Д.Г. Савинов
Взаимодействие кочевых обществ и осёдлых цивилизаций
в эпоху раннего средневековья.
Этносоциальные объединения кочевников Центральной Азии и Южной Сибири в эпоху раннего средневековья находились в окружении высоких цивилизаций Византии и Сасанидского Ирана — на западе, Китая — на востоке, согдийских колоний Восточного Туркестана и Тибета — на юге. На севере располагалось «окружающее море», или «необитаемые страны севера», как называют арабские письменные источники таежные пространства Северной Азии.
Политические связи с Византией в период существования Первого тюркского каганата в культуре населения Южной Сибири почти не отразились. Область распространения византийского импорта ограничивается в основном Средней Азией. Самая восточная точка его распространения — Северный Алтай, где у с. Усть-Пристань найден клад византийских монет Анастасия I, Юстиниана и Маврикия. [1] Известно также, что каган Истеми подарил византийскому послу Земарху в 569 г. пленницу из народа кыргыз. В числе «плачущих и стонущих», прибывших для выражения соболезнования по поводу кончины Кюль-Тегина упоминаются «народы» авары и Рим,
(305/306)
то есть Византия, но это скорее воспоминание о событиях середины VI в., чем отражение реальных культурных связей. Более ощутимо прослеживается влияние культуры Сасанидского Ирана.
Однако подавляющее количество находок восточного серебра, большая часть которого относится к сасанидскому времени, сделано в Приуралье и Прикамье. Причина такой концентрации сасанидского импорта не совсем ясна. А.А. Иессен писал по этому поводу, что «необходимо считаться с конкретной исторической обстановкой каждого периода, обусловившей, например, наличие иранского влияния в ахеменидскую эпоху на Урале и на Алтае, тогда как в сасанидское время на Урале сношения с Ираном резко усилились, а на Алтае, по-видимому, совершенно прервались». [2] Очевидно, они не прервались, а приобрели иную форму. Объяснение этого явления следует искать в возросшей роли государств Средней Азии, культура которых развивалась в тесном взаимодействии с иранской, и уже через среднеазиатскую среду иранское влияние передавалось дальше на восток.
Отношения с Китаем у древних тюрков, уйгуров, енисейских кыргызов и других народов Центральной Азии и Южной Сибири строились на основе традиционной системы «договоров о мире и родстве», сложившейся ещё в хуннское время. [3] Характер и степень интенсивности этих отношений зависели от конкретной ситуации в тот или иной исторический период. Так, в погребениях Южной Сибири, синхронных Первому тюркскому каганату, находки предметов китайского импорта немногочисленны, что вполне объяснимо с исторической точки зрения, так как основные интересы каганата в это время были сосредоточены на западе. В погребениях VIII-XI вв. их уже значительно больше. В Монголии, на Алтае, в Туве часто находят китайский шёлк, монеты Кайюань тунбао, танские зеркала. Известно, что специально приглашёнными мастерами был построен поминальный комплекс Кюль-Тегина в Монголии и сделана надпись
(306/307)
на двух языках — древнетюркском и китайском. [4] Особенно показательны в этом отношении китайские монеты, количество которых резко увеличивается в Южной Сибири после 840 года, [5] что соответствует характеру отношений между енисейскими кыргызами и Танским двором в середине IX в., когда Китай надеялся с помощью кыргызов уничтожить уйгуров, сильно беспокоивших северные пределы империи. Но политическая обстановка изменилась: енисейские кыргызы ушли на запад, а уйгуры перестали быть врагами династии Тан — и количество монет сразу сократилось.
