Д.Г. Савинов

Владение Цигу древнетюркских генеалогических преданий и таштыкская культура.

// Историко-культурные связи народов Южной Сибири. Абакан: 1988. С. 64-74.

[ От автора сайта: За скан статьи — большое спасибо Вячеславу Тараканову (Абакан). ]

В изучении средневековой истории тюркоязычных народов Центральной Азии и Южной Сибири особое значение имеют те крайне редкие исследовательские ситуации, когда благодаря параллельному анализу сведений письменных источников и археологических материалов удается ввести этноним в название той или иной археологической культуры и рассматривать её, следовательно, уже как этнографическую культуру определённой этнической общности. Наиболее благоприятной для подобного рода реконструкций является этническая общность енисейских кыргызов, представленная разнообразной этнонимикой и хорошо исследованная в археологическом отношении. Однако, если енисейские кыргызы танского времени (VI-IX вв.) уверенно ассоциируются с погребениями, совершёнными по обряду трупосожжения в Минусинской котловине и с 840 г. (после победы кыргызов над уйгурами) — в Туве и на сопредельных территориях, то период сложения культуры енисейских кыргызов (первая половина I тыс. н.э.) остаётся малоисследованным с точки зрения этнической идентификации археологических памятников этого времени.

Среди этнических наименований енисейских кыргызов, известных в письменных источниках в различной фонетической транскрипции (Яхонтов, 1970), наибольший интерес представляют его ранние фонетические варианты — кигу или цигу, относящиеся к периоду сложения этнической общности енисейских кыргызов.

Название Цигу упомянуто в одном из древнетюркских генеалогических преданий, неоднократно привлекавших к себе внимание исследователей (Аристов, 1897, с. 4-8; Грумм-Гржимайло, 1926, с. 208-210; Киселёв, 1951, с. 493-494; Кляшторный, 1964, с. 103-106; 1965, с. 278 -281; Гумилёв, 1967, с. 23-24; Зуев, 1967; Потапов, 1969, с. 54-55; Сердобов, 1971, с. 53-55; Нестеров, 1979), при следующих обстоятельствах. По сведениям, записанным в династийной хронике Чжоу шу, легендарный прародитель древних тюрков Апанбу, глава племени Со, обитавшего севернее хуннов, имел 70 (по другой версии — 17) братьев. Один из них, Ичжинишиду, названный «сыном

(64/65)

волчицы», имел несколько сыновей, каждый из которых получил во владение своё наместничество. Один из этих сыновей «царствовал между реками Афу и Гянь, под наименованием Цигу». У его старшего брата Нодулу-шада, продолжающего линию древнетюркской генеалогии, был сын Ашина (Асянь-шад), внук (или внучатый племянник) которого, Тумынь, стал основателем Первого тюркского каганата (552 г. н.э.). В другой легенде рассказывается о том, что предки тюрков были уничтожены воинами соседнего племени, после чего остался один мальчик, которого враги бросили в болото. Здесь его находит волчица, поселившаяся затем в пещере севернее Гаочана (Турфанский оазис). В дальнейшем один из их потомков, Ашина, явился основателем племени Тÿрк. Генеалогия до Ашина подробно не раскрывается, а Асянь-шад (по первой легенде — другое имя Ашина) назван его наследником через несколько поколений (Бичурин, 1950, с. 220-222).

Наиболее полно исследовавший эти легенды в сопоставлении с историческими свидетельствами династийной хроники Суй шу С. Г. Кляшторный отметил «имеющуюся в них реалистическую основу, историографическая ценность которой в настоящее время кажется несомненной», и предложил разделить раннюю историю племен Тÿрк на два последовательных периода: ганьсуйско-гаочанский, когда предки тюрков Ашина формировались из постхуннских и местных ираноязычных племен на территории Восточного Туркестана (III в. н.э. — 460 г. н.э.), и алтайский, когда сложившийся тюркский этнос переселился на территорию Монгольского Алтая (460-552 гг. н.э.) (Кляшторный, 1965, с. 278-281). Историческая достоверность древнетюркских генеалогических преданий позднее блестяще подтвердилась находкой Бугутской стелы времени Первого тюркского каганата (между 581 и 587 гг.), на которой, помимо надписей, находилось барельефное «изображение волка (или волчицы), под брюхом которого расположена стоячая человеческая фигурка. Вряд ли есть основания сомневаться, — отмечают исследователи, — что перед нами изображение сцены древнетюркского генеалогического мифа, наиболее полный пересказ которого сохранился в хронике Чжоу шу» (Кляшторный, Лившиц, 1978, с. 57).

