П.П. Азбелев. Древние кыргызы. Очерки истории и археологии.

назад | оглавление | далее

Глава IV. Сложение и развитие кыргызской культуры:
минусинские чаатасы как историко-культурный источник.

IV. 3. Конструкции оград на чаатасах.

Наряду со стабильными признаками, проявлявшимися на всём протяжении периода строительства чаатасов, их определяют и вариабельные признаки, разнообразие проявления которых позволяет расчитывать на возможность раскрытия их датирующего потенциала. Таковы прежде всего разновидности орнамента круговых ваз (которым посвящён следующий раздел) и конструкции подквадратных оград со стелами, встречающихся на всех чаатасах без исключения и весьма разнообразных по особенностям своего устройства. [1]

Известно более 50 чаатасов, (Кызласов 1980; Худяков, Нестеров 1985) раскопки велись на 17, но к анализу сооружений могут быть привлечены материалы не более чем с десяти: в ряде случаев методика раскопок была слишком несовершенна, а фиксация недостаточна. Это относится к чаатасам, где ограды исследовались до 1960 гг. — Ташебинскому, Кызылкульскому, Тесинскому, Джесосскому; затруднён анализ материалов Уйбатского чаатаса, раскопанного на высоком для своего времени уровне, но ныне доступного в виде лишь кратких словесных описаний и неполных, разрозненных публикаций. На Копёнском и Сырском чаатасах расчистка и поэтапная фиксация не проводились (или не отражены ни в отчёте, ни в публикациях), но на планах показана ориентация стел, позволяющая реконструировать очертания ограды.

Более информативны (для изучения конструкций) памятники, исследованные после 1960 г. по методике, разработанной М.П. Грязновым и впервые примененной при раскопках чаатаса в Гришкином логу (Грязнов 1961: 22-25. Зяблин 1965: 282-286). Поэтапная расчистка, фиксация и разборка развалов позволяют достоверно реконструировать ограды и выявить немало конструктивных деталей. После исследований в Гришкином логу все раскопки на чаатасах велись по той же методике. В отчётах и публикациях последних тридцати лет имеются данные о весьма представительной серии памятников (Азбелев 1989). Сопоставляя эти ограды между собой, нетрудно обнаружить некоторые закономерности их устройства и, как следствие, закономерности их археологизации, что, в свою очередь, при наличии общего чертежа с указанием расположения стел, могильных ям и границ развалов позволяет достаточно уверенно реконструировать некоторые важные детали конструкции оград Копёнского, Уйбатского и Сырского чаатасов, не зафиксированные раскопщиками (работы на этих памятниках проводились задолго до того, как была составлена упомянутая методика).

Учитывая размеры и степень сложности конструкции подквадратных оград со стелами, их следует сгруппировать следующим образом (Рис. 33).

Группа I.   Небольшие сооружения со стороной до 5 м, от которых остаются низкие развалы диаметром до 7-8 м, с 4-7 стелами. Стелы встроены непосредственно в углы кладки ограды с внешней стороны или стоят вплотную к ней; могилы объёмом около 1 куб.м, в плане подпрямоугольные (реже овальные), стенки ям укреплены тонкими жёрдочками. Основательные внутримогильные конструкции не зафиксированы. Памятники этой группы исследованы на чаатасах Новая Чёрная, Кёзеелиг-хол, Обалых-биль и Арбанском.

Группа II.  Сооружения со стороной 5-7 м, развалы диаметром 10-12 м, вокруг оград установлены 6-8 стел; кроме угловых стел, встречаются и простеночные; так или иначе оформлен вход в ограду; могилы сравнительно небольшие, иногда в них встречаются столбики, якобы поддерживавшие перекрытие, хотя конструктивно это не требуется. Стелы отставлены от кладки на расстояние, близкое их толщине. Памятники с такими признаками раскопаны на чаатасах Обалых-биль, Кёзеелиг-хол, Койбальском (Утинском), Тепсейском, Абаканском, в Гришкином логу и др.

