скорее всего, население Восточных Саян. Об одном из этих народов (дубо) говорится, что «хягасы ловят их и употребляют в работу» [4, с. 354]. В зависимом положении от кимаков находились кыпчаки. По сведениям анонимного автора «Худуд-ал-алам», кыпчаки «более дикие, чем кимаки. Их царь назначается кимаками».

Необходимо делать различие между контактами народов, принадлежащих к одному культурно-хозяйственному типу, но находящихся на разных ступенях социально-экономического развития, и народов с разной формой хозяйства, объединённых

(138/139)

в рамках одного государства. Примером первых могут служить тюрки-тугю и теле, вторых — енисейские кыргызы и дубо. Включение в состав государства различных в культурно-хозяйственном отношении районов обеспечивало внутренний обмен, источники сырья, пополнение войска и в целом повышало его экономический потенциал.

Раннеклассовые государства севера Центральной Азии и Южной Сибири в эпоху раннего средневековья находились в окружении развитых цивилизаций Византии и Сасанидского Ирана на Западе, Китая на Востоке, согдийских колоний Восточного Туркестана и Тибета на Юге.

Связи с Византией в период существования Первого тюркского каганата в культуре населения Южной Сибири почти не отразились. Область распространения византийского импорта ограничивается в основном Средней Азией.

Более ощутимо прослеживается здесь влияние Сасанидского Ирана. Известно, что подавляющее количество находок восточного серебра, часть которого относится к сасанидскому времени, сделана в Приуралье и Прикамье. Причина такой концентрации сасанидского импорта в этих районах не совсем ясна. А.А. Иессен писал по этому поводу, что «необходимо считаться с конкретной исторической обстановкой каждого периода, обусловившей, например, наличие иранского влияния в ахеменидскую эпоху как на Урале, так и на Алтае, тогда как в сасанидское время на Урале сношения, с Ираном резко усилились, а на Алтае, по-видимому, совершенно прервались» [23, с. 230]. Очевидно, они не прервались, а приобрели другую форму. Объяснение этому явлению следует искать в возросшей роли государств Средней Азии, культура которой развивалась в тесном взаимодействии с иранской. Уже через среднеазиатскую среду иранское влияние передавалось дальше на восток.

Отношения с Китаем у древних тюрков, уйгуров, енисейских кыргызов и других народов Южной Сибири в древнетюркское время строились в духе старых традиций хунну. Характер и степень интенсивности этих отношений зависели от конкретной исторической ситуации в тот или иной период. В погребениях Южной Сибири, синхронных Первому тюркскому каганату, находки предметов китайского импорта немногочисленны, что вполне объяснимо с исторической точки зрения. Основные интересы каганата в это время были сосредоточены на Западе. В погребениях VIII-IX вв. их уже значительно больше. В Монголии, на Алтае, в Туве часто находят китайский шёлк, монеты, танские зеркала. В Минусинской котловине своего рода индикатором интенсивности контактов енисейских кыргызов с Китаем в различные периоды их истории являются китайские монеты. По подсчётам С.В. Киселёва и Е.И. Лубо-Лесниченко, к периоду до 840 г. относится 64 монеты (по С.В. Киселеву), а после 840 г. — 237. Такое резкое увеличение количества китай-

(139/140)

ских монет находится в полном соответствии с характером отношений между енисейскими кыргызами и танским двором в середине IX в., когда Китай надеялся с помощью кыргызов полностью уничтожить уйгуров, сильно беспокоивших северные районы империи. Но политическая обстановка в регионе изменилась: енисейские кыргызы ушли на запад, а уйгуры перестали быть врагами Китая, и к X в. в Южной Сибири относится только 4 монеты (по С.В. Киселёву), а по Е.И. Лубо-Лесниченко, для всего предмонгольского времени (X — начало XIII в.) — 30 монет [25, с. 94-96; 40, с. 156-169].

На юге ведущую роль в установлении контактов между классовыми обществами, а также с их северной периферией продолжал играть Согд. В древнетюркское время согдийская колонизация достигала Монголии и Ордоса. В согдийских колониях, расположенных вдоль всего Великого шёлкового пути, жило как местное, так и согдийское население, главным образом ремесленники. Многие элементы древнетюркской культуры в своём происхождении связаны с Согдом. Так, влияние согдийского изобразительного искусства чувствуется в иконографии и стилистике некоторых древнетюркских каменных изваяний, особенно в пределах Западнотюркского каганата. Древнетюркская руническая письменность, принятая у древних тюрков, уйгуров, енисейских кыргызов, очевидно, возникла на базе согдийского алфавита.

