С.Г. Кляшторный

Древнетюркские рунические памятники

как источник по истории Средней Азии.

// М.: «Наука». 1964. 214 с.

Глава II. Древнетюркские рунические памятники.

Руническое письмо. — 44

Памятники древнетюркской рунической письменности и их классификация. — 50

Историографическое значение орхонских памятников. — 55

Средняя Азия в орхонских текстах. — 71

Руническое письмо.   ^

Первые попытки объяснить происхождение знаков сибирской руники относятся ко времени, предшествовавшему дешифровке орхонских памятников. Уже Г.И. Спасский, М.А. Кастрен и Г. Вамбери обратили внимание на сходство письмен приенисейских скал с родовыми знаками сибирских татар. [1] Такого рода догадки были обобщены Н.А. Аристовым, который предположил, что «существовавшие с глубочайшей древности родовые тамги были позднее употреблены в качестве букв в орхоно-енисейском алфавите». [2] Гипотезу Н.А. Аристова поддержал Н.Г. Маллицкий. [3]

При дешифровке рунической письменности В. Томсен отметил близость некоторых рунических знаков буквам «семитско-пехлевийского алфавита». [4] Позднее он вполне определённо указал на генетическую зависимость 23 из 38 рунических знаков от арамейских букв. Арамейский алфавит, переработанный и приспособленный к звуковому строю тюркского языка, пополнился также несколькими знаками неарамейского происхождения. [5] Та же гипотеза была изложена О. Доннером, выделившим как посредствующее звено между арамейским и руническим алфавитами шрифт легенд аршакидских (парфянских) монет II- III вв. н.э. [6]

Гипотеза Аристова и Маллицкого была подвергнута критике и отвергнута П.М. Мелиоранским и Д.Н. Соколовым, поддержавшими выводы Томсена и Доннера. Не исключалось, однако, что тамги могли послужить образцами для рунических

(44/45)

знаков, прототипы которых отсутствуют в арамейском алфавите. Более того, сами арамейские буквы приобрели известную геометричность начертаний под влиянием привычных для создателей древнетюркского алфавита форм родовых тамг. [7]

Гипотеза Томсена — Доннера не только фиксировала сходство близких по начертаниям знаков, но и указывала на определённый источник заимствования тюрками самой идеи фонетического письма, не вполне, впрочем, свободного от влияния идеографических и силлабических систем. Если о воздействии силлабических систем свидетельствует консонантный дуализм древнетюркской руники, то идеографическое происхождение нескольких знаков было установлено лишь много позднее Е.Д. Поливановым. [8] Однако слабой стороной гипотезы «арамейского источника» была её историко-хронологическая необоснованность. Разрыв в четыре-пять столетий между последними аршакидскими монетами и первыми датированными руническими памятниками, усугублённый разрывом территориально-политическим, породил своеобразный horror vacui, обусловивший появление ничем не оправданного исторического построения Е. Блоше. В одной из своих работ этот исследователь пытался доказать, что руника была заимствована тюрками через посредство жужан у гуннов, в свою очередь перенявших один из северосемитских (арамейских) алфавитов. [9] Реальный исторический фон удачной палеографической гипотезы начал проясняться лишь благодаря новым открытиям древних письменностей Центральной Азии.

В 1906 г. А. Стейн обнаружил на крайней западной оконечности Великой китайской стены, в сторожевой башне близ Дуньхуана, огромное скопление документов. Более семисот из них были написаны на китайском, остальные — на неизвестном языке, письмом, арамейское происхождение которого не вызывало сомнений. Археологические данные, так же как и даты самых поздних из найденных в башне китайских документов, изученных Э. Шаванном, казалось, давали достаточные основания отнести весь архив к середине II в. н.э. [10]

В 1911 г. Р. Готьо и А. Коули доказали, что неизвестные документы, найденные в комплексе с китайскими, написаны на согдийском языке согдийским письмом — одной из разновидностей арамейского алфавита. [11] Согдийские документы, представляющие собой частную переписку, получили известность в

(45/46)

литературе как «старые согдийские письма». Сразу же после атрибуции согдийского алфавита Готьо, консультировавшийся с Томсеном, пришёл к выводу, что именно этот алфавит послужил моделью древнетюркского рунического письма. [12] В 1922 г. Томсен подтвердил этот вывод, отметив, что между тюркским и согдийским письмом «существуют ясные и неоспоримые соответствия». [13] Вместе с тем для Томсена оставался необъяснимым хронологический разрыв между обеими системами письменности. Датировка палеографически более архаичных енисейских и семиреченских рунических надписей VI-VII вв. порождала новые гипотезы, но не давала ответа на старые вопросы. [14] В 1948-1959 гг. Ф. Альтхейм, основываясь на своих предположениях относительно происхождения и ранней истории гуннов, в несколько иной форме возродил идеи Блоше. [15] Несостоятельность взглядов Альтхейма уже была отмечена в литературе раньше. [16] О другом возможном пути проникновения к тюркам согдийского алфавита и переработки его в руническое письмо говорит С.В. Киселёв: «Если не подлежит сомнению арамейская основа большинства таласо-енисейских литер, проникшая на восток через Среднюю Азию, через согдийское и хорезмийское письмо, то Семиречье, связанное с Хорезмом, колонизованное в значительной части согдийцами и в то же время в VI-VII вв. занятое западными тугю, становится наиболее вероятным местом первого применения рунической письменности, приспособившей арамейский алфавит к тюркской речи». [17]

Далее С.В. Киселёв предполагает, что из Семиречья руническое письмо попало в Восточный Туркестан, к племени ягма, которое оставило рунические документы на бумаге; от ягма письменность заимствовали карлуки, а от них — енисейские кыргызы. Орхонские тюрки восприняли руническое письмо непосредственно у западных тюрков, но древнейшие тексты VI-VII вв. на Орхоне еще не выделены.

Если гипотеза Киселева о семиреченском центре происхождения древнетюркской руники представляется весьма интересной, то намеченный им путь передачи алфавита на восток не подтверждается приводимыми фактами. Восточнотуркестанские памятники рунического письма никак не могут быть приписаны ягма и отнесены к VI-VIII вв. Они совершенно отличны по своему дуктусу как от семиреченских, так и от енисейских над-

(46/47)

писей и твердо датируются временем не ранее середины IX в., т.е. временем массового переселения в Восточный Туркестан уйгур, сохранявших традиции рунического письма.

Предположение о семиреченском происхождении руники высказано также А.М. Щербаком, по мнению которого это письмо «по-видимому, возникло где-то в районе Таласа, в результате заимствования или преобразования какого-то другого алфавита, и распространялось оттуда в двух противоположных направлениях: на восток (орхонское, енисейское и другие виды письма) и на запад (печенежские руны)». [18]

Таким образом, установлено, что сама идея буквенного письма и его образец, послуживший моделью древнетюркского рунического алфавита, заимствованы тюрками у своих западных соседей — ираноязычных народов Средней Азии, пользовавшихся алфавитами арамейского происхождения. Наиболее вероятным источником заимствования является согдийский алфавит, точнее, та разновидность согдийского письма, которой написаны «старые согдийские письма» из Дуньхуана.

В процессе приспособления к тюркскому языку согдийский алфавит претерпел существенные изменения: а) курсивное написание отдельных знаков было заменено раздельным написанием; б) под влиянием форм существовавших у тюрков родовых знаков (тамг) и идеографических символов, а также, возможно, под воздействием фактуры (камень, дерево, металл) плавные закруглённые начертания согдийских букв были заменены геометризованными начертаниями; в) поскольку фонетические системы согдийского и тюркского языков различны, не все знаки согдийского алфавита были восприняты, а фонетическая символика рунических знаков не всегда совпадает с фонематической символикой сходных согдийских букв; вместе с тем рунический алфавит был обогащён новыми, отсутствующими в согдийском письме знаками, частью идеографического, частью буквенного характера.

Вопрос о месте и времени возникновения рунического письма, тесно связанный с проблемой его палеографической периодизации, остаётся неразрешённым. Согласно существующим представлениям, рунический алфавит пережил по меньшей мере три этапа развития, которым соответствуют три устава письма: а) архаический, широко представленный памятниками Семиречья (VI-VII вв.) и Енисея (VI-X вв.); влияние этого устава особенно заметно в Онгинской надписи; б) классический, которым исполнены многочисленные памятники второго Тюркского каганата (первая половина VIII в.); в) поздний, представленный в памятниках эпохи Уйгурского каганата (вторая половина VIII-IX в.) и в «рунах на бумаге» из Восточного

(47/48)

Туркестана (IX в.). [19] Некоторые реминисценции архаического начертания рунических знаков можно отметить в Суджинской надписи (середина IX в.), которая, однако, является памятником енисейского круга.

Как уже доказано, енисейские надписи не могут быть отнесены ко времени ранее VII в., а в большинстве датируются IX-X вв. [20] Следовательно, палеографическая архаичность не является достаточным основанием для ранней датировки надписей и может быть охарактеризована как региональный признак. Вопрос о нижней дате рунических памятников Семиречья остаётся, таким образом, открытым, а гипотеза о семиреченском центре возникновения рунического письма неподтверждённой. [21] Особое положение среди среднеазиатских рунических памятников занимает надпись на бронзовом перстне из комплекса погребения в «муг-хона» (Северная Фергана). Погребения в «муг-хона» (или «курумах») датируются достаточно широко (II в. до н.э. — VIII в. н.э.). [22] Рунические знаки надписи на перстне близки к своим старосогдийским прототипам, что не может быть объяснено локальными особенностями — в Фергане употреблялось руническое письмо в его «классическом» варианте (конец VII — первая половина VIII в.). [23] Вероятнее всего, надпись может быть датирована концом VI-VII в.

Сведения нарративных источников о письменности у тюрков не исключают эту дату. Первое сообщение такого рода принадлежит Менандру Протектору, «История» которого была завершена в 583-584 гг.; рассказывая о приёме тюркского посольства во главе с согдийцем Маниахом византийским императором Юстином II (568 г.), Менандр упоминает послание от кагана, написанное «скифскими письменами» το γράμμα τό Σχνθικόν. [24] Нельзя, однако, утверждать безоговорочно, что эти «скифские письмена» — рунические знаки; послание могло быть написано и по-согдийски. Использование какой-либо третьей системы письма сомнительно. Полулегендарное сообщение, сохранённое арабо-персидской традицией, о написанном по-китайски послании тюркского кагана Хосрову Ануширвану (531-579) [25] опровергается свидетельством китайских источников, отрицающих употребление тюрками иероглифики. [26]

(48/49)

Более определённо по сравнению со сведениями западных авторов сообщение Чжоу шу: «Письмена тюрков напоминают письмена народа ху (согдийцев)». [27] Из этого сообщения явствует, что уже во второй половине VI в. тюрки обладали самостоятельной письменностью, связь которой с письменностью согдийцев бросалась в глаза. Была ли это руническая письменность или так называемое «уйгурское» курсивное письмо?

