Глава I. Сложение прототюркского субстрата
2. Первая половина I тыс. н.э. (с. 22-30)

История населения Южной Сибири первой половины I тыс. н.э. освещена в письменных источниках значительно слабее, чем последних веков до н.э. Известно, что районы севера Центральной Азии были включены в состав новых территориальных владений монголоязычных династий — сначала сяньбийцев (I-III вв.), а затем жуаньжуаней (IV — середина VI вв.). Археологические памятники того и другого народа не выявлены. А.Н. Бернштам связывал с сяньбийцами погребения известного Оглахтинского могильника в Хакасии (Бернштам, 1951, с. 46-47), но в настоящее время это представляется маловероятным.

Кокэльская культура. В Туве памятники первой половины I тыс. н. .э. были выделены Л.Р. Кызласовым под названием шурмакской культуры с разделением ее на два последовательных этапа: II в. до н.э. — I в. н.э. и II-V вв. н.э. (Кызласов, 1979, с. 79-120). Ту же культуру под названием сыын-чюрекской (II в. до н.э. — V в. н.э.) выделил С. И. Вайнштейн (Вайнштейн, 1958, с. 232-233; Вайнштейн, Дьяконова, 1966, с. 185-186). По наиболее крупному монографически исследованному могильнику Кокэль памятники первой половины I тыс. н.э.
(22/23)
могут быть с наибольшим основанием названы памятниками кокэльской культуры.

Бремя сложения кокэльской культуры требует уточнения в связи с открытием памятников улуг-хемской культуры и хуннских погребений типа Бай-Даг II, которые вряд ли могли появиться раньше рубежа н.э. Об этом говорят и многочисленные аналогии в памятниках таштыкской культуры, относительно поздний возраст которых после выделения тесинского этапа представляется наиболее вероятным. Показательны также случаи впускных захоронений кокэльского типа в хуннских курганах могильника Бай-Даг II, совершенных уже после их ограбления и свидетельствующих об относительной хронологии этих двух видов памятников. «Ранее сложившиеся представления,— пишет по этому поводу А.М. Мандельштам, — о существовании уюкской культуры только до III в. до н.э. и непосредственной смене ее памятниками типа Кокэль теперь требуют корректировки: накопились факты, говорящие о более длительном бытовании первой и относительно позднем появлении последних» (Мандельштам, 1975, с. 233-234).

Основные виды кокэльских погребений — одиночные захоронения в деревянных гробах, колодах или грунтовых ямах под каменными курганами и большие курганы-кладбища, включающие десятки (до сотни) таких же могил, образовавшихся, очевидно, в результате ряда последовательных подхоронений (Вайнштейн, Дьяконова, 1966; Вайнштейн, 1970; Дьяконова, 1970; 1970а; Кызласов, 1979, с. 85-96).

В могильнике Кокэль найдено огромное количество предметов, характеризующих материальную культуру населения Тувы в первой половине I тыс. н.э.: керамика, в основном характерные вазообразные сосуды с арочным орнаментом и котловидные, костяные накладки луков хуннского типа, трёхпёрые, в том числе и ярусные, наконечники стрел, (табл. I, 8), кольчатые и черешковые ножи, металлическая посуда, различного рода пряжки, деревянные модели луков, колчанов, мечей и кинжалов, разнообразные предметы утвари и т. д. По ряду признаков, в первую очередь наличию прямоугольных гробов со специальными отсеками для помещения бытовых предметов и погребальной пищи, иногда украшенных росписью, кокэльские погребения сближаются с рядовыми хуннскими курганами Забайкалья (Коновалов, 1976).