Формально входя в состав Первого тюркского каганата, согдийцы фактически сосредоточили в своих руках всю международную торговлю по Великому шёлковому пути. И, хотя «торговля шёлком приносила огромные доходы согдийским купцам, свою долю в виде налогов получали их тюркские сюзерены» [27, с. 103-104]. Южная Сибирь находилась в стороне от Великого шёлкового пути, но была связана с ним разветвлённой сетью караванных путей. Караванные пути Южной Сибири обеспечивали экономические и культурные контакты государств Центральной и Средней Азии с их северной периферией. Отсюда, из Южной Сибири и более северных районов на международный рынок поступали полученные в результате военных захватов, обмена и главным образом дани продукты местного промысла — пушнина, мускус, мамонтовая кость («рог хуту») и пр.

Контакты с Китаем, Передней и Средней Азией не только касались торговли, но затрагивали и сферу духовной культуры обществ-реципиентов. Веротерпимость народов Южной Сибири, придерживавшихся шаманизма, была благодатной почвой для проникновения сюда различного рода религиозных течений и сект. В конце VI в. из Китай в степи Центральной Азии проник буддизм. В дальнейшем идеи буддизма восприняли в разной степени уйгуры, кыргызы, кимаки. Одновременно из Средней Азии через Согд проникают идеи манихейского и несториан-

(140/141)

ского толка. В 70-х годах VIII в. манихейство становится государственной религией уйгуров. От уйгуров, возможно, манихейство воспринимают енисейские кыргызы и кимаки. С.Г. Кляшторный пришёл к выводу о том, что, возможно, «к середине IX в. или несколько ранее среди кыргызской аристократии получил известное распространение несторианский толк христианства», однако «религиозный синкретизм, наблюдаемый в манихействе и отчасти в центральноазиатском христианстве, делает затруднительным более точное отнесение языкового и иконографического материала к тому или иному культу» [28, с. 165-166]. В целом распространение больших религий среди народов Южной Сибири имело поверхностный характер и не затронуло основ шаманистского мировоззрения, за исключением Уйгурского каганата, где манихейство стало государственной религией.

Контакты населения Южной Сибири с классовыми обществами не были односторонними. Несомненно, имело место и обратное влияние, которое выразилось прежде всего в широком распространении определённого комплекса предметов убранства верхового коня и вооружения, сложившегося в древнетюркской среде. В первую очередь это касается седла с жёсткой основой. Вместе с седлом древнетюркского типа широкое распространение получают металлические стремена. Широкое распространение в Китае, Восточном Туркестане, Иране получают и другие элементы тюркского убранства верхового коня — бубенчики, султаны, сердцевидные подвески (решмы). К этому же кругу явлений относится, очевидно, и обычай постригать гриву лошади зубцами, завязывать хвосты узлом и т.д.

Эволюция предметов снаряжения верхового коня вызвала появление новых типов вооружения, в частности сабли. В древнетюркских погребениях VII-VIII вв. сабли пока не найдены, но в целом «алтайская» (в широком понимании термина — средне-центральноазиатская) прародина сабли представляется наиболее убедительной. Уже в середине IX в. у тюрков существовала разработанная технология изготовления сабель, подробное описание которой сохранилось в письменных источниках [41, с. 241]. В этом же ареале происходило и формирование сложного лука тюркского типа. Ранние находки костяных накладок лука в Забайкалье, Внутренней Монголии и Восточном Туркестане говорят о глубокой традиции их изготовления в Центральной Азии. Допуская возможность конвергентного развития гуннских луков от луков «скифского типа», а тюркских — от гуннских по всей территории евразийских степей, следует всё же отметить, что Сибирь «сыграла в этом процессе выдающуюся роль, что у гуннов сложные луки с костяными накладками — дальнейшее развитие скифского лука — появились раньше, чем у других народов, и оказали определенное влияние на появление у них подобных же луков» [56, с. 35-36]. Отсюда они проникают в Китай, Среднюю Азию и Иран. Эта же тенденция сохра-

(141/142)

няется и в древнетюркское время. Несимметричные луки с одной парой концевых накладок, известные по изображениям на памятниках сасанидского искусства, раньше появляются на Алтае [8, с. 87]. Сокращение числа накладок на южносибирском луке в VIII-IX вв. вызвало аналогичные изменения конструкции лука и на других территориях.

