Д.Г. Савинов

Ранние кочевники Верхнего Енисея.

Археологические культуры и культурогенез.

// СПб: СПбГУ. 2002. 204 с. ISBN 5-288-02449-9

Глава II.

Аржан и аржанская культурная традиция.

1. Первая дата. — 33

2. Курган Аржан и памятники аржанского типа. — 37

3. Аржанский культурный комплекс. — 58

4. Распространение аржанских традиций. — 69

1. Первая дата.   ^

«В середине II — начале I тыс. до н.э. на востоке Евразии окончательно оформились два основных отличных друг от друга хозяйственно-культурных региона: китайский (в среднем и нижнем течении Хуанхэ) и центральноазиатский, охватывающий огромную территорию от Восточного Туркестана на западе до Южной Маньчжурии на востоке, от Гоби и Ордоса в излучине Хуанхэ на юге до Тувы и Забайкалья на севере» (Кляшторный, 1989. С. 243).

На рубеже XVII-XVI вв. до н.э. на Среднекитайской равнине сложилось мощное государственное образование Шан-Инь. Формирование культурной традиции Инь происходило на местной основе; однако, несомненно, что в этот процесс были вовлечены и северные скотоводческие племена, от которых были заимствованы лошадь, колесницы (ранее неизвестные в Китае) и, по всей видимости, металлургия бронзы (Кузьмина, 1973; 1994. С. 241-242; Кызласов, 1993. С. 47). Появление колесниц в Иньском Китае всеми исследователями относится к инновациям западного происхождения, о чём говорят и многочисленные наскальные изображения колесниц с парной запряжкой лошадей из Монголии, выполненные в характерном «карасукском» стиле (Новгородова, 1989. С. 140-159; Пяткин, 1977. С. 61-62). Вместе с ними распространяются своеобразные бронзовые изделия (ПНН или «предметы неизвестного назначения»), с наибольшим основанием интерпретируемые как пряжки колесничего (Варёнов, 1984).

Государство Шан-Инь было полиэтническим образованием и в соответствии с эгоцентрической картиной мира делилось на три «сферы»: Великий город Шан посередине; прилегающие западные,

(33/34)

восточные, южные и северные земли; окружающие племена. Причём, «несмотря на известное противопоставление „земель” и „племён”, между ними не было чёткой и непроходимой границы» (Крюков, Софронов, Чебоксаров, 1978. С. 267-270). Все враждебные иньцам племена обозначались термином фан, а северные и западные соседи назывались цяны или цян-фан; они же — «лошадиные» или «во множестве разводящие лошадей». Именно сюда были направлены военные походы иньцев с целью добычи лошадей, необходимых для снаряжения колесничего войска (Крюков, Софронов, Чебоксаров, 1978. С. 175-176). Среди племен «западной стороны» уже очень рано (конец ХIII — начало XII вв. до н.э.) выделилось племя чжоу, которое, опираясь на поддержку союзных племён, в 1027 г. до н.э. сокрушило династию Инь и создало новое государственное образование — Западное Чжоу.

По мнению исследователей, «Западное Чжоу с самого начала не было единым. По своей иерархической структуре оно более всего, пожалуй, напоминало Хеттскую державу, где царевичи, наместники, подчинённые союзные цари платили дань верховному царю или автономно управляли своими областями» (Степугина, 1989. С. 426). В государстве была установлена система наследственных пожалований земли с её населением — чжухоу, общее количество таких пожалований в начале правления династии Западного Чжоу составляло около 200 (Крюков, Софронов, Чебоксаров, 1987. С. 165-167); из них только «71 владение (го) было закреплено за членами чжоуского царского рода» (Степугина, 1989. С. 427). Надписи на бронзовых сосудах свидетельствуют о постоянных военных походах, победах, трофеях, пожалованиях и подношениях чжоуским правителям (Крюков В., 1985).

Этническое окружение Западного Чжоу по-прежнему составляли «варвары четырёх сторон света»: западные племена — жуны; восточные — и; южные — мань; северные — ди. Все эти названия, несомненно, имели собирательное значение — в китайских источниках встречаются упоминания о племенах «девять и», «восемь мань», «пять ди» и многие другие (Комиссаров, 1988. С. 85). Племена жунов, среди которых были и потомки цянов — цюаньжуны, занимали верховья Хуанхэ. Во Внутренней Монголии и по склонам Большого Хингана обитали шаньжуны (горные жуны), о которых известно, что они воевали не на колесницах, а в пешем строю (Крюков, Софронов, Чебоксаров, 1978. С. 185-187). Северные пле-

(34/35)

мена ди, центр расселения которых находился в Ордосе, делились на две большие группы — белые (западные) ди и красные (восточные) ди. Некоторые племена жунов и ди мало отличались друг от друга, и поэтому последние иногда выступают в источниках как западные жуны (жунди). Как далеко на запад простирались владения жунов и ди — сказать трудно, но в любом случае какие-то из этих (или родственных им племён) должны были достигать районов Центральной Азии.

Государственная культура Западного Чжоу в целом продолжала традиции Инь. По мнению С.А. Комиссарова, культурные различия между Западным и Восточным Чжоу более «размыты», чем между Инь и Чжоу; поэтому имеются основания для выделения особого этапа эпохи поздней бронзы в Китае: Западное Чжоу — начало Чуньцю (Комиссаров, 1985. С. 176; 1988. С. 9). Чжоуские бронзы, за исключением некоторых категорий вещей, в целом отличны от бытовавших в это время в Центральной Азии. Однако в северных и западных областях, местах обитания жунов и ди, складывается особый мир культур эпохи поздней бронзы, сочетавший в себе как китайские, собственно чжоуские, так и центральноазиатские традиции. «В районах чжоуской периферии происходили контакты и смешение различных культур, образовывались качественно новые объединения» (Комиссаров, 1988. С. 15). Для всех археологических памятников, расположенных на территории этих объединений (в основном современные провинции Хэбей, Шаньси, автономный район Внутренней Монголии) характерно в той или иной степени наличие северных степных элементов, в первую очередь, так называемых «карасукских бронз» (Хаврин, 1994).

В более западных областях, куда не проникает свет китайской историографии, выделяются два основных центра средоточения карасукских бронз: Монголия (Волков, 1967; Новгородова, 1970, 1989) и Минусинская котловина (Членова, 1972, 1976). Значительная серия карасукских ножей и кинжалов сейчас найдена и на территории восточного Туркестана (Варёнов, 1997). Известны здесь и оленные камни; причём, как монголо-забайкальского, так и общеевразийского типов (Варёнов, 1998. С. 67-68. Рис. 4, 5). В памятниках других районов Саяно-Алтайского нагорья (Алтай, Тува) находки карасукских бронз единичны; и далее на запад их распространение идет «по нисходящей».

На территории Монголии культурная принадлежность карасук-

(35/36)

ских бронз не выявлена, поскольку все находки сделаны при случайных обстоятельствах. Как уже говорилось, изображения аналогичных предметов часто встречаются на оленных камнях монголо-забайкальского типа (Волков, 1967; Новгородова, 1989. С. 173-235; Савинов, 1994. Табл. XV). Карасукские бронзы Минусинской котловины сопряжены с выделенной здесь одноименной (карасукской) культурой эпохи поздней бронзы и в основном тяготеют к её позднему (каменноложскому) этапу, по периодизации М.П. Грязнова. Время существования карасукской культуры на Енисее определяется начиная с XI в. до н.э.; каменноложского этапа — IX-VIII вв. до н.э. (Вадецкая, 1986. С. 65). Не касаясь здесь проблемы происхождения карасукской культуры и вопроса о соотношении её с «карасукскими бронзами», необходимо отметить, что все указанные памятники с включениями карасукских бронз (погребения чжоуского времени в периферийных районах Северного Китая, оленные камни Монголии, поздний этап карасукской культуры на Енисее) располагаются как бы в одном хронологическом срезе, соответствующем главным образом второй половине эпохи Западного Чжоу, что может свидетельствовать о достаточно быстром их распространении и отнесении ко времени не позднее VIII в. до н.э.

Постоянные войны с «варварами четырёх сторон» сопровождали всю политическую историю государства Западного Чжоу. В 770 г. до н.э. оно пало под ударами кочевников, пришедших с северо-запада, среди которых особая роль отводится жунам (на территории современной провинции Шэньси). «Чжоусцы не смогли противостоять давлению кочевых племён, шедшему из глубин Центральной Азии (подчёркнуто нами. — Д.С.)» (Степугина, 1989. С. 430), и столица была перенесена на восток (в Хэнань). Противостояние «миров» клевца и чекана закончилось.

Таков был культурно-исторический «фон», в условиях которого появился самый ранний из всех известных в настоящее время памятников с отчётливо выраженной раннескифской культурной традицией — курган Аржан, открытый и раскопанный на севере Тувы. Конечно, у нас нет никаких оснований утверждать, что создатели Аржана — это и были те самые кочевники, которые вторглись в северо-западные провинции Китая и сокрушили династию Западного Чжоу. Скорее всего в данном случае могла иметь место «цепная миграция» племён, позволяющая говорить только об относительной синхронизации событий. Но сам факт образования в это время

(36/37)

на севере Центральной Азии этносоциального объединения, которому принадлежало будущее в степных просторах Евразии, является достаточно показательным.

2. Курган Аржан и памятники аржанского типа.   ^

Памятник, получивший мировую известность как курган Аржан, расположен в Северной Туве, в долине р. Уюк. Это самый крупный из всех исследованных до сих пор курганов на севере Центральной Азии, диаметр которого до начала раскопок составлял 120 м. Раскопки кургана проводились в 1971-1974 гг. М.П. Грязновым и М.X. Маннай-оолом (Грязнов, Маннай-оол, 1973, 1975). Благодаря публикации всех материалов Аржана и блестяще проведённому их анализу (Грязнов, 1980) мы имеем достаточно полное представление об этом уникальном памятнике.

В основе планировки Аржана заложена определенная «гелиоцентрическая» идея, реализация которой потребовала применения огромного человеческого труда (по подсчётам М.П. Грязнова, 1500 человек могли возвести его за 7-8 дней). Вокруг кургана была сооружена стена (названная М.П. Грязновым «крепидой») из горизонтально положенных плит, высотой не менее 2,5 м, образующая каменное «кольцо» диаметром 110 м. Посередине кургана, отступя от края 10-15 м, располагалось круглое деревянное сооружение, в центре которого находилась погребальная камера, состоявшая из двух «вписанных» срубов квадратной формы, с полом и потолком, с длиной сторон 8 и 4 м. Бóльшую часть сооружения занимали камеры-клети, расположенные вокруг центрального погребения радиально, рядами, образуя три концентрических яруса и несколько секторов. Между секторами имелись по крайней мере 6 проходов, ведущих к центру кургана; возможно, ту же роль играли и узкие пространства, разделяющие в некоторых местах ярусы сооружения. Общее количество определимых камер на площади — 70, а число огороженных участков — около 100. Сверху всё сооружение было перекрыто мощными брёвнами, положенными в радиальном направлении таким образом, что концы их выходили за стенки камер и перекрывали также проходы между ярусами и секторами. В результате образовалась сплошная деревянная платформа, возве-

(37/38)

дённая на уровне древней поверхности, диаметром 80 м и высотой 2,5 м.

Снаружи она была окружена откосом из плотно поставленных брёвен и в целом имела вид огромного плоского усечённого конуса. Сверху курган был перекрыт сильно деформированным к моменту раскопок каменным панцирем, имевшим характерную, слегка «блюдцеобразную» форму. Центральное захоронение, кроме того, было заключено в каменное сооружение, состоявшее из вертикальных стен и покрытия в виде нескольких слоёв каменных плит, лежавших поверх потолка сруба. Над самым широким проходом с северной стороны, среди камней насыпи, был найден небольшой обломок оленного камня — овального в сечении, размером 30×18 см. На расстоянии 15-20 м от кургана в 2-3 ряда были расположены круглые каменные выкладки диаметром до 2,5 м с костями жертвенных животных, охватывающие больше половины окружности основного сооружения. На небольшом участке, составляющем приблизительно 1/15 всей их протяжённости, раскопана 21 выкладка, общее количество которых, таким образом, составляло более 300.

Всего в кургане Аржан были обнаружены остатки 17 погребённых; из них 10 находились в центральной камере. Во внутреннем срубе, имевшем двойные стенки, были похоронены мужчина старческого возраста и взрослая женщина. В пространстве, образованном стенками внешнего и внутреннего срубов, со всех сторон (кроме восточной) находилось 8 погребений: 6 — в колодах; 1 — в прямоугольном срубе; 1 — в колоде, помещённой в прямоугольный сруб. Большинство из них располагались у западной стенки камеры и, соответственно, имели иную ориентировку, постепенно отклоняющуюся к меридиональной. Остальные погребения находились на площади деревянного сооружения, причём в двух случаях здесь также зафиксированы парные захоронения в колодах. Положение погребённых, где это удалось установить — на правом или левом боку, с подогнутыми ногами и сложенными перед грудью руками, головой преимущественно на запад — северо-запад. Все захоронения в Аржане совершены на уровне древней поверхности.

