Е.В. Зеймаль
Амударьинский клад: каталог выставки.
// Л.: «Искусство». 1979. 96 с.
Введение.
Сто лет тому назад, зимой 1878 года, на антикварном рынке города Равалпинди в Северной Индии (современный Пакистан) появились совершенно необычные для этих мест золотые и серебряные монеты V-III веков до н.э.; они были чеканены в Греции и Малой Азии, в ахеменидском Иране и в государстве Селевкидов; на некоторых были надписи и изображения, ранее на монетах не встречавшиеся. Торговцы древностями сообщили, что все они были найдены вместе — далеко на севере, в развалинах древнего города, которые подмыла Амударья (или, как называли эту реку античные авторы, Окс).
В последующие три-четыре года оттуда же — большими и малыми партиями — было привезено ещё несколько сотен монет, а также множество художественных изделий из золота и серебра — статуэтки, сосуды, браслеты, гривны, перстни, пластины с изображениями людей и животных и другие вещи (всего около 200 предметов), преимущественно V-IV веков до н.э. Вся эта находка и получила название «Амударьинский клад» (или «Сокровище Окса»).
Значительную часть монет из первого привоза приобрёл инженер А. Грант, занимавший тогда пост директора государственных железных дорог в Индии, а в 1879 году вернувшийся в Англию. Большинство вещей и много монет скупили генерал-майор А. Каннингэм, руководитель археологической службы в Индии, и О. Фрэнкс, хранитель Отдела британских и средневековых древностей Британского музея. Лишь единичные предметы попали к другим лицам. Судьба какой-то части вещей и нескольких сотен монет остается неизвестной.
Позднее О. Фрэнкс приобрёл предметы, купленные А. Каннингэмом, и сосредоточил у себя почти все вещи из клада. После его смерти (1896) они по завещанию были переданы в Британский музей.
Монеты, собранные А. Каннингэмом, также в итоге попали в Британский музей: часть из них он сам продал музею в 1888 году, остальные поступили туда в 1894-м, уже после смерти А. Каннингэма по завещанию (вместе с другими монетами его коллекции). Кроме того, какая-то часть монет, входивших в «Сокровище Окса», была приобретена Британским музеем в 1878-1883 годах непосредственно у равалпиндских антикваров и принадлежность их к кладу при этом не фиксировалась.
(10/11)
Так основная часть Амударьинского клада оказалась в Лондоне и по праву считается «одним из сокровищ Британского музея и британской нации» (Барнет 1964).
Уже предварительные сообщения в печати (Гарднер 1879; Гарднер 1881; Каннингэм 1881; Каннингэм 1883) вызвали огромный интерес к этой находке в учёном мире. Сравнительно быстро клад получил научное осмысление и оценку в русской литературе (Толстой — Кондаков 1889, с. 126-129).
Полную публикацию вещей клада осуществил О.М. Дальтон, предпославший каталогу, содержавшему тщательно выполненное описание каждой вещи, обширное исследовательское введение (Дальтон 1905; 2-е изд. — 1926; 3-е, посмертное, изд. — 1964). Установленные им историко-культурные атрибуции многих предметов не только остаются непоколебленными в наши дни, но и получают в результате археологических раскопок, как правило, новые блестящие подтверждения. Труд О. Дальтона устарел только в одном: сейчас уже необходимо сопоставить вещи клада с новыми материалами, которыми обогатилась наука за последние 50 лет 1. [1]
Современный исследователь, пожалуй, вправе упрекнуть О. Дальтона лишь за его отказ от исследования монетной части клада: 70 лет назад относящиеся к кладу монеты — как в Британском музее, так и за его пределами — можно было выявить, несомненно, с большей полнотой и с большей уверенностью, чем в наши дни.
Рамки исторических, историко-культурных и других проблем, связанных с изучением клада, столь же широки, как и географический и хронологический диапазон вещей и монет, составляющих это замечательное собрание. В данном кратком Введении к каталогу уделено больше внимания вопросам, которые — по тем или иным причинам — не были с необходимой полнотой рассмотрены в исследовании О. Дальтона, но сохраняют свою остроту и сегодня, через сто лет после находки.
1. Место и обстоятельства находки. ^
Сведения о том, как и где был найден Амударьинский клад, неопределённы и противоречивы. Наиболее яркую картину приключений клада рисует рассказ Ф. Бартона, английского капитана пограничной службы в долине Тезина (в трёх переходах от Кабула), о том, как трое купцов из Бухары — Вази ад-Дин, Гулям Мухаммад и Шукер Али — на пути из Кабула в Пешавар были ограблены местными кочевыми племенами и только благодаря смелому вмешательству Ф. Бартона получили обратно украденное у них — зашитые в кожаные мешочки золотые и серебряные вещи. Вещи были приобретены купцами у жителей Кобадиана, нашедших эти сокровища в обмелевшей реке. Капитан Ф. Бартон сообщил о том, как он с двумя ординарцами
(11/12)
А. Каннингэм (1814-1893).
внезапно появился среди ночи в пещере, где грабители, занятые дележом добычи, ссорились между собой (четверо из них уже лежали тут же раненные), и обратил их в бегство; затем, опасаясь засады, он не стал возвращаться с брошенными грабителями драгоценностями и просидел до утра в укрытии. Наутро грабители сами явились к Ф. Бартону в лагерь с большей частью добычи, испуганные угрозой капитана двинуть против них войска, а благодарные купцы, как рассказал Ф. Бартон,— в знак признательности — упросили его приобрести у них золотой браслет (см. 116а 1 [2]). Живописность этого рассказа, к сожалению, часто заслоняет другие, менее красочные, но более точные данные об обстоятельствах и месте находки. Поэтому ниже будут рассмотрены все появлявшиеся тогда сведения.
П. Гарднер, со слов А. Гранта, сообщил, что клад «был найден в восьми переходах за Оксом, в старой крепости, на мысу, образованном двумя сливающимися реками», не приводя названия этой крепости и рек (Гарднер 1879, с. 1).
Не совсем понятными выглядели сведения, собранные А. Каннингэмом: находка была сделана «на северном берегу Окса, около города Тахти-Кувад, против Хульма (Таш-Курган), в двух днях пути от Кундуза»; «место также называется — добавлял А. Каннингэм, — Кават и Кавадиан, и я но сомневаюсь, что это — Кобадиан» (Каннингэм 1881, с. 151). К маю 1880 года относится описанный Ф. Бартоном эпизод; тогда же один из купцов — Вази ад-Дин — сделал в английском лагере заявление: «Мулы не были взяты, но вьючные сумки срезали и унесли. В них содержались золотые и серебряные украшения, несколько сосудов из золота, серебряный идол и золотой, а также большое украшение, напоминающее браслет. Большинство вещей было найдено в Кандиане, который впадает в Окс; но в определённое время года, когда река пересыхает, люди копают и находят среди древних развалин города Кандиан ценные золотые вещи. Мои компаньоны и я купили эти вещи, опасаясь везти с собой деньги, так как Абдаррахман (будущий эмир Афганистана, в то время — претендент на трон. — Е.З.) находился тогда в Кундузе и взимал со всех путешественников и купцов налог на свою армию. Нам сказали, что идол и браслет — времени Александра Великого и что они были найдены в тот же раз, когда было найдено украшение, которое, я слышал, было послано в Индию — Бурре Лорду Сахибу 2. [3] Общая
(12/13)
А.У. Фрэнкс (1828-1897)
стоимость всего сокровища — восемьдесят тысяч рупий 1, [4] а благодаря вашему вмешательству мы возвратили из похищенного грабителями пятьдесят две тысячи: я желаю, чтобы вы приобрели этот золотой браслет. Серебряный идол, с тех пор как был украден, побывал в огне и часть серебра на нём расплавилась» (Дальтон 1964, с. XIV-XV). Считая «Кандиан» вполне допустимым искажением названия «Кобадиан», О. Дальтон отдавал предпочтение именно этой версии обстоятельств находки 2. [5]
Дополнительная информация, собранная А. Каннингэмом к 1883 году, содержала новые детали: место находки расположено на полпути между Хульмом (Таш-Курган) и Кобадианом и является одной из наиболее оживлённых переправ через Окс на пути в Самарканд (Каннингэм 1883а, с. 64). Человек, встреченный А. Каннингэмом в Симле, якобы несколько раз побывал на месте, где был найден клад; оно расположено в одном переходе на север от Окса и называется Кавадиан; это — большой древний город; таким образом, заключал А. Каннингэм, «догадка, что местом находки был древний город Кобадиан арабских географов, сделанная мной в моей первой статье об этих древностях, оказалась правильной» (Каннингэм 1883б, с. 260).