На юге ведущую роль в установлении контактов классовых обществ между собой и с населением их северной периферии играл Согд. В древнетюркское время восточные районы согдийской колонизации достигали Монголии и Ордоса. По мнению А.П. Окладникова, согдийская колония существовала на р. Унге в Прибайкалье, где были найдены орудия пашенного земледелия, среднеазиатские светильники и печатка с изображением древнеиранского божества Гопат-шаха. [6] В согдийских колониях, расположенных вдоль всего Великого шёлкового пути, жило как местное, так и согдийское население, главным образом ремесленники. Согдийские мастера изготовляли ткани, металлическую посуду и керамику, которые иногда находят в погребениях древнетюркского времени, а также участвовали в сооружении уйгурских городов, «применяя при этом свойственные им среднеазиатские приёмы и строительные материалы». [7] Влияние согдийского искусства несомненно чувствуется в иконографии и стилистике некоторых древнетюркских каменных изваяний, особенно в пределах Западно-тюркского каганата. [8] Наконец, древнетюркская руническая пись-
(307/308)
менность, ставшая выражением государственности у древних тюрков, уйгуров и енисейских кыргызов, возникла на базе согдийского алфавита. «Можно предполагать, — считает С.Г. Кляшторный, — что приспособление старого согдийского алфавита к тюркскому языку началось очень рано, возможно, в период обитания племени тÿрк (ашина) в Гаочане и других оазисах Восточного Туркестана, колонизированных согдийцами». [9]
Южная Сибирь находилась в стороне от Великого шёлкового пути, но была связана с ним разветвленной сетью караванных маршрутов. Из Средней Азии в страну кимаков на Иртыше вело несколько дорог: от Тараза на север через пустыню Бетпак-Дала, из низовьев Сырдарьи по Сарысу и на восток через Семиречье к Алтайским горам. Очевидно, как продолжение последнего пути на восток, скорее всего по Северному Алтаю, шла дорога к енисейским кыргызам. Из Тувы через несколько проходов в Западных Саянах можно было попасть в Минусинскую котловину. Отсюда на запад вела упоминавшаяся уже дорога к кимакам в Западный Алтай и на Иртыш и две дороги — на восток в Прибайкалье. Южная из них, степная, вероятно, шла дальше через Монголию в Китай. Караванные пути Южной Сибири обеспечивали экономические и культурные контакты государств Центральной и Средней Азии с их северной периферией. Отсюда, из Южной Сибири и более северных районов, на международный рынок поступали полученные в результате военных захватов, обмена и дани продукты местного промысла — пушнина, мускус, поделочные камни, мамонтовая кость («рог хуту») и др. Насколько регулярными были эти контакты, показывает пример из истории енисейских кыргызов, к которым из Средней Азии каждые три года отправлялся караван верблюдов с узорчатыми шёлковыми тканями, причём, опасаясь набегов уйгуров, через территорию которых проходил торговый караван, «брали провожатых из Гэлолу (страны карлуков. — Авт.)». [10]
Отношения с Китаем, Передней и Средней Азией касались не только вопросов торговли, но и затрагивали
(308/309)
сферу lуховной культуры, идеологии обществ-реципиентов. По словам Л.Н. Гумилёва, «караванный путь проходил от Средиземного моря до Жёлтого, и по нему текли идеи, системы, концепции». [11] Веротерпимость народов Южной Сибири, живших в условиях шаманистского мировоззрения, была благодатной почвой для проникновения различного рода религиозных течений и сект. Ранее других из Китая в степи Центральной Азии проник буддизм, который в конце VI в. был введён в Первом тюркском каганате. В дальнейшем его восприняли в разной степени уйгуры, кыргызы, кимаки. На поясных наборах енисейских кыргызов иногда встречаются буддийские сюжеты. Возможно, к этому же кругу представлений относятся и изображения всадников с «нимбом», найденные на Алтае и в Минусинской котловине, На одном зеркале из Восточного Казахстана (IX-X вв.) нанесена руническая надпись буддийского содержания. Эта «находка в Прииртышье свидетельствует, что кимаки не избежали влияния буддийской миссии». [12] Одновременно из Средней Азии через Согд проникали идеи манихейского и несторианского толка. В 70-х гг. VIII в. манихейство стало государственной религией уйгуров. От уйгуров, возможно, манихейство восприняли енисейские кыргызы и кимаки. Изображение жрецов в длинных одеяниях, митровидных головных уборах с жезлами, очень близкие восточно-туркестанским росписям, имеются на скалах Енисея. В Суджинской надписи из Монголии, посвящённой одному из деятелей кыргызского государства, встречается термин «мар» в значении «учитель», «наставник», употреблявшийся манихейскими и несторианскими проповедниками. [13]
Контакты населения Южной Сибири с классовыми обществами не были односторонними. Несомненно, имело место и обратное влияние, которое выразилось прежде всего в широком распространении определённого комплекса предметов убранства верхового коня и вооружения, сложившегося в кочевнической среде. В первую очередь, это касается седла с жёсткой основой централь-
(309/310)
ноазиатского типа. Самое раннее изображение такого седла представлено на одной из планок с сюжетными композициями из таштыкского склепа у горы Тепсей в Минусинской котловине. [14] Дальнейшее его развитие по материалам могильника Кокэль в Туве показал С.И. Вайнштейн. [15] В Китае сёдла центральноазиатского типа известны по барельефам на гробнице Тайцзуна (637 г.), погребальным статуэткам танского времени, находкам из купольных гробниц династии Восточное Ляо. Такие же статуэтки осёдланных лошадей найдены в Восточном Туркестане. Вместе с седлом широкое распространение получили стремена с пластинчатой дужкой. Мнение о китайском происхождении этой формы стремян, основанное на находке в Уйбатском чаа-тасе, [16] ошибочно, так как Уйбатский чаа-тас в поздней своей части датируется IX-X вв., [17] а в предшествующее время этот тип стремян широко представлен материалами археологических памятников всех районов Центральной Азии и Южной Сибири и отсюда был заимствован китайцами, хотя само уйбатское стремя, судя по его орнаментации, возможно, и сделано в Китае. Широкое распространение в Китае, Восточном Туркестане, Иране получили и другие кочевнические элементы убранства верхового коня — бубенчики, султанчики, сердцевидные подвески (решмы) и пр.