Наиболее впечатляющей особенностью кургана Аржан являются многочисленные захоронения коней, которые находились в центральной усыпальнице в пространстве между срубами с восточной стороны (по М.П. Грязнову, кони «собственного седла»); в камерах-клетях на площади кургана, в том числе и с погребениями в

(38/39)

колодах; в проходах между ярусами и секторами. Число сопогребённых коней в каждом отдельном случае — от 5 до 30. Общее количество — не менее 160. По числу захороненных коней, как справедливо отметил М.П. Грязнов, Аржан занимает второе место после Ульского аула — одного из наиболее ярких памятников раннескифского времени на Северном Кавказе. Ориентировка всех коней, где это удалось установить, головами к центру кургана. В некоторых камерах на высоте 0,9 м находился дополнительный накат из редко положенных брёвен, как бы рассекающий горизонтально внутреннее пространство. Распределение конских захоронений на площади кургана неравномерно. Они находились в пределах 1 и 2 ярусов во всех секторах, как бы окружая центральное захоронение. Однако в целом из 70 раскопанных камер, включая и центральную, конские захоронения обнаружены только в 10 из них, а также в 5 случаях — в проходах между ярусами и секторами. Что находилось или предполагалось положить в остальные камеры, в том числе и во все помещения внешнего, третьего яруса, остаётся неизвестным.

Все человеческие и частично конские захоронения в Аржане оказались ограбленными. Однако первоначальное количество и роскошь находившихся здесь предметов сопроводительного инвентаря можно представить даже по остаткам ограбленных могил. В центральной камере были найдены фрагменты шерстяных тканей и меха соболя, бирюзовые бусы и пластинки от инкрустации не сохранившихся художественных изделий. В других погребениях: украшения — золотые пронизки из спирально свёрнутой проволоки, гривна из узкой золотой пластинки, множество бус из бисера и бирюзы, золотые серьги с бирюзовыми инкрустациями; предметы вооружения — бронзовые и костяные наконечники стрел, два кинжала, один из которых украшен фигуркой стоящего кабана, массивный бронзовый чекан и др.

Наиболее полно представлены предметы конского снаряжения, включающие многочисленные удила со стремявидными окончаниями звеньев, бронзовые и роговые трёхдырчатые псалии, золотые бляхи-налобники, нефритовые желобчатые застёжки, разнообразные сбруйные украшения — подвески из клыков кабана и различным образом оформленные уздечные бляшки. Особо следует отметить находки художественных изделий, выполненных в скифо-сибирском зверином стиле — бронзовой литой бляхи (в виде свернувшегося хищника) и серии бронзовых наверший с фигурками стоя-

(39/40)

щих горных баранов. Несколько особняком по характеру изображения стоит роговая головка коня с детально проработанной уздечкой (возможно, от составного псалия?).

Принадлежность всех этих материалов элитарным захоронениям, причём очень высокого ранга, сомнения не вызывает. К сожалению, до сих пор не произведены антропологические определения людей (очевидно, в силу крайне плохой сохранности), погребённых в кургане Аржан. Как уже говорилось, открытие кургана Аржан не только укрепило позиции сторонников «центральноазиатской» теории, но и, безусловно, знаменует начало нового этапа в изучении скифо-сибирских древностей Евразийских степей.

Первая, наиболее развёрнутая, интерпретация материалов кургана Аржан была дана в ряде работ М.П. Грязнова, в том числе в известной монографии «Аржан. Царский курган раннескифского времени» (Грязнов, 1980). По М.П. Грязнову, Аржан — это усыпальница «царя» и «царицы»; остальные захоронения — всего 15 (в пространстве между стенками срубов и расположенные на площади кургана) — «свита из числа высокопоставленных должностных лиц» (преимущественно люди пожилого возраста), условно названные «вельможами». В целом, «захороненные в кургане лица являлись представителями богатой кочевой знати и среди них был их верховный владыка — вождь большого племени или союза племён, называемый нами царём». Сопроводительные конские захоронения — это дар «царю», приношения из «разных районов страны, которой управлял погребённый (вероятно, вся площадь Тувинской и Турано-Уюкской котловин), а частично и соседних с нею стран». В другом месте М.П. Грязнов уже пишет о дарах, «доставленных посланцами от... иностранных дружественных или зависимых держав», приведя в качестве аналогии известные сведения письменных источников об участии представителей ближних и дальних стран в похоронах одного из великих тюркских каганов (Истеми).

Отдельный и наиболее сложный вопрос — датировка кургана Аржан. По М.П. Грязнову, аржанский комплекс типологически предшествует алды-бельской культуре (по А.Д. Грачу) или I этапу уюкской культуры (по Л.Р. Кызласову) в Туве, а также майэмирскому этапу на Алтае и тасмолинской культуре в Казахстане, определяемым VII-VI вв. до н.э. В то же время, «аналогии Аржану противоречивы. Замечательной бляхе из Аржана со свернувшимся в круг хищником нет аналогий раньше VII в. до н.э. В

(40/41)

Минусинской котловине аналогии Аржану находятся только в памятниках VI-V вв. до н.э., не раньше (бронзовый чекан, трёхжелобчатые бляшки и др.), а в степях Причерноморья, наоборот, в памятниках VIII-VII вв. до н.э. не позже». Выход из этой ситуации М.П. Грязнов видел в синхронизации аржанских материалов с кругом наиболее ранних (западных) параллелей и предположении о глубоких истоках культуры ранних кочевников в Центральной Азии, поскольку «скифская триада» представлена в Аржане уже во вполне сложившемся виде. Курган Аржан был датирован (с небольшими отклонениями в разных работах) VIII в. до н.э., 800 г. до н.э., точнее — самым началом VIII в. до н.э.; аржанский этап — VIII-VII вв. до н.э.; аржано-черногоровская фаза сложения культур скифского типа — IX-VIII вв. до н.э. Вопрос о наличии в аржанском комплексе более поздних вещей тагарского облика, по периодизации самого М.П. Грязнова, по существу остался открытым. Предложенные даты подтверждались и первыми результатами радиокарбоновогоанализа — 745±40 (Марсадолов, 1985. С. 10. Табл. 2; 1988. С. 80). Вместе с тем, несмотря на раннюю дату кургана Аржан, М.П. Грязнов был убеждённым противником миграционного характера распространения «скифских» традиций из Центральной Азии на запад, считая, что аналогичные процессы происходили в сходных социально-экономических условиях по всей степной (и не только степной) полосе Евразии в рамках выделенной им аржано-черногоровской фазы развития скифо-сибирских культур (Грязнов, 1983). Сам Аржан М.П. Грязнов считал памятником единовременным, состоявшим из 29 «закрытых» комплексов, построенных, образно говоря, в «один день».

Другие исследователи, создававшие свои периодизации древних культур Тувы, в соответствии с ними, иначе определяли место и значение кургана Аржан. А.Д. Грач, по характеру погребений (многоактные одиночные захоронения), внутренней топографии сооружения, положению погребённых и наличию такого конструктивного элемента, как «крепида», считал Аржан «царским курганом» выделенной им алды-бельской культуры и, соответственно, определил ранний этап её развития (VIII-VII вв. до н.э.), названный им «аржанским» (Грач, 1980. С. 26-28; 1983а). Таким же образом А.Д. Грач датировал раскопанный А.В. Виноградовым (Виноградов, 1980) курган 4 на могильнике Усть-Хадынных I, отнесённый к «погребениям среднего социального слоя носителей алды-

(41/42)

бельской культуры» аржанского этапа (Грач, 1980. С. 30. Прим. 4; 1983). Л.Р. Кызласов, датирующий курган Аржан серединой VII в. до н.э., относит его к I этапу выделенной им уюкской культуры и связывает (по обряду погребения на «горизонте» и конструктивным особенностям сооружения, сопоставимым с памятниками дандыбай-бегазинской культуры) с приходом населения сакского происхождения из Казахстана. По мнению Л.Р. Кызласова, «аржанская этническая группа... составляла в Туве аристократический династийный род, господствовавший над другими этническими группами (зубовской, эрзинской и успенской. — Д.С.), входящими в уюкский племенной союз» (Кызласов, 1977; 1979. С. 33-35; 39-40). А.М. Мандельштам поддержал мнение Л.Р. Кызласова об отнесении Аржана к уюкской культуре, но вслед за М.П. Грязновым выделил начальный («аржанский») этап её развития с опорной датой по С¹⁴ — около 800 г. до н.э. Однако, писал А.М. Мандельштам, «поскольку радиоуглеродные даты подлежат корректировке по совокупности археологических данных, наиболее вероятная датировка кургана Аржан, по-видимому, лежит в пределах конца VIII — первой половины VII вв до н.э. „Скифская триада” в полном и развитом виде предполагает формирование её в непосредственно предшествующее время — очевидно, на протяжении VIII в. до н.э. Но этот весьма сложный процесс не может быть прослежен, так как соответствующие памятники в Туве пока неизвестны. Курган Аржан отражает уже завершение процесса и соответственно должен быть отнесён к концу начального этапа уюкской культуры» (Мандельштам, 1992. С. 181-183).

Подобные суждения, с одной стороны констатирующие необходимость существования исходных (доаржанских) форм «скифской» культурной традиции в Центральной Азии; а с другой — оставляющие решение этого вопроса на будущее ввиду отсутствия фактических материалов, по сути дела, оставляют главную проблему кургана Аржан — вопрос о его происхождении — открытой. Так, по Н.А. Боковенко, начальный период эпохи ранних кочевников в Центральной Азии состоит из двух этапов: 1) «скрытый» этап, примерно Х-IX вв. до н.э. (т.е. не обеспеченный фактическими материалами. — Д.С.); 2) аржанский этап, VIII — самое начало VII вв. до н.э. — окончательное сложение раннескифского комплекса (Боковенко, 1994. С. 43-44). Одновременно наблюдается определённая тенденция удревнения предполагаемой даты Аржана: по данным

(42/43)

радиокарбонового анализа, называется 860-760 гг. до н.э. (или IX-VII вв. до н.э.) и отмечается, что «такие ранние даты пока отсутствуют для других регионов» (Заднепровский, Зайцева, 1989. С. 112); по корреляции дендрохронологических и радиоуглеродных определений — 820-740 гг. до н.э. (Марсадолов, Зайцева, Лебедева, 1994. С. 148). Как справедливо отметил Л.С. Марсадолов, «IX в. до н.э. постоянно притягивает к себе исследователей, желающих найти предшествующие памятники» (Марсадолов, 1996. С. 53). Однако вряд ли (уже по археологическим данным) кто-либо из специалистов будет настаивать на отнесении Аржана к началу указанного периода — иначе «скрытый» этап формирования раннескифских традиций «опустится» слишком глубоко в эпоху бронзы, для чего нет никаких фактических оснований. Реально говорить только о первой половине — середине VIII в. до н.э., т.е. времени, синхронном позднему периоду эпохи Западного Чжоу. Таким образом, первая письменная дата в истории центральноазиатских племён (770 г. до н.э. — падение династии Западного Чжоу) получает подтверждение и с этой стороны.

Другой точки зрения придерживается Н.Л. Членова, в некоторых работах (Членова, 1996; 1996а), а затем и в специально посвящённой этому вопросу монографии (Членова, 1997)), доказывающая более поздний возраст кургана Аржан, что естественным образом в совершенно иной плоскости ставит проблему его историко-культурной интерпретации. Основной вывод из этих работ Н.Л. Членовой: «Аржан —это памятник Саяно-Алтайского культурного региона VII-VI вв. до н.э.» (Членова, 1997. С. 37). Для доказательства данного положения приведены многочисленные сравнительные материалы, все укладывающиеся в хронологический диапазон не ранее указанного времени, т.е. VII-VI вв. до н.э. Приведены и несколько (всего 3 — значительно меньше, чем у сторонников ранней датировки Аржана) соответствующих этому радиокарбоновых дат, самая ранняя из которых всё же «захватывает» конец VIII в. до н.э.: 710-630 гг. до н.э. Необходимо отметить, что при всём уважении к этой работе Н.Л. Членовой, согласиться с предложенными в ней выводами не позволяет одно очень простое обстоятельство. Приведенные аналогии всем элементам аржанского предметного комплекса как на соседних (Алтай, Минусинская котловина), так и на более отдалённых территориях действительно обладают значительной, вплоть до идентичности, степенью сходства

(43/44)

и датируются в основном в пределах VII-VI вв. до н.э. Однако, именно поэтому можно предполагать, что они должны были иметь какой-то общий (один или несколько) источник происхождения, относящийся к более раннему времени, что вполне соответствует датировке кургана Аржан периодом непосредственно предшествующим VII в. до н.э. Именно распространение аржанских традиций, как это будет показано ниже, привело к появлению целого ряда инновационных элементов культуры, которые и составляют «фонд» приведенных параллелей на уровне VII-VI вв. до н.э. В этой связи показательны слова В.И. Молодина, который в конце весьма благожелательной рецензии на монографию Н.Л. Членовой пишет, что он «всё-таки расширил бы этот диапазон до последней трети VIII в. до н.э.» (Молодин, 1998. С. 225).