Однако город Кобадиан расположен не на берегу Амударьи, а значительно севернее, и это — главное препятствие, не позволяющее вслед за О. Дальтоном считать его местом находки клада. М.М. Дьяконов, проводя археологические работы в долине Кафирнигана, высказал новую точку зрения: «вещи эти происходят вообще с территории Кобадианского бекства», они скапливались постепенно и из разных мест, и нет никаких оснований полагать, что Амударьинский клад является единовременной находкой (Дьяконов 1953, с. 254; ср.: Зеймаль 1962).
Помочь могли бы только сведения, исходящие от жителей Кобадианского бекства — если не свидетелей, то современников находки. Но надежд на появление таких данных было, естественно, немного.
Вряд ли можно сомневаться в том, что именно Амударьинский клад подразумевался в рассказе, приведённом А.А. Семёновым: «В 1917 году бывший Кубадианский бек, Мирза-Мехдибай рассказывал мне о замечательных здесь (в развалинах близ Кобадиана. — Е.З.) находках (в одном из подмытых рекою холмов старого города), состоявших из металлических вещей, судя по описанию, ахеменидской или сасанидской эпохи» (Семёнов 1925, с. 114, примеч). Сам А.А. Семёнов прямо не связывает
(13/14)
услышанное им с Амударьинским кладом, да и сведения о находке весьма расплывчаты и не могут быть приурочены к конкретному месту.
Наиболее определённое свидетельство, которое нам удалось обнаружить, связано с деятельностью в 1879 году «Самарской учёной экспедиции для исследования направления Среднеазиатской железной дороги». Экспедицию возглавлял Н.А. Маев, путешественник и исследователь, редактор первой русской газеты в Средней Азии — «Туркестанских ведомостей» 1. [6] В статье «Верхнее течение Амударьи» 2, [7] опубликованной в этой газете весной 1880 года, сообщается, между прочим, что во время вынужденного сидения в ожидании лодок экспедиция осмотрела развалины древнего города Тахти-Кувад и, наняв нескольких рабочих, произвела там однодневные «раскопки наудачу, в нескольких местах».
Одно место в этой статье имеет, видимо, прямое отношение к Амударьинскому кладу: «На самом слиянии Вахша с Пянджем находятся развалины очень древнего города Тахти-Куват. Сопровождавшие нас туземцы рассказывали, что в этих развалинах прежде находили разные древние вещи, даже однажды нашли в груде мусора вылитого из золота тигра и разные золотые вещи. Все эти вещи были проданы в Бадахшан индийцам, за дорогую цену. Раскопками в Тахти-Кувате занимаются преимущественно туркмены, живущие по Вахшу» (Туркестанские ведомости, 1880, 18 марта).
Экспедиция Н.А. Маева посетила городище Тахти-Кувад в 1879 году, т.е. через год-два после находки Амударьинского клада, но ещё до того, как три купца встретились с Ф. Бартоном. Автор статьи, явно ничего не зная об истинной ценности этой находки и её дальнейшей судьбе, рассказывает о ней совершенно непредвзято, попутно — лишь передавая слова своих информаторов.
В 1889 году русский офицер Н.И. Покотилло писал о городище Тахти-Кувад: «Несмотря на пустынность места, там постоянно копаются несколько десятков человек, отыскивая клады: по преданию, какой-то человек закопал там золотого идола в рост человека» (Покотилло 1889, с. 489), т.е. находка уже успела обрасти легендами. Сведения Ф. Жукова (= Н.А. Маева) и Н.И. Покотилло о кладоискательских раскопках на городище хорошо согласуются со сведениями А. Каннингэма: «владелец земли», т.е. кобадианский бек сперва запретил другим людям всякие самовольные раскопки, намереваясь организовать работы сам (Каннингэм 1883а, с. 64), но затем продал право искать клады в этих развалинах местным «счастливчикам» (Каннингэм 1883б, с. 260).
Городище Тахти-Кувад точно соответствует тому, что известно о месте находки по данным А. Каннингэма (Каннингэм 1881; Каннингэм 1883а) и отчасти — А. Гранта (Гарднер 1879). Что же касается сведений Ф. Бартона и дополнительной информации А. Каннингэма (Каннингэм 1883б), то их противоречи-
(14/15)
О.М. Дальтон (1866-1945).
вость становится кажущейся, если допустить, что название всего бекства и название города — т.е. в обоих случаях Кобадиан — оказались в этих сообщениях перепутанными. Городище Тахти-Кувад действительно лежит на полпути между Хульмом и Кобадианом, в двух днях пути от Кундуза, на самом берегу Амударьи, и у оживлённой переправы, и действительно находится в Кобадиане (т.е. на территории бывш. Кобадианского бекства), но на значительном расстоянии от города Кобадиана. Оно расположено несколькими километрами ниже слияния Вахша с Пянджем и неоднократно обследовалось археологами (Дьяконов 1953, с. 261-265 и др.). Примерно на четверть оно смыто Амударьёй и занимает в настоящее время площадь около 1 км2. Чёткий рельеф объясняет, почему оно могло быть опознано как «развалины старой крепости» информаторами А. Каннингэма. Поверхность городища занята современными постройками и перекопана, и раскопки там невозможны. Верхний слой на нём датируется, по моим наблюдениям 1967 года, временем раннего средневековья (на поверхности найдены монеты VI-VIII вв. и соответствующая керамика). Наиболее ранние из обнаруженных материалы относятся к кушанскому времени (фрагменты керамики в обрезах и на поверхности) . Конечно, не исключено, что подстилающие слои (в том числе и в смытой части городища) могли относиться ко времени сокрытия Амударьинского клада.
Уже после предложения отнести находку клада к городищу Тахти-Кувад (Зеймаль 1962) было высказано мнение, что клад найден на другом городище (условное название в археологической литературе — «Каменное», но на карте 1885 года оно называется Утер-кала — см. Дьяконов 1953, с. 254, 255), в 5 км выше по течению Амударьи, т.е. несколько ближе к месту слияния Вахша с Пянджем 1. [8] Но, во-первых, рельеф «Каменного» не позволяет принять его за «развалины старой крепости», и оно не подмывается Амударьёй; во-вторых, местные жители не распространяют на это городище название Тахти-Кувад. Видимо, слова Н.А. Маева о расположении Тахти-Кувада «на самом слиянии» двух рек следует понимать не в буквальном, топографическом смысле, а в более широком, географическом: экспедиция 1879 года была, по существу, первой научной рекогносцировкой в этой части Средней Азии. Итак, сопоставление всех сведений об обстоятельствах находки, которыми мы располагаем, с хорошо изученной теперь археологической топографией правобережья Амударьи позволяет считать городище Тахти-Кувад наиболее вероятным местом находки Амударьинского клада.
(15/16)
2. Монеты из Амударьинского клада. ^
Наименее исследована монетная часть клада. О. Дальтон включил в свой каталог только одну ахеменидскую монету, очевидно, приобретённую О. Фрэнксом вместе с вещами, — дарик (Дальтон 1964, с. 41, №177, табл. XXI). Очень кратко очертив (по сведениям А. Каннингэма) хронологические рамки относимых к кладу монет, О. Дальтон мотивировал свой отказ от их изучения так: «Нет полной уверенности, что все они найдены вместе с кладом; они могли просто происходить с одного обширного участка, возможно, остатков города, населённого в течение веков в древности, но ныне совершенно заброшенного. Поэтому дату (захоронения клада. — Е.З.) нельзя определять по монетам, как это могло бы быть в том случае, если бы клад был обнаружен раскопщиком-учёным в одном месте со всеми этими монетами и в непотревоженной земле» (Дальтон 1964, с. XVI).
Научная строгость этих соображений, теоретически бесспорная, оказывается слишком умозрительной, если говорить о вполне конкретном городище Тахти-Кувад: большинство представленных в кладе монет не характерно для денежного обращения в правобережье Амударьи. За прошедшие сто лет, несмотря на ведущиеся теперь в южных районах Таджикистана и Узбекистана интенсивные археологические работы, там не зарегистрировано ни одной монеты, которая повторяла бы основные относимые к кладу типы. Таким образом, монеты являются по своему составу столь же необычными для этого района, как и остальная часть клада.
Монеты клада в дальнейших исследованиях оказались совершенно оторванными от вещей: сведения о них, как правило, или вообще «не принимали во внимание» или использовали, рассказывая о размерах клада 1. [9] Ниже рассмотрены не только сами монеты, но и степень достоверности сведений о них.
