П.П. Азбелев. Древние кыргызы. Очерки истории и археологии.

назад | оглавление | далее

Глава IV. Сложение и развитие кыргызской культуры:
минусинские чаатасы как историко-культурный источник.

IV. 4. Раннесредневековые центральноазиатские вазы и проблема сложения кыргызской культуры.
(частично опубликовано как отдельная работа)

Наиболее эффектной группой глиняных сосудов из раннесредневековых южносибирских погребений являются сделанные на круге вазы. Отточенность форм и изящество пропорций, сложная и разнообразная орнаментика, особая техника изготовления - всё это резко отличает вазы от сопровождающих их более или менее грубых лепных горшков. Известны две разновидности, обычно называемые кыргызскими и уйгурскими; однако этнические определения часто неточны и некорректны, так что правильнее говорить о минусинской и тувинской группах.

Изучение ваз имеет свою историю. Л.А.Евтюхова показала, что вазы, всего вероятнее, изготавливались на месте, а не ввозились откуда-то извне (Евтюхова 1948: 92-95). С.В. Киселёв пришёл к выводу, что техника изготовления и орнаменты ваз — южного, то есть китайского происхождения, и отнёс появление ваз на Енисее к VII в. (несмотря на противоречие этой датировки с другими хронологическими воззрениями этого автора), Находки ваз на минусинских чаатасах поняты им как свидетельства китае-кыргызских связей (Киселёв 1951:588-590).

Л.Р. Кызласов располагал уже не только минусинскими, но и тувинскими находками и мог сравнивать их. Автор решил, что те и другие примерно одновременны и равно восходят к прототипам хуннского времени. По мнению Л.Р. Кызласова, традиция изготовления круговых ваз была принесена в Южную Сибирь из Центральной Азии в II — I вв.до н.э. гяньгунями (Кызласов 1969: 74-75). Правда, существование соответствующей традиции на Енисее в первой половине I тыс.н.э. ничем не подверждено, а современные данные не позволяют помещать гяньгуней на Енисее — как показано выше, это было джунгарское племя (Боровкова 1989: 62).

Позже в статье Л.Р. Кызласова и С.В. Мартынова был предложен опыт формализованного изучения пропорций раннесредневековых южносибирских сосудов, в том числе ваз. К сожалению, авторы не учли неизбежной асимметричности лепных горшков, часто весьма заметной — из нескольких профилей одного сосуда можно построить целую типологию. Не учтены ни орнаменты, ни ситуации обнаружения сосудов, забыты абсолютные размеры. В результате выводы оказываются совершенно недостоверными. Авторы “выводят” минусинские вазы из таштыкской керамической традиции, причём техника изготовления круговых сосудов, по мнению авторов, каким-то образом сохранялась с хуннского времени, никак не проявляясь в таштыкских материалах. (В скобках напомню, что черепица с крыши здания близ Абакана, по тесту напоминающая круговые вазы и служившая зацепкой для рассуждений о существовании подобных керамических производств на Енисее ещё в хуннское время, оказалась, как и следовало ожидать, импортом). Авторы также решили, что кыргызы и уйгуры как бы обменивались традициями: вазы могильников Чааты восходят к минусинским, оказывающимся прототипами, а кыргызские сосуды с налепами на венчике заимствованы из культуры могильников Чааты, по Л.Р. Кызласову — уйгурских (VIII-IX вв), но при этом входят в тип, отнесённый к VI в. (Кызласов, Мартынов 1986).

Опыты формализованного анализа были продолжены в совместной монографии Л.Р. Кызласова и Г.Г. Король (1990). Орнаменты классифицированы по “форме” и по способам нанесения. При этом объединены все композиции из оттисков штампа и налепы на венчике. а вот версии зигзагообразного узора оказались в разных типах. Исследование строится прежде всего на изучении техники нанесения декора. а композиции. напротив. проигнорированы. Выделены технологические группы орнаментов, что само по себе интересно и перспективно — но и только. Вывод о том. что кыргызские орнаменты происходят из таштыкских. обоснован недостаточно: все аргументы. приведённые в его пользу. могут с той же убедительностью свидетельство- вать и о простом сосуществовании разнородных традиций (происхождение которых оказывается неизвестным). Наконец. без подробного разбора оставлен вопрос о соотношении минусинских и тувинских ваз.