Заложенное М.П. Грязновым представление об уникальном характере Аржана породило впоследствии ряд гипотез о его функциональном назначении и «масштабах власти» погребённого в нем «царя», снижающих, на наш взгляд, ценность данного памятника как археологического источника. Так, по Н.А. Боковенко, погребённый в кургане Аржан — это особа высшего ранга — «вождь союза (конфедерации) племён», «верховный правитель (военный предводитель — жрец)», с которым находились «сопроводительные жертвоприношения людей (сподвижников)», а «конкретные культурные районы, откуда поступали приношения — это Казахстан, Алтай, Минусинская котловина (северные срубы) и Тува, Монголия (южные срубы)» (Боковенко, 1988. С. 71-72). Ещё дальше в определении значимости погребённого «царя» пошёл Г.Н. Курочкин. По его мнению, «в Аржане погребён не просто вождь военно-политической коалиции центральноазиатских номадов, но и основатель такого союза — своего рода скифский Чингиз-хан. Довольно соблазнительно видеть в солярной планировке Аржана отражение имени (или титула) основателя скифской династии паралатов — Колаксая (букв. „царя-солнце”)» (Курочкин, 1991. С. 20-21). Скромнее оценивает значение данного памятника А.М. Мандельштам: «Этот курган, очевидно, был местом погребения главы обширного племенного объединения. Условно он именуется царским» (Мандельштам, 1992. С. 181).

На общем фоне увлечения определением социального статуса погребённого в кургане Аржан осталось практически незамеченным мнение С.С. Сорокина о том, что «ни грандиозность могиль-

(44/45)

ного сооружения, ни участие в похоронах большого количества людей, ни богатство даров еще не являются свидетельством того, что в Аржане был похоронен „царь”, правивший в центральноазиатских степях в VIII или VII вв. до н.э.». Не говорит об этом и наличие в Аржане сопутствующих захоронений — в Иньском Китае приносились в жертву «десятки и даже сотни людей не только с верховными правителями, но и просто с аристократами» (Сорокин, 1978. С. 173). В других работах Аржан рассматривался как пространственная модель мира, своего рода «мандала», церемониальный (Семёнов, 1992а) или даже астрономический (Марсадолов, 1989) центр ранних кочевников Тувы.

Несмотря на подобные обобщения, затрагивающие весьма широкий круг различного рода культурно-исторических проблем, возможности сравнительного изучения материалов самого кургана Аржан, особенно его компонентного анализа, ещё далеко не исчерпаны. Если пойти по этому пути, то полученные наблюдения в чём-то совпадают, а в чём-то расходятся с результатами предшествующих исследований (Савинов, 1992). Возможно, при этом несколько снижается представление об уникальности этого памятника, но его источниковедческое значение, безусловно, возрастает. Целесообразно разделить материалы Аржана на несколько независимых позиций: 1) архитектурные особенности сооружения; 2) погребальный обряд, состав и положение погребённых; 3) сопроводительные конские захоронения; 4) инвентарь, в том числе — произведения изобразительного искусства. Главным при этом является выявление генетических истоков всех составляющих компонентов Аржана и намеренный отказ от социологизированных определений («царь», «верховный правитель», «тувинский Чингиз-хан» и т.д.).

Все архитектурные сооружения Аржана, как и находящиеся в нём захоронения, совершены на уровне древней поверхности. «Общеизвестно, — писал Л.Р. Кызласов, — что погребальные сооружения, установленные на горизонте, без могильных ям, появляются в Западной и Южной Сибири, в Казахстане и Средней Азии в конце бронзового века» (Кызласов, 1977. С. 71). Исходя из этого, Л.Р. Кызласов связывает происхождение Аржана с памятниками дандыбай-бегазинской культуры Казахстана, отличающимися от Аржана как прямоугольной формой ограды, так и наличием специальным образом оформленного входа с восточной стороны. Как уже говорилось выше, в самой Туве погребения, совершённые на

(45/46)

уровне древней поверхности, представлены многочисленными памятниками монгун-тайгинского типа и тесно связанными с ними херексурами, которые по этому признаку с полным основанием следует считать предшественниками Аржана; а также памятниками шанчигского типа, генетически связанными с монгун-тайгинскими. Другое дело, что обычай захоронения на горизонте в эпоху поздней бронзы был широко распространён и за пределами Центральной Азии, но это уже не имеет непосредственного отношения к вопросу о происхождении кургана Аржан.

Сверху курган Аржан был перекрыт сильно деформированным к моменту раскопок каменным панцирем; причём, по наблюдениям М.П. Грязнова, «почти по всей окружности кургана среди развала камней есть участки, как бы вымощенные плотными рядами поставленных на ребро плит» (Грязнов, 1980. С. 10). На фотографиях из полевых отчётов видно, что все верхние камни, образующие «крепиду», имеют наклон внутрь сооружения. Эти развалы «крепиды» могли обрушиться только в незаполненное пространство. Поэтому имеются все основания полагать, что первоначально курган Аржан был окружён не «крепидой» (в прямом значении этого слова), а стеной, внутри которой (между стеной и откосом) находилась открытая «галерея», связанная проходами в секторах с внутренними помещениями деревянной платформы. Этим объясняются «блюдцеобразные» очертания каменной насыпи, имевшей плоские западины на месте бывшей «галереи» и приподнятой в местах нахождения стен. Возможно, что как окружающая «галерея», так и проходы между секторами внутри деревянного сооружения какое-то время оставались свободными для участников погребальной церемонии.

Центральное захоронение, кроме того, было заключено в каменное сооружение, типа цисты, состоявшее из вертикальных стенок и покрытия в несколько слоёв каменных плит лежавших поверх потолка сруба. По этому признаку Аржан, хотя, конечно, эти комплексы не сравнимы по масштабам сооружений, сопоставим с памятниками шанчигского типа, где центральное захоронение также было заключено в цисту, а остальные находились на площади кургана. Не исключено и то, что центральное захоронение в Аржане могло быть каким-то образом выделено на поверхности деревянной платформы.

Подобная реконструкция архитектурного облика Аржана (коль-

(46/47)

цевое ограждение — стена, окружающая «галерея» и деревянная платформа в виде плоского усеченного конуса, возможно, имевшая дополнительное сооружение над центральной усыпальницей) отличается от реконструкции М.П. Грязнова, приведённой также в одной из работ Н.А. Боковенко (Grjaznov, 1984. abb. 3; Боковенко, 1994. Рис. 1), где Аржан представлен в виде сплошной каменной «наброски», покрывающей все внутренние сооружения; и больше всего напоминает, конечно, учитывая разницу в материале, ранний комплекс Тагискена в Средней Азии, реконструированный самим М.П. Грязновым (Грязнов. [1966?] Рис. 51). Для мавзолеев северной группы Тагискена характерны цилиндроконические сырцовые сооружения округлой формы с квадратной погребальной камерой посередине и обводным коридором (Толстов, 1962. С. 81-83). Вокруг центрального погребения в неглубоких ямах размещались сопроводительные захоронения; причём, по их взаимному положению С.П. Толстов предположил, что какое-то время сооружение оставалось открытым и только по истечении этого срока закладывалось сырцом. Сопроводительный инвентарь помещался в погребальной камере или в обводном коридоре. Из находок обращают на себя внимание костяные изделия с циркульным орнаментом, по характеру оформления наиболее близкие уздечным бляшкам из Аржана (Толстов, 1962а. Рис. 12, II, IV). Дата, предложенная С.П. Толстовым для этого памятника, IX-VIII вв. до н.э. Ещё раньше мы находим открытые «галереи», окружающие стены и сферические сооружения над центральными захоронениями в элитных погребальных комплексах Синташты (Генинг В.Ф., Зданович, Генинг В.В., 1992. Рис. 154, 198, 210).

Деревянные сооружения Аржана делятся на «вписанные» срубы центрального захоронения и многочисленные камеры-клети, в некоторых из которых находились сопроводительные захоронения коней, на площади кургана. Наиболее ранние двойные срубы (правда) не квадратной, а прямоугольной формы) также зафиксированы в Синташте (Генинг, 1977. Рис.4б). Однако наиболее впечатляющи, в сравнении с Аржаном, конструктивные особенности Большого кургана-святилища в Синташте, представляющего собой своеобразный «зиккурат», возведённый над совершённым на уровне древней поверхности (как в Аржане) захоронением «вождя». Основу гигантского сооружения в виде ступенчатой пирамиды (диаметр основания 72 м, первоначальная высота 9 м) составляли деревян-

(47/48)

ные клети в 2-3 венца, расположенные концентрическими кругами попарно таким образом, что каждый последующий ряд укладывался отступая от края предыдущего. Внутреннее пространство кургана и клети были заполнены связками камыша и грунтом. Наверху находилась ровная площадка, на ней — бревенчатый накат и сферический «купол», на вершине которого, по предположению авторов раскопок, был установлен столб — «древо». Деревянные столбы (в двух случаях сохранились остатки) были установлены и на уровне каждого яруса (Генинг В.Ф., Зданович, Генинг В.В., 1992. С. 365-374. Рис. 213-214). Сооружения типа клети находились и в основе оборонительных стен на поселении Синташта, что говорит об устойчивости этого строительного приёма. Известно, что такую же радиальную планировку имело и укреплённое поселение Аркаим, обводная стена которого была сделана из бревенчатых клетей (Зданович, 1995. С. 24-25. Рис. 3). Нетрудно заметить, что деревянная платформа Аржана, также сделанная из расположенных по трём ярусам и в некоторых случаях совмещённых попарно клетей, представляет собой как бы «спресованную» проекцию Большого кургана-святилища в Синташте, что, с одной стороны, свидетельствует о преемственности между ними; с другой — о происшедшей трансформации культурной традиции.

Помимо Аркаима и Синташты, радиальная планиграфия Аржана имеет и другие параллели, из которых обычно называются «храмовый город» эпохи бронзы Дашлы-3 в северо-западном Афганистане и город-крепость Кой-Крылган-Кала античного времени в Хорезме. И тот и другой, по мнению исследователей, ассоциируются с авестийской ВАРой как упорядоченным пространством, священным убежищем древних индоиранцев. Вместе с тем, сооружения с аналогичной планировкой известны и в восточных районах Азии. В Центральном Казахстане к ним может быть отнесен комплекс из Айбас-Дорасы дандыбай-бегазинской культуры, имеющий с одной стороны и небольшую округлую пристройку, типа «апсиды» (Маргулан, 1979. Рис. 104). В Туве, как уже говорилось, это, в первую очередь, «курган-храм» Улуг-Хорум, исследованный А.Д. Грачом (Грач, 1980. С. 62-65; вкладка II). Сходство между Аржаном и Улуг-Хорумом было отмечено также В.А. Семёновым (Семёнов, 1990). Интересно, что если принять каждый ряд камер в секторах Аржана за «луч», то почти совпадает и количество этих «лучей»: в Улуг-Хоруме — 32; в Аржане — 33 или 34 (Грязнов, 1980.

(48/49)

Рис. 3; Грач, 1980, вкладка II). Сходство дополняется расположенными вокруг ритуальными выкладками (в Аржане — более 300, в Улуг-Хоруме — около 400).

Конструктивно близкие сооружения открыты и на границе северо-восточного Китая и Кореи (провинция Ляонин, культура древнего Чосона). Это многокамерные могильники, из которых наиболее подробно описан комплекс Ганшан, поразительно напоминающий Аржан. Под каменной наброской, длиной 100 м и высотой 1,5 м, здесь находилась площадка размером 28×20 м, по-видимому, окружённая стеной; посередине неё располагалась центральная усыпальница (могила 7) для трёх (или двух) человек, сделанная в виде ящика из мощных каменных плит. Внутри ящика помещён деревянный гроб (или сруб); от центрального погребения радиально отходили выложенные камнем дорожки — «лучи», между которыми находились сопутствующие «галечные» погребения. Все захоронения совершены на уровне древней поверхности. Могила 7, по составу и количеству предметов сопроводительного инвентаря, явно выделяется своей неординарностью и богатством среди всех окружающих могил. Снаружи, с западной стороны, была сделана пристройка в виде небольшой округлой «апсиды». По найденным вещам, в том числе характерным скрипковидным кинжалам, Ганшан, как и другие памятники такого типа, датируется VIII-VII вв. до н.э. (Бутин, 1976).