Сказали своё слово кочевники и в области торевтики, хотя здесь, по словам Б.И. Маршака, наиболее «трудно отличить то, что сделано кочевниками, от того, что сделано для кочевников, и от того, что сделано оседлыми для оседлых, но под влиянием кочевников» [43, с. 51]. Детали поясных наборов, найденные в Пянджикенте, в основном аналогичны древнетюркским. Пояс — это элемент кочевнической культуры, атрибут всадника, и то обстоятельство, что поясные наборы могли изготовляться согдийскими ремесленниками, также является отражением влияния кочевников на население земледельческих центров. Тюркское происхождение имеют и некоторые формы серебряных сосудов, в частности кубки на поддоне, известные по изображениям на каменных изваяниях и керамике тагаро-таштыкского времени. Сосуды этого типа также получили распространение за пределами древнетюркских государственных образований.

Тесные взаимные контакты, преломлённые в художественных образах, создали синкретическое искусство древнетюркского времени, где традиции иранского, согдийского, китайского, собственно тюркского искусства переплелись так тесно, что исследователи «одни и те же явления с равным основанием относят к западным или, напротив, к восточным влияниям» [43, с. 50]. По всему поясу степей от Ирана до Китая распространяются сходные мотивы орнамента и сюжетные композиции. Сейчас трудно, да и вряд ли необходимо пытаться выявить центр сложения этого искусства. Оно эклектично как по содержанию заложенных в него идей, так и по формам их художественного воплощения.

Новые находки таштыкских миниатюр на Енисее позволяют говорить об очень глубоких корнях и самостоятельной традиции изобразительного искусства в Южной Сибири [12, с. 94-106]. Именно это позволило мастерам и художникам Южной Сибири творчески принять и переработать «в новые оригинальные формы все накопленное веками, а также всё привнесённое с иранского запада и китайского востока» [24, с. 620].

Развитие раннеклассовых государственных образований на севере Центральной Азии и Южной Сибири сыграло большую роль в истории всех народов Северной Азии, вплоть до самых отдалённых её районов. В Западной Сибири происходит процесс инфильтрации тюркоязычного населения на север в подтаежную полосу. Начиная с середины I тысячелетия н.э. в бассейне Оби до устья Чулыма появляются новые типы археологических памятников (захоронения с конём и трупосожжения) [45, с. 82-

(142/143)

84]. В погребениях находят черепа с ярко выраженными признаками центральноазиатского антропологического типа, а в составе сопроводительного инвентаря — серии предметов южного происхождения. Аналогичные процессы происходят и в бассейне Енисея. В Восточных Саянах находят кыргызские наконечники стрел. В конце X в. кыргызские памятники появляются уже севернее Красноярска. На востоке влияние культуры енисейских кыргызов прослеживается вплоть до среднего Амура, где в мохэских памятниках встречаются наборы вещей, очень близкие кыргызским [17, с. 181-196]. По всей северной периферии Южной Сибири распространяются тюркские языки. Можно предполагать, что к концу I тысячелетия н.э. процесс тюркизации южных районов Сибири в основных чертах закончился. В Восточной Сибири такую же роль играло тюркоязычное население Прибайкалья, тесно связанное в культурном отношении с более западными районами. Считается, что это были курыканы, одно из наиболее отдалённых телеских племён. Отсюда по Лене происходит постепенное переселение скотоводов Прибайкалья на север, закладываются основы будущей якутской культуры. После притока нового населения область распространения тюркских языков стала охватывать бассейн Лены, где от предков якутов тюркский язык перенимают (правда, неизвестно, в какое время) долганы и, кочуя, доносят до границ Северного Ледовитого океана. Так события, происходившие в Южной Сибири, оказались существенно важными для этнической истории народов Северной Азии в целом.