Уйгурское письмо едва ли не до монгольского времени почти ничем не отличалось от позднего согдийского курсива, сформировавшегося лишь на рубеже VII-VIII вв. [28] Поэтому было бы правильным полагать, что в Чжоу шу речь идёт именно о руническом письме в его наиболее раннем и наиболее близком к старому согдийскому алфавиту варианте. Близость руники именно к старому согдийскому письму уже была отмечена в литературе. [29]

Можно предположить, что приспособление старого согдийского алфавита к тюркскому языку началось очень рано, возможно, в период обитания племени ашина (тÿрк) в Гаочане и других оазисах Восточного Туркестана, колонизованных согдийцами (V в.). Как теперь установлено, согдийские письма из Дуньхуана датируются не II в. н.э., а IV в.; [30] тем самым смущавший В. Томсена хронологический разрыв между старыми согдийскими и тюркскими руническими памятниками практически исчезает. Не исключено, что процесс формирования рунического алфавита нашел завершение уже после образования каганата и после овладения тюрками Средней Азией. Однако следует оговориться, что высказанная здесь гипотеза о времени и месте возникновения рунического письма может быть доказана только открытием в Восточном Туркестане рунических памятников, ранняя дата которых не будет вызывать сомнений. Terminus ad quem рунической письменности не столь спорен, как terminus a quo. Наиболее поздние рунические тексты из Монголии и Восточного Туркестана датируются серединой IX в. Есть основания полагать, что руническое письмо было известно там и в первой половине X в. В хронике династии Ляо (Ляоши) сообщается, что основатель киданьской империи Абаоцзи (Тай-цзу) во время посещения древней уйгурской столицы на Орхоне летом 924 г. приказал соскоблить надпись с каменной стелы в честь уйгурского Бильге-кагана и заменить её надписью о своих деяниях, выполненной «киданьскими, тюркскими (туцзюэ) и китайскими письменами». [31] «Тюркскими письмена-

(49/50)

ми» здесь могли быть названы только древнетюркские руны, так как уйгурский курсив назван «письменами хой-ху» («уйгурские письмена»).

И. Маркварт, сомневавшийся в достоверности этого сообщения, полагал, что в X в. употребление рунического алфавита маловероятно. [32] Отметим, однако, что вплоть до середины X в. тюркские племена — носители традиций рунической письменности — упоминаются в китайских источниках, что позволяет отнестись к сообщению Ляоши с большим доверием. Никаких достоверных данных о бытовании в Центральной Азии рунического письма позднее X в. нет. Однако есть все основания полагать, что к концу X в. оно было полностью вытеснено уйгурским курсивом. [33] Лишь на Енисее, куда не проникло уйгурское письмо, возможно, руника ещё была в употреблении и в XII в. [34] Опубликованная в 1956 г. древнетюркская руническая надпись с именем Чингис-хана [35] является современной подделкой и не может быть использована в качестве аргумента при определении верхней границы существования рунического письма в Центральной Азии. [36] Своеобразный вариант рунического письма пережиточно сохранился в X-XI вв. у некоторых тюркоязычных племён Восточной Европы, возможно, послужив моделью древневенгерского письма (так называемые «древне-венгерские резы»), памятник которого был впервые найден в Константинополе и описан как litterae incognitae немецким путешественником Г. Дерншвамом (1494-1569). [37]

Памятники древнетюркской рунической письменности и их классификация.   ^

В.В. Радлов, которому принадлежит первая классификация древнетюркских языков Центральной Азии, объединил в одной диалектной группе все тексты, написанные руническим шрифтом. Эту группу он обозначил как «северный диалект» древнетюркского языка или «язык тюрков-сиров» в отличие от «южного диалекта» — «уйгурского языка». Третьим диалектом В.В. Радлов считал язык мани-

(50/51)

хейских и некоторых буддийских текстов, в котором нашли отражение особенности северного и южного диалектов — «смешанный диалект». [38]

Тезис В.В. Радлова о языковом единстве текстов, написанных руническим письмом, воспринят и современными исследователями. «Общим, стандартным, эпитафийно-руническим» языком называл язык древней тюркской письменности С.Е. Малов. [39] Характерным в этом отношении является мнение И.А. Батманова, который отмечает, что язык енисейских и орхонских памятников «носил межплеменной характер». [40]

Речь идёт, таким образом, о едином литературном древнетюркском языке, распространённом в VII-X вв. на территории Монголии, Южной Сибири и Семиречья (основная территория Тюркского каганата) и связанном с определённой системой письма. Возможно предположить, что в основе этого языка лежал племенной диалект ашина (тÿрк), превратившийся в государственный язык Тюркского каганата и сохранивший значение своего рода литературного койнэ в течение известного времени после падения государства орхонских тюрков.

В литературном и историографическом отношении рунические памятники не столь едины, как в отношении языка и шрифта. Наиболее существенной для историографического изучения руники является классификация памятников по их региональной, историко-политической (этнической) и жанровой принадлежности.

Несмотря на огромную территорию распространения (от Орхона до Дуная, от Якутии до Гоби), известные к настоящему времени памятники группируются в сравнительно ограниченных районах — культурно-политических центрах древнетюркских племенных объединений; по региональному признаку могут быть выделены следующие семь групп памятников.

1. Памятники Северной Монголии, сосредоточенные главным образом в бассейнах рек Орхона, Толы и Селенги. К этой группе относятся крупнейшие из известных рунических текстов — памятники в честь Бильге-кагана и Кюль-тегина (Кошо-цайдамские стелы), памятник Тоньюкука, Онгинская надпись, памятник в честь Кули-чура, Селенгинский камень, Карабалгасунская надпись, Суджинская надпись, а также 10 надписей Хойто-Тамира, две надписи Ихе-Асхете, Кентейская надпись, мелкие надписи с Хангая и из Гоби. Обычно эту группу надписей называют «орхонскими памятниками».

(51/52)

2. Памятники долины Енисея возможно разделить на две подгруппы — тувинскую и минусинскую, — к которым относится более 70 открытых к настоящему времени надписей на намогильных камнях, скалах, золотых и серебряных сосудах, монетах.

3. Ленско-Прибайкальская группа памятников насчитывает 37 кратких надписей на скалах, чтение которых крайне затруднительно, и несколько надписей на мелких бытовых предметах (пряслица, альчики). Число наскальных надписей может быть увеличено, если считать за руническое письмо руноподобные знаки, зарегистрированные во многих пунктах Прибайкалья и верхнего течения р. Лены.

5. Алтайские памятники весьма немногочисленны — пока известна лишь одна наскальная надпись из долины р. Чарыш (север Алтая) и несколько надписей на серебряных сосудах, найденных в захоронениях.

5. Памятники Восточного Туркестана включают четыре надписи на стене древней постройки в Турфане и несколько крупных текстов на бумаге из Мирана и Дуньхуана.

6. Среднеазиатская группа памятников может быть разделена на две подгруппы — семиреченскую, к которой относятся надписи на намогильных камнях (пять надписей из долины Таласа), монетах, бытовых предметах и деревянной палочке, и ферганскую, состоящую из нескольких кратких надписей на керамике и металле. Особое положение в ряду среднеазиатских памятников занимает документ на коже из архиваг. Муг. Несмотря на имеющуюся попытку его чтения, тюркская языковая принадлежность текста оспаривается. [41]

7. Памятники Восточной Европы также возможно разделить на две подгруппы: донецкую, к которой следует отнести надписи на двух баклажках из Новочеркасска, знаки Маяцкого городища, знаки на кирпичах из Саркела, и дунайскую, к которой принадлежат надписи на серебряных сосудах из Надь-Сен Миклош и некоторые мелкие надписи на металле. Исследованы А.М. Щербаком руноподобные знаки, открытые на Северном Кавказе. [42]

Если согласиться с трактовкой Э.В. Шавкунова, опубликовавшего как памятник рунического письма небольшую надпись на гальке (11 знаков), найденную близ г. Уссурийска, следовало бы выделить новую дальневосточную провинцию рунической письменности. [43] Однако возможность чтения Уссурийской надписи как памятника рунического письма кажется нам сомнительной.

(52/53)

Региональной группировке памятников соответствует их историко-политическая (этническая) классификация:

1. Памятники Восточнотюркского каганата, к которым относится большая часть надписей Северной Монголии (орхонские тексты) и, возможно, памятники Алтая, могут быть определены как собственно тюркские памятники или, точнее, как памятники тюркского племенного союза. Все датируемые надписи относятся к VIII в., но не исключено, что некоторые малые надписи могут быть отнесены к VII в.

2. Памятники Кыргызского государства представлены надписями долины Енисея и Суджинской стелой. По Л.Р. Кызласову, они датируются VII-XII вв.

3. Памятники племенного союза курыкан (VIII-X вв.) включают Ленско-Прибайкальскую группу надписей.

4. Памятники Западнотюркского каганата включают как семиреченские, так и ферганские надписи. Если верхняя дата этих памятников определяется достаточно чётко (VIII в.), то их нижняя хронологическая граница менее ясна. Наиболее вероятной представляется дата, предложенная А. фон Габэн, — рубеж VI-VII вв. [44]

5. Памятники Уйгурского каганата в Монголии, к которым принадлежат Селенгинский камень и Карабалгасунская надпись, датируются второй половиной VIII — началом IX в.

6. Памятники Уйгурского государства в Восточном Туркестане, датируемые IX-X вв., включают как тексты на бумаге, так и четыре настенные — надписи из Турфана.

7. Памятники печенежского племенного союза распространены на сравнительно обширной территории. К ним относится восточноевропейская руника, деревянная палочка из Семиречья и, возможно, северокавказские руноподобные надписи.

Жанровая принадлежность памятников весьма разнообразна и позволяет выделить не менее шести групп надписей:

1. Историко-биографические тексты — как мемориальные, так и прижизненные восхваления деяний виднейших представителей тюркской, уйгурской и кыргызской знати, прежде всего членов каганского рода или близких им лиц, составленные их ближайшими родственниками или ими самими.

Такого рода надписи, к которым относятся Кошо-цайдамские

(53/54)

стелы, надпись Тоньюкука, надпись в честь Кули-чура, Онгинская надпись, Селенгинский, Карабалгасунский и Суджинский памятники, сочетают описание исторических событий, к которым в той или иной степени был причастен герой надписи или его предки, с изложением социальных и политических взглядов автора текста, своего рода декларациями, программное и, в какой-то степени агитационное значение которых несомненно.

2. Эпитафийная лирика — намогильные надписи Енисея и Семиречья, охарактеризованные С.Е. Маловым как «кладбищенская поэзия» древнетюркской эпохи. Эти, как правило, недлинные надписи написаны по определённому стандарту и содержат упоминание имени и титулов героя, его возраста, нескольких важнейших событий его жизни (без описания обстановки, с которой связаны эти события) и жизненных благ, которыми «не насладился» покойный.

