С.Г. Кляшторный
Древнетюркские памятники: новые перспективы историографического изучения.
Одним из важнейших компонентов духовной культуры любого народа является его историческая память. Овладение письменной культурой, как правило, влечёт за собой письменную фиксацию различных проявлений исторической памяти. С известными оговорками, касающимися неполноты письменного выражения собственной истории в любом архаическом социуме, зафиксированная историческая память определяет временну́ю глубину самой культурной традиции. Вместе с тем именно в исторической памяти социума таятся в какой-то степени стёртые и мифологизированные стереотипы, определяющие пути поиска истоков культурного наследия.
Наиболее важными письменными текстами древнетюркской культуры являются рунические памятники Монголии, Южной Сибири и Восточного Туркестана, обладающие двумя существенными и неоспоримыми для историка достоинствами — автохтонностью и аутентичностью. Однако в какой мере тюркские рунические надписи являются носителями исторической памяти?
Уже в конце XIX — начале XX в. выдающиеся востоковеды своего времени В.В. Бартольд и И. Маркварт, первыми исследовав тюркские памятники с этой точки зрения, выявили содержащуюся в них значительную долю историографической информации, сопоставили с иными группами источников и очень высоко оценили эти памятники как носители важных сведений, касающихся истории самих тюрков и созданных ими государств. [1] Были чётко определены три основные группы эпиграфических текстов, достаточно насыщенных историографической информацией. Это, во-первых, собственно тюркские (орхонские) памятники Северной Монголии; во-вторых, немногочисленные в начале XX в. памятники уйгурской эпохи, найденные там же, где и тюркские; в-третьих, историографически наименее информативные из-за трудностей датирования енисейские памятники, относящиеся к древним кыргызам.
(64/65)
Начавшиеся в 60-70-е годы прошлого века дискуссии о жанре памятников и их ценности как исторических источников не смогли поколебать уже сложившуюся высокую историографическую оценку рунических текстов. Более того, новые открытия древнетюркских памятников, связанные главным образом с полевыми исследованиями Советско-Монгольской историко-культурной экспедиции (СМИКЭ), работавшей в 1969-1990 гг., принесли неожиданные результаты, касающиеся письменной фиксации исторической памяти у тюркских народов древности. Немало было сделано и в изучении енисейской эпиграфики.
Успехи изучения древнетюркской письменности к 60-м годам XX в. создали ощущение известной завершенности историографической обработки этой сравнительно небольшой группы текстов. Между тем именно сенсационные результаты начального периода выявили такие труднейшие аспекты историко-культурной оценки памятников, решение которых оказалось надолго отложенным.
Остановимся лишь на некоторых из возникших загадок и тех открытиях, которые способствовали их разрешению.
Тюркский каганат возник на территории Монголии в 551 г. и, заняв пространство от Хинганских гор до Керченского пролива, стал первой евразийской империей. В 630 г., в период максимальной экспансии Танской империи, каганат был разрушен, но через 50 лет возродился и просуществовал ещё 50 лет. Все обнаруженные до недавнего времени на территории каганата памятники относились ко второму периоду его существования, а именно к 20-30-м годам VIII в. Следовало ли исходя из этого факта сделать вывод, что Первый каганат не знал ни письменности, ни историографической традиции? И что обычай устанавливать в поминальных комплексах тюркской знати стелы с историко-биографическими текстами возник лишь в эпоху Второго каганата? Такой вывод действительно делался. Приведём, например, мнение выдающегося знатока тюркской археологии Л.Р. Кызласова, опубликованное им в 1965 г.: «Установка вертикальных стел с надписями (у курганов в рядах и одиночно) никогда не практиковалась алтайскими тюрками-тугю и другими племенами, входившими в Первый Тюркский каганат» [Кызласов 1965: 43]. И в самом деле, тогда не было никаких оснований думать по-другому. Однако всего через три года была обнаружена стела с согдийским текстом, которую я назвал по месту находки Бугутской. Эта стела, оказавшаяся частью погребального комплекса четвёртого тюркского кагана Таспара, по своему типу и содержанию совершенно подобна появившимся через 150 лет орхонским памятникам [Кляшторный, Лившиц 1969: 51-55; Кляшторный, Лившиц 1971: 121-146; Klyashtornyj, Livshic 1972: 63-102]. Бугутская стела была установлена в 582 г., и среди событий, датированных по двенадцатилетнему циклу, там упомянуто и об учреждении в каганате буддийской сангхи.