II тысячелетие н.э. Монгольское завоевание одинаково пагубно отразилось на судьбе всех народов, вошедших в состав Монгольской империи. Южная Сибирь была завоёвана войсками Джучи в 1207 г. В период завоевания Южной Сибири монголами здесь не было раннеклассовых государственных образований, способных оказать им действенный отпор. После похода Джучи Южная Сибирь становится северной окраиной монгольского государства. Монголы захватили и район Прибайкалья, потеснив курыкан на север.

Археологические памятники монгольского времени в Южной Сибири изучены крайне слабо и неравномерно по отдельным районам. В районе Красноярска, на Алтае, в Туве и Минусинской котловине известны отдельные погребения XIII-XIV вв. В них встречаются вещи монгольского происхождения — зеркала, серьги, серебряные сосуды, украшения, т.е. главным образом предметы роскоши, которые и должны были получить широкое распространение с вхождением Южной Сибири в состав монгольского государства. О культурных связях этого времени можно судить по памятникам Тувы, исследованным наиболее полно. Здесь раскопаны города типа монгольских, кладбища мусульманских купцов, остатки буддийских храмов, жилые дома с маньчжурской системой отопления (канами) и т.д. Эти па-

(143/144)

мятники, сами по себе достаточно яркие, были привнесены извне и отражают быт и идеологию монгольской администрации, а не местного населения. В Забайкалье и в Минусинской котловине найдены пайцзе, которые носили монгольские чиновники как знак своей власти. «Необходимо отметить, — пишет Л.Р. Кызласов, — что XIII-XIV вв. в истории средневековой Тувы были периодом принудительного развития ремесла, торговли и земледелия» [35, с. 159]. Поэтому с падением монгольского государства городская культура монгольской державы исчезла, растворилась в местной среде.

Однако культура народов Южной Сибири, сложившаяся в основном в домонгольское время, продолжала существовать и после падения монголов.

*       *       *

Таким образом, в истории народов Южной Сибири по интенсивности культурных контактов с классовыми обществами наиболее результативным оказывается период с конца III тысячелетия до н.э. до рубежа I и II тысячелетий н.э. По характеру проявления культурных контактов этот период можно разделить на три последовательных этапа. Первый этап (конец III — конец II тысячелетия до н.э.) связан с появлением здесь производящих форм хозяйства (скотоводства и земледелия). Южные параллели в культурах эпохи бронзы вызваны не столько контактами с классовыми обществами, сколько пришлым характером самих этих культур. Контакты, если они и имели место, были опосредованными; влияние — односторонним. Оно главным образом затрагивало сферу хозяйственной деятельности и, судя по памятникам изобразительного искусства, некоторые стороны духовной культуры. Второй этап (конец II — конец I тысячелетия до н.э.) был в значительной степени обусловлен развитием транспортных средств. Начиная с карасукского времени широко распространяются некоторые виды вооружения, убранства верхового коня, украшений. В своём законченном виде этот процесс получает выражение в знаменитой «скифской триаде». Возможны непосредственные контакты с классовыми обществами и миграции населения, связанные с образованием родственных археологических культур. Предполагаемый источник инноваций — Передняя Азия. Контакты затронули в первую очередь область материальной культуры, вероятно, духовной культуры и особенно способствовали развитию социально-экономических отношений обществ-реципиентов. Третий этап (конец I тысячелетия до н.э. — конец I тысячелетия н.э.) — это время появления на территории Южной Сибири раннеклассовых обществ. В связи с этим вопрос о культурных контактах должен рассматриваться в двух аспектах: 1) отношения раннеклассовых образований Южной Сибири с классовыми обществами, развивавшимися в прежних центрах цивилизации. Они касались глав-

(144/145)

ным образом экономики, в меньшей степени духовной культуры. Решающая роль в их реализации принадлежала согдийским колониям, расположенным вдоль Великого шёлкового пути; 2) отношения раннеклассовых образований Южной Сибири и населения их северной периферии. Они строились на основе подчинения северных районов. Отсюда на международный рынок поступали продукты местного промысла. Контакты были постоянными и непосредственными. Государства Южной Сибири сыграли прогрессивную роль в развитии племён их северной периферии. В известной степени их воздействие подготовило почву для культурных связей между местным и русским населением, влияние которого на народы Сибири в будущем стало определяющим.