Группа III. Крупные сооружения со стороной около 10 м, развалы диаметром 15-17 м, вокруг основания стоит до 10 стел, редко более; стелы стоят на расстоянии около 0,5 м от кладки. К этой же группе могут быть отнесены (по размерам) и шестиугольные в плане ограды, исследованные на чаатасах в Гришкином логу, Абакано-Перевозинском и Сырском. Могилы крупные, т.н. «кубические», обычно с остатками внутримогильных деревянных конструкций. Ограды чаще всего не сориентированы с могилами; последние иногда обставлены врытыми на ребро плитками. Памятники — на чаатасах в Гришкином логу, Абаканском, Абакано-Перевозинском, Сырском etc.

Группа IV. Очень большие сооружения, с развалами диаметром свыше 20 м, с 12-14 стелами, на Копёнском, Уйбатском, Ташебинском, может быть, и Кызылкульском чаатасах. Такие сооружения выстраиваются в меридионально ориентированный ряд на западном краю чаатаса; к востоку стоят ограды меньшего размера, но сходные по конструкции, близкие сооружениям III группы. Встречаются ограды с большими пристройками, которые, наряду с основными сооружениями, также окружены стелами. Могилы очень велики и всегда ограблены (видимо, бугровщиками в XVIII в.), однако остатки погребений и их описания, данные бугровщиком Селенгой, позволяют говорить о том, что нередко в одной могиле находились как скелеты, так и пепел погребённых. По тем же описаниям устанавливается наличие погребений со шкурой коня и обкладкой стен могилы каменными плитками. На Копёнском чаатасе зафиксирована подбойная могила в пристройке. В составе сопроводительного инвентаря памятников IV группы нередко встречаются предметы сбруйных и поясных наборов, иногда из драгоценных металлов и роскошно украшенные; особенно это характерно для впускных захоронений в ямках-«ячейках», которые в старой литературе неправильно называли «тайниками» [2].

Следует отметить, что всем разновидностям подквадратных оград со стелами есть соответствия в виде таких же оград без стел; каждая размерная группа оград включает, кроме подквадратных, ещё и округлые в плане сооружения, которые тоже могут быть как со стелами, так и без стел. По всей видимости, состав типов сооружений на протяжении всей истории кыргызской культуры изменялся мало; к сожалению, большие чаатасы никогда не исследовались полностью, сплошным раскопом, и выяснить этот вопрос с необходимой подробностью пока невозможно.

Рис.33. Размерно-конструктивная группировка оград чаатасов.

При сравнении выделенных групп заметны интересные закономерности. Как видно из описания и из рисунка, основные элементы конструкции изменяются от I группы к IV в соответствии с одной и той же закономерностью, увеличиваясь в размерах и увеличивая число стел, усложняя оформление входа. Для I-II групп, более чем для III-IV, характерна неоднородность кладки, когда нижние плиты массивнее верхних; лишь для III-IV групп зафиксирована ориентация стел не только вдоль северной и южной, но и вдоль западной и восточной стен (кург. № 6 Койбальского чаатаса, № 5 чаатаса в Гришкином логу и № 6/юж. Копёнского). Существуют ограды Тепсейского чаатаса, по размерам входящие во II группу, а по конструкции — в I, представляя собой образец промежуточного варианта. Можно предполагать, что выделенные группы образуют хронологический ряд, что группировка отражает не синхронные, а диахронные различия, фиксирует этапы развития кыргызской погребальной архитектуры. Показательно, что сооружения I группы на Арбанском чаатасе датируются, как было показано в предыдущем разделе, VII веком, а находки в оградах IV группы часто имеют ляоские (киданьские) аналогии и датируются X веком. Проверить это можно лишь путём независимого датирования памятников II и III групп с учётом того, что появление новых типов памятников само по себе не означает прекращения воспроизводства прежней традиции.

Уже имеющиеся для оград I и IV групп даты — соответственно VII и Х вв. — позволяют заключить, что если обряд погребения на чаатасах развивался от сложного — к упрощённому, то конструкции изменялись обратно — от простейших и небольших к более сложным и монументальным. Упрощение обряда, особенно если первоначально он был слишком сложен и трудоёмок, вполне естественно; однако постепенное усложнение конструкций оград, их увеличение, появление, вдобавок к угловым, ещё и простеночных стел — трудно свести исключительно к простому подражанию тагарским образцам. Их влияние, безусловно, сказывалось в выборе материала и конкретных конструктивных решений, однако сам процесс гипертрофирования конструкций должен был иметь своевременные причины, не сводящиеся к ссылке на стандартные типогенетические механизмы: речь как раз и идёт о том, чтобы объяснить срабатывание этих общекультурных закономерностей конкретными историко-культурными обстоятельствами.