3. Памятные надписи на скалах, камнях и строениях, отмечающих какое-либо событие в жизни их автора (надписи Хойто-Тамира, Чарышская надпись, Кентейский памятник, надпись на мавзолее Тоньюкука, некоторые другие мелкие надписи). Иногда такого рода надписи содержат лишь несколько слов, называющих предмет или отмечающих отношение к нему автора (надписи на Сулекской писанице).

4. Магические и религиозные тексты, к которым относятся восточнотуркестанские «руны на бумаге» — «Книга гаданий», трактат о магических свойствах камней, фрагменты трактата манихейского содержания.

5. Юридические документы на бумаге из Дуньхуана и Турфана.

6. Метки на бытовых предметах — надписи на металлических сосудах и зеркалах, на керамике, на монетах. Такого рода метки содержат обычно имя владельца или мастера, благопожелания или сведения, связанные с функциональным назначением предмета (указание на вместимость сосуда или курсовое значение монеты).

Эти классификации ясно показывают сюжетную неоднородность и историографическую неравноценность памятников рунической письменности. Если благодаря сравнительному единству языка рунические тексты допускают унифицированный лингвистический подход к их изучению, то исследование памятников как исторического источника возможно лишь при выделении таких надписей, которые относятся к одной историко-политической группе и по своим сюжетно-жанровым особенностям дают достаточный для анализа материал.

В наибольшей степени этим требованиям отвечают орхонские памятники, которые без колебаний можно охарактеризовать как главный источник для истории второго Восточнотюркского каганата.

(54/55)

Историографическое значение орхонских памятников.   ^

В отличие от всех других рунических памятников, не исключая и сохранившиеся древнеуйгурские орхонские надписи, древнетюркские орхонские тексты содержат, взаимно дополняя друг друга, связное изложение истории Восточнотюркского каганата от его создания до начала упадка, рассказанное от имени крупнейших деятелей этого государства. Политическая тенденциозность каждого из таких повествований не только не снижает, но, напротив, значительно повышает ценность источника, так как сопоставление программных деклараций и дискуссионных суждений относительно тех или иных событий позволяет лучше увидеть социальные конфликты и политические противоречия внутри каганата, чем это возможно при знакомстве с протокольным описанием «исторических происшествий» в китайских анналах.

Историографические аспекты анализа орхонских текстов могут быть различны. Выше мы уже обращались к памятникам как источнику для политической и социальной истории тюркской империи, фиксируя внимание на событиях внутренней истории каганата, а также его взаимоотношениях с Китаем и другими центральноазиатскими государствами. Не менее важен другой, мало изученный аспект содержащейся в надписях информации, коррелятивно связанный с уже затронутой линией повествования.

В крупнейших памятниках Орхона немалое место занимают упоминания, затрагивающие события среднеазиатской истории, анализ которых позволяет наметить пути исследования целого комплекса историко-географических, историко-политических и этнологических проблем. В этом плане следует выделить памятники, представляющие непосредственный интерес для темы нашего исследования. К ним относятся самые значительные из орхонских надписей — памятник в честь Кюль-тегина, памятник в честь Бильге-кагана, памятник Тоньюкука, памятник в честь Кули-чура и в меньшей степени Онгинская надпись.

Другие древнетюркские тексты, содержащие вспомогательный материал, будут охарактеризованы по мере их привлечения.

Памятники Кюль-тегину и Бильге-кагану были открыты Н.М. Ядринцевым в 1889 г. в урочище Кошо-Цайдам, на берегу Комнин-Орхона, в 400 км западнее Улан-Батора, в 25 км южнее оз. Угей-нор и в 40 км севернее развалин Карабалгасуна. В 1890 г. памятник был обследован экспедицией Г. Гейкеля, в 1891 г. — экспедицией В.В. Радлова. В 1902 г. памятник осмотрел и описал английский консул в Учжоу К. Кэмпбелл, а в 1909 г. — французский путешественник де Лякост. [45] В 1912 г. памятники были освидетельствованы

(55/56)

В.Л. Котвичем. [46] В 1960 г. памятники были вновь осмотрены Е.И. Убрятовой и В.М. Наделяевым.

Стелы с надписями находятся на расстоянии около одного километра друг от друга и входят в комплекс других погребальных сооружений. В.В. Радлов произвёл небольшие раскопки холма, который был им первоначально принят за могильный курган Бильге-кагана; впоследствии оказалось, что там были обнаружены руины заупокойного храма. [47] Погребальный комплекс, связанный с памятником Кюль-тегину, впервые был подвергнут подробному, хотя и незавершённому, археологическому обследованию лишь в 1958 г. монгольско-чехословацкой экспедицией; раскопками руководил чешский археолог Л. Йисл. [48] Результаты работ этой экспедиции, а также сведения китайских источников и самих надписей позволяют составить некоторое представление о первоначальном виде погребальных сооружений и их истории.

Кюль-тегин умер на 47-м году жизни, 27 февраля 731 г. [49] В мае этого года Бильге-каган обратился к императору Сюань-цзуну с просьбой прислать китайских мастеров и художников для строительства храма и изготовления изображения Кюль-

(56/57)

тегина. [50] Сюаньцзун исполнил просьбу: «Император отправил полководца Чжан Цюй-и и сановника Лю Сяна с эдиктом за государственной печатью для выражения соболезнования и принесения жертвы. Император повелел иссечь слова [эпитафии] на каменной плите и предписал также воздвигнуть храм и статую, а на четырёх стенах храма изобразить виды сражений [Кюль-тегина]. (Кроме того), было указано шести известнейшим художникам отправиться [к тюркам]; они написали картины столь живо и естественно, что (тюрки) единодушно решили, что подобного ещё не бывало в их царстве». [51] В Цзю Тан шу отмечено также, что эпитафию Кюль-тегина написал сам император.

О работе китайских мастеров сообщает и памятник в честь Кюль-тегина: «Китайский каган прислал мне своих «внутренних» мастеров. Им я поручил устроить особое здание, внутри и снаружи я повелел покрыть [стены] особой резьбой и воздвигнуть камень» (КТм, 12). Чжан Цюй-и и Лю Сян (Исьи и Ли-кенг тюркского текста — КТб, 52) выехали из Чанани в декабре 731 г.; 1 августа 732 г. была установлена стела с надписью; постройка храма была завершена лишь к концу 733 г. [52] Этот, казалось бы, большой срок работ объясняется при знакомстве с сооружениями, открытыми археологическими раскопками.

Погребальные памятники расположены на прямоугольной площадке, вытянутой по линии запад — восток. Площадка (67,25х28,85 м) вымощена квадратным сырцовым кирпичом (0,33х0,33 м) и обнесена рвом глубиной до 2 м, шириной в верхней части около 6 м, по дну — 1,2 м. Сразу за рвом возвышалась стена из сырцового кирпича. Вход на площадку — с востока, где ров не был прокопан. Прямо от входа начинались, вытянувшись на восток, две цепочки камней (балбалов), в начале которых были установлены две грубо высеченные каменные фигуры; всего камней 169 — по числу врагов, убитых Кюль-тегином. По обе стороны от входа — две мраморные фигуры баранов. В 8 м на запад от входа найдена огромная мраморная черепаха (ее длина — 2,25 м), на спине которой первоначально была установлена стела с надписью. При падении стела пострадала мало: откололось лишь два небольших куска с руническими знаками, найденные Л. Йислом при раскопках.

От входа к заупокойному храму вела аллея, вдоль которой были установлены мраморные фигуры людей; сейчас сохранились, хотя и в повреждённом виде, одна стоящая женская фигура с платком в руке, одно изображение стоящего мужчины с мечом, две фигуры коленопреклонённых мужчин (третью та-

(57/58)

кую же статую В.Л. Котвич вывез в 1912 г. в Петербург) и мужской торс. Посреди двора на фундаменте из обожженного кирпича (13х13 м) возвышался храм (10,25х10,25 м), оштукатуренные стены которого были покрыты снаружи узорами, сделанными красной краской. Стены украшали также лепные изображения — маски драконов. Шестнадцать деревянных колонн на каменных основаниях поддерживали черепичную крышу. Внутренние стены храма были украшены несохранившимися фресками, сюжет которых — подвиги Кюль-тегина.

В середине храма находилось святилище (4,40х4,40 м), огороженное внутренней стеной. Вход в святилище, как и вход в храм, — с востока. В святилище найдены нижние части двух сидящих фигур — портретные изображения Кюль-тегина и его жены. Голова статуи Кюль-тегина и часть головы второй фигуры найдены тут же, в углублениях перед статуями, где первоначально, по погребальному обряду, стояли горшки с ритуальной пищей. В углублениях были найдены также обломки керамики. Голова Кюль-тегина в тиаре из пяти щитков с рельефным изображением распластавшего крылья орла — лучшее портретное изображение, когда-либо найденное в Центральной Азии. К западу от храма стоит жертвенник — огромный гранитный куб, в верхней части которого проделано углубление. Каких-либо следов захоронения не обнаружено, так же как они не были обнаружены на погребальной площадке Бильге-кагана. [53]

Раскопками Л. Йисла установлено, что заупокойный храм и другие сооружения вскоре после того, как они были воздвигнуты, подверглись разрушению. Затем храм был вновь восстановлен. Йисл предположил, что храм разрушили уйгуры (745 г.) или кыргызы (840 г.). [54] Скорее всего верно первое предположение, которое позволяет выдвинуть гипотезу, объясняющую позднейшую реставрацию храма. После разгрома Уйгурского

(58/59)

каганата кыргызами район Карабалгасуна не был центром степных империй Центральной Азии вплоть до монгольской эпохи. Возможно, тюрки после миграции уйгуров в Восточный Туркестан вновь заняли свои прежние территории, хотя бы и на правах вассалов кыргызского хана, и частично восстановили свои старые святилища. В пользу этого предположения говорит как будто и то, что посетивший в 924 г. район Карабалгасуна киданьский император Абаоцзи приказал высечь свою надпись тюркским руническим письмом. Китайский источник сообщает, что ещё во время Хубилая (1260-1294) памятник Кюль-тегину был хорошо известен; по крайней мере, он отмечается как одна из достопримечательностей вблизи построенного Угэдэем (1228-1241) города Хорина. [55]

Стела с надписью имеет форму усеченной пирамиды, высота которой — 3,15 м, ширина в основании — 1,24 м, толщина — 0,41 м. Верхушка плиты высечена в форме пятиугольного щита, обрамлённого изображениями драконов. На одной из сторон щита изображена каганская тамга; на другой стороне — китайская надпись, содержащая дату сооружения памятника — 1 августа 732 г. Правее китайской надписи вырезаны две строки рунического письма, каллиграфически значительно уступающие основному тексту. Как предположил В.В. Радлов, эти строки, содержащие апологию Кюль-тегина, были нанесены на камень тушью самим Бильге-каганом, а резчик вырезал их, подражая почерку кагана. [56] Основная поверхность плиты с этой же стороны покрыта китайской надписью. Три другие поверхности, а также подтесанные на рёбрах плоскости заполнены руническими текстами. На основной поверхности плиты 40 строк надписи, продолжением которой служат 13 строк на правой боковой поверхности; это так называемая «большая надпись» (КТб). На левой боковой поверхности (Ка) помещена «малая надпись» (КТм) — 13 строк. Все четыре грани каменной пирамиды стёсаны, и на образовавшихся плоскостях помещены четыре маленькие рунические надписи, из которых сохранилось три (К I, К II, К III). Несмотря на отдельные лакуны, общая сохранность текста на памятнике Кюль-тегину значительно лучше, чем на остальных.