Если сравнить итоги двух попыток формализованного исследования раннесредневековой южносибирской посуды. то бросается в глаза их взаимная противоречивость: одни и те же памятники оказываются то ранними. то поздними. Чувствуется, что внутренняя хронология изучаемых культур авторов на самом деле не интересует. Если называть вещи своими именами. то налицо попытки подвести модную аналитическую базу под заранее придуманную теорию. Авторам хочется. чтобы кыргызские традиции “выводились” из таштыкских — так оно у них и получается.

Отмечу также обзор раннесредневековой южносибирской посуды. данный в статье Ю.С. Худякова (1989). Выделена “чаатинская культура”, одним из основных признаков которой оказываются, разумеется, круговые вазы; в остальном работа носит именно обзорный характер. Вопросы хронологии, как обычно у этого автора, не обсуждаются.

Никто из исследователей, обращавшихся к изучению ваз, не пытался выяснить типолого-хронологическое соотношение разных групп по типологическим рудиментам, не пробовал интерпретировать наблюдения, связанные с этими сосудами. Между тем именно здесь, как мне представляется, кроется ряд возможностей. Cледует особо остановится на некоторых специфических обстоятельствах.

Изучение ваз как особого культурного явления затруднено неочевидностью атрибуции могильников Чааты. Л.Р. Кызласов счёл их кладбищами уйгурских гарнизонов Шагонарских городищ (Кызласов 1969: 74-77; 1979: 158). Однако уйгуры кочевали. а чаатинские материалы не содержат явных указаний на кочевой образ жизни (Гаврилова 1974: 180). Другие авторы, не оспаривая предложенной Л.Р. Кызласовым даты, полагают, что могильники Чааты нужно связывать не с уйгурами, а с каким-либо зависимым племенем (Худяков, Цэвендорж 1982: 74-77; Савинов 1984: 87-88). Д.Г.Савинов указал несколько чаатинско-кокэльских аналогий и предположил, что чаатинские катакомбы могли быть устроены сохранившимися до уйгурского времени кокэльцами (Савинов 1987: 28-29); следует отметить, что предложенная автором аналогия между чаатинскими катакомбами и кокэльскими подбоями не имеет права на существование: это совершенно разные типы могильных ям, сходство тут лишь по факту усложнённости. Резче всех возразил Л.Р. Кызласову О.Б. Варламов (1987) — он датировал Чааты первой половиной I тыс. — правда, без должных объяснений, основываясь прежде всего на сходстве чаатинских катакомб с сарматскими; для датировки спорного и выразительного комплекса этого недостаточно. Позже Ю.С. Худяков (опять же без аргументации) отнёс чаатинские могилы ко времени “до образования Первого каганата и широкого распространения... древнетюркского предметного комплекса (Худяков 1989: 142). Таким образом, разброс датировок могильников Чааты — от I-V до VIII-IX вв.

В основе этих сомнений — отсутствие среди чаатинских материалов прямо датирующих находок, общая для южносибирской археологии неразработанность методов датирования и странное стремление отдельных исследователей непременно привязать каждый тип памятников к тому или иному этнониму из китайских и других письменных источников. Определённый интерес представляет пряжка из кург.7(65) могильникака Чааты I (Кызласов 1969: 73-рис.22:11); округлые боковые вырезы на пластинчатом щитке-обойме безусловно сопоставимы со сходным элементом оформления кудыргинских накладок из мог.4 (Гаврилова 1965: Табл. X –15, 16). Но это сходство имеет не хронологическое, а чисто типогенетическое значение и должно анализироваться в ином контексте. Вместе с тем остаётся неразработанным такое направление поиска, как изучение системы культурных связей чаатинцев на фоне общих хронологических ориентиров; история региона в целом известна неплохо, и кажется разумным использовать это обстоятельство.