Первыми сообщениями о нумизматической части клада мы обязаны публикациям П. Гарднера, считавшего, что клад «состоял главным образом из монет первых правителей селевкидской династии, но к ним были примешаны и другие монеты того же периода» (Гарднер 1879, с. 1), и перечислившего из состава клада некоторые золотые и серебряные монеты, воспроизведя фотографии наиболее интересных экземпляров из коллекции А. Гранта (Гарднер 1879; Гарднер 1881). Но П. Гарднеру принадлежат и первые сомнения относительно состава находки: «Мистер Грант считает, что все эти монеты происходят из находки на реке Окс... Его мнение основано на том, что они были доставлены в Равалпинди зимой 1877/78 г., одновременно и теми же самыми лицами. Поскольку, однако, наряду с монетами Селевкидов, эти лица доставили монеты царя Лисимаха и Тарса, Синопы, Аспенда и Эфеса, представляется наиболее вероятным, что они пополнили свой набор на пути от Окса в Индию, приобретая какие попало древние монеты, которые они
(16/17)
могли найти на базарах» (Гарднер 1881, с. 12). Но как эти «чужеродные» (т.е. неселевкидские) не только для клада, но и для региона в целом, монеты могли оказаться на базарах Афганистана, П. Гарднер не объяснил. О вещевой части клада П. Гарднер не упоминает, да и А. Грант в 1879 году, видимо, ничего ещё о ней не знал. Таким образом, пока не было известно о вещах из клада, сомнения вызывали не монеты конца IV-III века до н.э. (как это было с О. Дальтоном), а наоборот — только наиболее ранние и явно не местные. Напротив, доверие к происхождению селевкидских монет из клада было полным: характерные для них особенности (состав типов, легенды, монограммы и т.п.), не засвидетельствованные другими монетами первых Селевкидов, позволили П. Гарднеру предположить, что они чеканены здесь же, в самой восточной части Селевкидского государства. Эта догадка получила блестящее подтверждение, когда Э. Ньюэлл, исследуя восточноселевкидскую чеканку, пошёл дальше Гарднера и выделил монеты, чеканившиеся в Бактрах (Ньюэлл 1938).
Одновременно, в 1878-м и в последующие годы, Британский музей приобретал непосредственно у торговцев древностями из Равалпинди (главным образом у Чанда Малла) монеты, судя по косвенным данным, также из «Сокровища Окса» (см., например, 046-048, 050, 054, 056-060, 067-073, 0352 и др.).
Самые полные сведения о монетах из этой находки, которыми мы располагаем, собрал и опубликовал А. Каннингэм. В целом «монеты, — писал он, — оказались рассеянными. Некоторые ушли в Британский музей, многие попали в руки различных собирателей, но значительное их число пришло к мистеру А. Гранту и ко мне. Я полагаю, что видел большинство из них, так как и торговцы, и владельцы посылали ко мне или сами монеты или их воспроизведения для определения» (Каннингэм 1881, с. 151). Положение общепризнанного эксперта, надо полагать, облегчило А. Каннингэму сбор сведений. Кроме того, у него (или, точнее, у равалпиндских антикваров) были агенты, посылавшие воспроизведения монет почти с места находки — в письмах из Хульма (Северный Афганистан), т.е. до того, как монеты проделывали долгий путь от Окса до Равалпинди (Каннингэм 1881, с. 185). Ставились и эксперименты: «сборщики отделяли без каких-либо колебаний все монеты, полученные из других мест».
Главный итог этих усилий (помимо монет, приобретённых А. Каннингэмом для своей коллекции) — перечень разновидностей монет, представленных в Амударьинском кладе. При этом были учтены не только монеты, купленные А. Каннингэмом, но и экземпляры, с которыми он был лишь знаком (в натуре или по воспроизведениям-протиркам). Основной список (Каннингэм 1881, с. 169-182, №1-101) был затем дополнен тремя дополнительными перечнями монет, с которыми А. Каннингэм познакомился несколько позже (Каннингэм 1881; с. 186; Каннингэм 1883а, с. 64; Каннингэм 1883б, с. 258). Эти «описи» вместе с иллюстрациями (Каннингэм 1881, табл. XII, XVII, XVIII) —
(17/18)
наиболее надёжный и полный перечень монет клада, которым современный исследователь может располагать спустя сто лет после находки.
Общее число найденных монет можно установить только приблизительно. А. Каннингэм приводил такие цифры: «Монеты, которые я видел, составляют 64 золотых и 459 серебряных, или всего 523 экземпляра. Но по меньшей мере столько же должно было быть продано армейским офицерам в Афганистане, так что общее число найденных монет не могло быть меньше, чем 150 золотых и 1000 или 1200 серебряных монет, главным образом тетрадрахм» (Каннингэм 1881, с. 182). Несколько позже к этому количеству он прибавил ещё 32 экземпляра и «заочные» сведения о 7 золотых монетах и 11 тетрадрахмах, конфискованных таможенными сборщиками Абдаррахман-хана (Каннингэм 1881, с. 185-186), затем — ещё 90 с лишним экземпляров (Каннингэм 1883а, с. 64) и позже — ещё около двух десятков монет (Каннингэм 1883б, с. 258). Всего через руки А. Каннингэма прошло, таким образом, около 700 монет.
Но число монет из Амударьинского клада, которые сегодня можно выявить — с уверенностью или предположительно — в музейных собраниях, несравнимо меньше. Твёрдо опознаются только экземпляры, которые П. Гарднером и А. Каннингэмом были воспроизведены в таблицах или описаны детально. Хотя в целом коллекция монет А. Каннингэма (за редкими исключениями) оказалась действительно в Британском музее, следует помнить, что в неё входили монеты и из других источников; только те из монет А. Каннингэма можно связывать с кладом, которые не выходят за рамки «диапазона» типов, приведённых в его реестре.
В заключительном разделе настоящего каталога (01-0521) приведены данные о монетах, относящихся к Амударьинскому кладу. В основу здесь положен перечень типов, составленный А. Каннингэмом (с учётом его же дополнений к нему). В нумерацию включены не только реально известные в настоящее время или достаточно детально описанные экземпляры, но и все приведённые А. Каннингэмом (даже приблизительные) количественные указания (сведения о числе дубликатов для того или иного типа, о виденных А. Каннингэмом протирках и т.п.).
Подавляющее большинство найденных монет — золотые или серебряные, крупных номиналов (драхмы и более мелкие номиналы редки), точно так же, как среди вещей клада преобладают золотые и крупные серебряные предметы.
Наиболее ранние в кладе монеты (начало V — середина IV в. до н.э.) чеканены в городах материковой Греции — в Аканфе (Македония), Афинах и Виза́нтие. К ним непосредственно примыкают монеты малоазийской чеканки конца V-IV века до н.э. и золотые и серебряные монеты Ахеменидского Ирана (царская чеканка). Не выходят за пределы первых двух третей IV века до н.э. монеты правителей, зависимых от ахеменидских царей (сатрапы Тирибаз, Фарнабаз, Датам и Мазей, цари Стра-
(18/19)
тон и Пиксодар и др.). Подражания монетам Афин не имеют твёрдо установленной датировки и локализации, но, судя по так называемому Кабульскому кладу (Шлюмберже 1953), они чеканились где-то на Востоке (к югу от Бактрии?) в IV веке до н.э. 1 [10] Значительную количественно группу составляют золотые (двойные дарики) и серебряные монеты времени Александра и его непосредственных преемников (последняя треть IV в. до н.э.). А. Каннингэм в своём реестре упоминает (без описания) о ста тетрадрахмах Александра и о таком же количестве драхм, но не исключено, что среди них были и неопознанные А. Каннингэмом монеты Селевка I, с именем Александра и его типами (см. 0357).
Монеты Селевка I, естественно продолжающие этот хронологический ряд, представлены в кладе как золотом (двойные дарики), так и серебром (преимущественно серебряные статеры и тетрадрахмы, немногочисленные драхмы, гемидрахмы, а также единичные оболы) и чеканены на шести разных монетных дворах. Монеты Антиоха I относятся к выпускам двора в Бактрах (только одна драхма чеканена в г. Карры — 0396). Вызывает сомнение принадлежность к кладу медных монет Антиоха I (0438-0440): поскольку их находки — не редкость в Северном Афганистане, они могли быть прибавлены к монетам из Амударьинского клада в любом из пунктов на пути от Хульма до Равалпинди (но вряд ли к северу от Окса). Монеты Антиоха II в кладе немногочисленны (пять золотых статеров и, возможно, одна драхма).
Особую группу составляют золотые и серебряные ранне-парфянские (доаршакидские) выпуски с именами Андрагора и Вахшувара — очень редкие монеты (помимо клада, известно ещё два экземпляра) середины III века до н.э. (см. 0448-0455, комментарий).