Стела в честь Бильге-кагана, найденная в таком же погребальном комплексе, по внешнему виду совершенно аналогична стеле в честь Кюль-тегина. [57] При падении на землю каменная

(59/60)

плита разбилась на три части. Её общие размеры — 3,45х1,74х0,72 м. Так же как и стелу Кюль-тегина, её увенчивает пятиугольный щит, окружённый статуарными изображениями лежащих драконов. На одной из сторон щита — плохо сохранившаяся руническая надпись (Хс), под которой на основной поверхности находится китайский текст, также пострадавший в результате эрозии камня. На другой стороне щита — каганская тамга; [58] ниже, на основной поверхности — 41 строка рунического текста (X), продолжением которого служат 15 строк на левой боковой стороне (Ха). «Малая надпись» из 15 строк нанесена на правую боковую поверхность (Хb). Четыре грани памятника также стёсаны и покрыты руническими надписями, но сохранились лишь две из них (XI и XII).

Бильге-каган умер «в год Собаки, в десятый месяц, двадцать шестого (дня)» (Ха 10), т.е. 25 ноября 734 г., и был похоронен «в год Свиньи, пятый месяц, в двадцать седьмой (день)» (Ха 10), т.е. 22 июня 735 г. На похоронах присутствовало китайское посольство во главе с Ли Цюанем (Лисюн тюркского текста — Ха 11), которое выехало из Чанани в феврале 735 г. [59] Китайская надпись, составленная историографом Ли Жуном и каллиграфически переписанная самим императором, ко времени похорон уже была вырезана на стеле, так же как, вероятно, была закончена постройка храма, где китайские послы «установили» погребальные курительные свечи и сожгли благовония (Ха 11).

Композиция обеих надписей совершенно аналогична; более того, значительные части надписей текстуально совпадают: КТм, 1-11 = БКм, 1-7; КТб, 1-30 = БКб, 3-23. Повествование ведется от имени Бильге-кагана; надписи (bitig) — это его «слово», его «речь» (sab), обращённая к «тюркским бегам и народу», к «бегам и народу токуз-огузов», к покорившимся племенам.

В «малых надписях», которые являются не только введением, но и резюме «больших», Бильге-каган, кратко упомянув о дальних походах, совершённых им «для блага тюркского народа», предостерегает внимающих ему против «злобных людей», польстившихся на богатые дары китайского императора и советующих тюркам переселиться на юг, т.е. подчиниться Китаю. Он напоминает недавнее прошлое, когда «тюркский народ» «совершенно изнемог и изнурился» под властью «кагана народа табгач». Лишь в Отюкенской черни, недоступной для китайских войск, тюрки могут чувствовать себя спокойно и поддерживать с Китаем дружественные отношения, получая оттуда богатые

(60/61)

дары. Для того чтобы «тюркский народ» помнил, как он, Бильге-каган, «неимущий народ сделал богатым, немногочисленный народ сделал многочисленным», чтобы «тюркский народ» знал, чего ему следует опасаться, а чему следовать, «речь» кагана запечатлена на «вечном камне»: «О тюркские беги и народ, слушайте это! Я вырезал здесь, как вы (беги и народ), собрав тюркский народ, созидали (своё) государство, как вы, погрешая, делились, я всё здесь вырезал. Всё, что я (имел) сказать, я вырезал на вечном камне. Смотря на него, знайте (учитесь) вы, теперешние беги и народ!» (КТм, 10-11).

«Большие надписи» обоих памятников посвящены историческому повествованию, которое Бильге-каган начинает с давних времён: «(1) Когда вверху возникло голубое небо, а внизу — бурая земля, между (ними) обоими возникли сыны человеческие. Над сынами человеческими воссели мои предки Бумын-каган, Истеми-каган. Сев (на царство), они создавали и поддерживали государство и установление тюркского народа. (2) Четыре угла света все были им врагами; выступая (в поход) с войском, народы четырёх углов света они все покорили... (3) Так они царствовали... устанавливая порядок среди голубых тюрков, не имевших до того ни господина, ни (организации по) «стрелам». Они были мудрые каганы, они были мужественные каганы, и их буюруки были, надо думать, мудрыми, были, надо думать, мужественными, и их беги и народ были прямы (единодушны). Поэтому-то, надо думать, они и правили столь долго государством и, управляя государством, устанавливали законы. Затем (4) они скончались... После них стали каганами их младшие братья, (5), а потом стали каганами их сыновья. После того так как младшие братья не были подобны старшим, а сыновья не были подобны отцам, то сели (на царство), надо думать, неразумные каганы, (6) и их буюруки были также неразумны, были трусливы. Вследствие непрямоты (неверности кагану) бегов и народа, вследствие обмана и подстрекательств обманывающих из китайского народа и их козней, из-за того, что они ссорили младших братьев со старшими, а народ — с бегами, тюркский народ привёл в расстройство своё до того времени существовавшее государство (7) и навлёк гибель на царствовавшего кагана; китайскому императору стали они рабами своими крепкими сыновьями, рабынями — своими чистыми дочерьми» (КТб, 1-7).

Так повествует Бильге-каган о создании и упадке, подъёме и крушении первого тюркского государства, время возникновения которого казалось в VIII в. легендарно далёким. Традицию, сохранившую через два столетия память о минувших событиях, можно было бы назвать скорее эпической, нежели исторической, если бы за лаконичным текстом памятника не чувствовался отзвук больших общественных потрясений, а в размерен-

(61/62)

ном ритме былинного повествования не проступала столь отчётливо патетика политической декларации, прославляющей то новое социальное устройство, которое дали «тюркскому народу» далёкие предки царствующего кагана.

Божественная воля, проявлением которой является власть кагана, верность кагану бегов и народа, подчинение народа бегам — таков лейтмотив идей, пронизывающих обе надписи, таковы основные условия существования «вечного эля». Как бы резюмируя преподанный своим слушателям и читателям урок истории, Бильге-каган в другом месте надписи подводит итог сказанному: «Если ты, тюркский народ, не отделяешься от своего кагана, от своих бегов, от своей родины... ты сам будешь жить счастливо, будешь находиться в своих домах, будешь жить беспечально» (БКм, Хb 13-14). В этих строках ясно выражена классовая сущность идеологии аристократической верхушки тюркского каганата, в надписи настойчиво звучит требование абсолютной покорности народа кагану и бегам — и вместе с тем весь текст памятников должен служить, по мысли автора, обоснованием и подтверждением этой идеи. Благополучие «тюркского народа» есть результат подчинения кагану, который вместе с бегами из Отюкенской черни посылает войска в победоносные походы, награждает народ добычей и данью покоренных племен: «...их золото и блестящее серебро, их хорошо тканные шелка, их напитки, добытые из зерна, их верховых лошадей и жеребцов, их чёрных соболей и голубых белок я добыл для моего тюркского народа!» (БКм, Хb 11-12).

Семь первых строк «больших надписей» в честь Кюль-тегина и Бильге-кагана посвящены первому Тюркскому каганату. Династийные распри и борьба народа против бегов привели к гибели последнего кагана, который, как и ближайшие его предшественники, не проявил ни достаточного ума, ни достаточного мужества. Гибель кагана, каков бы он ни был, привела в конце концов «тюркский народ» на грань гибели (КТб, 8-10), но небо сжалилось и послало ему спасителя — Ильтериш-кагана, отца Бильге-кагана. В жестоких сражениях Ильтериш возродил тюркский эль (КТб, 11-16). Наследовавший ему Капаган-каган ещё более поднял могущество и благосостояние «тюркского народа». Однако народ не оценил своего счастья — он впал в смуту, допустил гибель кагана, вновь превратился в народ «жалкий и низкий» (КТб, 16-26). Став каганом в такой обстановке, Бильге «не спал ночей и не сидел (без дела) днём». Двенадцать раз он ходил в походы и возродил эль и славу «тюркского народа», «поднял к жизни готовый погибнуть народ, снабдил платьем нагой народ, сделал богатым неимущий народ, сделал многочисленным малочисленный народ» (КТб, 26-29). Ближайшим соратником и сподвижником Бильге-кагана был его брат Кюль-тегин.

(62/63)

О битвах и походах, в которых участвовал Кюль-тегин, о его делах и подвигах, о его смерти и похоронах, о скорби Бильге-кагана рассказывается в 30-53-й строках надписи. Эта часть повествования начата описанием первого похода, в котором участвовал 16-летний княжич, — похода против «согдаков» в 701 г., а в 44-50-й строках повествуется о самых славных деяниях витязя — его битвах с токуз-огузами в 724 г., когда Кюль-тегин спас ставку и семью кагана. Впрочем, описание успешных сражений, происходивших после 716 г., т.е. после вступления на престол Бильге-кагана, перенесено в основном в надпись самого кагана (БКб, 30-50); своим подвигам до восшествия на престол каган уделяет лишь шесть строк (БКб, 24-29).

В 51-й строке большой надписи в честь Бильге-кагана (Ха 10) «речь» от лица Бильге-кагана прерывается; строки 51-56 (Ха 10-15), так же как и плохо сохранившаяся надпись на щите памятника, написаны от имени сына и наследника Бильге-кагана (вероятно, Тенгри-кагана). Возможно, ему же принадлежит надпись на одной из стёсанных граней памятника (X II) и надпись на щите (Хс). В 51-56-й строках содержатся даты смерти и похорон Бильге-кагана, описание поминальных даров, иерархия бегов, стоявших вокруг каганского трона.

Таковы вкратце содержание и композиции обеих надписей.