Древнетюркские генеалогические предания, так же как и исторические сведения Суй шу, связывают начальные этапы формирования тюркского этноса с событиями хун-

(65/66)

некой истории, что само по себе говорит о значительной древности содержащихся в них мифологических сюжетов. Известно, что массовое проникновение хуннов в провинцию Ганьсу началось в 265 г. н.э., а около 439 г. н.э. предки тюрков Ашина переселились в Гаочан (Бернштам, 1951, с. 225; Кляшторный, 1965, с. 279-280; Гумилёв, 1974, с. 178-184). К этому времени должны относиться сведения одного из преданий о легендарной волчице древних тюрков, поселившейся в Гаочане. Ичжинишиду, «сын волчицы» по другой версии, был отцом наместника Цигу, время существования которого может быть отнесено ко второй половине V в. н.э. Эту датировку подтверждает как будто и ретроспективный анализ древнетюркской генеалогии, представленный следующей схемой:

От первого реального лица древнетюркской истории Тумыня, наиболее раннее посольство к которому отмечено источниками в 545 г. н.э., до легендарного Нодулу-шада, брата наместника Цигу, прошло три поколения, что (при принятом учёте одного поколения в 25 лет) составляет 75 лет. Однако, учитывая возможные перерывы в самой генеалогической традиции, время существования Цигу можно отнести и к более раннему периоду. Так, если переселение тюрков на Алтай (около 460 г.), по одной легенде, связывается с именем Ашина, то отец его, Нодулу-шад, старший брат наместника Цигу, должен был жить ещё в первой половине V в. н.э., а если (по другой легенде) на Алтай переселяется Асянь-шад, потомок Ашина через несколько поколений, то вся хронология Цигу удревняется ещё больше и относится ещё к доалтайскому периоду в истории древних тюрков.

(66/67)

Указанные в Чжоу шу координаты владения Цигу являются наиболее ранними достоверными сведениями в этногеографии народов Южной Сибири. Н. А. Аристов первым предложил локализовать его по названиям Афу (Абакан) и Гянь, то есть Кем (Енисей) там, где находилось «главное становище кыргызов», правда, не указывая точного местонахождения Цигу, но явно имея в виду долину Среднего Енисея, Минусинскую котловину. Наиболее определенно в этом отношении писала Л. А. Евтюхова, помещая Цигу «как раз в исконных землях кыргызов», то есть в Минусинской котловине (Аристов, 1897, с. 6; Евтюхова, 1948, с. 4). Следуя указаниям источника, имеются основания локализовать владение Цигу не просто на территории Минусинской котловины, но на левобережье Енисея севернее впадения в него р. Абакан. Отдаленность владения Цигу относительно первоначальных мест обитания древних тюрков не должна смущать исследователей, так как эти районы, начиная с эпохи поздней бронзы (карасукская культура), были хорошо известны в кругу восточных цивилизаций.

В первой половине 1 тыс. н.э. в Минусинской котловине, предполагаемом месте нахождения владения Цигу, складывается таштыкская культура, получившая широкую известность благодаря работам С. А. Теплоухова, С. В. Киселёва, Л. А. Евтюховой, Л. Р. Кызласова, М. П. Грязнова, Э. Б. Вадецкой и других исследователей, обративших особое внимание на вопросы её происхождения, периодизации, участия в сложении культуры енисейских кыргызов и выявления центральноазиатского компонента таштыкского комплекса. С. А. Теплоухов, выделивший таштыкскую культуру (или таштыкский переходный этап), определил время её существования от рубежа н.э. (грунтовые могилы) до III-IV вв. н.э. (таштыкские склепы). К ним тесно примыкают каменные курганы типа чаа-тас (V-VII вв. н.э.), наиболее характерные впоследствии для культуры енисейских кыргызов (Теплоухов, 1929, с. 50-55).

В капитальном труде С. В. Киселёва были установлены основные виды таштыкских погребений (грунтовые могилы и склепы с различными типами намогильных сооружений) и установлены в целом даты её существования — с I в. до н.э. по IV в. н.э., после чего «началось переоформление материальной культуры саяно-алтайских племён в новую, ставшую характерной для времени выступления алтайских

(67/68)