По поводу этнической принадлежности кокэльской культуры существует несколько точек зрения. Л.Р. Кызласов считает, что это местные племена, иначе не «обособились бы памятники собственно гуннов» (Кызласов, 1979, с. 81,84). С.И. Вайнштейн и В.П. Дьяконова относят погребения кокэльского типа к смешанному населению, образовавшемуся в результате ассимиляции местных (казылганских) и каких-то пришлых групп населения хуннского происхождения (Вайнштейн, Дья-
(23/24)
конова, 1966, с. 257). Позднее С.И. Вайнштейн указал на значительную близость кокэльских погребений и известного могильника Наймаа-Толгой в Западной Монголии (Вайнштейн, 1970, с. 79), показывающую возможные истоки этого населения. Еще более определенно в пользу хуннского происхождения памятников кокэльского типа высказался А. М. Мандельштам: «По ряду существенных черт данная культура, — отмечает он, — настолько близка к культуре сюнну, что есть достаточно оснований связывать ее происхождение с передвижением сюда какой-то многочисленной группы последних» (Мандельштам, 1975, с. 233). Действительно, ни по обряду погребения, ни по комплексу предметов сопроводительного инвентаря памятник» кокэльской культуры генетически не связаны ни с погребениями скифского времени, ни с улуг-хемской культурой, ни с хуннскими курганами типа Бай-Даг II. Они появляются в Туве сразу и в достаточно большом количестве, что может иметь место только в результате массовой миграции пришлых групп населения, ассимилировавших местные племена.

Особый интерес представляют несколько захоронений по обряду трупосожжения, исследованных С.А. Теплоуховым в Центральной Туве и Л.Р. Кызласовым на р. Шурмак, по которой и было дано название всей культуры — шурмакская (Кызласов, 1979, с. 114-119). В количественном отношении они абсолютно уступают кокэльским. Близость, керамического материала из кокэльских и шурмакских погребений не дает возможности достаточно аргументированно ответить па вопрос: представляют они хронологический или локальный варианты одной культуры. В то же время металлические изделия из шурмакских захоронений (меч с кольчатым навершием, удила с пропеллеровидными псалиями, наконечники стрел, наконечник копья, серпы) значительно отличаются от кокэльских. Из них датирующее значение имеет меч с кольчатым навершием, аналогичный найденным в погребениях VI-VII вв. в могильнике Релка на Средней Оби (Чиндина, 1977, табл. 9). Похожие вещи (однокольчатые удила, панцирные пластины, серп) происходят из кудыргинских оградок раннетюркского времени на Горном Алтае (Гаврилова, 1965, табл. IV-V). Поэтому не исключено, что погребения с трупосожжениями, открытые на р. Шурмак, представляют близкую кокэльской, но отличную в этническом отношении группу населения, каким-то образом связанную с ранними тюрками, хотя настаивать на этом предположении в настоящее время нет достаточных оснований. Интересной особенностью кокэльских и шурмакских погребальных сооружений являются поминальные курганы, в которых, как правило, находится аналогичная керамика с арочным орнаментом, иногда кости домашних животных и отдельные вещи. От некоторых из них в северо-восточном направлении отходит ряд вертикально вкопанных камней. Как уже отмечалось, вертикально
(24/25)
вкопанные камни у погребений встречались и раньше в культуре плиточных могил Забайкалья, у больших и малых курганов пазырыкской культуры на Горном Алтае, однако здесь впервые цепочки вертикально вкопанных камней устанавливаются не только у погребальных, но и поминальных сооружений т е. в той же ритуальной ситуации, что и камни-балбалы древнетюркского времени.

Дальнейшая судьба населения кокэльской культуры неизвестка. Погребения с конем, наиболее характерные для Тувы в середине — второй половине I тыс. н.э., генетически не связаны с кокэльскими. Можно предполагать, что какая-то часть кокэльцев вслед за гяньгунями переселилась на Средний Енисей. Об этом говорит появление в это время в Минусинской котловине отдельных сосудов, украшенных арочным орнаментом (Кызласов, 1960, рис. 13). Возможно, что к этому имеют отношение чрезвычайно интересные и единственные в своем роде погребения в каменных ящиках с трупосожжениями и таштыкской керамикой, открытые на могильнике Хадынных в Саянском каньоне Енисея (Семенов, 1979).

Таштыкская культура. С первых веков н.э. на базе тесинского этапа (или культуры) вырастает новая таштыкская культура, получившая широкую известность благодаря исследованиям С.А. Теплоухова, Г.П. Сосновского, С.В. Киселева, Л.Р. Кызласова, М.П. Грязнова, Э.Б. Вадецкой н других исследователей.