Надёжно датирующие вещи найдены лишь под оградами IV группы. Стремена из кургана № 1 Уйбатского чаатаса аналогичны стременам из Курая III, кург. № 2 (Ср.: Евтюхова 1948: 22, рис. 20 и Могильников В.А. Тюрки. // Степи Евразии... С. 130, рис. 24, 9) и другим экземплярам конца VIII-IX вв.; среди датирующих находок это наиболее ранняя. Большая коллекция датирующих вещей составлена находками Копёнского чаатаса, причём уже давно указана серия копенско-уйбатских аналогий (Евтюхова 1948: 26), позволяющая в целом синхронизировать эти памятники. Комплекс аналогий и хронология уйбатского этапа (по Д.Г. Савинову), учитывающая ляоские влияния, позволяет датировать IV группу IX-X вв.

Ввиду отсутствия датирующих вещей под оградами I-III групп для (9/10) дальнейших построений следует привлечь аналогии иного рода. Прежде всего нужно уточнить ритуальные функции оград. При раскопках кург. № 5 на чаатасе в Гришкином логу выяснилось, что ограда стоит на поле валика выброса из могилы, то есть сооружена после совершения погребения (Зяблин 1965; см. также: Зяблин Л.П., Грязнов М.П. Отчёт о раскопках в Гришкином логу около с. Сарагаш Боградского р-на Хакасской АО, произведенных отрядом Красноярской археологической экспедиции. Архив ИА АН CCCP // P-I № 2358, С. 21-37, табл. 15-16). Это согласуется с несориентированностью оград и могил: по-видимому, строители чаатасов ориентировались по точке восхода, в течение года варьирующей, и при сооружении ограды, спустя известное время после погребения, основные элементы комплекса оказывались несориентированными. Однако на позднейших памятниках IV группы интервал между этапами сооружения комплекса не соблюдался (по крайней мере, не фиксируется археологически); следовательно, на финальном этапе развития был забыт обычай, по которому возведение ограды относилось к числу действий поминального цикла. Правильность понимания оград как поминальных сооружений подтверждается открытием на Арбанском чаатасе комплекса из двух оград, одна из которых (№ 5) содержала типичную кыргызскую могилу, а другая (№ 2) была чисто ритуальной: в центре огороженного пространства расчищена округлая ямка с остатками нижней части деревянного столба диаметром около 15 см и керамическими фрагментами; столб первоначально был укреплен забутовкой из мелких плиток (рис.). Следы погребения в этой ограде отсутствовали. Правильность такой реконструкции подтверждается ситуацией, образованной оградами №№ 1 и 4 того же чаатаса. Эти ограды не окружены стелами; огр. 4 содержала могилу с нарушенным скелетом, а сориентированная с ней огр. 1 — овальную яму с несколькими обрубками туши барана и четко прослеженными остатками вертикального деревянного кола в геометрическом центре сооружения.

То, что забытый в IX-X вв. обычай столь ярко представлен оградами I группы, служит еще одним подтверждением гипотезы о хронологической сущности выделенных групп. Поэтому решающее значение имеет хронология оград I группы. Понимание оград как ритуальных сооружений позволяет сравнить их с алтайскими поминальными оградами.

Предложенная реконструкция арбанской ограды № 2 по композиции основных элементов прямо сопоставима с поминальными оградами юстыдского типа (Кубарев 1979: 137-143-рис. 2-II; 1984. C. 50-51, 195, 197, 209, 217, 219-220, 226-227). Сходство подчёркивается изображением оленя на восточной плите одной из юстыдских оград (Кубарев 1984: 226, табл. XI, VII, 2), выполненным в таштыкском стиле [3]. По вещам, найденным в юстыдских оградах и изображённым на соответствующих этим оградам изваяниях, данный тип датируется не ниже, чем VII в. Рассматривая вопросы хронологии алтайских оград, Д.Г. Савинов отнёс время наибольшего распространения юстыдского типа к VIII-IX вв. (Савинов 1984: 69-70), возникновение традиции следует относить к VII в., но не ранее.