Монеты греческих царей Бактрии представлены в кладе только экземплярами самых первых царей — Диодота и Эвтидема I, но совершенно отсутствуют монеты непосредственного преемника Эвтидема I, Деметрия, и правившего примерно в одно время с ним (или чуть позже) Эвкратида. Следует отметить, что подавляющее большинство золотых монет Диодота, известных в настоящее время, происходит из числа монет, относимых к «Сокровищу Окса»; лишь единичные экземпляры заведомо не связаны с этой находкой. К сожалению, А. Каннингэм слишком кратко описал тетрадрахмы Диодота, а тетрадрахмы Эвтидема не описывал, указав лишь, что они — «всех хорошо известных типов. Некоторые хорошей сохранности, но многие в очень плохом состоянии» (Каннингэм 1881, с. 182).
Из монет, причисляемых к кладу, постепенность хронологического ряда нарушают только монеты трёх греко-бактрийских правителей — Панталеона, Агафокла и Антимаха Теоса. Абсолютная хронология их правления (и чеканки) установлена весьма приблизительно (80-70-е гг. II в. до н.э.), но их взаимная относительная последовательность (благодаря двум сериям
(19/20)
так называемых коммеморативных, или «генеалогических», выпусков) устанавливается сейчас, особенно после находки тетрадрахмы Агафокла в честь Панталеона 1, [11] вполне твёрдо. Агафокл и Антимах Теос были, очевидно, современниками и правили уже после Деметрия (а Агафокл — и после Панталеона). Монеты Панталеона и Агафокла — только медные и купроникелевые (за исключением одной драхмы Агафокла), и их присутствие в кладе-сокровище, составленном из драгоценных предметов и монет, выглядит сомнительным, тем более что медные и купроникелевые монеты Агафокла (монеты Панталеона, правившего очень недолго, вообще редки) встречаются в находках и к северу от Амударьи и, в особенности, в Северном Афганистане, в том числе в раскопках (см. Одуэн — Бернар 1974). Там же засвидетельствованы находки тетрадрахм Антимаха Теоса (Кюрье — Фуссман 1965; Петито 1975). Для монет этих правителей, а также для медных монет автономной таксильской чеканки (0518-0521) вероятность интерполяции весьма велика (они не являются сокровищем; наличествуют в находках на территории по пути клада от Окса до Равалпинди; нарушают хронологическую непрерывность монет, которые могут быть причислены к кладу).
Это же справедливо и для обола (0498) Эвтидема II, правившего, вероятно, после Агафокла (А. Каннингэм считал его оболом Эвтидема I). Не нарушают хронологического ряда, но выглядят в кладе инородными и медные монеты Антиоха I (0438-0440), и медные монеты Диодота (0483-0488), и медные монеты Эвтидема I (0499-0504), очень широко представленные в находках из Северного Афганистана и встречающиеся к северу от Амударьи. И монеты Панталеона, Агафокла и Антимаха Теоса, и монеты таксильской автономной чеканки, и медные монеты Антиоха I, Диодота и Эвтидема I, и обол Эвтидема II (т.е. именно те монеты, которые могли быть «примешаны» к кладу уже после его находки) не входят в опубликованный А. Каннингэмом основной список (Каннингэм 1881, с. 162-182), а фигурируют в трёх дополнительных списках (Каннингэм 1881, с. 185-186; Каннингэм 1883а, с 64; Каннингэм 1883б, с. 258-260) и, вероятно, появились на антикварном рынке Равалпинди уже после монет из первого привоза (Гарднер 1879), а также после основных предметов из вещевой части и монет, привезённых в 1880 году. Очевидно, обнаружился явный интерес к этим вещам и монетам со стороны коллекционеров, а ресурсы для его удовлетворения уже стали истощаться. Не случайно именно в это время А. Каннингэм приобретает (и публикует) как подлинные золотую реплику серебряной ручки сосуда (ср. 10), повторение в золоте серебряного умбона щита со сценой охоты (ср. 24), золотую копию халцедонового цилиндра (ср. 110) и золотое повторение «туалетного блюдца» с изображением всадника на гиппокампе (первые века н.э.), т.е. предметы, изготовленные, очевидно, по подлинникам равалпиндскими антикварами (Каннингэм 1883а, табл. VI).
(20/21)
Таким образом, можно считать обоснованными только сомнения в принадлежности к кладу монет 0438-0440, 0483-0488, 0498-0521, а также единичных подделок (отмечены специально в Каталоге).
Итак, П. Гарднеру казались «подмешанными» к раннеселевкидским монетам монеты Лисимаха и малоазийских городов (Гарднер 1881, с. 12). О. Дальтон, стремясь определить верхнюю границу клада IV веком до н.э., сомневался в принадлежности к нему тех монет, которые оказывались моложе начала III века до н.э. Но характер вещей клада таков, что бытование предметов, сделанных в IV веке до н.э., вряд ли следует ограничивать этим же столетием, какими бы бурными и переломными не [ни] были последние его десятилетия для всей Азии.
Не исключено, что и некоторые вещи клада вполне могли быть изготовлены в III веке до н.э. (см. ниже, с. 29-30 и Каталог). Если не принимать во внимание уже отмеченные выше сомнительные монеты, то и все монеты, и основная часть вещей клада будут датироваться V-III веками до н.э. Эта синхронность — ещё один довод в пользу совместности находки монетной и вещевой частей.
Именно поэтому нельзя принять умозрительное предположение К. Реглинга, что причисляемые к этой находке монеты якобы составляют два разных клада: один — IV века до н.э., другой — эллинистического времени (Реглинг 1928, с. 96).
Таким образом: 1) состав монетной части клада уникален, и эту уникальность можно объяснить только тем, что относимые к кладу монеты являлись частью одноразовой и единовременной находки; 2) хронология монет оказывается решающей для определения даты сокрытия клада в целом.
Сомнения в принадлежности монет к кладу легко разделяли лишь те, кто знакомился с вопросом по книге О. Дальтона (Гиршман 1963; Артамонов 1973). И, наоборот, обращение к сведениям А. Каннингэма (и к самим монетам) не раз оказывалось плодотворным для решения каких-то определённых задач, т.е. когда нужно было исследовать узкую группу монет, представленных в кладе (Хилл 1919; Хилл 1922, с. CXLVIII), систематизировать чеканку целой династии (Ньюэлл 1938) или привлечь монеты клада для сопоставления с другой находкой (Шлюмберже 1953, с. 46-49, 58-62).
Исследование Д. Шлюмберже о Кабульском кладе показало, в частности, что денежное обращение существовало в развитом виде главным образом в самых западных владениях Ахеменидов, в центральной же части и тем более в самых восточных районах империи серебро обращалось не как монета, а по весу; для восточных областей державы Ахеменидов в V-IV веках до н.э. вряд ли можно предполагать и обращение золота в монетной форме. Итак, можно утверждать, что большинство монет клада ахеменидской эпохи вряд ли попало в Бактрию во время её вхождения в состав империи Ахеменидов; скорее они были привезены сюда позднее, уже после её падения.
(21/22)
Небольшая по объёму статья А. Беллинджера — первое исследование, специально посвящённое монетам этой находки, — стала решительным шагом к их «реабилитации» (Беллинджер 1962; ср.: Барнет 1968, с. 38). А. Беллинджер попытался формально идентифицировать те из перечисленных А. Каннингэмом монет, которые хранятся ныне в музейных собраниях. При этом он не ставил более широких задач, т.е. не оценивал правомочность причисления тех или иных монет к кладу, не выявлял монеты, оказавшиеся в Британском музее помимо А. Каннингэма, не учитывал монеты, причисляемые к кладу только с определённой долей предположительности и т.п. Результаты работы А. Беллинджера полностью учтены здесь, а сам факт появления его исследования — источниковедческого, с точно поставленной узкой задачей — позволяет надеяться, что за ним последуют новые работы о монетах «Сокровища Окса», с более полным охватом имеющегося материала.
К числу монет Амударьинского клада, долгое время остававшихся в забвении, можно теперь прибавить несколько экземпляров, которые удалось идентифицировать в собрании Государственного Эрмитажа. И.Г. Спасский в работе по истории коллекций отдела нумизматики Эрмитажа писал, что в 1883 году была приобретена «коллекция бывшего главного инженера и директора индийских железных дорог А. Гранта, состоявшая из 379 бактрийских, кушанских и индийских монет. Разбиравший это поступление В.Г. Тизенгаузен дал ему исключительно высокую оценку» (Спасский 1970, с. 177; сведения из отзыва В.Г. Тизенгаузена — Архив ЛО Института востоковедения АН СССР, ф. 52, оп. I, №10, л. 19). Следы этой покупки, как оказалось, сохранились и в архиве Эрмитажа: письмо самого А. Гранта с предложением продать коллекцию (к нему приложен список монет, как правило, достаточно детальный, чтобы помочь их идентификации в собрании), перечень монет, отобранных для покупки, и другие документы (Архив Гос. Эрмитажа, ф. 1, оп. V, 1883, д. 17).