В памятниках подчёркивается, что всё написанное — «сердечная речь» Бильге-кагана, его подлинные слова, высеченные по его приказу китайскими резчиками на «вечном камне»: «Я вечный камень... от китайского кагана привёл мастеров и поручил (им) выполнить резьбу. Они не изломали (не исказили) моей речи!.. Сердечную речь мою... знайте, смотря на него (на памятник)!» (КТм, 11-12). В аналогичных по содержанию строках «малой надписи» Бильге-кагана содержится указание, что памятник был создан ещё при жизни Бильге (Хb 14-15), а в другом месте упоминается, что его знали «тюркские беги и народ», «чтившие этот обелиск» (Ха 15). Очевидно, текст, написанный от имени сына Бильге-кагана, был нанесён на уже установленную или подготовленную к установке плиту; это обстоятельство подтверждается также наблюдением В.В. Радлова, отметившего, что последние строки правой боковой надписи стелы написаны явно отдельно от основного текста. [60]

Таким образом, можно считать, что оба памятника написаны по приказу Бильге-кагана, под его наблюдением и контролем, выражают его мысли и, возможно, в какой-то мере запечатлели его собственные слова. Однако каждый памятник —

(63/64)

достаточно сложное композиционно литературное произведение и одновременно историческая хроника, с высокой точностью перечисляющая события, которые представляются достойными упоминания её автору. Текст написан исключительно ясным и чётким языком, палитра художественных приёмов чрезвычайно разнообразна, а о традиционном характере стиля говорят многочисленные трафаретные выражения и характеристики. Всё это свидетельствует о том, что текст надписей — не просто запечатлённый на камне устный рассказ, а творение мастера, обладавшего незаурядным литературным дарованием и тонким чувством языка, историографа и панегириста царствующей династии второго Восточнотюркского каганата. Наконец, отработанная орфография и палеографическая безукоризненность текстов указывают, что китайские гравёры выполнили лишь последнюю стадию работы — вырезали предварительно нанесённые на камень знаки.

Автор сам назвал своё имя, трижды запечатлев его в надписи Кюль-тегина и один раз — в надписи Бильге-кагана: «Столько надписей написавший я, родственник Кюль-тегина, Йолыг-тегин, это написал. Двадцать дней просидев (за работой), на этот камень, на эту стелу (это) всё я, Йолыг-тегин, написал» (К II, ср.: КТм, 13, К I). «Надпись Бильге-кагана я, Йолыг-тегин, написал. Столь многие здания, украшения и художества я, родственник тюркского Бильге-кагана, Йолыг-тегин, проведя (за работой) месяц и четыре дня, покрыл надписями и украсил» (X I). [61]

К сожалению, ни надписи, ни китайские источники не сообщают каких-либо дополнительных сведений о Йолыг-тегине. Член каганского рода и его герольд, Йолыг-тегин был, как он сам заявляет, автором многих надписей, пожалуй, первым известным нам по имени писателем, писавшим на тюркском языке. Это он своей рукой нанёс на камень (процарапал или написал тушью) текст надписей, высеченный затем китайскими резчиками. Ему принадлежали также несохранившиеся надписи на стенах заупокойных храмов. Несомненно, что памятник как литературное произведение и образец древнетюркской историографии был написан им. Однако вряд ли следует преувеличивать самостоятельность политического мышления Йолыг-тегина и приписывать ему разработку тех политических взглядов, которые отражены в памятниках. [62] Йолыг-тегин писал то, что соответствовало мыслям, словам и действиям его

(64/65)

сюзерена и родича — Бильге-кагана; недаром все политические формулировки изложены от лица Бильге-кагана с указанием, что резчики не исказили его «речи».

Кошо-цайдамские надписи являются крупнейшими памятниками древнетюркской рунической письменности. Их значение для древнетюркской филологии и истории невозможно преувеличить. Наблюдения, сделанные при изучении этих двух текстов, давно уже стали нормативными, а сами памятники превратились в своеобразные эталоны, с которыми сравнивают чуть ли не все другие рунические надписи. Несмотря на длительную историю, изучение обоих текстов ещё далеко не завершено. Лингвистов и литературоведов, историков и этнографов, обратившихся к этим памятникам, ждёт немало неожиданного.

Надпись Тоньюкука открыта Е.Н. Клеменц в 1897 г. В 1898 г. были сделаны эстампажи и фотографии надписи, по которым В.В. Радлов осуществил публикацию памятника и первый перевод текстов. Позднее памятник был обследован Г. Рамстедтом (1909 г.), [63] Б.Я. Владимирцовым (1925 г.), [64] П. Аалто (1957 г.), [65] Е.И. Убрятовой и В.М. Наделяевым (1960 г.).

Памятник расположен в урочище Баин-Цокто, в 66 км к юго-востоку от Улан-Батора, между населенным пунктом Налайха и правым берегом р. Тола. Как и в Кошо-цайдаме, надпись является частью погребального комплекса, к которому относятся также руины заупокойного храма, квадратный саркофаг (2,60x2,60 м, высота — 1,50 м) из наполовину врытых в землю мраморных плит, украшенных орнаментом, малый саркофаг (1,50х1,50 м), восемь высеченных из камня человеческих фигур и цепочка камней (балбалов), примыкающих к храму с востока. Небольшие раскопки произвел здесь Б.Я. Владимирцов, обнаруживший, что погребальная площадка была вымощена сырцовым кирпичом. В 1957 г. памятник вновь подвергся археологическому обследованию. Работавшие здесь монгольские археологи ещё не опубликовали отчёты, но, по сообщению Л. Йисла, были найдены золотые украшения конской сбруи и золотые бляхи. [66] Особый интерес представляют найденные тогда же лепные украшения (маски демонов) и фрагменты штукатурки со стен заупокойного храма; на десяти кусках штукатурки сохранилась небрежно процарапанная руническая надпись (16 знаков), рисунок которой опубликовал археолог Сэроджав. [67] Эта надпись не имеет отношения к памятнику Тоньюкука.

(65/66)

Надпись Тоньюкука вырезана на двух врытых в землю каменных столбах, прямоугольных в сечении, расположенных друг против друга параллельно восточной стене храма, в нескольких метрах от неё. Высота южного столба, содержащего начало надписи (строки 1-36), — 1,70 м. Северный столб (строки 37-62) несколько ниже — 1,60 см. Строки расположены вертикально и идут слева направо. Сохранность знаков не везде хорошая; особенно велики лакуны в надписи северного обелиска. Оформление памятников, как и всего комплекса, значительно скромнее, чем в Кошо-цайдаме.

Каких-либо сведений об авторе или исполнителе надписи в тексте нет, но в 58-й строке сообщается, что надпись сделана по приказу Тоньюкука: «Я, мудрый, Тоньюкук, приказал написать (это) для народа тюркского Бильге-кагана». Судя потому, что в надписи отсутствуют какие-либо приписки, указывающие на смерть или похороны Тоньюкука, памятник был установлен ещё при жизни его героя и позднее включён в комплекс погребальных сооружений.

По сравнению с Кошо-цайдамскими текстами надпись Тоньюкука обладает некоторыми графическими и языковыми особенностями. Стиль надписи менее торжествен, чем стиль Кошо-цайдамских памятников, автор гораздо шире использует такой литературный приём, как диалог, уснащает рассказ притчами и поговорками, что делает повествование эмоциональным и непринуждённым. Последний исследователь надписи Р. Жиро пришел к выводу, что две части надписи — преамбула и заключительные строки — написаны стихами, как бы оформляя ритмическую прозу основного рассказа. [68]

К подобным же выводам пришли и исследователи памятников Кюль-тегину и Бильге-кагану. [69]

По своему содержанию надпись — написанная в панегирических тонах автобиография Тоньюкука, рассказанная на фоне исторических событий, активным участником которых он был. Вместе с тем надпись содержит не только описание, но и трактовку этих событий, их политическую оценку.

В 1-й строке Тоньюкук сообщает, что он получил воспитание в Китае, в то время когда весь «тюркский народ» был «в подчинении у китайского государства». Далее рассказывается история великого восстания тюрков, в результате которого возник второй Восточнотюркский каганат (строки 2-19). Строки 20-48 — живое описание войн с кыргызами и тюргешами и похода в Согд. Заключительные строки надписи (48-62) —

(66/67)

apologia pro vita sua, безудержное восхваление собственных дел и заслуг, без которых, по мнению Тоньюкука, возникновение и существование тюркского государства было бы невозможным.

Существует мнение, что надпись была написана Тоньюкуком в тот период, когда он находился во временной опале, т.е. около 716 г., или сразу же после этого времени, когда Тоньюкук вновь стал советником кагана, но положение его было все ещё неустойчиво. Именно этим объясняется неумеренная апологетика надписи, сочетающаяся с изъявлениями преданности новому государю. Во всяком случае упоминание имени Бильге-кагана делает 716 год terminus a quo надписи.

Несмотря на появившиеся в последние годы новые переводы, надпись Тоньюкука является одним из трудных и мало изученных памятников, что отчасти объясняется недостатками существующих воспроизведений текста, а отчасти — серьёзными трудностями, с которыми сталкивается исследователь при интерпретации многих мест надписи. В историографическом отношении надпись Тоньюкука неотделима от Кошо-цайдамских памятников.

Памятник Кули-чуру был открыт В.Л. Котвичем в 1912 г., в долине Ихэ-Хушоту, к юго-западу от Улан-Батора. Памятник является частью погребального комплекса, совершенно аналогичного по типу комплексу в Баин-Цокто. Повторные исследования памятника, насколько нам известно, не предпринимались. Первый перевод надписи принадлежит А.Н. Самойловичу. [70]

Стела с надписью представляет собой гранитную плиту размером 1,90х0,61х0,16 м. Широкими сторонами она ориентирована по линии запад — восток. Надпись, покрывавшая все четыре плоскости, сохранилась очень плохо. На северной стороне надпись совершенно уничтожена выветриванием, остальные плоскости сильно эрозированы. Удалось в какой-то мере прочесть 13 строк на восточной стороне, 12 — на западной, 4 — на южной, всего 29 строк.

По замечанию А.Н. Самойловича, стиль памятника прост, а словарь невелик. Никаких сведений об авторе в надписи не содержится. Памятник является эпитафией одного из знатнейших вельмож Восточнотюркского каганата, сподвижника Кутлуга, Капагана, Бильге-кагана и Тоньюкука (их имена упомянуты в надписи), вождя тардушей Кули-чура.

Кули-чур — глава тардушских бегов — назван в надписи Бильге-кагана как один из участников церемонии интронизации Бильге (Ха 13). Упомянут Кули-чур и в памятных надпи-

(67/68)

сях Хойто-Тамира как предводитель тардушей в походе на Бешбалык. [71] В надписи перечисляются походы и битвы Кули-чура с китайцами, арабами, токуз-огузами, татабийцами, карлуками, прославляются его мужество и добродетели, упоминается погребальный обряд и постройка храма. Даты смерти или похорон Кули-чура в надписи нет: отмечено лишь, что он прожил 80 лет.

А. фон Габэн на основании своего чтения 10-й надписи Хойто-Тамира пришла к заключению, что Кули-чур погиб во время похода в Табчиг (?), в год Обезьяны (721 г.). [72]

Понимание надписи затруднено большим количеством лакун. До сих пор неясно, в какой последовательности изложены события в тексте, хотя многие из них могут быть надёжно отождествлены с событиями, о которых рассказано в Кошо-цайдамских памятниках и в надписи Тоньюкука.