Вопрос о соотношении арбанской ограды с юстыдскими решается однозначно. На Алтае ограды образуют обширный круг памятников, разнообразны, датируются в целом древнетюркским временем; арбанская же ограда пока уникальна и выполнена в технике, характерной для наружных обкладок таштыкских склепов. Сооружение поминальных оград в таштыкское время минусинскими племенами не практиковалось, и, следовательно, арбанская поминальная ограда представляет собой подражание юстыдским, выполненное в традиционной таштыкской технике. По аналогии с юстыдскими арбанская ограда датируется не ниже чем VII в., и является материальным свидетельством взаимодействия местных традиций с комплексом привнесенных инноваций, — взаимодействия, впервые создавшего условия для сложения феномена чаатаса.

Как уже сказано, ограды II-III групп также следует рассматривать как поминальные. Вне зависимости от хронологического соотношения I и II-III групп следует указать причины их различий и возможные аналогии. Отличия состоят в размерах сооружений, количестве стел и наличии «входа», обозначенного дополнительными стелами. Эти новшества не имеет прототипов в конструкции арбанских оград №№ 2 и 5 и не являются типологическими рудиментами таштыкских традиций; поэтому их истоки нужно искать за пределами Минусинской котловины.

Ещё Л.А.Евтюхова указывала на то, что развитие минусинских культур нужно рассматривать не изолированно, но в связи с событиями истории центральноазиатских народов и государств (Евтюхова 1948: 5). И именно в Центральной Азии обнаруживаются культурные явления, весьма существенные для разбираемых здесь вопросов. Речь идёт об орхонских и других мемориалах высшей знати древнетюркских народов. Они неплохо обследованы, существует хорошая классификация (Войтов 1986). С одной стороны, эти монументальные памятники представляют собой предельно гипертрофированные и усложнённые варианты общей традиции, в их структуре есть практически все элементы, образующие любую поминальную оградку — с тем отличием, что этих элементов больше, и сами они выполнены в необычно крупных размерах — что неудивительно, ведь это памятники в честь весьма знатных людей. С другой стороны, эти монументы задавали тон для строительства поминов более позднего времени. Признаки, появившиеся как результат акцентирования составных частей комплекса для возвеличивания вождей и героев, при заимствовании оказывались вполне рядовыми и уже обязательными элементами композиции. Рассматривая историю ценетральноазиатских мемориалов под этим углом зрения, приходится заключить, что на самом деле эту традицию нельзя считать дискретной — признаки как бы переливаются из одного периода в другой, смешиваются и меняют своё значение.

Мемориалы, ограждённые по периметру не только угловыми, но и простеночными столбами, известны как на Алтае, так и в Центральной Азии (См., напр.: Кубарев 1984: 218- табл. XXXIX, 1; 220, табл. XI, 1,1; 227, табл. XI, VIII, 1). Наиболее интересна аналогия со знаменитым мемориалом в честь Кюль-тегина, где среди прочего была исследована восточная стена внешнего ограждения. К северу и к югу от ворот между валом и рвом были найдены по три каменных столба, некогда стоявших на одной линии (Новгородова 1981: 209, рис. 2; Войтов 1985: 127.). По-видимому, сходные ситуации были бы обнаружены при раскопках любого участка внешнего ограждения. Сравнение этой ситуации с данными о других монгольских мемориалах (сводку данных см.: Войтов 1986; 1989: 4-10.) позволяет предполагать, что ограждение памятника рядами столбов генетически с юстыдским и другими типами не связано и является специфической чертой ритуальной архитектуры Второго каганата. Именно этот элемент может быть указан в качестве единственной аналогии крупным оградам III группы, имитирующим внешнее ограждение орхонских мемориалов; упоминавшиеся выше внутренние оградки из плит, врытых на ребро вокруг могилы, сопоставимы с ограждением центральных столбовых ям оград юстыдского типа в Дуганы Хутул; последние, несмотря на разность масштабов, могут быть сопоставлены с «княжескими» мемориалами по признаку наличия вымостки между внешней и внутренней оградами (Худяков 1985: 169, рис. 2). Таким образом, по дате прототипа может быть указана и нижняя хронологическая граница III группы — 730-е гг.