В составленном А. Грантом списке пометкой «from Oxus find» снабжены семь экземпляров: статер Антиоха I, статер Диодота и пять тетрадрахм Селевка I. Все они (кроме одной тетрадрахмы Селевка) действительно были приобретены, но опознаются в собрании отдела нумизматики Гос. Эрмитажа лишь три (0349, 0399, 0457). Кроме того, к кладу следует отнести ещё один экземпляр из списка А. Гранта (тетрадрахму Антиоха I с буквами ΑΒΙΔ в легенде об. ст. — см. №0421); в списке против него нет отметки «from Oxus find», но об этой монете А. Гранта упоминают и А. Каннингэм и П. Гарднер (Каннингэм 1881, с. 179, №73; Гарднер 1881, с. 10, №3, табл. X, 4). Поскольку А. Грант не во всех случаях отмечал происхождение монет, не исключено, что из клада могут происходить и другие экземпляры его коллекции, соответствующие составу типов амударьинской находки (ещё один статер Диодота, две тетрадрахмы Александра Македонского с пометкой «найдены
(22/23)
в Афганистане», две драхмы и тетрадрахма Селевка I, две тетрадрахмы и драхма Антиоха I, тетрадрахмы и драхма Антиоха II, тетрадрахма и две драхмы Диодота).
Предположительно может быть отнесена к «Сокровищу Окса» приобретённая Эрмитажем в 1891 году тетрадрахма Андрагора (Марков 1892, с. 266-269, табл. III, 1), которая была в 1890 году «выписана из Равалпинди, у гг. Чанда Мала и Лакхми Даса, торговцев монетами в Равал-Пинди» 1 [12] (вместе с 15 другими монетами — главным образом индо-греческими и индо-сакскими) . Чанда Малл — один из тех антикваров, через руки которых прошел Амударьинский клад 2. [13] В пользу принадлежности этого экземпляра к амударьинской находке можно привести такие косвенные соображения: почти все известные в настоящее время монеты Андрагора 3 [14] происходят из «Сокровища Окса»; эрмитажный экземпляр «одного и того же штемпеля с находящимися в Британском музее, но лучшей сохранности» (Марков 1892, с. 269); научная ценность сведений о принадлежности к кладу не осознавалась в 80-х годах XIX века даже учёными, не говоря уже о торговцах-антикварах. Можно предполагать, что купленная Эрмитажем в 1891 году у Чанда Малла тетрадрахма Андрагора попала к нему позднее других монет из этой находки (или по каким-то причинам задержалась у него).
Можно надеяться, что архивные материалы, связанные с точно идентифицируемыми монетами, будут обнаружены и в других собраниях (в первую очередь — в Британском музее), и тогда монетная часть Амударьинского клада сможет быть восстановлена более полно.
Изучение вещей и монет как единой находки имеет прежде всего датировочное значение, так как позволяет относить захоронение клада не к 30-м годам IV века до н.э. (как это предлагал О. Дальтон), а к последней четверти III века до н.э., существенно меняя и представление о кладе в целом, и рамки историко-культурной атрибуции конкретных вещей.
3. Предметы из Амударьинского клада. ^
Первый исследователь «Сокровища Окса» О. Дальтон классифицировал предметы клада как памятники искусства — по признакам формы (круглая пластика, сосуды, рельефные изделия, пластины с контурным изображением, перстни и печати, браслеты и гривны, а также бусы и другие мелкие предметы). В такой же последовательности вещи описаны в данном Каталоге (с сохранением нумерации О. Дальтона).
Более живую картину даёт взгляд на предметы, входящие в клад, с точки зрения их назначения. Самую обширную группу составляют предметы личного обихода знатной особы (или нескольких особ). Золотые обкладки ножен (22), декоративный серебряный умбон щита (24), золотые украшения на одежду и
(23/24)
амуницию (23, 25-36, 39-43) и золотые браслеты и гривны (116-145), являвшиеся, например, в Ахеменидском Иране неотъемлемой частью торжественного облачения царя, самых высших сановников, царских телохранителей и вообще знатных лиц, позволяют считать, что многие предметы в кладе принадлежали первоначально особе мужского пола. Более нейтральны в этом смысле перстни-печати из золота (101-112) и каменные печати (113-115), «походный» набор посуды (золотой кувшин, три золотые и одна серебряная чаши), а также золотой сосуд (для благовоний?) в форме рыбы (17-21 и 16) и, возможно, серебряная «амфора» (от неё в дошедшем до нас кладе имеется только одна ручка — 10), подвески к более сложным украшениям (147, 150, 151) и, видимо, украшения какой-то бытовой утвари (например, шкатулки 14, 47). Скорее женскими украшениями можно назвать бусы, сделанные из золота (164, 165, 175, 176 — всего 270 бусин).
Статуэтки из серебра (1, 4) и золота (2, 2а), которые, очевидно, имели культовое назначение, миниатюрные модели колесницы (полный комплект — 7; колесница без лошадей — 7а и, видимо, 8; отдельные разрозненные фигурки от других таких же наборов — 44-46 и, возможно, 38) и золотая статуэтка всадника (76) также могли принадлежать особе мужского пола.
Остаются непонятными и назначение, и принадлежность таких предметов, как статуэтки животных из золота (11, 13, 15) или полые изображения человеческих голов (5, 6). Дискуссионный вопрос — назначение золотых пластин разных размеров с изображениями людей (48-97), лошадей (99, 100) и верблюда (98); стройность гипотезы о том, что это вотивные пластины для приношений в храм с изображением жертвователей (Гиршман 1963, с. 248; Гиршман 1965; Барнет 1968, с. 36-37; ср.: Артамонов 1973, с. 14-15), нарушают пластины с изображением лошадей и верблюда; грубость и схематизм изображений на пластинах, очевидно, определялись не только назначением, но и средой, в которой все они были изготовлены.
Многочисленные изображения ахеменидского времени, представляющие жрецов и совершающих жертвоприношение людей, которые держат перед собой пучок прутьев (в том числе — на упоминавшихся пластинах 48-100), в составе клада позволяют предположить, что именно таким было назначение фрагментов медных и железных прутьев, покрытых позолотой (166-174).
Такой предстаёт амударьинская находка, если рассматривать её как археологический комплекс — единый, но не полный.
Всё же центральной проблемой в изучении клада остаётся уточнение историко-культурной атрибуции предметов, которые в него входят, т.е. определение даты и места (или культурно-этнической среды) их изготовления. Для своего времени эта задача была успешно решена О. Дальтоном, но присоединение к вещам монет и появление новых материалов (прежде всего археологических) меняют сложившиеся представления, дополняют и уточняют общую картину.
(24/25)
Предметы, составляющие «Сокровище Окса», были изготовлены мастерами, жившими не только в разные эпохи (от VII-VI вв. до последней четверти III в. до н.э.), но и в разных «мирах»: в кладе отражены и эстетические представления эллинов, и древневосточные художественные традиции, преломленные через призму мидийско-ахеменидской цивилизации, и образы и сюжеты, близкие кочевому миру евразийских степей. Сложностью и многокомпонентностью состава Амударьинского клада и объясняется острый интерес к нему всё новых исследователей, не ослабевающий с годами.
Большинство вещей Амударьинского клада О. Дальтон считал изделиями персидских мастеров V-IV веков до н.э. Раскопки в центре Ахеменидской империи (Шмидт 1953; Шмидт 1957; Шмидт 1970; Тилья 1973; Стропах 1965; и др.), а также на её окраинах (Акургал 1956; Акургал 1961; Акургал 1966; Аракелян 1971; и др.) намного расширили и обогатили наши представления не только о реалиях ахеменидской эпохи (костюм, вооружение, украшения и т.п.), но и о характере и стиле ахеменидского искусства (Луконин 1977, с. 56-101).
Чем больше известно исследователю, тем больше у него возникает новых вопросов. Когда расширились и конкретизировались наши представления о художественных памятниках Ирана VI-IV веков до н.э., выяснилось, что отмечавшиеся О. Дальтоном характерные ахеменидские черты присущи изобразительным памятникам не только собственно Ирана. На всей огромной территории ахеменидской державы существовало культурное единство, наиболее отчётливо выраженное в официальном искусстве «имперского стиля» с чётко ограниченным и канонизированным кругом сюжетов. Таким образом, определение тех или иных вещей клада как «ахеменидских» ещё не означает их узкой локализации, их точной историко-культурной атрибуции. Так, назрела задача разработки критериев, которые позволили бы отличать (в рамках единого ахеменидского мира) «столичное» искусство от «провинциальных» ответвлений.