Нет сомнений в том, что чаатинцы — пришельцы в Туве; немногочисленные чаатинско-кокэльские параллели хотя и требуют внимательного исследования, ещё не дают повода для разговора об этнокультурной преемственности. Культура могильников Чааты многими аналогами связывается с Восточным Туркестаном и Средней Азией, причём сопоставимые культурные явления обыкновенны для Туркестана и исключительны для Тувы и вообще Южной Сибири. Поэтому родиной чаатинцев следует считать указанные территории. Ряд культурных явлений, типичных для чаатинских могил, изредка встречается в кыргызских материалах, так что эти пришельцы из Туркестана имели какие-то связи с енисейскими кыргызами и были при этом, вероятно, влияющей стороной. Немногочисленность чаатинских могил косвенно свидетельствует о краткости искомого промежутка времени. Несколько глиняных черепков с характерными чаатинскими признаками найдены на одном из орхонских мемориалов Второго каганата, что указывает (опять же косвенно) на некое участие носителей этих традиций в истории тюрков.

Крупные переселения восточнотуркестанских племён в Центральную Азию имели место в первой четверти VII в., когда телеские племена, т.н. гаогюйские поколения, бежали от истребления, назначенного им правителями Западного каганата. Крупнейшие из этих племён — сиры, кит. сйеяньто, и уйгуры, кит. хойху, — поочерёдно создавали в Монголии собственные каганаты, причём если уйгуры были вековыми врагами тюрков и кыргызов, то сиры, напротив, держали у кыргызов своего наместника-эльтебера и были прямыми союзниками правящего тюркского рода Ашина (обо всём этом уже подробно говорилось в предыдущей главе). Можно с высокой долей уверенности считать, что появление чаатинцев-туркестанцев в Туве и их недолгое там пребывание связаны с кратким периодом сирского господства в Центральной Азии в 630-646 гг. Следует согласиться с теми, кто видит в чаатинцах второстепенную, зависимую группу. Очевидное сходство круговых ваз из чаатинских катакомб с хуннскими сосудами заставляет осторожно предположить здесь проявление неизвестной культуры восточнотуркестанских хуннов-юэбань, но это уже из области догадок. Что же касается хронологии могильников Чааты I-II, то они датируются второй четвертью — серединой VII в. (об этом см. также: Азбелев 1991). Кыргызские аналогии чаатинским материалам следует расценивать как материальное подтверждение летописного сообщения о том, что сиры держали на Енисее своего эльтебера “для верховного надзора” над кыргызами.

По ряду черт вазы тувинской группы, как уже не раз отмечалось, близки хуннской традиции, но есть и существенные отличия. Хуннские вазы иначе украшены, их орнаменты богаче и сложнее. Технологически хуннские вазы не отличаются от прочей посуды, а чаатинские, как и вообще раннесредневековые — наоборот, уникальны для своего культурного контекста. Набор форм хуннских ваз (Давыдова 1985: 38-43) не совпадает с набором форм ваз раннесредневековых. Большинство исследователей согласно с тем, что чаатинские вазы в конечном счёте восходят к хуннской традиции — но нужно помнить, что их разделяет ряд этапов типологического развития, не представленный до сих пор в вещественном материале.

Минусинские (“кыргызские”) вазы подобного сходства с хуннскими уже не обнаруживают. Естественно предположить, что если линия развития этой традиции вообще едина, то типологически тувинские вазы “старше” минусинских и, возможно, непосредственно прототипичны им. Проверить это можно лишь путём сопоставления ваз тувинской и минусинской групп, независимого от сравнения с хуннскими прототипами. Наибольшие отличия — в орнаментах: минусинские вазы украшены весьма своеобразно. Причины этого своеобразия должны быть рассмотрены особо.

Рис.34. Классификация орнаментов минусинских круговых ваз.

Орнаменты минусинских ваз едины по технике нанесения узора (очерченные полосы оттисков зубчатого цилиндрического штампа) и в размещении (всегда на верхней трети тулова, прямо под горлом, между двумя опоясывающими полосами). Основанием их классификации может служить заполнение межполосного пространства. Выделяется шесть групп, три из которых вариабельны и серийны, а другие три представлены уникальными или редкими экземплярами. Эти группы далее условно именуются типами  орнаментов минусинских ваз (Рис.34). В кыргызской культуре наиболее распространены — и совершенно специфичны — волютовые и зигзагообразные узоры(типы II и III). Эта специфичность, то есть отсутствие аналогов в тувинской группе, требует искать истоки данных типов в местной минусинской орнаментике предшествующего времени - в таштыкской традиции (подчеркну: речь идёт не о таштыкском происхождении минусинских ваз вообще, а об истоках двух типов орнамента, не более того).

Рис. 34а. Сосуд с Ай-Дая.