Конечно, нет никаких оснований считать, что все эти памятники — от Дашлы-3 в северо-западном Афганистане до Ганшан на Ляодунском полуострове — каким-то образом связаны генетически. Однако, очевидно, что их объединяет общая (или близкая) концептуальная идея — соединение элитарности, сакральности и своеобразной планиграфии — восходящая к одному архетипу, истоки которого, скорее всего, следует искать в индоиранской мифологии. Если андроновцы — индоиранцы, то столь далёкие аналогии не должны удивлять в свете широкого распространения многих элементов андроновского культурного комплекса на восток. Что касается кургана Аржан, то радиальная планировка деревянной платформы с выделенным центральным сооружением и образующие её камеры-клети, по сути дела, повторяющие конструктивные особенности Большого «кургана-святилища» в Синташте, скорее всего, являются здесь наследием андроновской традиции, что не исключает участия и местной традиции курганов-херексуров, на которые также

(49/50)

могла оказать влияние индоиранская (андроновская ?) архетипическая модель.

Всего в Аржане похоронены 17 человек; из них 10 в центральной камере, в том числе во внутреннем срубе — 2, условно названные «царём» и «царицей». Все остальные (кроме юноши 18-20 лет из могилы 4), по определению М.П. Грязнова, мужчины в возрасте не моложе 40 и старше 60 лет — это «свита царя» или «вельможи» (Грязнов, 1980. С. 45-46). Такая половозрастная характеристика имеет определённую социальную окраску. Между тем, обращает на себя внимание, что все три усыпальницы с парными погребениями в колодах расположены как бы по одной линии (юго-запад— северо-восток), образуя своеобразную «цепочку» внутри кургана Аржан. При этом количество коней «собственного седла» распределяется в этих погребениях следующим образом: камера 1-6; камера 13 — не менее 7; камера 31 — 10 коней. Как видим, по данному признаку никакой разницы между этими захоронениями нет, хотя парные погребения на площади, по отношению к центральному, несомненно, занимают подчинённое положение.

Сохранность антропологического материала в Аржане плохая; в двух случаях (камера 1, могила 2; камера 9) останки погребённых вообще отсутствовали. Поэтому можно допустить, что в парных погребениях с колодами на площади кургана, как и в центральной камере, могли находиться и женские захоронения. В этом отношении показательно, что именно здесь (камеры 13 и 31) были найдены отдельные предметы, обычно считающиеся женскими — золотые булавки и серьги. Следует отметить, что на этом же основании первоначально как женское было определено и одно сопроводительное захоронение в центральной камере (могила 2), расположенное напротив погребения юноши (Грязнов, Маннай-оол, 1972. С. 245). Таким образом, не исключена возможность иного определения состава погребённых в кургане Аржан: члены одной семьи (или династии), занимавшей исключительно высокое социальное положение, а также сопровождающие их лица.

Для всех погребённых в Аржане характерно одно и то же положение: скорченно, на левом или правом боку, со сложенными перед лицом руками — классическая «андроновская поза». С ранними андроновскими памятниками сближается и круговое расположение могил, как бы «охватывающих» основное захоронение (в центральной камере Аржана и более поздних курганах алды-бельской

(50/51)

культуры, непосредственно продолжающих аржанскую традицию). Таким же образом «организованы» северная часть грунтового могильника в Синташте (Генинг В.Ф., Зданович, Генинг В.В., 1992. рис. 42) и Большекараганский могильник на Аркаиме (Зданович Д., 1995а).

Сопроводительные конские захоронения находились в пределах 1 и 2 ярусов во всех секторах и ориентированы головами к центру кургана. Как уже отмечалось, из 70 камер, включая центральную, они обнаружены только в 10, а также в 5 случаях в проходах между ярусами и секторами. Что находилось (или предполагалось положить) в остальных камерах на площади Аржана — неизвестно. М.П. Грязнов, описывая камеру 2, на основе большой плотности её заполнения первым предположил, что «кони здесь, очевидно, были поставлены плотными рядами и заполняли без остатка всю камеру» (Грязнов, 1980. С. 26). К этому можно добавить следующее: 1) в некоторых камерах (2, 5, 20 и др.) на высоте 0,8-0,9 м находился дополнительный поперечный накат из редко положенных брёвен, который имеет смысл в том случае, если представить его в качестве опоры для поставленных рядами лошадей; 2) на планах видно, что ноги многих коней, особенно задние, не подогнуты, а вытянуты (Грязнов, 1980. Рис. 17, 18); 3) в некоторых случаях (камеры 26а, б; 68) головы коней (вместе с удилами и псалиями) находились сверху на брёвнах первого венца клети, т.е. на высоте около 80 см. Поэтому в качестве гипотезы можно предположить, что кони (или часть коней?) первоначально были не только положены, но и поставлены в эти своеобразные «стойла», что в целом существенно меняет общее представление о памятнике.

Более ранние захоронения коней, в том числе и лежащих (а может быть и «стоящих»?) рядами друг за другом, открыты в Синташте и одновременных памятниках Казахстана, где они связаны с погребениями колесничих. В этой связи заслуживает внимания высказанное независимо от нас мнение Н.А. Боковенко о том, что поэтапное перемещение погребального обряда колесничих от Приуралья к югу-востоку вплоть до Китая, скорее всего, было связано «с андроновской средой» и что «можно достаточно уверенно связывать происхождение „царских” всаднических захоронений Аржана с реформацией погребального обряда наиболее элитных представившей андроновской общности» (Боковенко, 1994. С. 43). Предположение о том, что, возможно, в некоторых случаях кони в Аржане

(51/52)

были не положены, а поставлены, т.е. сохраняли своё естественное «в колеснице» положение, вносит определённый штрих в эту гипотезу. Не исключено, что таким образом можно объяснить, почему все камеры 3 яруса не содержали конских захоронений — не могло ли в них символически помещаться то, что традиционно полагалось укладывать на колесницы (или повозки) «позади» сопогребённых коней? Однако, в свете параллелей с архитектурными особенностями Большого кургана-святилища в Синташте, более вероятно другое объяснение: расположенные в три яруса камеры-клети осмысливались строителями кургана, как семантически значимая, восходящая к представлениям об индоиранской ВАРе, но все же в первую очередь, как конструктивная основа сооружения, а захоронения коней просто располагались ближе к центру кургана. Впрочем, одно объяснение не исключает другого.

В контексте предложенной реконструкции следует рассматривать и условия нахождения оленного камня, который был обнаружен в проходе между секторами с северной стороны на уровне третьего яруса «поверх остатков потолка, среди камней, образующих насыпь кургана» (Грязнов, 1980. С. 41). Помимо стилистического сходства нанесённых на нём рисунков с изображениями животных, найденных в погребениях Аржана, о принадлежности оленного камня к основному комплексу кургана говорят и некоторые другие обстоятельства.

Оленные камни, установленные на площади кургана, входят в систему херексуров, и оленный камень из Аржана, если иметь в виду типологическое сходство Аржана, например, с Улуг-Хорумом, в этом смысле не представляет исключения. Скорее всего, аржанский камень — округлой формы, от которого сохранилась только небольшая (30×18 см) средняя часть с изображением пояса и расположенных ниже его фигур стоящих животных — был установлен на перекрытии камеры 34а, где и был найден. Аналогичные условия нахождения оленных камней в памятниках шанчигского типа (Аргалыкты XIII, кург. 7) допускают такое предположение. Н.Л. Членова также считает, что «оленный камень из Аржана был надгробным памятником и был первоначально врыт над одним из погребений, следовательно синхронен кургану Аржан» (Членова, 1991. С. 29). В связи с этим хотелось бы обратить внимание на то, что в многочисленных переизданиях прорисовки изображений с этого камня ни разу не приведён масштаб (как нет его и в работах М.П. Грязнова),

(52/53)

что, естественно, не давало возможности составить о нём полного впечатления.

Исходя из всех имеющихся данных, можно предположить и несколько иные условия нахождения аржанского оленного камня. Общая длина его неизвестна; между тем, многие, особенно ранние оленные камни имеют длину 2,5-3 и даже более метров. В этом отношении показателен пример оленного камня из Гумарово, безусловно раннего памятника, имевший длину 2,6 м при размере боковой грани в среднем 20 см. Если предположить то же соотношение длины и сечения для аржанского камня (1 : 13), то длина его могла составлять 2,3-2,4 м; и, следовательно, он вполне мог быть установлен на дне погребальной камеры, т.е. именно так, как устанавливались андроновские деревянные столбы и ирменские каменные обелиски, возвышаясь над поверхностью платформы только своей верхней частью, на которой и были нанесены изображения. Развивая это положение, можно отметить, что оленный камень из Аржана по месту своего нахождения на площади, среди камней внешнего, третьего яруса платформы, соответствует столбам, обнаруженным на площадках ярусов Большого кургана-святилища в Синташте. Совпадение остальных конструктивных деталей позволяет проводить подобное сопоставление. Тогда, возможно, необычно маленькие размеры аржанского камня объясняются тем, что он относится к третьему, периферийному ярусу, а над могилами 2 и 1 ярусов могли быть установлены и другие, более крупные оленные камни. Таким образом, идея ряда как обозначения пути «в верхний мир», отражённая в многоступенчатом варианте синташтинского святилища, даёт основание предполагать, что первоначально оленные камни могли быть установлены и над погребениями 2 и 1 ярусов в Аржане, и в других подобных сооружениях. Для сравнения вспомним замечательное погребение из Худжирта (Монголия), где эта модель выражена наиболее отчётливо.

В этой связи необходимо отметить, что район Турано-Уюкской котловины вообще, пожалуй, занимает первое место в Туве по концентрации оленных камней, среди которых встречаются и крупные, великолепно обработанные стелы; например, известные оленные камни Уюк-Туран и Уюк-Аржан. Обнаружены такие оленные камни и в окрестностях пос. Аржан — Кош-Пей и оленный камень, найденный в этом же районе Л.С. Марсадоловым. На оленном камне из Кош-Пей, помимо стилизованных фигур оленей монголо-забай-

(53/54)

кальского типа, изображены свернувшиеся хищники и рельефная фигурка стоящего кабана, точно повторяющие аржанские находки (Килуновская, Семёнов, 1993. Рис. 3). На оленном камне, найденном Л.С. Марсадоловым, изображены своеобразная двухсоставная застёжка с «у»-видным приёмником, топор с шишечкой на обушке, чем-то напоминающий вислообушные топоры с шишечкой андроновского времени, и крупная фигура «скребущего» хищника. На поясах всех трёх оленных камней (Аржанском, Кош-Пейском и найденном Л.С. Марсадоловым), а также ранее опубликованном — Сушинском (Вайнштейн, 1974. Рис. 19, 20), изображены кинжалы с тонкими прямыми перекрестиями и кольчатыми навершиями; по Н.Л. Членовой переходного карасук-тагарского времени (Членова, 1966. Рис. 15).

*       *       *   ^

Судя по имеющимся данным, Аржан — не единственный памятник подобного рода в Туве. Как отметил ещё М.П. Грязнов, два таких же кургана (диаметром 105 и 80 м) расположены в непосредственной близости от него, но остались не раскопанными (Грязнов, 1980. С. 5. Рис. 1). В.А. Семёнов отмечает, что «в Уюкской котловине есть ещё 3 кургана, подобных Аржану, хотя и несколько меньших размеров. Два из них были упомянуты М.П. Грязновым, ещё один ему был, по-видимому, неизвестен» (Семёнов, 1992а. С. 114). Это явно противоречит определению погребенного в кургане Аржан как «царя», «верховного владыки» и т.д.: если Аржан — усыпальница лица столь высокого ранга, то кто же похоронен в соседних курганах? Курганы аржанского типа, по сведениям Л.Р. Кызласова, находятся и в верховьях р. Элегест в Центральной Туве (Кызласов, 1979. С. 34).