 

1. Алексеев В.П. Новые данные о европеоидной расе в Центральной Азии — «Древняя Сибирь». Вып. 4. Новосибирск, 1974.
2. Арсланова Ф.X., Кляшторный С.Г. Руническая надпись на зеркале из верхнего Прииртышья. — Тюркологический сборник 1972 года. М., 1973.
3. Бернштам А.Н. Спорные вопросы истории кочевых народов Средней Азии в древности. — КСИЭ. № XXVI, 196-7.
4. Бичурин Н.Я. [Иакинф]. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. 1. М.-Л., 1950.
5. Вайнштейн С.И. Некоторые вопросы истории древнетюркской куль-
   (270/271)
   туры (в связи с археологическими исследованиями в Туве). — СЭ 1966 № 3.
6. Васильев Л.С. Культурные и торговые связи ханьского Китая с народами Центральной и Средней Азии. — «Вестник истории мировой культуры». 1958, №5.
7. Волков В.В., Новгородова Э.А. Оленные камни Ушкийн-Увэра (Монголия). — Первобытная археология Сибири. Л., 1976.
8. Гаврилова А.А. Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племён. М.-Л., 1965.
9. Грантовский Э.А. Ранняя история иранских племён Передней Азии. М., 1970.
10. Грач А.Д. Принципы и методика историко-археологической реконструкции форм социального строя (по курганным материалам скифского времени Казахстана, Сибири и Центральной Азии). — Социальная история народов Азии. М., 1975.
11. Грязнов М.П. К хронологии древнейших памятников эпохи ранних кочевников. — «Успехи среднеазиатской археологии». Вып. 3. Л., 1976.
12. Грязнов М.П. Миниатюры таштыкских склепов [таштыкской культуры] (из работ Красноярской экспедиции 1968 г.). — «Археологический сборник Государственного Эрмитажа». Вып. 13. Л., 1971.
13. Грязнов М.П. Первый Пазырыкский курган. Л., 1950.
14. Грязнов М.П. Связи кочевников Южной Сибири со Средней Азией и Ближним Востоком в I тысячелетии до н.э. — Материалы второго совещания археологов и этнографов Средней Азии. М.-Л., 1959.
15. Давыдова А.В. Об общественном строе хунну. — Первобытная археология Сибири. Л., 1975.
16. Дебец Г.Ф. Палеоантропология СССР. — ТИЭ. Н.Сер. Т. IV. М., 1948.
17. Деревянко Е.И. Мохэские памятники среднего Амура. Новосибирск, 1976.
18. Дульзон А.П. Древние смены народов на территории Томской области по данным топонимики. — «Учёные записки Томского государственного педагогического института». Т. IV. Томск, 1950.
19. Дульзон А.П. Древние топонимы Южной Сибири индоевропейского происхождения. — Доклады на VII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук. М., 1964.
20. Думан Л.И. Внешнеполитические связи древнего Китая и истоки даннической системы. — Китай и соседи в древности и средневековье. М., 1970.
21. Дэвлет М.А. О южных связях окуневской культуры. — Происхождение аборигенов Сибири и их языков. Томск, 1973.
22. Евтюхова Л.А. Стремя танской эпохи из Уйбатского чаа-таса. — КСИИМК. Вып. XXVIII. М., 1948.
23. Иессен А.А. Ранние связи Приуралья с Ираном. — СА. 1952, т. XVI.
24. Киселёв С.В. Древняя история Южной Сибири. М., 1951.
25. Киселёв С.В. Из истории торговли енисейских кыргызов. — КСИИМК. Вып. XVI. 1947.
26. Киселёв С.В. К изучению минусинских каменных изваяний. — Историко-археологический сборник к 60-летию А.В. Арциховского. М., 1962.
27. Кляшторный С.Г. Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии. М., 1964.
28. Кляшторный С.Г. Историко-культурное значение Суджинской надписи. — ПВ. 1959, №5.
29. Кляшторный С.Г. Проблемы ранней истории племен тÿрк (ашина). — Новое в советской археологии. — МИА. №130. М., 1965.
30. Кожин П.М. К вопросу происхождения иньских колесниц. — «Сборник Музея археологии и этнографии». Т. XXV. Л., 1969.