Волюты, расходящиеся от точки разрыва опоясывающей полосы (чаще вверх, реже вниз), украшают многие таштыкские сосуды. Обычно на сосуде — лишь одна пара волют, выступающая как семантическая доминанта декора. Впрочем, известен ряд сосудов, украшенных более чем одной такой доминантой: с чаатасов Уйбатского (АИ 1941: 313 — Табл.XLVIII — Рис. 2) и Тепсейского (Грязнов 1979: 95 — Рис. 55 а: 14) [1], а также с разнокультурного памятника Ай-Дай в Бейском районе Хакасии (Массон, Пшеницына 1994: 17, рис.). Эти сосуды свидетельствуют о психологической готовности таштыкцев к превращению семантической доминанты в рядовой элемент раппорта. Важно заметить, что всё это сосуды на поддонах, причём айдайский сосуд имеет на поддоне подтреугольные прорези, совершенно как на металлических котлах (Рис. 34а). Значит, эти необычные сосуды должны были изобразить или, скорее, обозначить металлические котлы. Тогда удвоение пар волют на таштыкских глиняных “котлах” — попытка воспроизвести обычными для местной керамики способами декор металлических котлов. Металлические котлы — редкость в таштыкских склепах, зато их много в кокэльских и чаатинских могилах. В таштыкской орнаментике перепутались два типа декора — узор с доминирующей парой волют, или “усов”, и имитация декора металлических котлов. Такое смешение традиций могло происходить и в культуре могильников Чааты, и в кокэльской культуре.

При увеличении числа пар волют происходит неизбежная трансформация узора: волюты соседних пар, расположенных близко одна от другой, воспринимаются ка самостоятельный элемент раппорта, как бы образуя “закрытую” композицию, со временем замещающую исходную “открытую” (Рис. 35).  Развитие  этой  тенденции приводит к появлению совершенно нового орнамента, в наиболее полном виде воплощённого на вазах с Ташебинского и Уйбатского чаатасов, уверенно относимых по вещам к числу позднейших (Рис.36 А).

Рис.35. Механизм трансформации мотива парных волют в кыргызской культуре: а — исходный таштыкский орнамент; б — кыргызский вазовый орнамент, сложившийся при переходе на круговой сосуд с лепного. 1 - мотив, воспринимаемый как элемент раппорта в начальной фазе трансформации; 2 - мотив, воспринимаемый как элемент раппорта во второй фазе.

Основой для понимания происхождения и развития зигзагообразного узора минусинских ваз является уникальная находка из центральной могилы соор.№5 Арбанского чаатаса — ваза, имеющая декор в виде трёх угловидных фигур. С одной стороны, это утроение разновидности “усов” таштыкского декора, а с другой — этот орнамент связан с классическим зигзагообразным узором минусинских ваз через редкий промежуточный вариант, представленный находками с Обалых-биля и из Теси. Выстраивается ряд (Рис.36 Б), имеющий три безусловные хронологические привязки. Во-первых, это в целом более ранняя дата таштыкских традиций по сравнению с кыргызскими; во-вторых, это сравнительно ранняя дата Арбанского чаатаса; в-третьих, это безусловно поздняя абсолютная дата типологически позднейшей капчальской вазы, определяемая по вещам не ранее IX, а может быть, и Х века.

Рис.36. Типогенез волютовых (А) и зигзагообразных (Б) орнаментов минусинских ваз.

Как волютовые, так и зигзагообразные узоры ваз восходят к разновидностям одного таштыкского орнамента. Типологически ранняя арбанская ваза, открывающая эволюционный ряд кыргызских зигзагообразных узоров, найдена в составе заведомо единовременного комплекса, образуемого таштыкским склепом и четырьмя оградами (единовременность устанавливается планиграфически и стратиграфически). Среди сосудов из арбанского склепа абсолютно преобладали горшки именно с этим таштыкским орнаментом, и можно предполагать, что преобладание узора с семантической доминантой в виде нисходящих симметрично развёрнутых волют или восходящих "лучей" (спрямлённых волют) уже само по себе указывает на относительно позднюю дату.