Если все эти рассуждения основательны, то следует признать, что многостолбовые ограждения поминов не могли появиться до сооружения больших орхонских памятников, то есть до 710-х — 720-х гг. Памятник в честь Кюль-тегина построен в 731 году, и начиная с этого времени такие ограждения должны были стать среди кочевников второстепенных племён «признаком хорошего тона», знаком почтения к усопшим. Тогда небезосновательно предположить, что чаатасовские ограды второй группы строились начиная с третьей четверти VIII века.

В литературе существует и другая точка зрения на сопоставимость саяно-алтайских поминальных оградок и орхонских мемориалов, согласно которой «на территории Саяно-Алтая существовала более чем тысячелетняя традиция возведения оградок для погребально-поминальных церемоний, и появились поминальные оградки намного раньше, чем "орхонские храмы" ... И поминальные оградки тюрков, и "орхонские храмы" являются равноправными поминальными сооружениями, не имевшими между собой ничего общего» (Овчинникова 1992). Кроме уже сказанного, следует отметить, что происхождение традиции оградок никак не мешает сравнивать их с орхонскими мемориалами, если речь идёт не о сложении традиции как таковой, а о способах её воплощения в культурных объектах под влиянием текущих обстоятельств.

Косвенным подтверждением правомерности производимых здесь сопоставлений послужит появление странного на первый взгляд обычая использовать при сооружении оградок уландрыкского типа стел белого цвета; на Среднем Енисее таким оградкам могут быть сопоставлены так называемые «курганы с белым камнем», уложенным на вершину «насыпи» (Евтюхова 1938). К сожалению, это старые материалы, и о прочих деталях устройства наземной части этих памятников что-либо сказать нельзя. Выбор стелы по признаку цвета и использование камня того же белого цвета для акцентирования центра погребальной конструкции могут быть соотнесены с тем, что китайские мастера, присланные помочь при возведении памятника Кюль-тегину (а это зафиксировано источником), выбрали для изготовления изваяний белый мрамор, чего прежде в Центральной Азии не бывало. Изваяниями как таковыми азиатских кочевников удивить было трудно, а вот белые изваяния они, конечно, запоминали на всю жизнь — отсюда и белые стелы в уландрыкских оградках, и белые камни на «насыпях» нескольких минусинских курганов. Все такие памятники датируются опять же второй третью или четвертью VIII века — срок жизни одного поколения со дня погребения Кюль-тегина и время до разгрома Второго тюркского каганата уйгурами, при которых следовать тюркским обычаям явно не стоило (об этом см. также: Азбелев 1991а). Таким образом, влияние выдающегося памятника на культуру своего времени было, можно сказать, системным.

Известно, что на мемориале Кюль-Тегина дань памяти тюркского вождя отдавали представители самых разных южносибирских народов, в том числе и кыргызов. Вряд ли они видели что-то зазорное в подражании памятнику одному из самых прославленных степняков своей эпохи — Кюль-тегин и при жизни был очевидным образцом даже для своих врагов; а после смерти естественное стремление походить на него вполне могло вызвать волну подражаний в устройстве памятников, ведь смерть для кочевников была вовсе не концом, а лишь переходом в иное состояние, и от того, какаие почести воздавали ушедшему оставшиеся на земле, зависел его «загробный статус». Если памятник, сооружённый в честь своего одноплеменника, напоминает (хотя бы только воображаемо) о мемориале в честь великого героя — то тень чужой славы падёт и на тех, кто при жизни не имел к ней никакого отношения. Такая логика вполне в духе раннесредневековых степняков, да и вообще в духе древности.

Многие культурные процессы в «варварском» мире можно понять, лишь помня об одной из важнейших психологических мотиваций: сделать всё «как у больших». Имитации престижных или просто запоминающихся элементов культуры этноса-гегемона или просто крупного и могущественного соседа, подражания местным аристократам и т.п. встречаются сплошь и рядом: здесь и лепные «вазы» из кыргызских могил, и подражания наременным гарнитурам, и даже заимствование чужого этнонима, зафиксированное Рашид ад-Дином для более позднего (монгольского) времени — едва ли не в любой сфере культуры можно найти примеры подобных заимствований. Именно в этом ключе можно и нужно сравнивать мемориальные сооружения разных саяно-алтайских культур.