Онгинская надпись была открыта Н.М. Ядринцевым в 1891 г., близ гор Маниту и р. Онгин, примерно в 180 км к югу от Кошо-цайдама, в погребальном комплексе, аналогичном комплексу в Ихэ-Хушоту. Для нашей темы эта надпись имеет только контрольное значение, поэтому приведём лишь основные сведения.

На стеле сохранилось двенадцать плохо читаемых из-за эрозии камня строк; кроме того, восемь строк сохранилось на особом камне близ стелы. Плохая сохранность надписи обусловила недостаточно ясное чтение. До последнего времени не было известно, кому посвящена надпись и когда воздвигнута стела. Предполагали, что это памятник Ильтериша или Капагана. [73] В надписи читалось имя и совсем неизвестного кагана — Тачам. [74] А. фон Габэн установила, что в последнем случае следует читать atačym — «мой батюшка». [75] Лишь недавно, благодаря исследованиям Дж. Клосона, установлено, что надпись является эпитафией Алп Элетмиша — одного из полководцев Капагана и Бильге-кагана, умершего, вероятно, в 731 г. [76] По своему содержанию надпись во многом близка к Кошо-цайдамским текстам, но несравненно короче и сбивчивее их. Описываются сражения с огузами и китайцами; в первых трёх строках — предыстория второго Тюркского каганата. Особо подчёркивается верность рода Алп Элетмиша каганской фамилии. Для более определённых выводов, безусловно, необходимо новое издание надписи.

(68/69)

Важнейший методический вопрос при историографическом истолковании любого памятника — вопрос о степени достоверности его как источника. Точность и полнота в учёте и отображении важнейших событий — таковы лишь главные из критериев оценки источника, но и точность, и полнота, и само понимание важного, достойного упоминания, и второстепенного зависят от социального и политического мышления автора, определяемого эпохой и средой, от его симпатий и антипатий, от его культуры, ума, таланта.

Как уже отмечалось, Йолыг-тегин обладал высоким литературным дарованием, а скрупулёзность, с которой он описывал события, происходившие несколько десятков лет назад, даёт возможность предполагать наличие историографической традиции. Но надписи — не сухой перечень фактов, в них нет и тени беспристрастия. Те строки, которые Йолыг-тегин «вырезал на вечном камне», преследовали вполне определённую цель — так изложить ход истории каганата, чтобы убедить читающего надпись в правильности политической линии царствующего дома, в божественной непогрешимости кагана, в прямой зависимости личного благополучия каждого кочевника-тюрка от крепости эля, возглавляемого каганом, от непоколебимости поддерживаемых каганом «установлений и законов». Все военные и политические неудачи изображены как результат измены, неповиновения кагану «бегов и народа», а все успехи рисуются как проявление мудрости и мужества кагана и близких ему лиц.

Естественно, такая историографическая концепция определённым образом лимитировала и направляла отбор событий, достойных упоминания в мемориальных надписях кагана и его брата. Узок и временнóй диапазон памятников — он охватывает в основном события, связанные с историей второго каганата. Однако Кошо-цайдамские памятники обладают значительными достоинствами. К их числу относится аутентичность — автор писал о том, что происходило на его глазах или в недавнем прошлом, о фактах, которые ему, члену каганского рода, были хорошо известны. Вместе с тем эти факты были известны и его читателям, мнение которых было совсем небезразлично и Бильге-кагану, пока он был жив, и Йолыг-тегину. Этим объясняется стремление тщательно, иногда до мелочей точно, описывать каждое происшествие. Так, исключительно подробно передаются события военной истории, непременными участниками которых были Бильге-каган или Кюль-тегин. Здесь автор очень редко позволяет себе поэтические отступления — в большинстве случаев он информирует, а не воспевает, констатирует факты, а не украшает их. Внутри разделов, посвящённых анналистике, события излагаются в ненарушимой хронологической последовательности, в стройной логической связи.

(69/70)

Всё сказанное о слабых и сильных сторонах Кошо-цайдамских памятников как исторического источника относится и к надписи Тоньюкука с той только разницей, что целевая установка автобиографического опуса, написанного этим крупнейшим деятелем второго каганата, была иной. С той же страстью, какая побуждала Бильге-кагана и исполнителя его воли, Йолыг-тегина прославлять подвиги представителей каганского рода, Тоньюкук убеждает читателя, что без его помощи ни один каган не смог бы править государством, а всё славное и дельное не обошлось без его участия и руководства. Даже то, что Ильтериш стал каганом, произошло не столько по воле божества, сколько благодаря его, Тоньюкука, желаниям и действиям (Тон., 6-7). Возможно, что строки Кошо-цайдамских надписей, описывающие возвышение и интронизацию Ильтериша как результат непосредственного вмешательства Неба, были своего рода ответом на заявление Тоньюкука — полемика между Кошо-цайдамскими памятниками и надписью Тоньюкука в каких-то пределах отнюдь не исключена. [77]

Такая разница позиций при описании одних и тех же событий весьма облегчает задачу взаимной проверки Кошо-цайдамских памятников и надписи Тоньюкука. В свою очередь высокая точность информации, содержащейся в рунических памятниках, подтверждается перекрёстной проверкой её данными китайских и, как будет видно ниже, арабских источников.

Вместе с тем композиционная стройность надписей, определённая последовательность и строгая выдержанность изложения, лаконичность эпиграфического текста, обусловившая применение трафаретных обозначений и формулировок, нарушение которых означает изменение смысла фразы, единообразие этнической, политической и топонимической номенклатуры, параллелизм в построении описания однородных событий и другие особенности такого рода — всё это позволяет широко применять при исследовании памятников и другой метод, основанный на анализе внутренней логики самого текста, на изучении закономерностей построения однотипных характеристик и единообразных описаний. Этот аналитический метод в отличие от широко

(70/71)

используемых компаративистских приёмов открывает возможность более интенсивного исследования, лишает основы произвольные сравнения и сопоставления, позволяет уточнить и дополнить, а иногда и полностью изменить понимание даже тех мест памятников, которые, казалось бы, уже были достаточно подробно исследованы.

Средняя Азия в орхонских текстах.   ^

Изучение орхонских памятников как источника для истории Средней Азии было начато Бартольдом и Марквартом. Оба исследователя ограничили свои задачи сопоставлением сведений руники с некоторыми сообщениями арабских источников. Главная заслуга в этом отношении принадлежит Бартольду. В первой работе Бартольд, опиравшийся на неверную хронологию (с ошибкой на десять лет), первоначально предложенную переводчиками надписей, не сделал, естественно, выводов, которые могли бы сохранить своё значение.

После открытия системы летосчисления памятников, честь которого принадлежит Бангу и Маркварту, Бартольд, критически пересмотрев как свои прежние, так и вновь предложенные Марквартом отождествления и датировки, нашёл основные точки соприкосновения данных арабских источников и древнетюркских памятников. [78] В последующие годы указанный аспект историографического изучения орхоники специально не разрабатывался.

Все сообщения орхонских памятников, относящиеся к истории и исторической географии Средней Азии, можно разделить на три группы.

I. Сообщения о западной границе каганата в разные периоды его истории:

1. Упоминание Железных ворот (Tämir qapyγ) — крайнего предела расселения тюрков во времена Бумынь-кагана и Истеми-кагана (VI в.) (КТб, 2; БКб, 4).

2. Упоминание Кенгю-Тарбана (Kägü tarban) — западной границы второго Восточнотюркского каганата в конце царствования Капаган-кагана — до 716 г. (КТб, 21; БКб, 18).

II. Сообщения о посольствах, прибывших в ставку тюркских каганов из Средней Азии и стран, расположенных к западу от неё:

1. Упоминание народов апар и апурум (вар.: пурум), которые, «придя, стонали и плакали» во время похорон первых тюркских каганов (КТб, 4; БКб, 3).

2. Упоминание послов от народов «sogd bärčäkär buqaraq ulus» Нек-сенгуна и Огул-тархана (näk säŋün ογul tarqan), прибывших на похороны Кюль-тегина (КТб, 52).

III. Сообщения о походах на запад, содержащиеся в памятниках. За исключением одного неопределённого упоминания,

(71/72)

все они содержат описания походов, предпринятых героями надписей:

1. Упоминание похода на запад до Железных ворот между 630-680 гг. (КТб, 8; БКб, 8).

2. Упоминание похода Бильге-кагана на запад с переправой через Жемчужную реку (Yänčü ügüz) и достижением Железных ворот (VIII в.) (КТм, 3-4; БКм, 3).

3. Рассказ о походе Кюль-тегина и Бильге-кагана на «алты чуб согдак» (VIII в.) (КТб, 31; БКб, 24-25).

4. Рассказ о походе Кюль-тегина и Бильге-кагана в Согд с переправой через Жемчужную реку и достижением Железных ворот (VIII в.) (КТб, 38-41).

5. Рассказ о походе Тоньюкука в Согд с переправой через Жемчужную реку и достижением Железных ворот (Тон., 43-48).

6. Рассказ о походе Кули-чура на запад с переправой через Жемчужную реку и достижением Железных ворот (КЧ, 16).

Сообщения, касающиеся тюргешей и «народа десяти стрел», особо не выделяются, так как история Западнотюркского каганата рассматривается в связи с общим ходом событий, затрагивающих как Среднюю Азию, так и Восточнотюркский каганат. Неопределённое упоминание в надписи Тоньюкука (Тон., 14) о курданах (Курдан?), угрожавших государству Ильтериш-кагана с запада в начале 80-х годов VII в., вряд ли относится к Средней Азии. Не имеет отношения к Средней Азии и упоминание посольств апар и пурум.

Первый этноним передает самоназвание авар, точнее, судя по сведениям Феофилакта Симокатты, псевдоавар. [79] Гипотеза о тождестве авар с жужанами, получившая в последние годы новое обоснование, [80] очевидно, ни в коей мере не может быть применена к псевдоаварам, появившимся в восточноевропейских степях в середине VI в. и разгромленных там тюрками в 60-х годах этого столетия. [81] Не исключено, впрочем, что первое сообщение об аварах в греческих источниках (нападение авар на савир к северу от Кавказа в 461-465 гг.) связано с появлением в Европе собственно авар. [82] Возможно, что псевдоавары принадлежали к числу огузских племён, — Феофилакт называет их огорами. [83] Судя по китайским источникам, сведения которых

(72/73)

относятся к VII-VIII вв., племя а-бо (апар) входило в состав огузской конфедерации (теле). [84] Упомянуто имя авар (апар) и в Чарышской рунической надписи (Северный Алтай). [85]

Вопросы, связанные с разъяснением и идентификацией имени пурум, подробно рассмотрены в работах П. Пельо, А. фон Габэн и Б. Огеля. [86] Установлено тождество этого названия с одним из вариантов наименования Римской империи, а позднее — Византии, употреблявшимся в ее восточных провинциях — Rom (армянское Hrom, среднеперсидские Hrom, согдийское From, тибетское Phrom, китайское Фулинь). Возможно, надписи сохранили воспоминание о посольстве мечника Валентина (576 г.), принявшего участие в поминальных обрядах, устроенных каганом Турксанфом в честь незадолго до того умершего своего отца, кагана Сильзибула (Истеми-кагана). [87]

Топонимы и этнонимы, встречающиеся в перечисленных сообщениях надписей, могут быть суммированы в следующих таблицах.