Характер изменений декора показывает, что гончары — изготовители ваз, хотя и были знакомы с местной орнаментикой, но не понимали значения тех или иных традиционных элементов декора, знали только, что вот это почему-то важно. Прежде всего на вазах появились самые распространённые (судя по арбанским материалам) в это время таштыкские орнаментальные мотивы, имеющие прямые соответствия в кокэльской и чаатинской традициях. Принцип изменения орнамента при переносе его с лепных сосудов на круговые таков: вращение гончарного круга диктует мастеру ритмичность узора, и при стремлении подчеркнуть, усилить значение традиционно важного элемента путём его повторения семантическая доминанта декора превращается в элемент раппорта. Скрытое значение орнамента, ранее требовавшее от мастера точного следования канону, уступает место внешней эстетике и завершённости композиции. К бытовому гончарству добавляется ремесло (нацеленное в данном случае на производство лишь одной формы).

Логика развития декора требует поместить уникальные вазы из центральной могилы кург. 6 Койбальского чаатаса (Рис.39: 2,3) и неопубликованную вазу с лямбдаобразными фигурами (раск. А.И.Поселянина, мог-к Белый Яр близ Изыха) между третьим и четвёртым этапами типологического развития — соединение традиции ваз с таштыкским орнаментальным каноном уже произошло, но единые стандарты декора ещё не устоялись, идёт что-то вроде творческого поиска (явление, сходное с чрезмерным разнообразием форм стремян в могильнике Кудыргэ).

Быстрота, с которой минусинские гончары забыли семантику декора; уникальность способа изготовления ваз для Минусинской котловины; необычно высокое качество ваз на фоне общего упадка гончарного искусства в кыргызское время; корреляция ваз с оградами чаатасов и со всадническими могилами, не имеющими таштыкских прототипов,- всё это, вместе взятое, однозначно подвтерждает вывод об исходной инородности круговых ваз для культуры минусинских племён и полностью подавляет теорию о местном происхождении изучаемой керамической традиции. Более того: характер трансформации декора, вытеснение большинства таштыкских форм и орнаментов, появление вместе с вазами новых типов памятников, несомненная престижность ваз в кыргызской ритуальной иерархии типов — всё это говорит о появлении на Среднем Енисее некоей группы переселенцев, господствовавшей политически и культурно.

Была ли в числе источников инноваций культура могильников Чааты? Ответить можно, лишь обратившись к вазам тувинской группы, имея в виду вопрос о соотношении разных групп ваз и ища указания на типогенетические связи с ясной направленностью (уже не только на керамическом материале).

Сосредоточенность и очевидная хронологическая близость тувинских ваз не позволяют строить эволюционные ряды, однако пропорции и орнаменты коррелируют (в отличие от минусинской группы), что позволяет классифицировать вазы. Признаки, общие для всей тувинской группы, таковы:

1) интенсивное вертикальное лощение, почти каннелирование тулова, безусловно восходящее к хуннской традиции и эпизодически проявляющееся на минусинских вазах;

2) в зоне наибольшего расширения тулова есть опоясывающая полоса оттисков штампа;

3) сетчато-ромбический рисунок оттисков штампа.

Выделяются три типа, каждый из которых имеет частичные соответствия среди ваз, найденных за пределами Тувы (Рис.37):

Тип 1. Диаметры горла и дна относятся как 8:10. Вся нижняя половина тулова “каннелирована”, верхняя треть покрыта несколькими опоясывающими полосами оттисков штампа. Тулово расширено в верхней трети. Максимальный диаметр тулова в полтора раза меньше высоты (яйцевидное тулово).

Тип 2. Диаметры горла и дна относятся как 6:10. “Каннелирована” как верхняя, так и нижняя половины тулова. Зона лощения ограничена сверху узкой полосой оттисков цилиндрического штампа. Тулово расширено в средней части. Максимальный диаметр тулова в полтора раза меньше высоты (яйцевидное тулово).

Тип 3. По декору идентичен типу 2, но отличается пропорциями — диаметр тулова равен его высоте, отчего вазы выглядят приземистыми (округлое тулово).

В таблицу как отдельные группы включены вазы из склепов Михайловского могильника на реке Кие (Мартынова 1976) и вазы из разрушенных погребений у буддийской кумирни Наинтэ-Сумэ в Монголии, в среднем течении реки Толы (Боровка 1927). Вазы из Монголии близки тувинским, но заметно грубее — возможно, это подражания. Вазы Михайловского могильника по пропорциям ближе к тувинской группе, а по орнаменту — к минусинской. Малочисленность этих находок не позволяет делать далеко идущие выводы, но замечу, что михайловские вазы доказывают: носители таштыкских традиций и изготовители ваз существовали в едином социуме, раз их можно было вместе хоронить.