Поскольку историческая интерпретация памятников таштыкской культуры будет дана в специальном разделе (Глава II), остановимся кратко на вопросах хронологии памятников и оценке представленного в них центральноазиатского компонента.

С.А. Теплоухов, открывший таштыкскую культуру (или таштыкский переходный этап), определил время ее существования от рубежа н.э. (грунтовые могилы) до III-V вв. (таштыкские склепы). К ним тесно примыкают, по мнению С.А. Теплоухова, каменные курганы типа чаа-тас (V-VII вв.), наиболее характерные для культуры енисейских кыргызов (Теплоухов, 1929, с. 50-55). С.В. Киселев считал грунтовые могилы и погребения в склепах одновременными и в целом датировал их I в. до н.э. — IV в. н.э. (Киселев, 1951, с. 472).

Памятники таштыкской культуры были разделены Л.Р. Кызласовым на ряд последовательных этапов: изыхский (I в. до н.э. — I в. н.э.), сырский (I—II вв. н.э.), уйбатский (III в. н.э.) и переходный или камешковский (IV—V вв. н.э.) (Кызласов, 1960). Помимо подробной характеристики каждого i них по материалам погребального обряда и комплексам предметов сопроводительного инвентаря, в работе Л. Р. Кызласова содержится ряд наблюдений о цеитрально-восточноази атских параллелях отдельным элементам таштыкской культуры,
(25/26)
к которым относятся: форма склепов под усеченно-пирамидальными насыпями с боковым входом-дромосом, отдельные типы керамики и ее орнаментация, погребальные статуэтки и церемониальные зонты, имеющие аналогии в памятниках ханьской династии (206 г. до н.э. — 220 г. н.э.) и погребениях хуннских шаньюев в Ноин-Уле (Кызласов, 1960, с. 27, 49—50, 63-64, 134—135). Эти элементы, как полагает Л.Р. Кызласов, появляются на раннем (изыхском) этапе таштыкской культуры и характерны главным образом для левобережных таштыкских склепов под усеченно-пирамидальными земляными курганами, отличающихся от правобережных склепов под «юртообразными» курганами и по составу керамики (Кызласов, 1960, с. 14, 18, 66—67).

Новая датировка памятников таштыкской культуры предложена М.П. Грязновым, разделившим ее на два этапа: батеневский (I-II вв. н.э.) и тепсейский (III-V в. н.э.). «И по форме, и по орнаменту керамика батеневского этапа, — отмечает М.П. Грязнов, — очень близка к керамике предшествующего тесинского этапа и генетически с нею связана», в то время как «в памятниках тепсейского этапа аналогии с тесинскими уже не наблюдаются. Зато можно усмотреть некоторое продолжение их в памятниках енисейских кыргызов» (Грязнов, 1971, с. 96-99). По периодизации М. П. Грязнова, все таштыкские склепы и соответственно содержащиеся в них элементы центрально-восточноазиатского происхождения относятся к более позднему времени (III-V вв.), что не исключает возможной преемственности их на исходной территории с прежней ханьской традицией. Косвенным образом это подтверждается тем, что центрально-восточноазиатский компонент, выделенный Л. Р. Кызласовым для изыхского этапа (I в. до н.э. — I в. н.э.), не имеет ничего общего с центральноазиатским (хуннским) компонентом тесинского этапа, бесспорно относящимся к этому времени.

Очевидно, компонентный состав таштыкской культуры был достаточно сложным. В ее формировании принимали участие как местные, так и пришлые группы населения, среди которых в первую очередь должны быть названы тесинцы (гяньгуни?) и, возможно, какие-то группы населения кокэльской культуры, проникавшие на территорию Среднего Енисея из Тувы. На тепсейском этапе все эти компоненты, сплоченные в один культурный пласт, составили основу культуры енисейских кыргызов.