Топонимика

Этнонимика

Наиболее часто упоминаются два географических названия которые встречаются чуть ли не во всех сообщениях надписей касающихся Средней Азии, — Jänčü ügüz и Tämir qapyγ.

Отождествление названий Jänčü ügüz — «Жемчужная река» принадлежит И. Маркварту, который обратил внимание на то, что в китайском тексте Карабалгасунского памятника та же река носит название Чжень-чжу-хэ — «река истинного жемчуга», а оба

(74/75)

названия вместе являются переводами местного названия реки, транскрибированного в китайских источниках как йo-ша* йοκ-шат (Яксарт), т.е. современной Сыр-Дарьи. [88] Название Jaxartes Ίαξάρτης Ίαξάρται, которое река носит в античных источниках, этимологизируется на древнеиранском языковом материале как *jaxšarta, *jaxša-arta, «истинный жемчуг». [89]

Однако нет оснований полагать, что так обозначалось всё течение Сыр-Дарьи. В античных источниках наименование Jaxartes относилось первоначально к отрезку реки, где действовали отряды Александра Македонского, т.е. примерно к району между современными Ленинабадом и Ташкентом; это название восходит к местной согдийско-ферганской информации. Распространение названия Яксарт на всю реку — явление позднейшей литературной традиции.

Китайские источники в описании событий VII-VIII вв. прямо указывают, что р. Йоша именно здесь называется Жемчужной рекой. [90] К этому же району относится древнетюркское Йäнчÿ ÿгÿз (см. стр. 163). Наиболее поздние упоминания имени Яксарт (Яхшарт, Хашарт) как бытующего названия реки встречаются у Ибн Хордадбеха (IX в.), ал-Мас‛уди (X в.), ал-Бируни (973-1048 гг.), а также в «Худуд ал-‛алам» (X в.), в контексте, подтверждающем изложенные соображения. [91]

Плиний (I в. н.э.) впервые отметил другое местное название реки — Silis: «Реку Яксарт, которую скифы называют Силисом (quod Scythae Silim vocant), Александр и его воины приняли за Танаис». [92] Это же сообщение с важным для нас добавлением повторил частично зависимый от Плиния автор III в. н.э. Гай Юлий Солин: «По всей этой земле (имеются в виду Бактрия и Согдиана. — С.К.) с той стороны прорезывает границы река Лаксат (lapsus calami! — С.К.), которую называют Лаксатом одни только бактрийцы, ибо прочие скифы зовут её Силисом (quem Laxatem soll vocant Bactri: nam al il Scythae Silim nominant). Димодамант, вождь Селевка и Антиоха, писатель довольно достоверный, переправившись через эту реку, «открыл... что эта

(75/76)

иная река, чем Танаид». [93] Тождество форм silis и sïr не вызвало сомнений ни у Ф. Юсти, ни у Бартольда. [94]

Из сообщений Плиния и Солина явствует, что реку, именуемую местным населением в её среднем течении Яксарт, скифы (саки) — кочевники, населявшие нижнесырдарьинские и приаральские степи, именовали Силис. Ввиду крайней скудости античных и средневековых источников относительно топонимики Восточного Приаралья вполне естественно отсутствие других упоминаний названия «Сыр», имевшего узколокальное значение. В средневековой историко-географической литературе господствовал принцип обозначения реки по отдельным её участкам именем крупнейшего города, расположенного на каждом из них (например, «река Шаша», «река Узгена» и т.п.), в связи с чем местные названия реки, за перечисленными выше исключениями, исчезают в сочинениях арабских и персидских авторов. Однако слово «сыр» как название района нижнего течения этой реки появляется не в XVI в., [95] а в XIII-XIV вв. в наименовании расположенной близ Дженда ставки сыновей и внуков Джучи — Сыр-Орда («Сыр’ская ставка», «ставка на Сыре»). [96] Таким образом, название Яксарт, впервые появляющееся в источниках, описывающих события IV в. до н.э., относится к верхнему и среднему течению Сыр-Дарьи; название «Сыр» — древнее сакское имя реки — относилось первоначально к её нижнему течению. На протяжении более чем двух тысячелетий это название не только сохранилось, на вместе с завоеванием Средне-азиатского междуречья узбекскими кочевыми племенами приаральских степей (XV-XVI вв.) распространилось на все течение реки.

Темир капыг, Железные ворота памятников локализованы В. Томсеном, — это проход Бузгала в горах Байсун-тау, по дороге из Самарканда в Балх, в 90 км к югу от Шахрисябза. [97] Впервые под тем же названием, но в китайском переводе Железные ворота упомянуты Сюань Цзаном как граница между Согдом и Тохаристаном. [98] Позднее проход неоднократно упоминается в арабской и персидской литературе. [99] Одно из первых упоминаний Железных ворот содержится в географическом труде ал-Йа‛куби (IX в.) «Китаб ал-булдан», где проход носит персидское название Дар-и ахании, Железные ворота. [100] Вероятно,

(76/77)

тюркское название «Темир капыг» было калькой местного топонима.

Как видно из таблиц, почти все сообщения о Средней Азии относятся к эпохе второго Восточнотюркского каганата. Лишь упоминание Железных ворот как границы расселения «тюркского народа» в VI в. и неопределённое сообщение о походах тюрков на запад во времена подчинения Китаю (630-680 гг.) выходят за рамки этого времени. Оба упоминания носят слишком общий характер и не могут быть предметом исследования по имеющемуся источнику.

[1] Спасский, Восточная библиография, стр. 285-303; Vambéry, Türkenvolk, S. 34-36; Шифнер, Об этнографической важности, стр. 605.

[2] Аристов, Опыт, стр. 28-29.

[3] Маллицкий, О связи тюркских тамг, стр. 43-47.

[4] Thomsen, Déchiffrement, p. 299.

[5] Thomsen, Inscriptions de l’Orkhon, pp. 49-50.

[6] Donner, Origine de l’alphabet turc, pp. 21-46.

[7] Мелиоранский, Памятник в честь Кюль-тегина, стр. 46-47; Соколов, О башкирских тамгах, стр. 84-86.

[8] Поливанов, Идеографический мотив, стр. 177-181. Попытку идеографического объяснения всех знаков рунического алфавита предпринял Ахмет Джеват Эмре (Emre, Menşeği, s. 1-54).

[9] Blochet, Inscriptions, pp. 356-382, 352-365.

[10] Stein, Serindia, vol. II, pp. 672-673.

[11] Gauthiot, Note, pp. 497-507; Cowley, Unknown language, pp. 159-166.

[12] Gauthiot, Essai, p. 5.

[13] Thomsen, Inscriptions runiques, p. 76.

[14] Ранняя датировка енисейской письменности была предложена В. Томсеном и П.М. Мелиоранским. Ту же точку зрения выдвинул и В.В. Радлов (Radloff, Vorislamitischen Schriftarten, pp. 835-856).

[15] Altheim, Hunnische Runen, S. 1-31; Geschichte der Hunnen, Bd I. S. 268-289.

[16] Maenchen-Helfen, Рец. на: Altheim Geschichte der Hunnen.

[17] Киселёв, Древняя история Южной Сибири, стр. 604-610.

[18] Щербак, Знаки на керамике, стр. 388.

[19] Ср.: Gabain, Alt-türkisches Schrifttum, S. 12-14.

[20] Кызласов, Новая датировка, стр. 96-103.

[21] С.Е. Малов по внешним признакам датировал семиреченскую рунику V-VIII вв. (Малов, Памятники Монголии и Киргизии, стр. 57).

[22] Литвинский, Изучение курумов, стр. 109-130.

[23] Бернштам, Древнетюркские рунические надписи, стр. 54-58.

[24] Менандр Протектор, История, стр. 374; Moravcsik, Byzantinoturcica, Bd I, S. 422. Отрывок из письма тюркского кагана императору Маврикию цитирует Феофилакт Симокатта (Феофилакт Симокатта, История, стр. 159).

[25] Drouin, Mémoires, pp. 50-56.

[26] Бичурин, Собрание сведений, т. I, стр. 229.

[27] Liu Mau-tsai, I, S. 10.

[28] Henning, Mitteliranisch, S. 55; Le Coq, Kurze Einführung, S. 93-109.

[29] Gauthiot, Essai, p. 5; Schaeder, Vilhelm Thomsen, S. 94.

[30] Henning, Sogdian ancient letters, pp. 601-615.

[31] Wittfogel and Fêng Chia-shêng, History of Chinese society, pp. 99, 103: cp. Bretschneider, Mediaeval researches, vol. I, p. 256.

[32] Marquart, Čuwainī’s Bericht, S. 499. Более поздним временем (XI-XII вв.) пытался датировать рунический колофон одной из уйгурских рукописей В. Банг (Bang, Gabain, Rachmati, Türkische Turfan-Texte, S. 97; Однако сам он отметил, что чтение колофона крайне сомнительно. Следовательно, датировку, предлагаемую им по одному фонетическому наблюдению, также нельзя считать обоснованной. Другие попытки чтения этой надписи ом. у М. Рясанена и А.М. Бернштама (Räsänen, Zu dem Runensclirifte intrag, S. l-2; Бернштам, Руническая надпись, стр. 303-305).

[33] Проникновение уйгурского курсива также и в лапидарную графику засвидетельствовано Уланкомской стелой, открытой монгольскими археологами в 1955 г. (Доржсурен, Изучение, вклейка к стр. 13; Щербак, Надпись, стр. 23-25; Кляшторный, Уланкомская надпись, стр. 26-28).

[34] Кызласов, Новая датировка, стр. 118.

[35] Лувсандэндэв, Шинээр олдсон, стр. 1-7.

[36] Кляшторный, О подлинности древнетюркской надписи, стр. 173-175.

[37] Babinger, Hans Dernschwams Tagebuch.

[38] Radloff, Alttürkische Studien, р. 430.

[39] Малов, Енисейская письменность, стр. 7.

[40] Батманов, Язык енисейских памятников, стр. 124; ср. Баскаков, Тюркские языки, стр. 189-190; Насилов, Язык орхоно-енисейских памятников, стр. 7; Gabain, Alttürkische, S. 22-23.

[41] Бернштам, Древнетюркский документ из Согда, стр. 65-75.

[42] Ščerbak, Inscriptions inconnues, pp. 283-290.

[43] Шавкунов, О письменности бохайцев, стр. 82-84.

[44] Gabain, Inhalt, S. 539.

[45] Campbell, Report; Lacoste, Au pays sacré, p.p. 78-79.