Уверенно опознаётся (особенно на памятниках глиптики) малоазийская струя греко-персидского искусства, накапливаются памятники египетско-персидского круга (статуя Птаххотепа — Ботмер 1960, №64; статуя Дария, найденная в Сузах в 1973 г.; стела с изображением Дария, найденная на Суэцком канале, — Галл 1974, табл. 33, 2), «ахеменидизация» которых была лишь поверхностной и не затронула традиционных для египетского искусства принципов. Но твёрдых критериев для определения других провинциальных направлений в едином ахеменидском «имперском искусстве» пока не выработано.
К числу произведений бесспорно «имперского стиля» следует, в первую очередь, отнести немногочисленные предметы, изображающие Ахурамазду (или «царский фарн» — см. Шахбази 1974) и ахеменидского царя (1, 35, 38, 85, 114), а также намного более обширную и разнородную группу вещей, для которых имеются прямые параллели в парадных ахеменидских
(25/26)
рельефах (прежде всего — персепольских) и других «столичных» памятниках (пластина с рельефным изображением жертвователя — 48; пара массивных омеговидных браслетов — 116, 116а, а также ряд гривен и браслетов; золотые сосуды 17, 19-21; статуэтки 2, 2а; серебряный диск-умбон — 24; некоторые из круглых дисков с рельефными изображениями, очевидно, нашивавшихся на парадные одежды, — 28, 32, 40; золотой «глаз» — 39 и другие предметы). Внешними признаками «имперского искусства» обладают и многочисленные золотые пластины с прочеканенными по контуру изображениями людей (49-97) и животных (98-100), поскольку на них присутствуют образы, знакомые нам по монументальным памятникам «столичного» круга. Но условный (и даже грубо схематичный) характер большинства изображений на этих пластинах вынуждает оставить пока открытым вопрос о возможном месте (и даже времени) их изготовления. Само по себе качество работы не может, конечно, являться критерием «столичного» или «провинциального» происхождения. Но в данном случае изображения на пластинах несомненно скопированы с каких-то образцов или, скорее, воспроизведены по памяти весьма неумелой рукой. Ясно также, что все они сделаны не одним лицом.
В связи с общей задачей определения «столичного» и «провинциального» в памятниках ахеменидской эпохи необходимо вспомнить об огромном (1162 предмета) кладе золотых и серебряных вещей, обнаруженном в «Садовом павильоне» при раскопках Пасаргад (Стронах 1965), — наборе украшений очень знатной дамы, которая спрятала все свои драгоценности в большой керамический сосуд, видимо, когда нависла угроза захвата Пасаргад армией Александра (вещи в этом кладе датируются второй половиной V в. — первыми двумя третями IV в. до н.э.). Детальное сопоставление вещей из этой находки с женскими украшениями из Суз (погребение в саркофаге конца IV в. до н.э. — Морган 1905, с. 29-58) обнаруживает прямую перекличку между ними и по набору вещей и по характеру их исполнения, тогда как из вещей Амударьинского клада только золотой колокольчик-подвеска (50) и браслет (142) с изображением голов уток (?) находят себе соответствие в вещах клада из Пасаргад, а браслеты 118 и 120-132 (ср.: Амандри 1958, с. 21) — в вещах погребения из Суз. Чтобы отличать «столичные» и «провинциальные» черты в ахеменидских памятниках, необходимо детальное исследование очень широкого круга ахеменидских и постахеменидских твёрдо датированных художественных изделий, запечатлённых на памятниках изобразительного искусства или попавших в клады и погребения как в самом Иране, так и на его периферии (в частности, в Закавказье).
С проблемой «столичного» и «провинциального» в едином ахеменидском «имперском искусстве» оказываются тесно связанными и два предмета (чаша 18 и ножны акинака 22), для которых О. Дальтон не исключал мидийское происхождение, датируя их VI веком до н.э. Эту осторожную точку зрения раз-
(26/27)
вил Р. Барнет, использовав ножны 22 как опорный памятник для выделения других образцов доахеменидского мидийского искусства (Барнет 1958, с. 76; Барнет 1962; Барнет 1968). Представленную на ножнах «ассирийскую» охоту на львов всадника в мидийском костюме Р. Барнет считает изображением мидийского царя Астиага (правил Ассирией и Северной Месопотамией, свергнут в 550 г. до н.э. своим зятем — царём персов Киром). При этом ножны получают более раннюю дату: конец VII — середина VI века до н.э. (ср.: Гиршман 1963, с. 318-319). Подобная форма ножен широко распространена в Ахеменидском государстве (ср.: Барнет 1962, с. 79, примеч. 4) в V веке и доживает до IV века до н.э. Вопрос о том, прав ли Р. Барнет, или же мидийские ножны 22 должны датироваться концом VI-V веком до н.э., и их следует рассматривать как образец мидийского «провинциального» стиля в ахеменидском «имперском искусстве», не имеет пока твёрдого решения. Эти же соображения справедливы для чаши 18 с изображением «геральдических» львов, а также, возможно, для чаши 19, сопоставление которой с ассирийскими памятниками (Гамильтон 1966) даёт для неё несколько более раннюю дату, чем V век до н.э., как полагал О. Дальтон.
О. Дальтон определял как произведения греческих мастеров перстни 101, 102, и для некоторых предметов (например, 113) он осторожно констатировал «греческое влияние». Р. Барнет без колебаний называет «явно греческими по стилю» ещё три предмета: серебряный курос в золотой тиаре (4), пластину с изображением обнажённого мальчика (86) и диск с мужской головой в фас в обрамлении орнаментального ободка «дельфинов» (41). К этому можно добавить, что и другие вещи с признаками греческого (точнее, эллинистического) влияния можно рассматривать как изделия греческих (или малоазийских) мастеров, работавших на территории Ахеменидского (или, позднее, Селевкидского) государства (например, фигурка 3 — явно работа мастера-неперса). Исследования последних лет (Лушей 1968; Рихтер 1970; Ниландер 1970), посвящённые вкладу греков и вообще жителей Малой Азии в создание памятников ахеменидского «дворцового стиля», а также исследования по греко-персидским резным камням и перстням (Бордмэн 1970) существенно изменили представления о предэллинистической эпохе контактов и взаимовлияний художественных культур двух разных миров, греческого и персидского. Бесспорно установлено непосредственное участие греческих мастеров в создании памятников ахеменидского искусства не только в Малой Азии, но и в центре Ирана. Но пока у нас нет никаких оснований считать, что на далекой восточной окраине ахеменидской державы — в Бактрии — горсточка греков-переселенцев сыграла решающую роль в формировании в V-IV веках до н.э. «особой» и «независимой» ветви ахеменидского искусства — бактрийской, ветви, которая к тому же подготовила появление искусства эллинистического (ср.: Кузьмина 1976а; Кузьмина 1976б).
(27/28)
Сравнительно небольшую группу предметов в Амударьинском кладе О. Дальтон определял как «скифскую» (23, 39, 43, 111, 112, 144, 145), опираясь в первую очередь на известные ему скифские памятники юга Европейской части России. Из этого перечня теперь, очевидно, необходимо исключить 39 и 112 (см. комментарий в Каталоге). Развёрнутое сопоставление предметов из Амударьинского клада с памятниками сакского искусства (и с материалами так называемой Сибирской коллекции, хранящейся в Эрмитаже) предпринял в своём последнем труде М.И. Артамонов, но в общей оценке и датировке Амударьинского клада он во многом оказался под влиянием Р.М. Гиршмана, связывавшего сокрытие Амударьинского клада с приближением войск Александра Македонского в 329 году до н.э. (ср.: Гиршман 1963, с. 248-250; Артамонов 1973, с. 8-9). Такое удревнение даты захоронения клада (и отдельных вещей в нём) не могло не сказаться на результатах его сопоставления с широким кругом памятников «степного мира»: памятники «инкрустационного стиля» в составе клада оказались хронологически оторванными от аналогичных памятников среднеазиатского искусства и Сибирской коллекции, отмеченных чертами этого же стиля (ср.: Артамонов 1973, с. 48, 180, 184, 233). Большинство предметов в кладе М.И. Артамонов рассматривал как произведения восточноиранского, или — в широком смысле — среднеазиатского искусства.