Верхнеобская культура. Одновременно на территории Северного Алтая складывается верхнеобская культура, сменившая здесь большереченскую. Открывший ее М.П. Грязнов писал, что «начиная примерно со II в. н.э. весь внешний облик археологических памятников на Верхней Оби резко изменился, появилась и начала развиваться новая культура (верхне-
(26/27)
обская. — Д.С.), привнесенная сюда извне» (Грязнов, 1956, 99) прошедшая в своем развитии три последовательных этапа: одинцовский (II-V вв.), переходный (V-VI вв.) и фоминский (VII-VIII вв.). Происхождение верхнеобской культуры M.П. Грязнов связывал с угорскими племенами, пришедшими с северо-запада и вытеснившими или ассимилировавшими местное население большереченской культуры (Грязнов, 1956, с 113). В настоящее время эта периодизация на материалах Новосибирского Приобья пересмотрена Т.Н. Троицкой: фоминский этап датируется I-III вв. и относится к поздней кулайской культуре, переходный — III-IV вв., а одинцовский -V-VI, возможно, до рубежа VII в. н.э. (Троицкая, 1979, с. 43-44; 1981), однако культурная характеристика верхнеобского населения осталась прежней.

Именно в это время (переходный и одинцовский этап) на территории Северного Алтая появляется обряд трупосожжения, который сочетается здесь с обрядом трупоположения с северовосточной ориентировкой. Среди предметов сопроводительного инвентаря встречаются удила без перегиба, серьги в виде «знака вопроса» на длинном стержне, гривны с петлеобразными изгибами, известные впоследствии в культуре средневековых кыпчаков. Сопряженным с этими находками можно считать в целом скотоводческий облик культуры верхнеобского населения, отразившийся в большом количестве костей домашних животных, оставшихся на местах захоронений от поминок и тризн. Среди них представлены главным образом черепа и кости лошади — следы тризн, когда «шкура жертвенного животного с оставленными в ней черепом и костями ног укладывалась в могилу или оставлялась на месте пиршества» (Грязнов, 1956, с. 103). Данная особенность погребального обряда наиболее характерна для позднекочевнических захоронений начала II тыс. н.э., в том числе и кыпчакских. Видимо, и на территории Северного Алтая есть основания связывать эти культурные элементы с древними кыпчаками (цюйше?), продвинувшимися сюда в начале I тыс. н.э. и принявшими участив в сложении верхнеобской культуры. Одна могила одинцовского типа, отмечающая путь расселения протокыпчаков на север, известна на Горном Алтае (Гаврилова, 1965, с. 52-53).

Население верхнеобской культуры было сложным по своему этническому составу и включало как минимум два компонента: северный, предположительно угорский (круглодонные сосуды с характерной орнаментацией, представляющие, по мнению Т.Н. Троицкой, дальнейшее развитие форм кулайской керамики; наземные срубные намогильные сооружения; много-численные находки костяных наконечников стрел, свидетельствующие о развитом охотничьем промысле) и южный, предположительно кыпчакский (скотоводческий облик хозяйства, культ коня в погребально-поминальном цикле, появление не-
(27/28)
многочисленных, но характерных кочевнических элементов а сопроводительном инвентаре).

Постепенное преобладание южного компонента убедительно прослеживается по материалам погребений, раскопанных А.П. Уманским, на р. Чумыш (с северо-восточной ориентировкой и в одном случае с сопроводительным захоронением коня). Набор предметов сопроводительного инвентаря из этих погребений (котел, ярусные наконечники стрел с костяными насадами-свистунками, панцирные пластины, палаши, накладки лука хуннского типа, железные однокольчатые удила, крюки от колчанов и т. д.) по своему составу ближе памятникам тюркского времени, нежели хуннского. В связи с этим А.П. Уманский поставил интересный вопрос, «не является ли верхнеобская культура лишь вариантом более широкой культурной общности, распространившейся в Южной Сибири от Южного Алтая до Томска и Ачинска на севере» и пришел к выводу о возможности проникновения «в этническую среду не только Горного Алтая, но и Верхнеобья раннетюркских элементов по крайней мере с III-IV вв. и. э.» (Уманский, 1974, с. 136-149).

Особого внимания заслуживает вопрос о взаимоотношениях таштыкской и верхнеобской культур. Исследователи уже неоднократно отмечали находки характерных таштыкских изделий (миниатюрные котелки «скифского типа», пряжки с отогнутым наружу шпеньком на длинном щитке с насечками, витые гривны) в памятниках верхнеобской культуры, свидетельствующие о каких-то формах контактов приенисейских и приобских племен. Вместе с тем предметы верхнеобской культуры почти не встречаются в таштыкских погребениях, что можно рассматривать как свидетельство преобладания восточного влияния в реализации подобных контактов.