Ограды II группы по признакам размера и наличия «входа» могут быть сопоставлены не с внешним ограждением крупнейших памятников, а с их центральными сооружениями; последние, безусловно, воспроизводили долго формировавшуюся каноничную конструкцию, но монументализировали её, и сопоставлять ограды II группы следует не с самими центральными заупокойными храмами, а с их менее грандиозными прототипами, удачно реконструированными В.Д. Кубаревым (Кубарев 1884: 63-81). По-видимому, столбовая конструкция этих рядовых храмов послужила источником усложнения оград юстыдского типа (рис.). Необходимо подчеркнуть, что многостолбовые ограждения, характерные для III-IV групп, генетически со столбовой конструкцией храмов не связаны и восходят, как показано выше, к наружному оформлению орхонских комплексов. Таким образом, по совокупности данных появление оград II группы может быть связано лишь с формированием комплекса традиций, лежащего в основе центрального сооружения памятника Кюль-тегину; формирование этого канона относится, по-видимому, к последней четверти VII в., когда тюрки восстанавливали свою государственность после долгого пребывания в роли интернированного танским Китаем народа. Вероятно, именно в этот период тюрками была усвоена китайская традиция строительства храмов, посвящённых умершему и содержавших его изображение, чего ранее в их культуре не было. (Войтов 1989: 5). [4]

Обстоятельства, способствовавшие заимствованию кыргызами у тюрков форму мемориала появились в последней четверти VII в., когда второй каганат признал ранговое равенство кыргызского государства, и между кыргызами и тюрками сложились союзные отношения, пресечь которые не смогли даже бурные события 710-711 гг. Эти контакты могут быть прямо соотнесены с появлением в Минусинской котловине оград II группы — как реакции кыргызской знати на повышение статуса государства.

Конечно, предложенный подход к определению общей хронологии некоторых типов ритуальных сооружений нельзя назвать академически строгим. Должен, однако, напомнить, что тема датирования по аналогичным конструкциям вообще почти не разработана, в то время как допустимость и перспективность такого подхода представляется мне очевидной, и сделать первые шаги в этом направлении кажется мне полезным.

Итак, три группы оград из четырёх получают совершенно независимые хронологические ориентиры:

I.      начиная со второй трети VII в., со времени сирского эльтеберства на Енисее;

II.     начиная со второй четверти или трети VIII в., по орхонским прототипам;

III.    — ?

IV.    с Х в., по ляоским аналогиям.

Таким образом, предположение о хронологической сущности выделенных групп оград соответствует известным фактам, а отличающие одну группу от другой признаки, всего вероятнее, имеют датирующее значение. I, II и III группы воспроизводили три последовательно появлявшихся в Центральной Азии типа поминальных сооружений VII — первой половине VIII вв., представлявших различные этапы развития двух генетически не связанных традиций; первая характеризуется акцентированием вертикального столба, символизировавшего универсальную категорию мировоззрения кочевых народов и в той или иной форме нашедшего себе место во всех центральноазиатских кочевнических культурах; вторая традиция акцентирует заупокойный храм и, как можно предполагать, связана с китайскими традициями. Оба канона взаимодействовали в ходе сложения культуры Второго каганата и через неё оказали воздействие на развитие кыргызской ритуальной архитектуры.