31. Кожин П.М. О псалиях из афанасьевских могил. — СА. №4, 1970.
32. Кузьмина Е.Е. Об аньянской линии синхронизации сибирских бронз. — Материалы совещания по проблемам культурной и этнической принадлежности памятников Западной Сибири. Томск, 1977.
    (271/272)
33. Кумеков Б.Е. Государство кимаков IX-XI вв. по арабским источникам. Алма-Ата, 1972.
34. Кызласов Л.Р. Археологические данные о происхождении сакской культуры. — Ранние кочевники Средней Азии и Казахстана (тезисы докладов Всесоюзной конференции). Л., 1976.
35. Кызласов Л.Р. История Тувы в средние века. М., 1969.
36. Кызласов Л.Р. О памятниках ранних гуннов. — Древности Восточной Европы. М., 1969.
37. Кюнер Н.В. Китайские известия о народах Южной Сибири, Центральной Азии и Дальнего Востока. М., 1961.
38. Липский А.Н. Новые данные по афанасьевской культуре. — Вопросы истории Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск, 1961.
39. Литвинский Б.А. Древние кочевники «Крыши мира». М., 1972.
40. Лубо-Лесниченко Е.И. Дальневосточные монеты из Минусинской котловины. — Сибирь, Центральная и Восточная Азия в средние века. Новосибирск, 1975.
41. Мандельштам А.М. Характеристика тюрок IX века в «Послании Фатху б. Хакану» ал Джахиза. — Труды Института истории, археологии и этнографии АН Казахской ССР. Т. I. Археология. Алма-Ата, 1956.
42. Мартынов А.И., Мартынова Г.С., Кулемзин А.М. Шестаковские курганы. Кемерово, 1971.
43. Маршак Б.И. Согдийское серебро (очерки по восточной торевтике). М., 1971.
44. Миллер А.А. Изображение собаки в древностях Кавказа. — ИРАИМК, Вып. 2. 1922.
45. Могильников В.А. Начало тюркизации населения Притомья и среднего Приобья — Проблемы этногенеза народов Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск, 1973.
46. Новгородова Э.А. Центральная Азия и карасукская проблема. М., 1970.
47. Пиотровский Б.Б. Ванское царство. М., 1959.
48. Распопова В.И. Поясной набор Согда, VII-VIII вв. — СА. 1965 №4.
49. Рашид-ад-дин. Сборник летописей. Т. I. М.-Л., 1952.
50. Руденко С.И. Горно-алтайские находки и скифы. М.-Л., 1952.
51. Руденко С.И. Культура населения Горного Алтая в скифское время. М.-Л., 1953.
52. Сердобов Н.А. История формирования тувинской нации. Кызыл, 1971.
53. Смирнов К.Ф. Археологические данные о древних всадниках Поволжско-Уральских степей. — СА. 1961, №1.
54. Смирнов Я.И. Восточное серебро. СПб., 1909.
55. Формозов А.А. Очерки по первобытному искусству. М., 1969.
56. Хазанов А.М. Сложные луки евразийских степей и Ирана в скифо-сарматскую эпоху. — Материальная культура народов Средней Азии и Казахстана. М., 1966.
57. Xазанов А.М. Социальная история скифов. М., 1975.
58. Хлобыстина М.Д. Бронзовые ножи Минусинского края и некоторые вопросы развития карасукской культуры. Л., 1962.
59. Хлобыстина М.Д. Древнейшие южносибирские мифы в памятниках окуневского искусства. — Первобытное искусство. Новосибирск, 1971.
60. Xлопин И.Н. К происхождению андроновского субстрата сибирских народов. — Происхождение аборигенов Сибири и их языков. Томск, 1969.
61. Членова Н.Л. О связи северозападного Причерноморья и нижнего Дуная с Востоком в киммерийскую эпоху. — «Studia Thracica». 1. Фрако- скифские культурные связи. Sofia, 1975.
62. Членова Н.Л. Происхождение и ранняя история племён тагарской культуры. М., 1967.
63. Членова Н.Л. Хронология памятников карасукской эпохи. М., 1972.
64. Шмидт А.В. Древний Восток и русский Север. — НВ. Кн. 10-14. 1926.
    (272/273)
65. Andersson J.G. Hunting Magic in the Animal Style. — BMFEA. No 4. Stockholm, 1932.
66. Hampe R. Frühe Griechische Sagenblinder. Heidelberg, 1936.

наверх