В этой связи как будто удается наметить истоки ажурного стиля, наиболее характерного для декоративно-прикладного искусства северо-алтайских племен в конце I тыс. н.э. (сросткинская культура). Таким же образом были оформлены металлические детали таштыкских поясов. На некоторых из них представлен орнаментальный мотив в виде двойной волюты, известный впоследствии на костяных обкладках колчанов восточноевропейских кочевников, в том числе и кыпчаков, в начале II тыс. н.э. В свою очередь, декоративные приемы оформления поясов таштыкской культуры, найденных в Изыхском, Уйбатском, Тепсейских и других склепах (по М.П. Грязнову, III-V вв.), возможно, восходят к ажурным поясным пластинам хуннского времени, появившимся в Минусинской котловине на тесинском этапе.

Памятники берельского типа. Памятники первой половины I тыс. н.э. на Горном Алтае исследованы хуже, чем во всех остальных районах Южной Сибири. Наиболее яркими из них являются курганы, раскопанные С.С. Сорокиным в Балык-
(28/29)
тыюле около Пазырыка (Сорокин, 1977), однако культурная принадлежность их до настоящего времени остается неясной. Все остальные (кроме одинцовского) известные погребения этого времени на Горном Алтае (Катанда I, Берель, Кокса и Яконур) были объединены А.А. Гавриловой под названием могил берельского типа и датированы IV-V вв. н.э. (Гаврилова, 1965, с. 54-57). По некоторым найденным в них предметам (трёхпёрые наконечники стрел с роговыми насадами-свистунками, костяные подпружные пряжки с округлой верхней частью) они непосредственно примыкают к курганам раннетюркского времени; другие вещи (накладки луков хуннского типа, копье сарматского облика, отдельные виды украшений), а также отсутствие стремян, архаизируют берельский комплекс при условии его существования в рамках одного хронологического этапа.

Главной особенностью берельских погребений является устойчивый обряд захоронения с конем и преимущественно восточная (широтная) ориентировка погребенных, причем в некоторых случаях, так же как и в рядовых курганах шибинского этапа, встречается одновременно захоронение 2-3 коней. То и. другое наиболее характерно для саяно-алтайских погребений с конем середины — второй половины I тыс. н.э. «Можно предполагать, — отмечает А.А. Гаврилова, — что этот обряд погребения не прерывался на Алтае с периода ранних кочевников» (Гаврилова, 1965, с. 57).

Последнее обстоятельство имеет принципиально важное значение для определения этнической принадлежности не только могил берельского типа, но и всех последующих погребений с конем на территории Саяно-Алтайского нагорья. Они появляются на Горном Алтае в предтюркское время, продолжают существовать после гибели Древнетюркских каганатов и, следовательно, с точки зрения специфики погребального обряда не могут считаться в узком, этническом значении термина собственно тюркскими. А.А. Гаврилова считает, что могилы берельского типа принадлежали племенам теле, «являющимся, судя по письменным источникам, потомками сюнну-хунну» (Гаврилова, 1965, с. 57). Несмотря на то, что это предположение представляется наиболее вероятным, оно требует дополнительных доказательств.

Обычай сопроводительных захоронений коней не был характерен для хуннов. Обряд погребения динлинов (предположительно — теле) неизвестен. В то же время погребения с конём составляют отличительную черту алтайского (юечжийского?) населения вплоть до заключительного (шибинского) этапа пазырыкской культуры. Идентификация их с пленами теле предполагает заимствование этого обряда динлиами-теле у юечжей, после того как последние были изгнаны ми со своей территории, и только какая-то их часть сохранилась на Горном Алтае. С какого хронологического уровня
(29/30)
можно называть алтайские погребения телескими — сказать трудно. В качестве условной даты может быть принято время существования памятников берельского типа (IV-V вв.), т. е. период господства в Центральной Азии жуань-жуаней — непосредственных политических предшественников Первого тюркского каганата.