Как было показано, дата оград I группы лежит в пределах VII в.; основанием служит комплекс аналогий предметным находкам в юстыдских оградах — это вещи катандинского круга. А.А. Гаврилова связала появление могил катандинского типа с образованием Второго каганата (Гаврилова 1965: 105); Д.Г. Савинов отметил, что время их появления совпадает с развалом Восточного каганата и другими событиями тех лет (Савинов 1984: 61; 1987: 24). Вторая точка зрения представляется более обоснованной; падение Восточного каганата было связано с активизацией телеских племён, ранее составлявших основу военной мощи тюрков, после чего наступает период господства телеских союзов; выход на политическую арену региона новой реально господствующей силы не мог не сопровождаться повсеместной сменой облика престижных изделий (О закономерности восприятия престижного комплекса народа-гегемона см.: Азбелев 1988). Наиболее важно, что сильнейшее из телеских племен, сиры (кит. сеяньто), в 630 г. создали свой каганат, а впоследствии участвовали в делах Второго каганата на практически паритетных началах с тюрками; летописи отмечают сходство культур и обычаев тюрков и сиров. В 630-х гг., установив свою власть в Центральной Азии, сиры подчинили себе население Минусинской котловины и «для верховного надзора» держали там эльтебера (Бичурин, т. I: 354). Итак, между 630 и 646 гг. кыргызы находились под контролем и влиянием центральноазиатского каганата, созданного телескими племенами; именно с этой группой народов связывается обычай сооружения поминальных оград (Савинов 1987: 22-28.). Сопоставление кыргызских и тюркских сооружений показывает, что меморативный комплекс имел значение индикатора культурно-политической ориентации, и правомерно полагать, что появление оград I группы было следствием именно сирской гегемонии, что позволяет датировать эту группу точнее — не ниже 630 г.

Таким образом, соотнесение этапов развития оград чаатасов с важнейшими событиями истории Кыргызского каганата позволяет уточнить и конкретизировать выводы, полученные при археологическом анализе. Выделенные группы образуют типолого-хронологический ряд, отражающий эволюцию, стимулируемую внешними воздействиями; от одного этапа к другому изменялось осмысление строителями оград основных элементов конструкции; выяснилось, что мемориальное сооружение, помимо ритуальных функций, служило индикатором культурно-политической ориентации (наравне с престижным предметным комплексом). Это позволяет подойти с тех же позиций к анализу других саяно-алтайских мемориалов древнетюркской эпохи, что может составить тему будущих исследований. Выводы этой статьи вместе с результатами аналогичных исследований других элементов кыргызской культуры могут быть положены в основу периодизации; здесь же уместно лишь кратко проследить историю ритуала, связанного с рассмотренными оградами.

Его зарождение относится к 630-40 гг.; над могилой возводилась ограда, имитировавшая, но не заменявшая поминальную, которая позднее строилась рядом. К концу VII в. погребальные ограды более не сооружались, а поминальные строились не рядом с могилами, а прямо над ними; какое-то время могила представляла собой небольшую выкладку или курганчик. Стелы теперь устанавливались не в углах, а подле них; возможно, так было проще строить.

С конца VII до середины VIII вв. идёт сложение нового канона, определяемого тюркскими влияниями. Прежняя конструкция, имитировав-тая юстыдские оградки, дополнилась новым композиционным элементом — «входом», и осмысливалась теперь как небольшой заупокойный храм по примеру тюркских; соответственно, увеличились размеры сооружения: теперь ограда служила не обрамлением доминирующего вертикального знака, а символической стеной храма.

В середине VIII в., после падения Второго каганата, кыргызы остались последними носителями тюркской традиции ритуальной архитектуры; эта традиция просуществовала ещё около века, до победы над уйгурами, после которой появились предпосылки для увеличения богатства погребений и монументализации оград. Большой объём работ, требуемых для строительства этих сооружений, сочетался с процессами социальной дифференциации и стимулировал повышение «порогового статуса» лиц, имевших право на погребение под персональной оградой: большинство аристократов могло теперь рассчитывать лишь на скромные погребения в ямках-«ячейках» на площади больших оград. (Гаврилова A.A. Указ. соч. С. 65-66. См. также: Азбелев  1989а)

Очевидно противоречие между сущностью ритуалов и способом их реализации. Со временем конструкция оград усложнялась, а ритуал упрощался — от различения погребальной и поминальной оград через поминальную ограду на месте погребальной до предельного сокращения интервала между погребением и строительством ограды. Вероятно, по мере укрепления и централизации державы, аристократия всё больше значения придавала демонстрации знатности и престижа и все меньше — соблюдению религиозного канона, в чём, вероятно, отразился процесс превращения родовой идеологии в государственную, мало связанную с традиционными ценностями и ориентированную на социально-политические приоритеты в противовес этническим. Во многом это было обусловлено полиэтничностью кыргызской знати, состоявшей как из аборигенов, так и из потомков мигрантов.