О. Дальтоном была выделена ещё одна группа — предметы, «не имеющие какого-то определённого стиля, которые могут быть обозначены как варварские» (5, 6, 15, 41-43, 112 — см. Дальтон 1964, с. XVI). Две золотые головы безбородых людей (5, 6) Р. Барнет предложил считать изображениями бактрийцев (Барнет 1968, с. 37; ср.: Кузьмина 1976а, с. 29), но ярко выраженная «брахицефальность» голов 5 и 6 и отверстия в ушах для серёг не могут служить аргументом в пользу местного, бактрийского происхождения этих вещей и, тем более, не могут демонстрировать, как «задолго до Александра закладывались основы формирования эллинистического искусства, впитавшего лучшие достижения художников Эллады, но в переработанном в соответствии с местными вкусами и древними традициями виде» (Кузьмина 1976а, с. 29) 1. [15]
Утверждения, что Амударьинский клад состоит в основном не из привозных вещей, а из местных бактрийских изделий (Ставиский 1963, с. 227; Гафуров 1972, с. 78, примеч. 32), опираются главным образом на данные о месте находки «Сокровища Окса», но детальным анализом клада не подкрепляются. Вполне назрела задача обоснованного выделения памятников бактрийской художественной культуры из общего потока ахеменидского «имперского искусства» (V-IV вв. до н.э.) и искусства эллинистической эпохи 2. [16]
Сопоставление вещей и монет клада позволяет по-новому взглянуть на эту задачу. Наиболее ранние монеты клада дают и наиболее удалённую от места находки «географию» выпуска.
(28/29)
Это относится в первую очередь к монетам V-IV веков до н.э. греческих (материковых и малоазийских) городов, а также к чеканке ахеменидской державы (и царской, и зависимой). К ним должны примыкать и монеты Александра (в кладе их было не менее 200 экз.), которые, очевидно, имели столь же широкий диапазон пунктов чеканки (описаны слишком суммарно, чтобы можно было надеяться на какие-то уточнения в будущем). Монеты конца IV — первой четверти III века до н.э. обнаруживают сужение географии монетных дворов: она уже ограничена пределами Селевкидского государства. При этом монеты Селевка I выпущены шестью городами (Селевкия-на-Тигре, Вавилон, Сузы, Экбатаны, неизвестный монетный двор и Бактры), а монеты его преемника Антиоха I (за исключением экземпляра 0396, чеканенного в Каррах) и Антиоха II — все чеканены в Бактрах.
Эта же картина сохраняется и для монет середины и второй половины III века до н.э.: все монеты местные, т.е. греко-бактрийские, кроме раннепарфянских (доаршакидских) монет Андрагора и Вахшувара — 0448-0455 (см. комментарий в Каталоге). Андрагор был правителем Парфии в середине III века до н.э., когда Селевкидское государство лишилось своих владений на Востоке 1. [17] И он и Вахшувар вполне могут быть правителями, последовавшими примеру Диодота. Присутствие этих монет в кладе ничуть не нарушает, таким образом, географической компактности его состава после первой четверти III века до н.э., главная особенность которой — замкнутость, изолированность от остального эллинистического мира.
Итак, для V-IV веков до н.э. география монетных дворов максимально широка, некоторое её сужение происходит в конце IV — первой четверти III века до н.э. и полное «замыкание» (до Бактрии и непосредственно примыкающих к ней областей) — со второй четверти III века до н.э. Но и для вещей клада, датируемых VI-IV веками до н.э., характерна столь же широкая география — это преимущественно изделия Ахеменидского Ирана (включая и малоазийские его владения). Сделанные по монетам заключения об «эндемичности», территориальной замкнутости клада начиная со второй четверти III века до н.э. должны быть справедливыми и для вещевой части (поскольку монеты отражают прежде всего политическую ситуацию, резко ограничившую связи Бактрии с остальным эллинистическим миром). Поэтому предметы III века до н.э. оказались бы наиболее вероятными претендентами на местное, бактрийское происхождение.
Выделить в кладе вещи III века до н.э. довольно трудно. О. Дальтон, ограничивая дату клада IV веком до н.э., допускал, что к III веку до н.э. могла бы относиться пара массивных браслетов с рельефными изображениями (144, 145), которую широкий круг аналогий связывает с Сибирской коллекцией (и вообще с памятниками «степного» мира). Очень тесно связаны с этим кругом и эгрет 23, и перстень 111, также фигурки
(29/30)
животных (напр., 13), для которых возможны даты: IV-III века (или более узко — конец IV-III в.) до н.э., но бактрийское происхождение маловероятно; скорее они происходят из азиатского степного региона.
С разной степенью уверенности можно ограничивать датировку III веком до н.э., предполагая бактрийское происхождение для пластины-диска 25 и для некоторых других пластин (из 26-36), для «пуговиц» 41-43, для группы золотых перстней эллинистического облика (101-105, 112) и особенно для пряжки-медальона с изображением головы юного Диониса (47а), если получит подтверждение её принадлежность к кладу. Сложнее вопрос о золотых бусах (175, 176) и, в особенности, о золотых пластинах с прочеканенными по контуру изображениями (49-100); они вполне могли быть изготовлены и на месте, в Бактрии, но бесспорных доказательств в пользу этого привести пока, видимо, нельзя.
4. Чем являлся клад? ^
Основной вопрос, связанный с интерпретацией Амударьинского клада и остающийся пока без ответа, — это вопрос о назначении комплекса в целом, вопрос о том, чем был клад для его владельца в момент зарытия. Не имея в составе клада никаких письменных памятников (кроме монет), не располагая никакой археологической документацией об обстоятельствах обнаружения, мы можем опираться лишь на состав клада.
Видимо, следует отвергнуть предположение о том, что Амударьинский клад — это остатки погребения (хотя, само по себе, оно не столь невероятно, как может показаться на первый взгляд). Во-первых, трудно объяснить в погребении такое количество монет, какое было связано с амударьинской находкой; во-вторых, в кладе совершенно не представлены многие характерные для погребального инвентаря предметы, изготовлявшиеся из недрагоценных материалов.
Наиболее определённые суждения, к которым — без каких-либо произвольных допущений — приводит анализ состава находки, могут показаться лишь констатацией очевидного.
I. Амударьинский клад — прежде всего сокровище, так как включённые в него вещи отобраны по признаку ценности: они сделаны из золота и серебра (подавляющее большинство, в том числе — позолоченные железные и медные прутья) и являются в первую очередь богатством. Иначе говоря, для владельца клада прикладное, художественное, культовое, «семантическое» и любое другое значение вещей и монет не были определяющими признаками при комплектовании этого набора предметов.
II. Хронологическая разнородность клада позволяет различать два этапа его составления. На первом этапе в клад вошли вещи и монеты (не позже конца IV в. до н.э.), характерные
(30/31)
для западных и центральных областей ахеменидской державы. Как выше было отмечено, монеты ахеменидской эпохи не обращались в Бактрии и, видимо, попали сюда, на восточную окраину эллинистического мира, в конце IV или начале III века до н.э., уже после падения ахеменидской державы (вместе и одновременно с монетами Александра и его непосредственных преемников, чеканенными далеко от Бактрии). Очевидно, аналогичной была и судьба вещей, имеющих ранние даты (до последней четверти IV в. до н.э.).
III. На втором этапе (со второй четверти III в. до н.э.), как показывают монеты, клад пополнялся только на месте, в Бактрии; вещевая часть клада не противоречит этому заключению.
Таковы те немногие опорные заключения, к которым приводит анализ вещей и монет клада в совокупности и на которых могут основываться все дальнейшие построения.
Согласно гипотезе А. Каннингэма, клад — это вещи, принадлежавшие родовитой бактрийской семье, представитель которой в тревожное время войны между Антиохом III и Эвтидемом I (209-206 гг. до н.э.) был вынужден покинуть дом, захватив с собой всё самое ценное; внезапная опасность заставила его спрятать вещи и монеты (возможно, в деревянном вместилище), и вернуться за ними ему не удалось. Хорошо согласуясь с особенностями второго этапа пополнения клада (со второй четверти и до конца III в. до н.э. — в пределах Бактрии), эта гипотеза никак не учитывает особенности первого этапа (последняя четверть IV в. до н.э. — за пределами Бактрии), но и не противоречит им. Если считать, что последний владелец клада — представитель высшей бактрийской (или греко-бактрийской) знати, в кладе можно было бы ожидать большего количества вещей эллинистического круга (при всей случайности отбора вещей по признаку ценности). В целом гипотеза А. Каннингэма, вполне удовлетворительная с точки зрения хронологической, слишком определённа в реконструируемых деталях по сравнению с тем, что реально известно о кладе.
Р.М. Гиршман, рассматривая вещи клада как вотивные приношения верующих за два или три столетия, связывал клад с находившимся где-то в левобережье Амударьи древним бактрийским храмом Анахиты; его сокровищницу вывезли, когда в 329 году до н.э. приблизилась армия Александра Македонского (Гиршман 1963, с. 265). Поскольку эта гипотеза не учитывала относящихся к кладу монет, её хронологическая несовместимость с отмеченными выше опорными положениями очевидна. Состав вещевой части также не даёт оснований считать, что предметы V-IV веков до н.э. бытовали в Бактрии и постепенно накапливались в храмовой сокровищнице.