тюрок и енисейских кыргызов» (Киселёв, 1951, с. 472). Однако уже в таштыкских материалах С. В. Киселёвым были выделены культурные элементы (керамика, погребальная скульптура с изображением животных, конструктивные детали в устройстве погребений позднеташтыкского могильника Уйбат II), получившие развитие в последующее кыргызское время и свидетельствующие о местном происхождении культуры енисейских кыргызов. Именно в таштыкское время, по С. В. Киселёву, происходит изменение этнического состава населения Среднего Енисея, отразившееся, главным образом, в антропологических особенностях таштыкских масок, сочетающих, как известно, признаки европеоидности и монголоидности. «В связи с этим, — писал С. В. Киселёв, — нельзя не вспомнить версию о происхождении хягас-енисейских кыргызов от дин-лин и их южных соседей Гянь-гуней... Это подтверждается и легендой о происхождении тюркских народов Саяно-Алтайского нагорья» (Киселёв, 1951, с. 472-473), то есть материалами древнетюркских генеалогических преданий. В своей монографии о енисейских кыргызах Л. А. Евтюхова также обращает внимание на общие черты таштыкских и кыргызских элементов в погребениях т.н. «переходной стадии», как свидетельство местного происхождения кыргызов, но отмечает при этом, что «их формирование явилось частью более широкого этногенетического процесса сложения тюркских народностей Саяно-Алтая». Поэтому «ранняя история кыргызов должна рассматриваться не изолированно, но в связи с событиями в Центральной Азии» (Евтюхова, 1948, с. 4).

Изучение памятников таштыкской культуры было значительным образом продвинуто вперед исследованиями Л. Р. Кызласова, разделившим её на ряд последовательных этапов: изыхский (I в. до н.э. — I в. н.э.), сырский (I-II вв. н.э.), уйбатский (III в. н.э.) и переходный камешковский (IV-V вв. н.э.) (Кызласов, 1960). Помимо подробной характеристики каждого из них по материалам погребального обряда и предметным комплексам сопроводительного инвентаря, в монографии Л. Р. Кызласова содержится целый ряд наблюдений о центрально- восточноазиатских параллелях отдельным элементам таштыкской культуры, к которым относятся: форма склепов под усечённо-пирамидальными курганами с боковыми входами-дромосами, отдельные типы керамики и её орнаментации,

(68/69)

погребальные статуэтки животных и церемониальные зонты, имеющие себе аналогии в памятниках ханьской династии (206 г. до н.э. — 220 г. н.э.) и погребениях хуннских шаньюев в Ноин-Уле (Кызласов, 1960, с. 28, 49-50, 63-64, 134-135). Эти элементы, по Л. Р. Кызласову, появляются на раннем (изыхском) этапе таштыкской культуры и характерны главным образом для левобережных таштыкских склепов под усечённо-пирамидальными земляными курганами, отличающихся от правобережных склепов под «юртообразными» курганами и по составу керамики. Это послужило основанием для выделения на Среднем Енисее в таштыкское время двух этнических групп населения, вероятно, и разноязычных, «имеющих при значительной общности обряда (в основном, трупосожжения с погребальными масками) и форм материальной культуры различные всё же конструктивные виды погребальных сооружений». Доминирующую роль играли левобережные племена. Именно здесь, на левом берегу Енисея, в Уйбатской степи в таштыкское время был расположен и «политический центр, который, возможно, продолжал сохраняться и в эпоху древнехакасского (кыргызского — Д. С.) государства». В III в. н.э. (уйбатский этап) усечённо-пирамидальные курганы появляются на правом берегу, что связывается Л. Р. Кызласовым с распространением «обычаев левобережного населения» (Кызласов, 1960, с. 14, 18, 66-67, 191).

Новая датировка памятников первой половины 1 тыс. н.э. в Минусинской котловине была предложена М. П. Грязновым, выделившим по материалам из раскопок Красноярской экспедиции два последовательных этапа : батенёвский (I-II вв. н.э.) и тепсейский (III-V вв. н.э.). Главным основанием для подобного членения послужил анализ керамики — «и по форме, и по орнаменту керамика батенёвского этапа очень близка к керамике предшествующего тесинского этапа и генетически с нею связана», в то время как «в памятниках тепсейского этапа аналогии с тесинскими уже не наблюдаются. Зато можно усмотреть некоторое продолжение их в памятниках кыргызского времени». Рассматривая керамику тепсейского этапа, М. П. Грязнов отмечает, что «тем же единым, хотя и многообразным типом керамики характеризуются все рассмотренное Л. Р. Кызласовым склепы» (Грязнов, 1971, с. 96-99). Нетрудно заметить, что периодизация М. П. Грязнова, по ко-

(69/70)

торой таштыкские склепы относятся к одному периоду (III-V вв. н.э.), является дальнейшим развитием на новом качественном уровне изучения первой периодизации С. А. Теплоухова. Собственно тепсейские склепы с усечённо-пирамидальной формой земляной насыпи и боковым входом-дромосом находятся на правом берегу Енисея, что соответствует уйбатскому этапу по периодизации Л. Р. Кызласова.