Эволюция предметов снаряжения верхового коня вызвала появление новых видов вооружения, в частности сабли. В своё время, основываясь главным образом на изображениях сабель на древнетюркских каменных изваяниях, С.В. Киселёв писал, что «у алтайских народов сабля стала применяться едва ли не раньше, чем у других воинственных народов евразийской степи (VII-VIII вв.»). [18] Возражая ему, Н.Я. Мерперт правильно
(310/311)
отметил, что «в территорию распространения ранних сабель должна быть включена и Средняя Азия», но выдвинутая им идея о происхождении восточноевропейских сабель от сарматского меча маловероятна. [19] В самой Южной Сибири сабля появилась сравнительно поздно — в VII-VIII вв. ей предшествовала здесь переходная форма однолезвийного палаша. Однако уже в середине IX в. у тюрков существовала весьма разработанная технология изготовления сабель, подробное описание которых сохранилось в письменных источниках. [20] Поэтому в целом «алтайская» (в широком понимании термина — средне-центральноазиатская) прародина сабли представляется наиболее убедительной.
В этом же ареале происходило и формирование сложного лука тюркского типа. Ранние находки костяных накладок лука в Забайкалье, Внутренней Монголии и Восточном Туркестане говорят о глубокой традиции их изготовления в Центральной Азии. Признавая возможность конвергентного развития хуннских луков от скифских и тюркских — от хуннских по всей территории евразийских степей, следует отметить, что Сибирь «сыграла в этом процессе выдающуюся роль, что у гуннов сложные луки с костяными накладками — дальнейшее развитие скифского лука — появились раньше, чем у других народов, и оказали определённое влияние на появление у них подобных же луков». [21] Отсюда они проникают в Китай, Среднюю Азию и Иран. Эта же традиция сохранялась и в древнетюркское время. Несимметричные луки с одной парой концевых накладок, известные по изображениям на памятниках сасанидского искусства, раньше появились на Алтае. [22] Сокращение числа накладок на южносибирском луке в VIII-IX вв. вызвало аналогичные изменения лука и на других территориях и т.д.
Сказали свое слово кочевники и в области торевтики,
(311/312)
хотя здесь, по словам Б.И. Маршака, наиболее «трудно отличить то, что сделано кочевниками, от того, что сделано для кочевников, и от того, что сделано осёдлыми для осёдлых, но под влиянием кочевников». [23] Детали поясных наборов, найденные в Пенджикенте, в основном аналогичны древнетюркским, но несколько отличаются от них по приёмам орнаментации. В связи с этим В.И. Распопова выделяет два компонента согдийского пояса — местный и древнетюркский, причём «вещи тюркских типов также изготовлялись в Согде, об этом свидетельствуют находки в Пенджикенте литейного брака». [24] Как бы то ни было, пояс — это элемент кочевнической культуры, атрибут всадника, и то обстоятельство, что поясные наборы могли изготовляться согдийскими ремесленниками, также является отражением влияния кочевников на население земледельческих центров.
Тесные взаимные контакты, преломленные в художественных образах, создали синкретическое искусство эпохи раннего средневековья, где традиции иранского, согдийского, китайского и собственно тюркского искусства переплелись так тесно, что исследователи «одни и те же явления с равным основанием относят к западным или, напротив, к восточным влияниям». [25] По всему поясу степей от Ирана до Китая распространяются сходные мотивы орнамента и сюжетные композиции. Сейчас трудно, да и вряд ли необходимо пытаться выявить центр сложения этого искусства. Оно эклектично как по содержанию заложенных в него идей, так и по формам их художественного воплощения. Так, на костяных обкладках седла из могильника Кудыргэ на Алтае изображение лежащей лани с вывернутой задней частью туловища восходит к искусству пазырыкского времени/ [26] Тот же изобразительный приём встречается и в сасанидской торевтике. Центральные фигуры стоящих тигров на кудыргинских обкладках как будто скопированы с одного из сасанидских блюд. [27] Наиболее известная композиция этого времени — сцена охоты с изображением стреляющего через плечо всадника. Она встречается в Иране,
(312/313)