Следует отметить, что полученные выводы позволяют по-новому оценить вклад сиров в историю народов Центральной Азии. Ограды чаатасов, определяющие своеобразие кыргызской культуры, появились как следствие сирского господства; сиры активно участвовали в делах Второго каганата; поскольку время сирского господства совпадает с началом распространения изделий катандинского круга, постольку возможно, что именно сиры были первыми в Южной Сибири носителями катандинского комплекса. Широко распространённые ограды юстыдского типа по меньшей мере связаны с сирской культурой, а возможно, должны быть определены как сирские памятники. С.Г. Кляшторным показано, что история сиров нашла свое продолжение в истории алтайских кыпчаков (Кляшторный 1986: 160-162.). Мемориал в Унгету, определенный В.Е. Войтовым как сирский (Войтов 1987: 104-106) [5], может быть назван прототипом комплексов типа Сарыг-Булун, а найденные на нём изваяния ещё ждут выяснения их места в истории тюркской скульптуры.

Таким образом, даты для групп I и IV практически бесспорны, увязка группы II с орхонской традицией по меньшей мере небезосновательна. Оставшиеся без абсолютных дат ограды III группы отличаются прежде всего резким увеличением размеров могил и распространением признаков, рудиментарно воспроизводящим таштыкские склепы. Здесь оказывается затронутой совершенно особая тема — об исторических судьбах таштыкских традиций и их носителей. Ей будет посвящён специальный раздел, где среди прочего пойдёт речь и об особенностях кыргызских оград III группы. Здесь же следует заключить, что предположение о диахронном значении размерно-конструктивных различий между кыргызскими памятниками в целом находит себе немало прямых и косвенных подтверждений. Для того, чтобы относительная хронология кыргызских памятников была выстроена корректно, группировку по конструкциям нужно сопрячь с анализом развития иных вариабельных компонентов кыргызской культуры. Таковы, как уже говорилось, орнаменты круговых ваз, которым посвящён следующий раздел.

[1] Этот раздел частично воспроизводит ранее опубликованную статью (Азбелев 1990).

[2] Слово «тайники» в литературе не слишком удачно объединяет три типа мини-объектов: кроме погребений в ямках-"ячейках", это отдельно припрятанные кучки инвентаря, обычные в памятниках позднейшего времени, а также жертвенники в виде таких же ямок с сосудами, глиняными или (как на Копёнском чаатасе) металлическими.

[3] Ср.: Кызласов 1960: 89, рис. 32, I; Грязнов 1979: 100-103, рис. 60, 2, 5, рис. 61, 2; Мартынова 1985: 93, рис. III, 6. Эти аналогии не являются, однако, датирующими, наоборот, речь может идти о длительности бытования таштыкских традиций.

[4] Речь, по-видимому, должна идти об отсутствии в культуре Первого каганата традиции изготовления статуй из камня; ни одно из известных сегодня изваяний этого круга не может быть достоверно датировано ниже чем VII в. Сведения хронистов о сохранении облика умершего вместе с археологическими данными позволяет предполагать, что изображение могло быть и символическим. В этой связи особое значение имеет вывод Д.Г.Савинова об исходном генетическом родстве традиции сохранения облика умершего и обычая установки ритуального столба (см.: Савинов 1977: 246-247), лежащего в основе идеи юстыдских оград. О всеобщности этих традиций говорит и аналогия между юстыдскими оградами и тибетскими обо (Тиваненко 1989: 176-180, рис. 27). Эти обстоятельства, вероятно, способствовали лёгкости восприятия тюркоязычными народами идей вертикального знака и заупокойных храмов.

[5] К аргументации автора следует добавить и сам факт уникальности памятника. Из всех традиций, представленных монгольскими мемориалами, только сирская может быть представлена единственным памятником, ибо уже наследник основателя Сирского каганата Инаня — Бачжо — был убит уйгурами, которые вряд ли позаботились о продолжении традиций мемориала Инань-кагану. Таким образом, памятник в Унгету определяется как сирский именно в силу уникальности иконографии статуй.

назад | оглавление | наверх | далее