Итак, владение Цигу древнетюркских генеалогических преданий на территории Минусинской котловины по времени своего существования совпадает с тепсейским этапом таштыкской культуры (по периодизации М. П. Грязнова) Если принять буквально указание источника о местоположении Цигу в междуречье Абакана и Енисея, то с наибольшей вероятностью к нему должны быть отнесены левобережные склепы с усечённо-пирамидальной формой земляной насыпи, в самой конструкции и сопроводительном инвентаре которых в наибольшей степени проявилось центрально-восточноазиатское влияние, вызвавшее различия левобережных и правобережных племён. «Чем объясняются эти различия, — писал Л. Р. Кызласов, — в настоящее время, опираясь лишь на археологические факты, установить невозможно. Вероятнее всего, учитывая полную территориальную разобщённость, можно предполагать значительную этническую обособленность правобережных племён от левобережных» (Кызласов, 1960, с. 191),

В этой связи представляется необходимым уточнить время появления центрально-восточноазиатских компонентов в материалах левобережных таштыкских склепов. Это возможно благодаря открытиям последних лет памятников тесинского этапа в Минусинской котловине и улуг-хемской культуры в Туве. Несмотря на то, что значительная часть этих материалов, в первую очередь тувинских, остается неопубликованной, можно достаточно определённо выделить в комплексе погребений этих культур предметы южного, как установлено, хуннского происхождения: бронзовые ажурные поясные пластины с изображением животных, концевые и срединные накладки луков, костяные наконечники стрел с расщеплённым основанием, различного рода костяные накладки и бронзовые украшения, ложечковидные застёжки, роговые булавки и т.д. Как отметил А. М. Мандельштам, они представляют «прежде всего оружие и принадлежности одежды — точнее, состав-

(70/71)

ные части поясов и вероятно также подвесов. Такое положение очевидно закономерно, так как в государстве сюнну существовала чётко выработанная военная организация, основанная на наличии эффективного вооружения и приспособленной к практикуемой тактике одежды» (Мандельштам, 1975, с. 235). Эти или подобные им вещи ни разу не были встречены в таштыкских склепах; нет их и в погребениях выделяемого М. П. Грязновым батенёвского этапа (I-II вв. н. э.). Следовательно, найденные в таштыкских пирамидальных склепах погребальные статуэтки животных, отдельные формы сосудов, церемониальные зонты, отрезанные косы и т.д. как результат центрально-восточноазиатского влияния должны относиться к более позднему времени, что не исключает преемственности их на исходной территории с прежней ханьской традицией. Возможно, не случайно обычай носить косы в это время зафиксирован у древних тибетцев и турфанцев, то есть там, где происходили основные события древнетюркских генеалогических преданий, причем «у турфанцев этот обычай был отменён в 612 г. н.э. официальным указом владетеля Гао-чана Бо-я» (Грач, 1961, с. 78). С этим временем связывается и появление в таштыкской культуре поминальных сооружений, сопряженных со склепами, а также антропоморфных стел, предшественников древнетюркских каменных изваяний, имевших давнюю традицию в монументальном искусстве центральноазиатских племен эпохи ранних кочевников (Савинов, 1981, с. 232-243).

Обращает на себя внимание явная социальная окраска всех центрально-восточноазиатских элементов таштыкской культуры, что даёт основание относить пирамидальные склепы, в которых они были обнаружены, к социально привилегированному слою населения. Видимо, это является ответом на вопрос о причинах различия левобережного и правобережного населения — владение Цигу на Среднем Енисее явилось, по сути дела, первым этносоциальным объединением южносибирских племён, возникших в результате влияния зарождающейся древнетюркской государственности.

Название Цигу для обозначения общности енисейских кыргызов упоминается в письменных источниках ещё один раз при описании походов третьего правителя Первого тюркского каганата Мухан кагана (553-557 гг. н. э.), который «на севере покорил Цигу и привёл в трепет все вла-

(71/72)