Рис.37. Типы ваз тувинской группы (7, 8, 9) и соответствия им из других регионов. Масштаб разный.

Среди групп, представленных на Рис.37, наибольшее удаление от чаатинского стандарта демонстрируют минусинские вазы. Здесь представлены аналогии всем вариантам пропорций, но зависимости между пропорциями и декором нет. Неспецифические признаки минусинских ваз в целом повторяют традиции тувинской группы, но с утратой принципов компоновки  элементов и с добавлением специфических признаков местного происхождения. Совершенно очевидно, что минусинская традиция по сравнению с тувинской типологически “моложе”. Однако это ещё не служит основанием для вывода о том, что на минусинскую традицию повлияла именно чаатинская: всё вышесказанное не исключает и прямого поочерёдного заимствования из некоего неизвестного третьего центра. Расставить всё по своим местам поможет разбор ситуаций обнаружения ваз.

Опорным памятником здесь служит могильник Чааты I. В могильнике Чааты II ваз нет, но в силу однокультурности этих курганных групп привлекать его материалы можно.

Чаатинские катакомбы могут быть разделены на 2 группы. В 11 случаях погребённый лежит головой влево от входа в камеру и ориентирован между СЗЗ и СВ (тип 1). Ни в одной из этих могил нет сосудов с “усами”. В 19 случаях погребённый уложен головой вправо от входа в камеру и ориентирован между СВ и ССВ (тип 2). Именно в этих могилах найдены три из четырёх железных котлов. Это деление погребений не является половозрастным; вероятно, оно отражает какие-то социальные различия. Сосуды размещаются в особых нишах близ головы погребённого со стороны дромоса. Исключения разбираются ниже.

Набор посуды был, как можно судить по имеющейся выборке, регламентирован. Из 7 круговых ваз 4 найдены с лепными баночными сосудами, 3 — с металлическими котлами. Из 7 сосудов с “усами” 6 были единственными сосудами в погребении, один стоял с простым баночным горшком. Вазы ни разу не встречены вместе с сосудами с “усами”, котлы не совмещались с баночными сосудами. Ваза стоит либо с котлом, либо с баночным сосудом; сосуд с “усами” — либо один, либо с банкой. В нетипичной позиции стоит либо ваза, либо сосуд с “усами”. Эти сопоставления показывают, что в сознании устроителей чаатинских катакомб существовала чёткая иерархия жертвенных сосудов. К высшему рангу относились вазы и сосуды с “усами”; показательна лепная имитация вазы, украшенная несколькими парами волют-”усов” — своеобразный гибрид обеих престижных форм, как бы зародыш будущей минусинской традиции (Кызласов 1969: 68 — Рис.17: 1). К низшему рангу относились баночные сосуды и котлы, причём приведённая группировка катакомб показывает, что и на этом уровне существовали различия — может быть, как-то проявившиеся в наборе жертвенных сосудов. [2]

Некоторые вазы перед помещением в могилы были преднамеренно повреждены. Этот ритуал применялся в строго определённых случаях. В кург. 10 погребена убитая женщина (часть черепа отсечена) — у вазы, стоявшей в этой могиле, венчик аккуратно оббит по кругу, а стоит эта ваза не в нише, а у входа в камеру. В кург. 13 погребение обезглавленного мужчины сопровождается вазой со срубленной горловиной. Ваза стоит в нише, а череп найден у входа в камеру. В кург. 17 и 18 погребены обезглавленные мужчины, причём головы на момент похорон отсутствовали. Нет и ваз. Важно, что все эти могилы не были ограблены в древности, и открывающаяся закономерность явно не случайна: вазу повреждали перед помещением в могилу, и степень повреждения вазы соотносилась с характером ранения, от которого умер погребённый. (Рис.38).

Рис. 38. Соответствие состояния черепов погребённых и ваз в могильнике Чааты I.

Эти факты позволяют сделать ряд выводов.