[46] Котвич, В Хушо-цайдаме, стр. 50-54.

[47] Радлов и Мелиоранский, Древнетюркские памятники, стр. 4-5.

[48] Jisl, Výzkum, pp. 86-115; Jisl, Vorbericht, S. 65-77.

[49] В надписях приняты две системы летосчисления — по годам жизни героя и по годам 12-летнего животного цикла. В надписи на одной из граней памятника в честь Кюль-тегина (ΚΙΙΙ) сообщается: «Кюль-тегин улетел (умер) в год Овцы, в семнадцатый день; в девятый месяц, в двадцать седьмой день мы устроили похороны. [Надгробное] здание, резные (изображения?) и камень с надписью (в честь) его — мы все (это) освятили в год Обезьяны, в седьмой месяц, в двадцать седьмой день. Кюль-тегин умирал сорока семи лет». Следовательно, Кюль-тегин умер 27 февраля 731 г., похороны состоялись 1 ноября 731 г., а освящение храма, на котором присутствовало китайское посольство, — 1 августа 732 г. Календаря, который бы фиксировал не циклическое, а протяжённое время, в каганате не употребляли, что свидетельствует об отсутствии длительной историографической традиции; вместе с тем все события истории второго каганата датированы чрезвычайно точно. О времени и путях проникновения 12-летнего цикла к тюркам сведений нет, но в древнеуйгурских текстах он носит согдийское название anxrwzn (Le Coq, Türkische Manichaica, Bd I, S. 19, Z. 2). В Суй шу сообщается, что тюрки определяли время «по зелени травы», но там же приводится письмо кагана Шаболио, датированное «годом Дракона (584 г.), девятым месяцем, десятым днем» (Liu Mau-tsai, I, S. 463). Китайским календарём, принятие которого считалось символом подчинения Китаю, тюрки не пользовались, хотя есть сведения, что в 586 г. император «пожаловал» тюркам календарь (Liu Mau-tsai, I, S. 463). Первые образцы протяжённого летосчисления в древнетюркской письменности дают древнеуйгурские манихейские тексты, где исходным пунктом является год рождения Мани. Подробно система летосчисления в древнетюркских памятниках описана в работе А. Габэн (Gabain, Alttürkische Datierungsformen, S. 191-203). О 12-летнем цикле существует огромная литература; наиболее удачна сводная работа О. Турана (Turan, On iki takvimi; см. также: Pritsak, Bulgarische Fürstenliste, S. 24-34; Захарова, Двенадцатилетний животный цикл, стр. 32-65).

[50] Pelliot, Neuf notes, p. 248.

[51] Pelliot, Neuf notes, pp. 246-247; Liu Mau-tsai, I, S. 228-229; Бичурин Собрание сведений, т. I. стр. 276-277.

[52] Pelliot, Neuf notes, pp. 247-248.

[53] О погребальном обряде тюрков и его аксессуарах существует большая литература: Киселёв, Древняя история Южной Сибири, стр. 509; Грач, Каменные изваяния, стр. 401-431; Грач, Древнетюркские изваяния, стр. 73-94. Обычным погребальным обрядом для рядовых воинов-кочевников было погребение с конём, отмеченное сверху округлой каменной насыпью (курганом). Однако для тюркской аристократии был характерен другой обряд — трупосожжение с конём (Liu Mau-tsai, I, S. 9-10). Лю Мао-цзай, цитируя слова императора Тайцзуна, сказанные им в 628 г., о том, что тюрки ныне не сжигают, а хоронят умерших под курганом, приходит к выводу об изменении обряда под влиянием китайцев или окружающих кочевых народов (Liu Mau-tsai, I, S. 464). Однако в 634 г., во время похорон кагана Хели, состоявшихся в Китае, его труп «по их (тюрков) обычаю» был сожжён, а прах погребён под курганом (Liu Mau-tsai, I, S. 197). Очевидно, обряд захоронения членов каганской фамилии не изменился; не исключено, что Бильге-каган и Кюль-тегин были погребены по тому же обряду, что и Хели (Грач, Древнетюркские изваяния, стр. 73-94).

[54] Jisl, Vorbericht, S. 73.

[55] Васильев, Китайские надписи на орхонских памятниках, стр. 9.

[56] Радлов и Мелиоранский, Древнетюркские памятники, стр. 10. Описание Кошо-цайдамских памятников дается по этой работе.

[57] Радлов и Мелиоранский, Древнетюркские памятники, стр. 2, 8. Мы всюду следуем введенным В.В. Радловым и принятым в русской тюркологической литературе обозначениям (шифрам) текстов на каждом из Кошо-цайдамских памятников; В. Томсен и другие западноевропейские тюркологи приняли обозначения, предложенные Г. Гейкелем.

[58] О символике каганской тамги см.: Грач, Петроглифы Тувы. стр. 408-411.

[59] Pelliot, Neuf notes, pp. 229-246.

[60] Радлов и Мелиоранский, Древнетюркские памятники, стр. 5-6.

[61] Йолыг-тегин называет себя aty — «племянник» (?), «внучатый племянник» (?), «внук» (?) — Бильге-кагана и Кюль-тегина. В своём последнем переводе С.Е. Малов предпочёл перевести это слово более общим понятием — «родственник» (Малов, Памятники Монголии и Киргизии, стр. 24, 91).

[62] Козьмин, Классовое лицо «атысы» Йоллыг-тегина, стр. 259-277; Бернштам, Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок, стр. 36.

[63] Aalto, G.I. Ramstedt und die Inschrift von Tonjukuk, S. 19-24.

[64] Владимирцов, Этнолого-лингвистические исследования, стр. 41-42.

[65] Aalto, Materialien, S. 3-8.

[66] Jisl, Vorbericht, S. 73.

[67] Сэроджав, Шинэ олдсон, стр. 1-4.

[68] Giraud, L’inscription de Bain Tsokto, pp. 123-136.

[69] Корш, Древнейший народный стих, стр. 139; Бернштам, Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок, стр. 33; Стеблева, Поэзия тюрок, стр. 148-161.

[70] Kotwicz et Samoilovitch, Le monument turc, pp. 60-107; ср. новый перевод С.Е. Малова (Малов, Памятники Монголии и Киргизии, стр. 25-30).

[71] Малов, Памятники Монголии и Киргизии, стр. 47.

[72] Gabain, Inhalt, S. 553.

[73] АTIМ, N F., S. 247; Бернштам, Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок, стр. 38-40; Onogawa, Ongin inscription, pp. 431-451.

[74] Малов, Памятники Монголии и Киргизии, стр. 11.

[75] Gabain, Inhalt, S. 543.

[76] Clauson, The Ongin inscription, pp. 177-192.

[77] Случаи разногласий и полемики между Бильге-каганом и Тоньюкуком отмечены и китайскими источниками; в частности Тоньюкук резко возражал против намерения Бильге-кагана принять буддизм (Бичурин, Собрание сведений, т. 1, стр. 274). Вообще надписи дают обильный материал для освещения различных политических течений внутри правящего класса каганата; Бильге-каган неоднократно упрекает бегов в склонности «погрешать» и «отделяться» — очевидно сепаратистские тенденции были весьма сильны. Существовала и прокитайская группировка знати, нередко апеллировавшая для достижения своих целей к помощи империи; от этой группировки, наиболее ненавистной Бильге-кагану, отмежёвывается Тоньюкук: «...на этот (свой) тюркский народ я не направлял вооружённых врагов и не приводил снаряжённую конницу» (Тон., 54). Подробнее по этому вопросу см. работы А.Н. Бернштама и С.В. Киселёва.

[78] Подробнее см. гл. III.

[79] Феофилакт Симокатта, История, стр. 159-160.

[80] Henning, Farewell to the khagan, p. 501.

[81] Sinor, Autour d’une migration, pp. 34-36; Haussig, Quelle, S. 21-43. О судьбе авар в Европе см. работы Н.В. Пигулевской и А. Коллаутца (Пигулевская, Авары, стр. 27-36; Kollautz, Awaren, S. 129-178).

[82] Macartney, On the Greek sources, pp. 260-267; Czeglédy, Kaukázust hunok, pp. 121-140.

[83] Феофилакт Симокатта, История, стр. 160; о чередовании r/z в тюркских языках см. работу Л. Базена (Bazin, Structures, p. 14).

[84] Hamilton, Ouïghours, p. 2.

[85] Тенишев, Руническая надпись, стр. 63.

[86] Pelliot, Nom de Fou-lin, pp. 498-500; Gabain, Fu-lin Frage, S. 195-197; Ögel, «Fu-lin» problem, s. 53-87. Ср. Shiratori, Fu-lin problem, pp. 165-329.

[87] Менандр Протектор, История, стр. 421-422; Moravcsik, Byzantinoturcica, Bd I, S. 275-276.

[88] Marquart, Chronologie, S. 5-6; о китайском названии реки см. работу Ф. Хирта (Hirth, Nachworte, S. 80-81); как установлено, тюркское yänčü/yinčü восходит к китайскому chin-chu<*t’s’iên-t’s’iu (*d’inčü>Jinčü~yinčü) (Pritsak, Karluk, S. 276). Первую сводку мнений, посвящённую происхождению названий Сыр-Дарьи, составил А. Лёвшин (Лёвшин, Описание, стр. 216-264); о наименованиях реки в античных источниках см. работу А. Германа (Hermann, Jaxartes, S. 1181-1189).

[89] Marquart, Chronologie, S. 5; ср., однако: Markwart, Skizzen, S. 16; Markwart, Provincial capitals of Erunsahr, pp. 35-36; ср. замечания В.В. Бартольда (Бартольд, К истории орошения, стр. 160).

[90] Chavannes, Documents, p. 140.

[91] Marquart, Chronologie, S. 5; Minorsky, Ḥudüd al-‛Ālam, pp. 210-211.

[92] C. Plinius Secundus, Nat. Hist., Lib. VI, § 49 (цит. по изд.: Латышев, Известия древних писателей, ч. II, стр. 185).

[93] С. Julius Solinus, Collect. rerum memorabilium, Lib. 9, § 5 (цит. по изд.: Латышев, Известия древних писателей, ч. II, стр. 285).

[94] Justi, Grundriss, Bd 2, S. 392; Barthold, Sïr-Darja, pp. 468-469; ср. Нидерман, Историческая фонетика, стр. 99-102.

[95] Barthold, Sïr-Darja, p. 469.

[96] Та’рих-и Вассаф, стр. 516. О местоположении ставки см.: Тизенгаузен, Сборник материалов, т. II, стр. 42.

[97] Thomsen, Inscription de l’Orkhon, p. 137.

[98] Julien, Mémoires, vol. 1, p. 23.

[99] Минаев, Сведения, стр. 58, 60, 69-70; Barthold, Turkestan, pp. 138, 186.

[100] Ал-Йа‛куби, Китаб ал-булдан, стр. 290.

наверх