Теперь несомненно, что в эпоху Первого каганата существовали и обычай установки стел с надписями при княжеских погребениях, и календарь, и своя историографическая традиция, а идеологическая жизнь тюркского социума отнюдь не была примитивной. Вместе с тем употребление здесь согдийского языка и письменности указывает по крайней мере на то, что великолепная культура и образованность Средней Азии были для тюрков явлением достаточно обычным и привычным.
(65/66)
Другая историко-культурная проблема связана с ареалом распространения тюркского рунического письма. Почти все найденные памятники концентрировались в центральных районах Северной Монголии и являлись составной частью княжеских поминальных комплексов. Исходя из этого, следовало бы признать, что письменная культура в Тюркском каганате была достоянием узкой аристократической группы, а территория её распространения была очень ограниченна.
Во время полевых работ в Монголии в 70-80-х годах XX в. в поисках бесспорных материалов для решения данной проблемы я осуществил целенаправленные рекогносцировки в Хангайской горной стране, Хэнтэе, Монгольском и Гобийском Алтае, в котловине Больших озёр и в Южной Гоби. В ходе рекогносцировок было установлено, что руническая письменность активно использовалась во всей зоне обитания древнетюркских племен. А отсутствие профессионализма в исполнении мелких наскальных надписей указывало на значительное число людей, владевших письмом и использовавших его в обыденной жизни. Таким образом, в сравнении с раннесредневековой Европой Тюркский каганат можно считать страной сплошной грамотности.
Обратимся теперь к памятникам Уйгурского каганата. До 60-х годов XX в. их было известно всего два — Карабалгасунская надпись и надпись из Могон Шине усу. В ходе работ СМИКЭ были открыты ещё три крупных памятника разной степени сохранности [Кляшторный, Лившиц 1971а: 106-112; Klyashtornyj, Livshits 1972a: 11-20; Кляшторный 1980: 82-95; Klyashtornyj 1983: 335-366; Кляшторный 1983: 76-90; Klyashtornyj 1985: 137-156; Кляшторный 1987: 19-37]. Какова их историографическая составляющая?
Две стелы, обнаруженные в Хангайской горной стране, были названы мной по долинам рек, где они были установлены, Терхинской и Тэсинской. Их сооружение относится к 753 и 762 гг. Историографические разделы обеих надписей, судя по сохранившейся части, достаточно близки по содержанию, и главная идея этих разделов, казалось бы, парадоксальна — уйгурские каганы VIII в., правившие в Монголии и Туве, считали себя наследниками и преемниками древних вождей, которые возглавляли огуро-огузские племена евразийских степей за сотни лет до них. И оба уйгурских государя, Элетмиш Бильге и Бёгю, которым посвящено повествование, сочли нужным напомнить об этом своим соплеменникам и своим подданным в высеченных на камнях декларациях. Они возвеличили тех, кто возглавлял племена и создавал Эль — кочевую империю; они осудили тех, кто разрушал Эль в междоусобных и межплеменных войнах. Память уйгурских историографов охватила несколько эпох созидания и разрушения Элей, включая события более чем двухсотлетней давности. В начальных строках их повествования история слилась с мифом о сотворении и легендами о каганах-основоположниках. Время повествования определяется упоминанием общего кагана тюрков и огузов, Бумына, т.е. серединой VI в., а пространство событий — вся евразийская степь.
Ключевое слово в Тэсинской надписи — термин бузук. Сохранённое позднейшей огузской традицией (легендами об Огуз-хане, предке-эпониме огузских племён) и зафиксированное мусульманской историографией (Захир ад-дин Ни-
(66/67)
шапури, Ибн ал-Асир, Рашид ад-дин) устойчивое деление огузов на два крыла, два объединения племён — бузуков и учуков, как теперь ясно, восходит к глубокой древности. [2] Бузуки, правое крыло, соотносимое с восточной ориентацией, в квазиимперских и имперских структурах огузов имели преимущество старшинства. Только из их среды выдвигался великий хан (каган), номинальный глава всех огузов, а иерархическое положение аристократии бузуков, их племенных вождей, было более высоким, чем статус племенных вождей учуков.