дения, лежащие за границей» (Бичурин, 1950, с. 229). Нет никакого сомнения в том, что к этому времени владение Цигу уже полностью обособилось от древнетюркской этносоциальной иерархии. Однако в культуре енисейских кыргызов и позже сохраняется ряд общих элементов с древними тюрками, это — памятники рунической письменности, по праву названной орхоно-енисейской ; многие черты социальной организации и терминологии; обряд трупосожжения, бытовавший у правящей тюркской династии Ашина приблизительно до 630 г. н.э., а у енисейских кыргызов на всём протяжении существования их культуры; близкие формы предметов сопроводительного инвентаря (серебряных сосудов, поясных наборов, предметов вооружения и конского убранства); использование в погребальном обряде изображений различных животных: в Центральной Азии в основном каменных изваяний львов, стоящих у поминальных комплексов тюркских каганов, в Южной Сибири, на Енисее — преимущественно изображений баранов как в виде наземной скульптуры, так и предметов мелкой пластики, находящихся непосредственно в погребениях и продолжающих таштыкскую традицию. Однако в Минусинской котловине известны и два «каменных изваяния в виде маленьких львов» (Грязнов, Шнейдер, 1927, с. 85). Приведённые параллели достаточно многочисленны и вряд ли могут объясняться только культурными заимствованиями между древними тюрками и енисейскими кыргызами в период существования созданных ими государственных объединений во второй половине I тыс. н.э. (Савинов, 1973). Очевидно, существовала и общая субстратная основа раннекыргызской и древнетюркской культуры, закреплённая в древнетюркских генеалогических преданиях идеей родственности между представителями тюркской правящей династии Ашина и одним из братьев легендарного Нодулу-шада, основавшим на далёком Енисее раннекыргызское владение Цигу. Очевидно, к этому времени (III-V вв. н.э.) можно относить начальный этап сложения кыргызской этносоциальной общности на Среднем Енисее, известной по письменным источникам под наименованием Цигу и представленной памятниками тепсейского этапа таштыкской культуры.

(72/73-74)

Литература

1. Аристов Н.А. Заметки об этническом составе тюркских племён и народностей и сведения об их численности. — Живая старина, вып. III и IV, 1896, СПб., 1897.
2. Бернштам А.Н. Очерк истории гуннов. Л., 1951.
3. Бичурин Н.Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. М.-Л., 1950, т. 1.
4. Грач А.Д. Древнетюркские изваяния Тувы. М., 1961.
5. Грумм-Гржимайло Г.Е. Западная Монголия и Урянхайский край. Л., 1926, т. II.
6. Грязнов М.П. Миниатюры таштыкской культуры. (Из работ Красноярской экспедиции). — Археологический сборник Государственного Эрмитажа, Л., 1971, вып. 13.
7. Грязнов М.П., Шнейдер Е.Р. Древние изваяния Минусинских степей. — Материалы по этнографии, Л., 1927, т. II, вып. 2.
8. Гумилёв Л.Н. Древние тюрки. М., 1967.
9. Гумилёв Л.Н. Хунны в Китае. М., 1974.
10. Евтюхова Л.А. Археологические памятники енисейских кыргызов (хакасов). Абакан, 1948.
11. Зуев Ю.А. Древнетюркские генеалогические предания как источник по ранней истории тюрков. А.к.д. Алма-Ата, 1967.
12. Киселёв С.В. Древняя история Южной Сибири. М., 1951.
13. Кляшторный С.Г. Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии. М., 1964.
14. Кляшторный С.Г. Проблемы ранней истории племени Тӱрк (Ашина). — В кн.: «Новое в советской археологии (Памяти С.В. Киселёва)». М., 1965.
15. Кляшторный С.Г., Лившиц В.А. Открытие и изучение древнетюркских и согдийских эпиграфических памятников Центральной Азии. — В кн.: «Археология и этнография Монголии». Новосибирск, 1978.
16. Кызласов Л.Р. Таштыкская эпоха в истории Хакасско-Минусинской котловины. М., 1960.
17. Мандельштам А.М. К гуннской проблеме. — В кн.: «Соотношение древних культур Сибири с культурами сопредельных территорий (Сборник научных трудов). Новосибирск, 1975.
18. Нестеров С.П. Происхождение древних тюрков по этногенеалогическим легендам. — В кн.: «Материалы XVII Всесоюзной научной студенческой конференции «Студент и научно-технический прогресс (История)». Новосибирск, 1979.
19. Потапов Л.П. Этнический состав и происхождение алтайцев. Л., 1969.
20. Савинов Д.Г. Этнокультурные связи населения Саяно-Алтая в древнетюркское время. — «Тюркологический сборник 1972 года». М., 1973.
21. Савинов Д.Г. Антропоморфные изваяния и вопрос о ранних тюрко-кыргызских связях. — «Тюркологический сборник 1977 года». М., 1981.
22. Сердобов Н.А. История формирования тувинской нации. Кызыл, 1971.
23. Яхонтов С.Е. Древнейшие упоминания названия «киргиз». — Советская этнография, №2, 1970.