Расширяя круг аналогий курганов аржанского типа, уступающих Аржану по социальной значимости, но явно относящихся к той же культурной традиции, следует упомянуть следующие. Несколько памятников уже достаточно давно было открыто В.П. Дьяконовой в Эрзинском районе, на юге Тувы. Самый крупный из них (Боян-Булак) — усечённо-конической формы, диаметром 45 м, окруженный 120 ритуальными выкладками, к сожалению, остался не раскопанным. На могильнике Хондей, включающем пять однотипных сооружений, раскопан один курган (№1). Он

(54/55)

представлял собой каменную насыпь, диаметром 25 м и высотой 4,5 м, окружённую каменным «кольцом», с «входом» с восточной стороны, под которой на уровне древней поверхности находилась погребальная камера, сложенная в виде клети. В погребении были найдены только разрозненные кости одного человека. Тогда, в 1961 г., это первое погребение аржанского типа, открытое в Туве, осталось неизвестным исследователям и было уже позже отмечено Л.Р. Кызласовым (Кызласов, 1977. С. 77; 1979. С. 35). По наблюдениям В.П. Дьяконовой, ареал распространения курганов подобного типа на юге охватывает и соседние районы Северо-Западной Монголии.

Самое северное погребение аржанского типа открыто Н.А. Боковенко в Усинской долине, уже в пределах Западных Саян, на могильнике Баданка IV (курган 17). Здесь, посередине круглой ограды диаметром 10 м, на уровне поверхности находилось захоронение человека, лежащего на левом боку, головой на юго-запад. Южнее, за его спиной, располагалось сопроводительное захоронение коня, с которым найдены сбруйные орнаментированные бляшки из клыков кабана аржанского типа. По мнению Н.А. Боковенко, Баданка IV, кург. 17 предшествует Аржану и может датироваться концом IX —началом VIII вв. до н.э. (Боковенко, 1995). Вместе с тем, Н.А. Боковенко отмечает, что данный комплекс «позволяет наметить не только приход аржанцев, но и уход, видимо, некоторых из них спустя какое-то время через Алтай и Восточный Казахстан на запад» (Боковенко, 1987. С.47), т.е. может относиться и к несколько более позднему времени, уже после распада «аржанской династии». К этому же периоду относятся, если не все, то, во всяком случае, часть погребений шанчигского типа; и в этом отношении прав Л.Р. Кызласов, объединивший их в одну «аржанскую группу» памятников (Кызласов, 1979. С. 34-39).

Следует отметить и два кургана, раскопанные Г.В. Длужневской на могильнике Хадданых II (Длужневская, 1977), для которых автором предложена убедительная реконструкция первоначального вида наземных сооружений. На уровне древней поверхности здесь выкладывался круг из массивных каменных блоков, внутри которого помещалось захоронение; вокруг него, опираясь на блоки основания (по принципу ложного свода) возводилась многослойная каменная кладка (или стенка), завершавшаяся замковым камнем. В процессе разрушения, когда более тяжёлые камни обрушивались

(55/56)

вниз, высота стенок оказывалась выше, середина кургана, и всё сооружение приобретало, такую же как в Аржане, «блюдцеобразную» форму. Конечно, масштабы этих сооружений несопоставимы, но близость культурной традиции — несомненна.

Расширяя круг аналогий, можно обратиться и к памятникам соседней территории Горного Алтая. Ещё в 1961 г. на р. Бухтарме погребение аржанского типа и, очевидно, одновременное Аржану было открыто С.С. Сорокиным на могильнике Курту II. Найденные здесь роговые псалии абсолютно идентичны аржанским (одно время даже существовало понятие — «аржано-куртуский этап»), а сопроводительное захоронение коня, как и в Баданке IV, располагалось в отдельной выкладке южнее («за спиной») погребённого. Погребение было датировано С.С. Сорокиным IX-VIII вв. до н.э. (Сорокин, 1966. С. 47).

Другой яркий памятник аржанского типа — Ак-Алаха, кург. 2 — открыт недавно на южном Алтае (плато Укок). Курган, диаметром 27 м, имел плоскую поверхность. После разборки насыпи в его основании была выявлена ограда из крупных камней, диаметром 24 м, около которой (с восточной и западной сторон) располагались два ряда оленных камней — 13 с восточной стороны и 7 с западной — особенность, несомненно, сближающая данный памятник со сложными планиграфическими комплексами с двумя рядами оленных камней (типа Ушкийн-Увер) в Монголии. Посередине кургана была сделана ещё одна четырёхугольная ограда (та же композиция — квадрат, «вписанный» в круг, что и в Аржане), в которой на уровне древней поверхности находились остатки захоронения людей и коней (к сожалению, из-за плохой сохранности костей количество погребённых установить невозможно). Из вещей найдены удила со стремявидными окончаниями, роговой трёхдырчатый псалий коленчатой формы, кабаний клык, золотые полоски-нахвостники — «детали конской упряжи, которые как по своему набору, так и каждая в отдельности аналогичны тому, что были найдены в Аржане, но в гораздо более скромном количестве» (Полосьмак, 1993. С. 21). Над погребением в насыпи был установлен оленный камень, высотой 43 см, т.е. и по этому признаку наиболее близкий аржанскому (Полосьмак, 1993. Рис. 5-7).

Указанные памятники, пока не будут получены новые материалы, очерчивают территорию аржанского этносоциального объединения, скорее всего, его северные и западные пределы: Центральная

(56/57)

и Северная Тува, Саянский каньон Енисея до Усинской долины — на севере; западные предгорья Горного Алтая (бассейн р. Бухтармы) и северные предгорья Монгольского Алтая (плато Укок) — на западе и юго-западе. Что касается восточных и южных границ, то вопрос о них остаётся открытым. При этом, если на расположенной восточнее Саяно-Алтайского нагорья территории Прибайкалья, достаточно хорошо изученной в археологическом отношении, вряд ли можно ожидать открытия памятников подобного типа, то, судя по наличию их в южных районах Алтая (плато Укок) и Тувы (Эрзин), существование памятников аржанского типа в соседних районах Северной и Северо-Западной Монголии более чем вероятно. В целом, это именно та территория, на которой в предшествующее время были распространены памятники монгун-тайгинского типа и херексуры.

Таким образом, если идти по линии изучения конструктивных особенностей сооружения и погребального обряда, можно констатировать, что формирование аржанской традиции происходило в местной центральноазиатской среде (памятники монгун-тайгинского и шанчигского типов, херексуры) с очень сильным влиянием андроновской культуры, обусловившим, в первую очередь, элитарный характер этого уникального памятника. Несмотря на разделяющие их пространство и время, близость Аржана и Синташты в этом отношении вряд ли может быть поставлена под сомнение (Савинов, 1994а), на что, независимо друг от друга, обратили внимание и другие исследователи. Так, говоря о развитии элитарных структур скифского времени, В.М. Массон отмечает, что «показательно структурно-планировочная близость Аржана к так называемому большому кургану Синташты... Видимо, структурно-планировочные традиции престижных сооружений бронзового века использовались в пору ранних кочевников» (Массон, 1994. С. 3). По мнению Т.М. Потёмкиной, «принципы конструктивных решений и семантического значения различного типа сооружений с круговой архитектурой, зародившихся в энеолите и достигших расцвета в бронзовом веке, во многом сохранились и в последующую раннескифскую эпоху, что особенно ярко демонстрирует курган Аржан... В основе этого сходства — проявление единого пласта мировоззрения и его наиболее значимых атрибутов, свидетельствующих о длительном сохранении культурных традиций в идеологической сфере» (Потёмкина, 1995. С. 152).

(57/58)

Анализ погребальных сооружений Аржана и памятников аржанского типа позволяет восстановить ведущие особенности и направленность ритуальных действий оставившего их населения. Главными из них были необходимость «общения» живых и мёртвых в течение определённого промежутка времени, а также связь через мёртвых как «посланников» живых с потусторонним миром. Само место этого «общения» как «нейтральная» территория между двумя мирами на время проведения ритуальных действий считалось сакрализованным и обозначалось на поверхности оградами, выкладками и другими сооружениями, имевшими свою планиграфию, ориентацию и внутреннюю логику расположения всех составляющих компонентов. Материализованные остатки этого общения в виде следов тризн, жертвоприношений и поминов, обычно находятся на площади курганов. Идея сакрализованного пространства, отражающая «горизонтальное» видение «этого» мира, нашла наиболее чёткое выражение в наземных сооружениях, где сам способ захоронения (на поверхности) предполагает возможность наиболее тесного «общения» (или «контактов») с покойными (Савинов, Бобров, 1989). Возможно, этим объясняется безынвентарность в курганах монгун-тайгинского типа и херексурах: предметы сопроводительного инвентаря не захоранивались с покойным, а только использовались в процессе погребального ритуала. Не исключено, что именно эти предметы изображались на установленных над погребением (или около погребений) оленных камнях. В данном контексте определяется и функциональное назначение оленных камней, установленных на площади курганов: они олицетворяли собой вертикальную «ось» мира и были предназначены для «передачи» регламентированных ритуалом ценностей и жертвоприношений. Именно здесь — в социальной и идеологической сферах — андроновские (индоиранские?) традиции, прослеживаемые по материалам кургана Аржан и другим аналогичным памятникам, оказываются наиболее значительными.

3. Аржанский культурный комплекс.   ^

«Скифский» облик кургану Аржан придают найденные здесь предметы сопроводительного инвентаря, в первую очередь, наличие «скифской триады» — оружие, снаряжение верхового коня и звериный стиль. При этом всеми исследователями отмечается, что

(58/59)

«скифская триада» представлена в Аржане уже во вполне сложившемся виде, что подразумевает существование «скрытого» этапа её формирования, уходящего в глубину эпохи бронзы и археологически пока ещё не выявленного. Сам факт появления обычая помещать в погребения предметы сопроводительного инвентаря, впервые наиболее ярко и зримо проявившийся в кургане Аржан, причём как в человеческих, так и конских захоронениях, по сравнению с безынвентарностью типологически предшествующих херексуров и памятников монгун-тайгинского типа, требует своего объяснения. К сожалению, ответить на этот вопрос пока не представляется возможным, но так или иначе наличие сопроводительного инвентаря, как факта осознанной ритуальной деятельности, свидетельствует о весьма существенных изменениях в сфере идеологии и норм социальных отношений у населения севера Центральной Азии в самом начале раннескифского времени. Гипотезу «скрытого этапа» можно было бы принять при условии «однолинейного» характера развития всех элементов «скифской триады» в рамках действия единой культурной традиции, что само по себе требует особого доказательства. Именно с этой проблемой сталкивается (и пока ещё не достигла решающего успеха) центральноазиатская теория истоков скифского культурогенеза. Однако если идти по пути компонентного анализа, картина окажется иной: менее загадочной, но более правдоподобной.

Анализ вещественных материалов кургана Аржан, в том числе в сравнительно-аналитическом плане, уже представлен в ряде фундаментальных исследований (Грязнов, 1980; Мандельштам, 1992; Членова, 1997). Поэтому в данной работе акцентируются лишь некоторые, наиболее существенные позиции, указывающие на возможные истоки происхождения отдельных элементов аржанского культурного комплекса, главным образом, в культурах восточного ареала Евразийских степей. При этом целесообразно не ограничиваться «триадой», а рассматривать весь комплекс вещественных материков кургана Аржан, поскольку именно в такой совокупности они образуют принципиально новое явление в культурогенезе центральноазиатских племён.

Как известно, одним из основных культурно-дифференцирующих признаков является керамика. По Л.Р. Кызласову, Аржан сближается с памятниками раннескифского времени и тем, что в нём отсутствует глиняная посуда» (Кызласов, 1979. С. 35). Это

(59/60)

не совсем так. В Аржане «близ отвалов камер 16-21» был найден венчик глиняного сосуда баночной формы с четырьмя заострёнными валиками-желобками (Марсадолов, 1987. С. 64). Если рассматривать эту находку как один из вариантов валиковой керамики, то она имеет местные истоки в культуре поздней бронзы (Дубровский, 1994). Следует отметить и мнение И.П. Лазаретова, считающего, что в Южной Сибири валиковая керамика имеет независимое (от западного круга культур) центральноазиатское происхождение (Лазаретов, 1993). С другой стороны, интересна точка зрения Р.Б. Исмагилова, связавшего распространение валиковой керамики с появлением в Центральной Азии характерных для раннескифского времени двухлопастных наконечников стрел (типа Ендже) и удил со стремявидными окончаниями. «И те, и другие уже присутствуют в Аржане... но в Центральной Азии и в соседних регионах для них мы не имеем исходных форм». По Р.Б. Исмагилову, появление их в Центральной Азии, возможно, связано с миграционной волной с запада постсрубного населения, которое «на поздних этапах увлекло за собой какую-то часть древнейших кочевников Восточной Европы — черногоровцев, у которых ранними кочевниками Центральной Азии и были заимствованы некоторые важные формы материальной культуры (стремявидные удила с трёхдырчатыми стержневыми псалиями, асимметрично-ромбические втульчатые наконечники стрел), входящие в состав формирующегося РСКК (раннескифского культурного комплекса. — Д.С.)» (Исмагилов, 1993. С. 8-9). Мнение Р.Б. Исмагилова в какой-то степени объясняет массовое появление в погребальных камерах Аржана удил со стремявидными окончаниями — не исключено, что возвышение аржанской правящей династии потребовало усиленного воинского (всаднического) контингента, часть которого могла иметь западное происхождение.