Во-первых, чаатинские материалы отражают сложную, детально разработанную систему похоронных ритуалов. Могильники Чааты I-II представляют древнюю культуру с устоявшимися ритуальными нормами, сложившуюся за пределами Тувы и принесённую сюда сплочённой группой мигрантов. Переселение из Джунгарии в Южную Сибирь — сильнейшее потрясение для любых традиционных устоев: слишком многое изменялось в жизни людей. Тем не менее чаатинцы сохранили сложную систему похоронных ритуалов; более того — следы влияния чаатинцев обнаруживаются в разных культурах. О соотношении аналогичных элементов в культуре могильников Чааты и в кокэльской культуре здесь говорить не место, это особая тема; замечу только, что трактовать эти параллели можно по-разному, соответственно по-разному оценивая и направление культурных влияний.

Во-вторых, соответствие степени повреждения ваз характеру смертельного ранения, увязка помещения в могилу вазы с наличием головы погребаемого — свидетельствуют о глубокой сакрализованности ваз как типа сосудов. Близкие вазам по ритуальному рангу сосуды с “усами” исходно, надо полагать, в представлениях использовавшего их населения были, так сказать, “антропоморфны”. Опоясывающие тулово композиции со свисающими элементами напоминают и, быть может, обозначают реальные пояса с разного рода подвесками (не случайно “антропоморфна” и русская терминология для частей сосуда — тулово, горло, плечики). Обычай ритуального повреждения сосудов известен и в других культурах, например, в Приамурье (Медведев 1991: 23); не исключено, что это — отражение представлений, родственных реконструируемому обычаю повреждать после тризны каменные изваяния (Кубарев 1984: 77 — 78). Интересно в этой связи заметить, что нет культур, где одновременно существовали бы и “антропоморфные” сосуды, и ритуальные изваяния с изображениями поясов; в культуре енисейских кыргызов до сих пор не встречено ни одного погребения с вазой и поясным набором одновременно.

Кыргызские вазы повреждены практически всегда, причём в ряде случаев это безусловно преднамеренные повреждения. Это либо срубленное горло, либо небрежно сколотый с одной стороны край венчика. По сравнению с чаатинской нормой эти действия производились очень неаккуратно. К сожалению, обычай кремации, распространённый у кыргызов, не позволяет изучить соотношение повреждений ваз и обстоятельств смерти погребённых; но показательно, что норма, применявшаяся в чаатинских обрядах выборочно, у кыргызов стала почти всеобщей. Это может служить указанием на деструктивную имитацию традиции с утратой её понимания.

"Антропоморфизм" ваз распространялся и на их лепные имитации. Так, представленный на одной из койбальских ваз редкий тип орнамента "с вертикальными элементами" (Рис. 39: 3), ещё недавно вполне загадочный, ныне можно уверенно интерпретировать благодаря находке в кургане 79 могильника Маркелов Мыс II (Рис. 39а; опубликован: Митько 2002), на котором эти вертикальные элементы имеют собственный декор, воспроизводящий орнаменты ременных наконечников. Таким образом, не исключено, что опоясывающие узоры ваз как раз и служат "поясами" для сосудов, имевших некий магический смысл и соотносившихся в похоронном ритуале с самим умершим.)

Рис. 39а. Лепная ваза из кург. 79 могильника Маркелов Мыс II. По О.А. Митько.

Комплекты кыргызской посуды в целом близки чаатинским — ваза (круговая или лепная) плюс один-три лепных горшка на каждого погребённого в центральной могиле. В кург. 6 Койбальского чаатаса в одной из стен могильной ямы была устроена закрытая тыном ниша, в которой стояли две вазы; рядом стояли четыре горшка, а в могиле было, соответственно, два погребения (Рис.39). Полное отсутствие минусинских аналогов или прототипов позволяет видеть здесь след прямого влияния чаатинских (или родственных) традиций. Весьма интересны и перспективны наблюдения о сходстве кыргызских лепных сосудов, мало напоминающих таштыкскую керамику, с чаатинскими и кокэльскими горшками (Панкова 2000: 96-97).

Рис. 39. Койбальский (Утинский) чаатас, кург. 6 — План могилы и вазы из неё (по Л.Р. Кызласову, Г.Г.Король).