К эпохе, о которой говорится в надписях, т.е. ко времени Бумын-кагана и его первых наследников, место бузуков в двусоставной тюрко-огузской структуре Тюркского эля занимали десять тюркских племён, одно из которых, Ашина, было каганским племенем [Klyashtornyj 1999: 366-369]. После распада каганата на восточную и западную части деление на бузуков и учуков в Восточнотюркском, а позднее и в Уйгурском каганате сменилось делением на тёлисов и тардушей, восточное и западное крыло, которые вместе с каганским центром-ставкой (орду) формировали военно-административную структуру Эля. В Западнотюркском каганате, в «народе десяти стрел» (как они сами себя называли), сложилась (или проявилась существовавшая ранее) иная структура — деление на дулу и нушиби, восточное и западное объединения племён, соперничество между которыми часто приводило к междоусобным войнам.
В повествовании автора Тэсинской надписи вся вина за раскол и распрю возлагается на бузуков — вождей собственно тюркских племён, что совпадает с реальной событийной канвой, известной по другим источникам. Более всего в этой распре пострадали западные огуры-огузы, и авторы обеих надписей сочли нужным отметить гибель двоих, назвав их имена и их племена — вождя берсилов Беди и вождя хазар (касар) Кадыра. Оба упоминания позволяют оценить прежде всего место обоих племенных союзов в исторической памяти огузов, в той политической картине ушедшего мира, с которым было связано и имперское величие, и крушение тюрко-огузского дуумвирата в евразийской степи.
Ещё одно, не менее интересное наблюдение — и хазары, и берсилы косвенно причислены к учукам, т.е. к западному крылу огуро-огузских племён. Обстоятельство тем более важное, что в позднейшей огузской традиции конца I — первой половины II тысячелетия берсилы и хазары уже не фигурируют. Так же как сиры (сеяньто китайских хроник), они выпали из огузских объединений и создали собственные имперские структуры примерно в одно и то же время (сиры — в 630-647 гг.). [3]
Интерпретируя енисейские надписи, изучающий их историк сталкивается прежде всего с проблемами абсолютной датировки и выявления связей с историческим контекстом описываемых в надписях событий. Прорыв в этом направлении обозначился лишь после того, как мне удалось достаточно достоверно датировать две надписи с Алтын-кёля, доказав, что мемориант одной из них — кыргызский каган Барс-бег, погибший зимой 710-711 гг. Так же датируется вторая над-
(67/68)
пись Алтын-кёля [Кляшторный 1976: 258-267]. Примерно тем же временем можно датировать надпись именитого военачальника Чабыш Тон-таркана, которого Барс-бег незадолго до своей гибели отправил за поддержкой к Kapa-хану, т.е. к тюргешскому кагану (надпись Уйбат I).
О тех же событиях повествует енисейская эпитафия Кызыл Чираа I. Гибель её героя, имя которого не сохранилось, случилась в сражении с войском Бег-чора. Но Бег-чор — это «мужское (воинское) имя» (er aty) Капаган-кагана. Китайские династийные хроники так и называют этого кагана — Мочжо, т.е. Бег-чор. А в последней строке надписи мемориант оплакивает не свою кончину, а гибель своего старшего брата, хана кыргызов, т.е. Барс-бега. Назван даже возраст Барс-бега — 42 года. Напомним, что в эпитафии самого Барс-бега (Алтын-кёль I) рассказывается о четырёх «высокородных братьях», которых «разлучил Эрклиг», бог подземного мира.
Другие особо значимые надписи относятся к эпохе мощного взлета кыргызской государственности и доминирующей роли кыргызов в Центральной Азии. Через 130 лет с момента гибели Барс-бега и 100 лет со времени окончательного краха Тюркского каганата в 840 г. окрепшее Кыргызское государство сокрушило прежнего гегемона степей — Уйгурский каганат. Созданная кыргызами империя простиралась тогда от Ангары и Байкала до Алтая и Семиречья, от сибирской тайги до Великой Китайской стены.