Из других культурных элементов, не входящих в понятие «триады», можно отметить следующие. Специальный анализ показал, что дерево кургана Аржан обрабатывалось кельтами с шириной лезвия преимущественно 30-45 мм, по следам которых выделяется около 80 образцов этого инструмента (Немировская, 1975, С. 207-208). Возможно, такое (или близкое к этому) количество мастеров принимало участие в сооружении деревянных конструкций Аржана. В таком случае время его создания могло быть более длительным, чем это предполагал М.П. Грязнов. Бронзовые кельты с такой

(60/61)

шириной лезвия известны среди случайных находок в Туве (Кызласов, 1979. Рис. 33).

Анализ химического состава удил и псалий из Аржана свидетельствует о развитом бронзолитейном производстве с использованием различных рудных источников (Пяткин, 1983). Остатки шерстяных тканей саржевого и репсового плетения, найденные в Аржане — древнейшие в Центральной Азии — имеют сходство с более поздними изделиями из Пазырыкских курганов на Алтае (Пламеневская, 1975). Кроме того, в Аржане найден древнейший в Центральной Азии «прибор для добывания огня» (Грязнов, 1980. Рис. 11, 9), точно такой же как и в одном из саглынских курганов (Грач, 1966а). В центральной камере обнаружены «37 мелких обломков бронзового литого сосуда (котла? — Д.С.)» (Грязнов, 1980. С. 21).

Кинжалы, типологически близкие аржанским — с перекрестием в виде тонких «усиков» с шишечками на концах — известны только в Минусинской котловине (Завитухина, 1983, № 51); в целом, это достаточно редкая и, несомненно, ранняя форма. Навершия кинжалов этого типа иногда оформлены в виде желобчатой застёжки, такой же как в предметных находках из Аржана, или фигуркой стоящего кабана (Грязнов, 1980. Рис. 11, 1-4; 1883. Рис. 1, 1-2). Происхождение скифских кинжалов — акинаков, как и всех их многочисленных вариаций (от карасукских, срубно-андроновских или каких-то иных прототипов?) остаётся дискуссионным. Возможность восточной линии генезиса подобных кинжалов подтверждается их изображениями на оленных камнях монголо-забайкальского типа, где они нанесены вместе с рисунками предметов вооружения карасукского облика (Волков. 1981. Табл. 107, 28-52). На многих из этих Кинжалов показаны дисковидные навершия. Из числа наиболее близких им аналогий можно привести серию кинжалов, найденных в провинции Хэбэй, где представлены как двухкольчатые (в карасукской традиции), так и сплошные дисковидные навершия; причём, на кинжалах с бабочковидными перекрестиями, т.е. скорее скифского, чем карасукского облика (Комиссаров, 1988. Рис. 12, 19-35). Кинжалы, близкие аржанским, но в ином стилистическом оформлении, известны в материалах памятников типа Наньшаньгэнь — конец Западного Чжоу — начало Чуньцю, VIII-VII вв. до н.э. Для них характерны перекрестие в виде тонких свисающих «усиков» и рубчатое навершие, как бы предваряющее форму желобчатой за-

(61/62)

стёжки. На концах «усиков» в некоторых случаях выделены кружки (на аржанских кинжалах — шишечки), а навершие также оформлено в виде фигурки стоящего животного (Kovalev, 1992, abb. 37, 1; 38, 1, 2; 39, 1-3). Самый ранний кинжал подобного типа найден в могильнике Чжукайгоу; по А.В. Варёнову — середина II тыс. до н.э. (Варёнов, 1966. Рис. 1, 5). Можно сомневаться в столь ранней дате этого памятника, но то что данный кинжал типологически предшествует аржанским — несомненно.

Указанное сходство можно оценивать по-разному: или северокитайские образцы предшествуют аржанским; или возникают под влиянием культуры кочевых племён, к числу которых относились и носители аржанской традиции; или те и другие имели неизвестные пока общие истоки, что наименее вероятно. Подтверждает первое предположение то, что из этих же комплексов (типа Наньшаньгэнь или культуры верхнего слоя Сяцзядянь) происходят характерной формы прорезные ножны кинжалов с трапециевидными окончаниями (Комиссаров, 1987. Рис.3, 1; Kovalev, 1992, Abb. 39, 9, 10), аналогичные изображенным на оленных камнях вместе с кинжалами карасукских типов (Волков, 1981. Табл. 107, 1-23). Такого же типа ножны (или накладки на ножны) встречены в могильнике Кюргеннер каменноложского этапа в Минусинской котловине (Грязнов, Комарова, 1966. С. 13) и в погребении у с. Краснополье того же времени (Буров, 1987. С. 77. Рис. 1). Весь этот взаимосвязанный круг параллелей относится к эпохе поздней бронзы, т.е. ко времени предшествующему кургану Аржан. Приведённые аналогии указывают на реальную возможность восточной линии развития кинжалов скифского типа. Что касается кинжала, изображённого на аржанском оленном камне, а также на других оленных камнях этой группы (Суш, Кош-Пей и др.) — с кольчатым навершием и прямым перекрестием — то на примере Сушинского камня Н.Л. Членова уже показала их бесспорную близость к кинжалам «с шипами» переходного (карасук-тагарского) времени, что в принципе не противоречит датировке бронзовых кинжалов с «усиками», хотя ясно, что они относятся к разным типам (или видам) раннескифских кинжалов.

Новые данные для решения вопроса о происхождении ряда элементов раннескифского культурного комплекса, представленных в материалах Аржана, содержат материалы позднекарасукского поселения Торгажак в Минусинской котловине (Савинов, 1996). Най-

(62/63)

денные здесь костяные наконечники стрел (втульчатые ромбические и пулевидные) аналогичны аржанским (Грязнов, 1980. Рис. 11, 13; Савинов, 1996. Рис. 2). Один из роговых псалиев, найденных в Торгажаке, имеет характерную сильно изогнутую (коленчатую) форму; навершие другого выделено в виде грибовидной «шляпки» (Савинов, 1996. Рис. 3, 3, 4). Эта же особенность повторяется в псалиях аржанского типа, в частности, из упоминавшегося выше кургана в Ак-Алахе (Полосьмак, 1993. Рис. 3). При этом следует отметить, что все псалии из Торгажака (всего 5 экз.), безусловно, одновременного комплекса, отличаются своими типологическими особенностями (прямой, изогнутые, «коленчатый», с выделенной головкой, с тремя отверстиями в одной плоскости и отверстиями в разных плоскостях), что свидетельствует о поиске оптимальных конструктивных решений данного вида предметов именно в это время.

Помимо торгажакских, стержневые трёхдырчатые псалии, сделанные из кости или рога, найдены сейчас во многих памятниках эпохи поздней бронзы Западной и Южной Сибири, в том числе, ирменских, каменноложских и др. Изогнутые бронзовые псалии известны в культуре Западного Чжоу (Комиссаров, 1988. Рис. 27). Роговые трёхдырчатые псалии из Аржана (без учёта конкретных типологических особенностей, отмеченных М.П. Грязновым) продолжают ту же традицию, а бронзовые повторяют форму роговых. Между ними нет принципиальных различий — разница в материале (Грязнов, 1980. Рис. 14, 16, 20). Поскольку самые ранние бронзовые псалии появились в культуре Западного Чжоу, не исключено, что это каким-то образом повлияло на изготовление псалий из бронзы и у соседних кочевых племён. Следует отметить также, что характерное для псалий аржанского типа грибовидное навершие, скорее всего, возникло под влиянием карасукской традиции: такого рода навершия — один из наиболее распространенных способов оформления рукоятей карасукских кинжалов. Все это вместе взятое показывает, что, видимо, нет необходимости искать истоки и этого важнейшего элемента «триады» в культурах более западных областей. Об этом, правда на другом материале, уже писала E.E. Кузьмина: «Военное дело кочевников — важная часть их культуры, подчёркиваемая и персидскими и греческими авторами, уходит корнями в бронзовый век: всадничество приходит на смену колесничей тактике боя в конце II тыс. до н.э., когда появляются различные ти-

(63/64)

пы псалиев, получившие развитие в железном веке; основные типы раннескифских стрел восходят к алакульским андроновским, как и различные типы сакских копий, топоров, тёсел, ножей, серпов, составляя сквозные типологические ряды» (Кузьмина, 1994. С. 216-217).

Третий, наиболее яркий компонент «триады», представленный в Аржане — изображения в скифо-сибирском зверином стиле. Предполагаемые восточные истоки их происхождения уже рассматривались в ряде наших работ (Савинов, 1994. С. 115-136; 1998а; 1998б), тем не менее, для более полной характеристики аржанского культурного комплекса, уместно привести здесь некоторые из высказанных нами наблюдений, дополненные новыми материалами.

Изображения горных баранов на бронзовых навершиях из Аржана (Грязнов, 1980. Рис. 25, 26; 1983. Рис. 3, 5-7) —тяжеловесные, с подчеркнуто нерасчленёнными формами, длинными изогнутыми рогами и глазами, переданными в виде выступающих кружков со сквозным отверстием посередине — стилистически, несомненно, продолжают традиции карасукских бронз. Выполненные таким же образом головки горных козлов и баранов украшают многие карасукские ножи и кинжалы, образуя отдельную группу изделий с «зооморфными навершиями»; изображения их также часто встречаются на оленных камнях монголо-забайкальского типа (Волков, 1981. Табл. 107; Савинов, 1994. Табл. XV). Из находок таких же изображений в погребениях, хронологически предшествующих Аржану, можно назвать только золотые заколки из могильника Тэвш-уул в Центральной Монголии. В одной из могил здесь были «обнаружены золотые зажимы (заколки) для волос с бирюзовыми инкрустациями и скульптурными головками горных баранов. По технике литья и некоторым стилистическим особенностям головки животных напоминают скульптурные навершия карасукских кинжалов, но в целом комплекс должен быть датирован, видимо, скифской эпохой» (Волков, 1972. С. 556). Э.А. Новгородова справедливо отнесла этот памятник к эпохе поздней бронзы и отметила, что «хотя наличие инкрустации, по мнению некоторых исследователей, свидетельствует о более позднем, чем карасукское, времени создания украшений, техника литья и характерная изобразительная манера выполнения головок сближают эти украшения с навершиями карасукских ножей и кинжалов» (Новгородова. 1989. С. 138). Аналогич-

(64/65)

ный предмет известен из случайных находок в Ордосе (Andersson, 1932. Pl. ХIII. Fig. 1).

Можно привести и некоторые дополнительные материалы подтверждающие мнение Э.А. Новгородовой. Так, по своему конструктивному устройству «заколки» из Тэвш-уула наиболее близки ушным украшениям с грибовидными навершиями из погребений ирменской культуры на юге Западной Сибири, а по декорировке их выступающими цилиндриками с инкрустацией аналогичны бронзовым браслетам из могильника Чазы каменноложского этапа на севере Хакасии (Паульс, 1979. С. 263). По сумме всех этих данных могильник Тэвш-уул может быть датирован IX-VIII вв. до н.э., что, в свою очередь, определяет и время появления инкрустаций из бирюзы в кочевнических памятниках Центральной Азии. Продолжающие эту традицию бирюзовые пластинки от инкрустаций не сохранившихся художественных изделий найдены и в кургане Аржан.

Функциональное назначение наверший с фигурками горных баранов неясно. Они были найдены в камере 26 второго яруса на площади кургана с захоронениями коней. «Замечательны пять бронзовых наверший с фигурами горных баранов, — отмечает М.П. Грязнов, — не имевших, однако, прямого отношения к сбруе коня» (Грязнов, 1980. С. 49). Трудно представить, чтобы эти навершия, например, были навершиями псалий. Однако если учесть высказанные выше соображения о возможной связи погребальных камер Аржана с традицией захоронения колесниц, то не исключено, что назначение аржанских наверший должно рассматриваться в этой плоскости, хотя сказать что-либо определённое в этом отношении трудно.