Есть и другие показательные кыргызско-чаатинские аналогии. На Арбанском чаатасе ограда № 4 имела с севера пристройку — небольшой жертвенник. Для кыргызов это необычно, а чаатинские курганы всегда имели жертвенник в северной поле. В ограде № 2 чаатаса Новая Чёрная и в могиле упомянутой арбанской ограды зафиксировано размещение железных ножа и кинжала непосредственно под черепом погребённого; в кыргызской культуре аналогов нет, а для могильников Чааты это - одна из ритуальных норм. На Арбанском чаатасе зафиксировано размещение сосудов на ступеньке вдоль продольной стенки могильной ямы, а также сходным образом, но на плоском дне, как бы обозначая ступеньку (ограды №№ 6 и 7) — ещё один отпечаток культуры могильников Чааты, так и не закрепившийся на Среднем Енисее как устойчивое заимствование.

В том же ряду следует, видимо, упомянуть и необычную вазу из детской мог. 25 Соколовского разъезда (Вадецкая 1999: табл. 7: 4); она необычна вертикальной приплюснутостью и налепными шишечками, посаженными поверх волютового декора типа рис. 36: А, 6. Сходные налепы представлены и на чаатинской керамике.

Сказанного довольно, чтобы заключить следующее. Можно с определённой долей уверенности считать, что культурный комплекс, представленный в Центральной Туве могильниками Чааты I-II, оказал существенное влияние на процессы культурной трансформации, шедшие в кыргызском обществе. Это происходило одновременно и, скорее всего, в связи с культурным воздействием других групп, практиковавших строительство поминальных оградок юстыдского и уландрыкского (по классификации В.Д.Кубарева) типов. В кыргызской культуре эти заимствования причудливо смешались и были переосмыслены в духе местных традиций, причём понимание внутренних связей воздействовавших культур было вскоре утрачено — влияние было хотя и мощным, но недолгим. Эти влияния не просто обогатили местную культуру, они способствовали глубокому её преобразованию. Именно эти влияния сформировали облик целого ряда культурных явлений, определивших своеобразие классической кыргызской культуры и её отличие от таштыкской. Письменные же источники позволяют с высокой долей уверенности связывать эти влияния с недолговременной, но значительной по своим последствиям гегемонией сиров (сйеяньто) в Центральной Азии в 630 — 646 гг. В рамках этой гегемонии существовало и сирское эльтеберство на Среднем Енисее, археологически выразившееся в перечисленных культурных явлениях и процессах.

Всё это даёт основания провести хронологический рубеж между раннекыргызской таштыкской культурой и классической культурой енисейских кыргызов по второй четверти — середине VII в. Естественно, появление новых типов и ритуалов не пресекло воспроизводства таштыкской культуры, однако её постепенное угасание безусловно.

Таким образом, изучение вопроса о типолого-хронологическом соотношении разных групп раннесредевековых центральноазиатских ваз с учётом историко-культурного контекста позволяет прояснить некоторые малоисследованные аспекты культурной и в известной степени политической истории южносибирскизх народов. История круговых ваз как керамической формы здесь лишь намечена на самом общем уровне (Рис.40). Лучшими направлениями дальнейших поисков представляются: подробное сличение оттисков зубчатого цилиндрического штампа (кстати, до сих пор нет ни одной находки подобных инструментов); сравнение отпечатков шипа гончарного круга, обязательно присутствующих на донцах всех ваз; подробное исследование хуннских ваз; наконец, хочется верить, что появятся новые находки ваз в Монголии, в Кемеровской области и, конечно, в Туркестане, где традиция изготовления ваз сохранялась с хуннского до древнетюркского времени. Именно этим ожидаемым находкам предстоит связать круговые сосуды хуннской и древнетюркской эпох в единый хронологический ряд.

Рис. 40. Этапы развития раннесредневековых центральноазиатских ваз.

[1] Данная особенность этих сосудов обнаружена при изучении эрмитажных коллекций и архивов С.В. Панковой.

[2] Керамический комплекс могильников Чааты I-II, безусловно, гораздо сложнее, чем представлено здесь, и его подробное изучение остаётся отдельной, интересной и перспективной задачей. Например, чрезвычайно интересны лепные сосуды с частичным лощением (только верхней половины тулова, то есть сходно с размещением орнамента на круговых вазах), а также некоторые не упомянутые здесь орнаменты. Вместе с тем связь этих сосудов с вазами однозначно не устанавливается, и поэтому они не включены в реконструируемую здесь ритуальную иерархию керамических форм.

назад | оглавление | наверх | далее