Овладев Северной и Северо-Западной Монголией, основной территорией уйгуров, кыргызы не остановились. Их власть распространилась на Алтай: в одной из надписей (Уюк-Оорзак III) упомянут кыргызский правитель нового юрта — ябгу Алтая. Но самое интересное сообщение содержит надпись с р. Бегре, правого притока Бий-хема. Её герой, именуемый не собственным именем, а титулом — ичреки, т.е. «доверенное лицо», Тёр-апа, рассказывает в своём посмертном повествовании: «В мои 15 лет я ходил на китайского хана. Благодаря моей доблести мужа-воина своим геройством я захватил золото и серебро, верблюдов и жён!» Умирая в возрасте 67 лет, мемориант скорбит о разлуке со своей супругой, которую взял в 15 лет, т.е. во время китайского похода. Это повествование осталось бы изолированным и непонятым, если бы не другие, на первый взгляд не связанные с этим китайским походом сообщения.
До недавнего времени единственным памятником «кыргызского великодержавия» в Центральной Азии (840-918) считалась открытая в начале XX в. Суджинская надпись [Кляшторный 1951 1959: 162-169]. Она написана неким «сыном кыргыза» Бойла Кутлуг-ярганом, участником победы над уйгурами. В первой строке надписи упомянут Яглакар-хан, которого первоначально посчитали за хана кыргызов и прообраз Манаса. Однако же, как было установлено, Яглакары — уйгурская ханская династия, и в Суджинской надписи рассказано об её изгнании и гибели. Между тем в 1975 г. мною была открыта в Северо-Западной Монголии, на р. Тэс, и прочтена наскальная надпись, принадлежащая кыргызскому военачальнику Тёпек Алп Солу [Кляшторный 1978: 151-158]. Удалось установить, что Алп Сол несколько раз упоминается в синхронных китайских документах, содержащих отчёт о событиях в Центральной Азии в 842 г. Именно Алп Сол руководил кыргызскими отрядами, вторгшимися в китайскую про-
(68/69)
винцию Ганьсу и в государства-оазисы Восточного Притяньшанья, вёл переговоры с китайским министром в пограничной крепости Тяньдэ, а в 843 г. возглавил кыргызское посольство к императорскому двору и возвратился с богатыми дарами.
Теперь можно утверждать, что единственный за всю историю кыргызов «Великий поход» в Китай состоялся в 842-843 гг., на заре «кыргызского великодержавия», и возглавлял его кыргызский военачальник Алп Сол, чьи земельные владения были на Алтае и в Туве. Прошло много столетий, но тот поход не забылся — он наложился на многие другие события, его герой получил у алтайских кыргызов иное имя — Алп Манат, и когда в XVI в. кыргызы с Алтая переселились на Тянь-Шань, сказание о Великом походе и его главном герое Манасе превратилось на новой родине в грандиозный народный эпос, вобравший в себя память о многих веках нелегкой истории кыргызского племени.
Кляшторный 1976 — Кляшторный С.Г. Стелы Золотого озера // Turcologica. К 70-летию академика А.Н. Кононова. Л., 1976.
Klyashtomyj 1983 — Klyashtornyj S. The Terkhin inscription // Acta Orientalia Hungarica. T. XXXVI, fasc. 1-3. Budapest, 1983.
(69/70)
Klyashtomyj 1985 — Klyashtornyj S. The Tes inscription of the Uighur Bögü Qaghan // Acta Orientalia Hungarica. T. 39, fasc. 1. Budapest, 1985.
Klyashtornyj 1999 — Klyashtornyj S. The royal clan of the Turks and the problem of its designation // Post-Soviet Central Asia. L., 1999.
Klyashtornyj, Livshic 1972 — Klyashtornyj S., Livshic V. The Sogdian inscription of Bugut revised // Acta Orientalia Hungarica. T. XXVI. Budapest, 1972.
Klyashtornyj , Livshits 1972a — Klyashtornyj S., Livshits V. Une inscription inédite turque et sogdienne: la stèle de Sevrey (Gobi Méridionale) // Journal Asiatique. T. 259. P., 1972.
[1] Подробнее об изучении древнетюркских рунических памятников и их историографической оценке в специальной литературе см. [Кляшторный 1964: 5-17; Кляшторный, Лившиц 1978: 37-70].
[2] О бузуках и учуках у средневековых туркмен см. [Агаджанов 1969: 103].
[3] О сирах-кипчаках см. [Кляшторный 1986: 153-164].
|