Согде, Китае, Южной Сибири, но как различно отношение художника к интерпретации этого широко распространенного сюжета! В искусстве Сасанидского Ирана все персонажи изображены статично и торжественно — это охота царей. Даже в лучших образцах сасанидского искусства (например, сцена охоты Шапура II) не избежали этой парадности. Китайские изображения («кубок Мессершмидта») выполнены манерно и как бы подчёркивают светский, развлекательный характер происходящего. В изображении «некоронованного всадника» из собрания Эрмитажа сказалась некоторая условность согдийского искусства, привнесённая из скульптуры, резьбы по штуку, росписи. Совершенно иначе решена та же композиция в украшениях луки седла из чаа-таса в Копёнах — одного из наиболее известных памятников енисейских кыргызов VIII-IX вв. в Минусинской котловине. Это вполне реалистическое, полное этнографических подробностей изображение показывает всадника не на турнире или охотничьей выездке, а на жизненно необходимом ему охотничьем промысле. Великолепная экспрессия, мастерски найденный силуэт копёнского всадника, распластанность его в пространстве и предельная скомпонованность всей фигуры позволили создать образ лаконичный и действительно символический. Все изображения, сюжетно повторяющие друг друга, сделаны в разной этнической среде и различной стилистической манере и отражают идеологию того общества, где они были созданы. Но вне системы исторически установившихся связей этого не могло произойти. Только они дали возможность в Южной Сибири творчески принять и переработать «в новые оригинальные формы всё накопленное веками, а также всё привнесённое с иранского запада и китайского востока». [28]
Таким образом, исторические контакты между кочевым населением Центральной Азии и Южной Сибири, с одной стороны, и осёдлыми цивилизациями, с другой, несмотря на спорадический характер проявления, охватывали разные стороны культуры и явились постоянно действующим фактором взаимного обогащения раннесредневековых обществ.
[1] Киселёв С.В. Древняя история Южной Сибири. М., 1951. С. 546.
[2] Иессен А.А. Ранние связи Приуралья с Ираном // Советская археология. 1952. № 16. С. 230.
[3] Думан Л.И. Внешнеполитические связи древнего Китая и истоки даннической системы // Китай и соседи в древности и средневековье. М., 1970. С. 13-36.
[5] Киселёв С.В. Из истории торговли енисейских кыргызов // Краткие сообщения Института истории. 1947. Вып. 16. С. 94-96; Лубо-Лесниченко Е.И. Дальневосточные монеты из Минусинской котловины // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в средние века. Новосибирск, 1975. С. 156-169.
[6] Окладников А.П. Новые данные по истории Прибайкалья в тюркское время: (Согдийская колония на р. Унге) // Тюркологический сборник. М.; Л., 1963. С. 273-281.
[9] Кляшторный С.Г. Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии. М., 1964. С. 47-49.
[10] Бичурин Н.Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. М.;Л., 1950. Т. 1. С. 355.
[11] Гумилёв Л.Н. Древние тюрки. М.;Л., 1967. С. 74.
[12] Арсланова Ф.X., Кляшторный С.Г. Руническая надпись назеркале Верхнего Прииртышья // Тюркологический сборник 1972 года. М., 1973. С. 306-315.
[13] Кляшторный С.Г. Историко-культурное значение Суджинской надписи // Проблемы востоковедения. 1959. № 5. С. 165-166.
[14] Грязнов М.П. Миниатюры таштыкских склепов [таштыкской культуры]: (Из работ Красноярской экспедиции 1968 года) // Археологический сборник Государственного Эрмитажа. Л., 1971. Вып. 13. Рис. 4.
[15] Вайнштейн С.И. Некоторые вопросы истории древнетюркской культуры: (В связи с археологическими исследованиями в Туве) // Советская этнография. 1966. № 3. Рис. 7.
[17] Савинов Д.Г. Народы Южной Сибири в древнетюркскую эпоху. М.: Изд. ЛГУ, 1984. С. 94-96.
[18] Киселёв С.В. Древняя история Южной Сибири. С. 520.
[19] Мерперт Н.Я. Из истории оружия племён Восточной Европы в раннем средневековье // Советская археология. 1955. № 23. С. 131-163.
[20] Мандельштам А.М. Характеристика тюрок IX века в «Послании Фатху б. Хакану» ал-Джахиза // Труды ИИАЭ Казахской ССР. Алма-Ата, 1956. Т. 1. С. 241.
[21] Хазанов А.М. Сложные луки евразийских степей и Ирана в скифо-сарматскую эпоху // Материальная культура народов Средней Азии и Казахстана. М., 1966. С. 35-36.
[22] Гаврилова А.А. Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племён. М.;Л., 1965. С. 87.
[23] Маршак Б.И. Согдийское серебро: (Очерки по восточной торевтике). М., 1971. С. 51.
[25] Маршак Б.И. Согдийское серебро. С. 50.
[26] Гаврилова А.А. Могильник Кудыргэ. Табл. 25, 26. [ошибка, д.б.: 15, 16]
[27] Смирнов Я.И. Восточное серебро. Спб., 1909. № 311.
[28] Киселёв С.В. Древняя история Южной Сибири. С. 620.
|