Реалистически выполненная головка лошади с детально переданной уздечкой из камеры 2 первого яруса (Грязнов, 1980. Рис. 1 [надо: 15], 1-3) как будто вообще стоит вне изобразительных приёмов скифо-сибирского звериного стиля. По М.П. Грязнову, предположительно — это наконечник деревянного псалия, употреблявшегося с кожаными удилами (Грязнов, 1980. С. 26). Такое же навершие в виде головки взнузданной лошади имеется на одном из бронзовых ножей из Аньяна (Членова, 1971. Рис. 2, 20). Близко и стилистическое решение этих изображений — с «мягкой» мордой, выделенными ноздрями и прижатыми подтреугольной формы ушами. Указанные особенности, как и в целом вполне реалистический облик

(65/66)

изображаемых животных, вообще характерны для различного рода наверший Центральной и Средней Азии эпохи бронзы и, скорее всего, связаны с распространением на восток сейминской изобразительной традиции. В этом отношении показательно, что выделенный Б.Н. Пяткиным сейминско-турбинский пласт в петроглифике и мелкой пластике включает и территорию Горного Алтая (Пяткин, Миклашевич, 1990. Рис.2), т.е. данная изобразительная традиция достигала северных районов Центральной Азии.

По мнению Б.Н. Пяткина и Е.А. Миклашевич, «какая-то часть (сейминского — Д.С.) населения мигрировала на юго-восток в Синьцзян и Монголию (откуда известны единичные сейминско-турбинские находки)» (Пяткин, Миклашевич, 1990. С. 152). Носители этой традиции, возможно проникшие на восток вместе с волной андроновской экспансии, также могли принять участие в формировании раннескифской культурной традиции. Блестящим подтверждением этого является бронзовый кинжал с навершием в виде двух идущих друг за другом онагров (или лошадей?), найденный в Монгун-Тайге, юго-западная Тува (Чугунов, 1997. Рис. 13). По своему типу монгун-тайгинский кинжал сближается с раннескифскими кинжалами (особенно показательно в этом отношении выделенное перекрестие «усиками» — как в Аржане! — с шариками на концах), а навершие здесь — в виде расположенных друг за другом фигурок стоящих животных — типично сейминское. Приведя ряд аналогий этой находке в памятниках эпохи поздней бронзы Северного Китая, К.В. Чугунов датирует найденный в Туве кинжал IX-VIII вв. до н.э. и отмечает, что именно там «на основе ранних компонентов, включающих и сейминско-турбинский, происходили процессы образования некоторых элементов центральноазиатского комплекса эпохи ранних кочевников. Некоторые характерные для раннего канона звериного стиля сюжеты могут также восходить к мелкой пластике II тыс. до н.э.» (Чугунов, 1997. С.85-86). Помимо указанного значения сейминского компонента в формировании раннескифской изобразительной традиции, данная находка имеет особое значение для нас и как одно из весомых свидетельств восточной линии формирования кинжала скифского типа (о чем уже говорилось выше).

Расширяя круг аналогий головке взнузданной лошадки из Аржана, можно отметить и изображение лошади на навершии ножа из Елунино (Северный Алтай), геометрические знаки на рукоятке

(66/67)

которого Б.Н. Пяткин рассматривал как символическую «запись» текста, связанного с колесницей (Пяткин, 1987. С. 114). Таким образом, и с этой стороны мы выходим на мифологемы, восходящие к более древнему субстрату образования основ скифо-сибирского звериного стиля.

Наконец, самое известное изображение из Аржана — бронзовая литая бляха, диаметром 25 см, в виде свернувшегося хищника — так называемая «пантера» (Грязнов, 1980. Рис. 15, 4; 1983. Рис. 1), происходящая из той же камеры 2, что и головка взнузданной лошади. Уже неоднократно отмечалось, что в отличие от своих западных аналогов, начиная от золотых обкладок в виде свернувшихся пантер из Майэмирского клада (Баркова, 1983), по некоторым видовым признакам аржанский хищник (зубастая пасть, приподнятый кончик носа) более всего напоминает волка (Кубарев, Черемисин, 1987. С. 103-105; Черемисин, 1987), а округлая голова и круглое ухо ближе к медвежьим. По мнению Г.Н. Курочкина, истоки самого мотива свернувшегося в кольцо зверя следует искать в изобразительной традиции древнего Китая, где подобные изображения были известны ещё в конце II тыс. до н.э.; например, украшение из яшмы с «кольцевым» изображением дракона из Аньяна (Курочкин, 1993. С. 65. Рис. 2, 15). В культуре кочевников Центральной Азии эта схема могла быть наполнена новым, наиболее близким содержанием — на смену мифическому дракону пришли взятые из реального окружения образы волка, медведя, кошачьего хищника. Вероятно, это не было случайным явлением. Как правильно отметил С.С. Сорокин, «сюжет свернувшегося в кольцо плотоядного зверя, похожего то на пантеру, то на барса, волка или собаку, теснейшим образом связан с идеологией и бытом кочевого мира» (Сорокин, 1978. С. 187). Не развивая здесь этого сюжета, уже подробно освещённого нами в других работах (Савинов, 1998а, 1998б), необходимо отметить, что если композиция «кольцо-зверь» действительно могла быть воспринята из искусства древнего Китая, то сам образ хищника, сочетающего черты различных животных, судя по всем имеющимся данным, является наследием окуневской изобразительной традиции, где персонаж фантастического хищника занимал господствующее положение.

Возвращаясь к аржанским навершиям, можно определить круг изображений, соответствующих данной традиции и, по всей видимости, одновременных Аржану. В первую очередь, это набор брон-

(67/68)

зовых предметов из Корсуковского клада в Иркутской области (Бердникова, Лыхин, 1991; Зуев, Исмагилов, 1995). Помимо уже отмеченного в литературе сходства изображений животных на навершиях и сцены преследования хищником лося на «крюке» из Корсуковского клада, аналогичной композициям на оленном камне из Ушкийн-Увэра и на зеркале из Шаньцуньлина (конец эпохи Западного Чжоу), следует указать и на прямоугольную форму втулки с дополнительным кольцом на одном из наверший из Корсуковского клада (Зуев, Исмагилов, 1995. Рис. 2, 4). Такое же навершие с двумя фигурками горных козлов и прямоугольной втулкой известно среди находок в Ордосе (Andersson, 1933. Pl. XV). Близки к ним и другие ордоские навершия (Andersson, 1933. Pl. XI); навершие с р. Илим (Зуев, Исмагилов, 1995. Рис.2, 5); обнаруженное С.Г. Кляшторным навершие с квадратной втулкой и двумя фигурками стоящих куланов (?) из разрушенного погребения в Баян-Хонгорском аймаке в Северной Монголии (Савинов, 1998. Рис. 1, б). Крайнее западное изображение подобного рода, возможно относящееся к несколько более позднему времени — фигурки стоящих лосей на псалиях из могильника в с. Штабка на Северном Алтае, которые А.П. Уманский сопоставлял с ордоскими (Уманский, 1970. С. 174). Круг рассматриваемых изображений может быть расширен за счёт рисунков на оленных камнях саяно-алтайского типа Монголии и Тувы, о которых уже говорилось выше и среди которых, несомненно, есть рисунки синхронные Аржану.

Конечно, число зооморфных изображений, найденных в ограбленных погребальных камерах Аржана, крайне незначительно. Первоначально их было гораздо больше, но всё же и они позволяют приблизительно очертить круг традиций, которыми питалось искусство раннего этапа скифо-сибирского звериного стиля: 1) местная карасукская традиция; 2) традиция западного фигуративного искусства, условно определяемая как «сейминская»; 3) ещё более глубокая — окуневская традиция, наследие которой, как уже отмечалось в литературе (Пяткин, 1987а; Шер, 1989. С. 61-63), явно ощущается в архетипе изобразительных средств искусства раннескифского времени.

Инкорпорация всех этих элементов скорее всего произошла в достаточно короткий (а может быть и археологически неуловимый) срок, из чего следует два весьма существенных вывода: 1) вряд ли следует искать типологических предшественников наиболее ранним

(68/69)

изображениям аржанского типа, как целостного явления, в какой-то «скрытый» предшествующий период; 2) исходя из имеющихся данных, можно предполагать, что искусство звериного стиля возникло как явление ранжированной, социально обусловленной субкультуры и в этом качестве получило чрезвычайно широкое распространение. Вероятно, это касается и других элементов материального комплекса (условно — «скифской триады»), представленного в материалах кургана Аржан. Именно быстрое распространение этой ранжированной субкультуры привело к образованию целого ряда культур «скифского типа», связанных единством «триады», но различающихся по погребальному обряду, керамике, антропологическому составу населения и т.д. Пожалуй, это будет наиболее точный ответ на вопрос о «скифо-сибирском культурно-историческом единстве».

4. Распространение аржанских традиций.   ^

Возвращаясь к проблеме, затронутой в начале Главы I («Несколько слов о скифской проблеме»), следует хотя бы кратко остановиться на дальнейшем распространении аржанских культурных традиций. Обычно сторонники центральноазиатской теории рассматривают, в первую очередь, компоненты «скифской триады» и специально — изображения звериного стиля (Курочкин, 1987, 1989; Зуев, 1993; Исмагилов, 1987, 1988 и др.). Однако не менее показательны в этом плане оказываются особенности погребальных сооружений, характерные для многих памятников VII-VI вв. до н.э. Евразийских степей. Известно, что погребальный обряд является одним из наиболее устойчивых этнических признаков, но и он может трансформироваться в инокультурной среде, сохраняя при этом отдельные, семантически особо значимые, элементы. Именно такую картину мы наблюдаем, например, при сравнении с Аржаном таких известных комплексов раннескифского времени, как Чиликты, Бесшатыр, Уйгарак и Тагискен, и др.

В Чиликты, кург. 5 (Восточный Казахстан), при диаметре сооружения 66 м, глубина могильной ямы составляла всего лишь 0,5 м, т.е. захоронение было совершенно в непосредственной близости от уровня древней поверхности. Наземное сооружение, как и в Аржане, сделано в виде клети, а в основании насыпи находилась крепида из крупных камней. В погребальной камере обнаружены

(69/70)

остатки захоронения двух человек (Черников, 1964; 1965. С. 13-21. Табл. II-VII). В могильнике Бесшатыр (Тянь-Шань) вокруг курганов располагались кольца из крупных каменных блоков и менгиров, имевшие ритуальное назначение (около Большого Бесшатырского кургана — 94 кольца). На расстоянии 5-7 м (кург. 2) от основания насыпи был расположен «вал», точнее — развал стены из обработанных блоков камня, имевший первоначальную высоту 1-1,2 м (кург. 3). Очевидно, внутри этой стены, так же как и в Аржане, находилась окружающая галерея. Наземные деревянные камеры были сделаны из положенных «заподлицо» брёвен, близко к технике «клети». В одном случае (кург. 8) стены камеры были двойными (Акишев, Кушаев, 1963. С. 27-72). В кургане 1, так же как в Чиликтах, оказалось двое погребённых — мужчина и женщина. Оба эти кургана объединяет между собой наличие специальным образом оформленного входа с восточной стороны. Поскольку в Аржане такого входа-дромоса нет, можно предполагать, что это местная особенность, воспринятая как наследие эпохи бронзы, скорее всего, от дандыбай-бегазинской культуры, для которой она была наиболее характерна. На могильнике Кенес (Северный Казахстан) открыты наземные деревянные сооружения — клети. Глубина могильной ямы с дромосом составляла всего 0,4 м. Перекрытие было сделано из радиально положенных брёвен. Над захоронениями (или в насыпи курганов) обнаружены каменные стелы, а вокруг курганов располагались ритуальные кольцевые выкладки (Хабдуллина, 1986. С. 6-31; Рис. 1; 1994. С. 19-22. Табл. ХIII.). В могильниках Уйгарак и Тагискен (в поздней его части, раннескифского времени) в различных сочетаниях представлены захоронения на уровне древней поверхности, двойные кольцевые ограды с расположенным между ними обводным «коридором»; в единичных случаях — расположенные радиально столбовые конструкции и наземные деревянные постройки — клети? (Толстов, Итина, 1966; Вишневская, 1973; Вишневская, Итина, 1971; Итина, Яблонский, 1997). Указанные черты сходства основополагающих элементов погребального обряда в памятниках раннескифского времени в различных районах Азиатского пояса степей можно объяснить или общим наследием того культурного субстрата, развитие которого в Туве представляет Аржан, или распространением аржанской культурной традиции. В принципе, одно не исключает другого, но последнее объяснение более аргументированно и поэтому представляется предпочтительным.