Точка зрения Е.Е. Кузьминой как бы соединяет в себе гипотезы и А. Каннингэма и Р.М. Гиршмана: клад — родовое сокровище, по бактрийских правителей, исполнявших наряду со светскими обязанностями обязанности верховных жрецов (Кузьмина 1977а, с. 48-67; Кузьмина 1977б, с. 22). Исторически
(31/32)
спорная 1, [18] эта «двойная» гипотеза не учитывает, что набор предметов клада составляют в основном драгоценные вещи, которые могли бы принадлежать облачению и снаряжению одного богатого (и знатного) мужчины, но для сокровищницы целого «рода бактрийских правителей» (да ещё и «храмовой сокровищницы») Амударьинский клад просто недостаточно велик. Хронологически эта гипотеза несовместима с наиболее поздними датами монет.
Чем же являлся клад для его последнего владельца и какова история составления этого клада? Поскольку все вещи и монеты, датированные старше 30-х годов IV века до н.э., бесспорно не местные (бактрийские), и скорее всего иранские, можно предполагать, что эта часть сокровища сформировалась в последней трети IV века до н.э. за пределами Бактрии и лишь потом была привезена сюда. Невозможно ответить на вопрос, кто мог её собирать — «нижний чин», который с войском Александра брал Персеполь, угрожал Пасаргадам, вступал победителем в Вавилон и всюду участвовал в дележе добычи, или один из чиновников только что созданной селевкидской администрации, — ясно, что основное ядро этого сокровища было составлено где-то в Иране на протяжении последней трети IV века до н.э. Второй этап составления клада начинается со второй четверти III века до н.э., когда первоначальный владелец (или тот, к кому клад перешёл) поселился на восточной окраине Селевкидского государства — скорее всего в Бактрии — и здесь продолжал пополнять свои богатства (очевидно, уже менее интенсивно). Трудно сказать, сколько владельцев сменил за это время клад. И совсем не обязательно, чтобы каждый следующий из них был сыном или вообще законным и естественным преемником предыдущего владельца . Важно, что — судя по составу монет и, может быть, вещей — всё это происходило в Бактрии, оказавшейся изолированной от остального эллинистического мира. Монеты показывают, что в правление Эвтидема I (и возможно даже, как и предполагал А. Каннингэм, во время его затяжной войны с Антиохом III в 209-206 гг. до н.э.) пополнение сокровища прекратилось, т.е. оно уже было спрятано и перестало менять владельцев.
Присутствие в кладе вещей, происходящих из степного мира, не исключает, что последним владельцем клада мог быть и живущий за Амударьёй кочевник, добычей которого в Бактрии было некое постепенно накапливавшееся сокровище. Об угрозе со стороны кочевников, стоящих за рекой, хорошо знал (и даже предупреждал Антиоха III во время переговоров с ним) Эвтидем I. Но и в этом случае всё, что было сказано о небактрийском пласте вещей и монет старше последней четверти III века до н.э., остаётся справедливым.
[1] 1 Именно в таком смысле справедливы раздававшиеся не раз призывы пересмотреть предлагавшиеся О. Дальтоном атрибуции вещей (Дьяконов 1953, с. 255) и создать новое исследование о предметах Амударьинского клада (Гафуров 1972, с. 78, примеч. 32).
[2] 1 Здесь и далее цифры, набранные полужирным шрифтом, обозначают номера предметов по Каталогу.
[3] 2 Т.е. лорду Литтону, тогда — вице-королю Индии. О. Дальтон считал, что имеется в виду модель колесницы (Дальтон 1964, с. XV, примеч. 2; см. Каталог, 7а), но известно, что её не присылали лорду Литтону из Кобадиана (?!): колесницу купил и преподнёс ему сэр Л. Каваньяр (Каннингэм 1881, с. 151).
[4] 1 А. Каннингэм оценивал приобретённые им самим вещи в 1223 рупии, вещи лорда Литтона — в 180 рупий, браслет Ф. Бартона — в 700 рупий; судя по сведениям о колеснице (7), «проданной в Англии» (т.е. О. Фрэнксу) за 120 фунтов стерлингов, о «большой серебряной лошади (?)» и «о других вещах», стоимость вещевой части клада, по подсчётам А. Каннингэма (и без дополнительных партий 1882-1883 гг.), составляла 5000 рупий, а стоимость монет — 300 фунтов стерлингов, т.е. все вместе менее 10 000 рупий (Каннингэм 1881, с. 183). Купец, очевидно, преувеличивал стоимость вещей. Но и через руки А. Каннингэма прошли далеко не все предметы из клада — намного больше было приобретено О. Фрэнксом.
[5] 2 Топонимы здесь искажены, видимо, и самим купцом, и записывавшим Ф. Бартоном, не знакомым с местностью к северу от Окса; неясно, насколько хорошо знал купец из Бухары английский язык, а Ф. Бартон — родной язык купца (таджикский?).
[6] 1 О самом Н.А. Маеве, его экспедициях и археологических интересах см. подробнее: Зеймаль 1962.
[7] 2 Статья подписана: «Ф. Жуков», т.е. фамилией переводчика этой экспедиции. Но её автором, видимо, был сам Н.А. Маев; она значится в списке его статей, приложенном к некрологу (Туркестанские ведомости, 1896, С января) и составленном Н.В. Дмитровским, который много лет работал вместе с Н.А. Маевым в «Туркестанских ведомостях».
[8] 1 С этой поправкой к Ф. Жукову (= Н.А. Маеву) выступил Б.Я. Ставиский (Ставиский 1977а, с. 43). но ни он, ни примкнувшая к нему Е.Е. Кузьмина (Кузьмина 1977а, с. 124; Кузьмина 1077б, с. 16) не приводят новых данных и не обосновывают свою точку зрения.
[9] 1 По-разному называют даже их количество: наименьшая цифра — «более пятисот» (Массон 1964, с. 80), наибольшая — «тысяча семьсот» (Кузьмина 1977б, с. 16), при наиболее «устойчивых» показателях — тысяча пятьсот (как у Дальтона). Явное недоразумение — кочующее из одной работы в другую утверждение, что все 1500 монет поступили вместе с вещами в Британский музей (Ставиский 1966, с. 55-56; Ставиский 1977а, с. 44; Ставиский 1977б, с. 9; Артамонов 1973, с. 14 и др.).
[10] 1 См. также: Николе-Пьер 1973.
[11] 1 См.: Франкфорт 1975, с. 19-22. Хотя местонахождение тетрадрахмы, опубликованной по фотографии, полученной от антиквара в Кабуле, в настоящее время не известно, сомнений в подлинности её не возникает.
[12] 1 Архив Гос. Эрмитажа, 1892, ф. I, оп. V, дело 8, л. 70 (докладная записка старшего хранителя Ю. Иверсена в канцелярию Имп. Эрмитажа). Совершались и другие приобретения у этих же торговцев (ср., в частности: Архив ГЭ, 1893, ф. I, оп. V, дело 8, л. 93-96).
[13] 2 Правда, А. Каннингэм ни разу не называет имён торговцев древностями, с которыми он имел дело, но Чанда Малл неоднократно упоминается в связи с приобретением у него в 1878 г. и позднее монет из Амударьинского клада для Британского музея.
[14] 3 За прошедшие сто лет был издан только один новый экземпляр монеты Андрагора — тетрадрахма из коллекции Форуги (Гиршман 1974), но нет уверенности, что этот экземпляр подлинный: на увеличенной фотографии монета выглядит, как литая.
[15] 1 Следует заметить, что и в этом, и в других случаях (см. Каталог, комментарии к 4-6, 24) историко-культурные атрибуции вещей клада, предлагавшиеся Е.Е. Кузьминой, опираются на малоубедительные семантико-интерпретационные построения (см.: Кузьмина 1976а; Кузьмина 1976б; Кузьмина 1977а; Кузьмина 1977б).
[16] 2 Новая точка зрения Б.Я. Ставиского, согласно которой Амударьинский клад отражает «богатство и эстетические запросы» «бактрийской знати и храмов», не решает, а только сглаживает остроту задачи (Ставиский 1977а, с. 45-46; Ставиский 1977б, с. 19-21).
[17] 1 Сперва «отпал Диодот, наместник тысячи городов бактрийских, и повелел именовать себя царём; следуя его примеру, отложились от македонян и все восточные народы» (Юстин, XII, 4).
[18] 1 Легендарные «цари-кави (певцы)» времён создания Авесты уже не правили Бактрией в IV и тем более в III в. до н.э., а власть ахеменидских сатрапов не была наследственной, как и власть селевкидских наместников.
|