(70/71)

С этой точки зрения хорошо «прочитываются» и некоторые особенности погребальных сооружений многих известных памятников раннескифского времени на Северном Кавказе. Кемермес: наземная форма захоронения (курганы 2, 3), шатровая деревянная гробница, по технике близкая «клети», сопроводительные захоронения коней на поверхности, расположенные по кругу, головами к центру кургана. Краснознаменский и Ставропольский курганы: погребения в каменных склепах на горизонте, окружающие их концентрические круги из плит, стена-крепида. Нартанский могильник: надмогильные выкладки, погребальные стелы. Большой курган (№l) Ульского аула: гигантская гекатомба (более 400 коней), все сооружение — на уровне древней поверхности. Как уже говорилось, по количеству сопогребённых коней, Аржан — это второй, после Ульского аула, памятник во всей степной полосе Евразии.

Уздечные наборы в разных группах коней, находившихся в Келермесских курганах, различались между собой, что, по мнению А.А. Ковалёва, как и в Аржане, говорит о разноэтничности их владельцев (Ковалёв, 1987). Аналогичная точка зрения высказана Л.К. Галаниной: «Келермес перекликается с... кочевническим комплексом не только по многочисленности конских жертв, но и по группировке коней в зависимости от видов их уздечного снаряжения» (Галанина, 1994. С. 21-22). По мнению Л.С. Марсадолова, «в какой-то степени продолжением предшествующих культурно-ритуальных традиций, возможно, потомками „аржанцев”, явилось сооружение Ульского кургана... в Прикубанье» (Марсадолов, 1996. С. 62). На это замечание Л.С. Марсадолова, Н.Л. Членова возразила: «Что касается сооружения потомками аржанцев Ульских курганов, то подобное утверждение столь бездоказательно, что вообще не требует комментариев» (Членова, 1997. С. 31). На наш взгляд, это не так — данный вопрос на фоне более широкого круга аналогий заслуживает самого пристального внимания.

Некоторые из указанных особенностей, но значительно реже, проявляются и в археологических памятниках степной Скифии: например, перекрытие кургана радиально расположенными брёвнами — Подгородное, кург. 7 (Мурзин, 1984. Рис. 14; Ольховский, 1991. Табл. XVI, 1). Среди деревянных гробниц в степных памятниках раннескифского времени встречаются как помещённые в ямы, так и установленные на уровне древней поверхности (Ольховский, 1978. С. 85). По мнению В.С. Ольховского, «заметное сходство

(71/72)

памятников срубно-андроновской общности, нивелировка евразийских степных культур в переходное время, обусловленная, очевидно, мобильностью населения, затрудняют решение вопроса о непосредственном источнике того или иного элемента скифских погребальных памятников. Некоторые элементы более уверенно связываются с белозёрско-„киммерийскими”, другие — с памятниками восточных районов» (Ольховский, 1991. С. 166). Более определённо в этом отношении мнение Г.Н. Курочкина, который путём ретроспективного анализа пришёл к выводу о том, что если мы мысленно расположим «царские курганы Северного Причерноморья VI-IV вв. до н.э. в хронологической последовательности и, выявив определенные тенденции в развитии отдельных элементов погребального обряда, экстраполируем их в прошлое, то сможем получить гипотетическую модель „царского” скифского кургана VIII-VII вв. до н.э.... Это деревянная гробница квадратной или прямоугольной формы на материке или слегка заглублённая в землю, возможно (по некоторым признакам), с обводным коридором. Кони захоронены на материке вокруг камеры, число их довольно значительно... На периферии кургана следы тризн. В погребальной камере единовременное захоронение основных покойников и сопровождающих лиц... Гипотетическая модель „царского” скифского кургана VIII-VII вв. до н.э. поразительно напоминает тувинский курган Аржан» (Курочкин, 1980. С. 111, 116). В принципе ту же пространственную модель демонстрирует и последнее исследование B.C. Ольховского, детально рассмотревшего два «уровня» создания и осмысления «скифского» кургана — семантический и процессуальный (Ольховский, 1999. С. 116-117. Рис. 1-7). Но ведь сама идея подобной конструкции могла иметь и определённые генетические истоки?

Обращаясь к материалам последней дискуссии о происхождении и хронологии раннескифской культурной традиции, следует отметить, что и И.Н. Медведская отмечает значение «очередного (! — Д.С.) кочевнического импульса, шедшего из Центральной Азии и значительно изменившего вещевой комплекс 2-го этапа (условно 700-650 гг. до н.э. — Д.С.)» (Медведская, 1992. С. 89). По этому поводу Я.А. Шер отметил, что «хотя в статье И.Н. Медведской не говорится о пути распространения РСК (раннескифского культурного комплекса. — Д.С.) с востока на запад, весь материал, представленный в синхронистической таблице в целом подтверждает эту

(72/73)

мысль» (Шер, 1993. С. 100). Этому соответствуют и вполне аргументированные версии путей распространения таких характерных элементов раннескифского культурного комплекса, как шлемы кубанского типа —от чжоуских образцов (Варёнов, 1994) и боевых чеканов с головкой птицы между бойком и втулкой (Курочкин, Субботин, 1993) — с востока на запад. В этой связи несомненный интерес представляет заключение Р.С. Минасяна, выделившего три способа изготовления бронзовых удил. Из них третий способ (литьё неразъёмных конструкций в составных формах, которое «позволяет тиражировать изделия») представлен самыми ранними удилами из Аржана. Впоследствии такие удила «широко распространяются по поясу степей Евразии, характеризуют скифскую литейную технику и бытуют у скифов на всем протяжении их истории» (Минасян, 1992. С. 119).

Завершая этот краткий обзор, можно привести слова А.Ю. Алексеева о том, что «как будто никто из современных исследователей не отрицает инновационного характера раннескифской культуры, но вот степень исторической достоверности факта участия в её создании пришлых центральноазиатских этнических компонентов» вызывает разногласия (Алексеев, 1992. С. 9). При этом А.Ю. Алексеев выделяет ряд элементов, имеющих «весьма вероятное центральноазиатское происхождение: шлемы „кубанского” типа, биметаллические клевцы, дисковидные зеркала с центральной ручкой, культовые бронзовые ножи, некоторые варианты бронзовых наверший» (Алексеев, 1992. С. 9. Прим. 1). Приведённые материалы достаточно убедительно свидетельствуют не только об исторической реальности участия центральноазиатского компонента, но и о том, что «ядро» скифской культуры было принесено (носителями аржанской традиции?) из Центральной Азии. Точно так же искусство звериного стиля, по мере продвижения с востока на запад и особенно в процессе контактов с художественными традициями цивилизаций Передней Азии и Причерноморья, обогащалось новыми образами и стилистическими решениями и в дальнейшем развивалось уже как искусство синкретическое, всё более удаляясь от своего исходного состояния.

Какого рода процессы могут стоять за распространением ряда элементов раннескифского комплекса из глубин Центральной Азии с востока на запад? Наиболее «радикальная» точка зрения по этому поводу была высказана Г.Н. Курочкиным: «Скифские перед-

(73/74)

неазиатские походы явились продолжением того военного похода, который имел истоки в Центральной Азии; в военные столкновения с армиями передовых держав того времени вступило хорошо организованное, предельно отмобилизованное, обстрелянное, привыкшее к дальним походам войско степных кочевников — выходцев из Центральной Азии. По археологическим данным, именно в Центральной Азии мы застаем общество готовое по своей организации, социальной структуре к такого рода походам» (Курочкин, 1989. С. 109). Однако, при всей своей заманчивости, подобная интерпретация представляется излишне прямолинейной. Более осторожную позицию занимает Р.Б. Исмагилов, по мнению которого, «у нас недостаточно пока возможностей судить о конкретных формах скифской миграции, сопряжённой с завоевательными войнами. Это не было, конечно, простым механическим перемещением некой однообразной массы кочевников из одного региона в другой» (Исмагилов, 1993. С. 14). Действительно, говоря об историческом контексте данного явления следует иметь в виду, что, например, такие два опорных памятника как Аржан и Келермес, датировка которых вызывает наибольшее доверие, разделяют не менее 75 (или даже 100) лет, т.е. при принятом счёте одного поколения в 25 лет — около 3-4 поколений. Это время достаточное для последовательной трансформации многих элементов единой в прошлом культурной традиции, что и показывает приведённый анализ археологических памятников, но не реальное для единовременного военного похода. Гораздо логичнее мнение других исследователей, выделяющих отдельные этапы (или импульсы) продвижения носителей древнейшей скифской традиции, скорее всего, вооружённых конных отрядов, последовательно, на протяжении достаточно длительного времени осваивавших просторы Евразийских степей (Клочко, Мурзин, 1987; Боковенко, 1989; и др.). Этот процесс мог носить и характер инфильтрации, приводившей, как показывают археологические материалы, к появлению новых культурных образований, объединённых «скифской триадой», но различных по своему происхождению и дальнейшим особенностям культурогенеза.

В этой связи необходимо подчеркнуть, что из аржанских материалов именно предметы снаряжения верхового коня (и только они!) имеют аналогии в восточно-европейских памятниках, считающихся киммерийскими, на основании чего М.П. Грязновым была выделена аржано-черногоровская фаза развития скифо-сибирских

(74/75)

культур. Что касается других материалов (кроме желобчатых застежек, найденных в Аржане с конскими захоронениями, точный характер использования которых остаётся неясным), то между ними нет ничего общего, что с полной определённостью показывают Сводные таблицы вещей из памятников Северного Причерноморья и памятников Северного Кавказа, составленные М.П. Грязновым (Грязнов, 1983. Рис. 4, 5). На несопоставимость этих материалов с аржанскими совершенно справедливо и независимо от нас указала также Н.Л. Членова (Членова, 1997. С. 7-9). Неизвестны в киммерийских древностях и изображения в зверином стиле, а попытка вывести некоторые зооморфные мотивы из геометрической орнаментации изделий новочеркасского этапа (Раевский, 1984; Погребова, Раевский, 1992. С. 113-114. Рис. 13) неубедительна. Начальная скифская традиция, в том числе и звериный стиль, имеют единый (центральноазиатский) источник происхождения. Другое дело, что в разных районах распространения она сочетается с местными традициями, в зависимости от конкретной этнополитической ситуации «впитывает» и преобразует различного рода инновации, что в конечном счете и определяет многообразие всех культур «скифского типа». Близость к истокам в значительной степени объясняет то обстоятельство, что, как точно отметила М.Г. Мошкова, «на более ранних стадиях развития (предскифский и раннескифский периоды) близость предметов триады выступает гораздо рельефнее, чем в более поздних памятниках» (Мошкова, 1993. С. 21).

Насколько всё это сопоставимо со сведениями письменных источников, в первую очередь, со знаменитым рассказом Геродота о том, что скифы, теснимые массагетами, пришли из Азии? Не касаясь существа этого вопроса, выходящего за рамки настоящей работы, изучение которого уже составило отдельную область в отечественной историографии, сошлёмся только на мнение А.М. Мандельштама о том, что «следует с большим вниманием относиться к сообщениям античных источников о событиях, происходивших в глубинах Азии ещё до середины I тыс. до н.э. Здесь имеются в виду хорошо известные рассказы Геродота (IV, 13) и некоторых других авторов о последовательном вытеснении одних племенных групп другими, что привело к уходу киммерийцев в Малую Азию. Первоисточником этих сведений является не дошедшая до нас поэма Аристея Проконесского „Аримаепейя”, вероятно, составленная с использованием каких-то данных, полученных

(75/76)

от скифов... Признание реальности крупных и локальных племенных передвижений представляется одним из необходимых условий для правильной реконструкции древнейших этапов истории ранних кочевников» (Мандельштам, 1978а. С. 20-21).

Если учесть, что при Аристее (середина VII в. до н.э.), первым рассказавшим о «цепной миграции» племён от подножия Рипейских гор (Алтае-Саяно-Хангайское нагорье?) с востока на запад, описываемые события уже состоялись, или даже приобрели легендарный характер, то начало этого движения следует относить к предшествующему времени, скорее всего, к рубежу VIII-VII вв. до н.э., что в принципе совпадает с приведенным выше анализом археологических материалов. Было бы крайне заманчиво связать между собой независимые друг от друга сведения письменных источников — падение династии Западного Чжоу в 770 г. до н.э. под ударами кочевников, пришедших из глубин Центральной Азии (раньше), и «цепной миграцией» племён, по Аристею, происшедшей ранее середины VII в. до н.э. (позже) — как последовательные ступени одной причинно-следственный цепи. Пока это предположение носит чисто интуитивный характер и основывается главным образом на совпадении относительной хронологии событий, но если оперировать более крупными масштабами исторических процессов, то аналогичная ситуация складывалась и при создании более поздних этнополитических объединений хуннов, тюрков и монголов: сначала завоевание Китая или, во всяком случае, обеспечение безопасности с его стороны, а затем — движение на запад. Причём в каждом конкретном случае распространение новых культурных традиций происходило в ареалах вновь завоёванных земель. Думается, что нечто подобное могло происходить и в самом начале раннескифского времени.

наверх