Л.Р. Кызласов
Гуннский дворец на Енисее.
Проблема ранней государственности Южной Сибири.
// М.: «Восточная литература». 2001. 176 с. ISBN 5-02-018198-6
Посвящаю светлой памяти энтузиастов изучения истории
коренных народов Сибири, выдающихся археологов,
моих незабвенных учителей Варвары Павловны Левашевой,
Лидии Алексеевны Евтюховой,
Сергея Владимировича Киселёва
Введение.
Среди фондовых материалов археологической науки России памятники монументальной архитектуры, относящиеся к эпохе древнего мира, представляют исключительную редкость. Особую значимость среди них имеют руины дворцовых зданий, открытые не в районах былых приморских цивилизаций, а в континентальной азиатской части страны. Остатки одного такого сооружения, относящегося к первой половине I в. до н.э. и, судя по всему, являвшегося резиденцией гуннского наместника всего Саяно-Алтайского нагорья, в 1940 г. были обнаружены в Южной Сибири, в долине Среднего Енисея, в Хакасии (рис. 1). На протяжении четырёх полевых сезонов — 1940, 1941, 1945 и 1946 гг. уникальный памятник на р. Ташебе изучался совместными усилиями Минусинского, Абаканского, Красноярского и Государственного исторического музеев, Института истории материальной культуры АН СССР и Хакасского НИИ языка, литературы и истории. Раскопками его занимались три крупных археолога-сибиреведа: В.П. Левашева (1901-1974), Л.А. Евтюхова (1903-1974) и С.В. Киселёв (1905-1962). Это были ученики корифея русской археологии проф. В.А. Городцова, окончившие курс Московского университета в 1925-1926 гг.
Уже во время работ и вскоре после их завершения появились посвящённые открытию как краткие, так и обстоятельные статьи этих исследователей [Левашева, 1940; Евтюхова, Левашева, 1946а, с. 72-84; 1946б, с. 573, 574; Евтюхова, 1946, с. 107-111; 1947, с. 79-85; Киселёв, 1946; 1959, с. 162, 163]. Полученные материалы вошли в обобщающие работы, по археологическим данным воссоздающие широкие картины сибирской истории за длительный исторический период [Киселёв, 1949, с. 268-272; 1951, с. 479-484]. Отражены они и в научно-популярных изданиях [Евтюхова, 1954, с. 202-206].
Особого внимания историографов заслуживает тот факт, что В.П. Левашева уже по результатам первых, необыкновенно кратких раскопок 1940 г. сумела верно определить время создания необычного здания, связать его с историей развития местных, центральноазиатских и дальневосточных культур, а также соотнести с известными поли-
(3/4)
Рис. 1. Общий план дворца, выполненный Л.А. Евтюховой в 1946 г.
(4/5)
тическими событиями I в. до н.э. [Левашева, 1940; АИА, ф. 37]. Все последующие изыскания в той или иной мере были связаны с конкретизацией, расширением и углублением положений, высказанных в её краткой газетной публикации, полевом отчёте и пояснительной записке к нему. Глубокое осознание особого научного значения открытого объекта побудило исследовательницу привлечь к его раскопкам наиболее крупных специалистов-сибиреведов довоенной поры. Последовавшее затем полное полевое изучение дворцового здания дополнило и уточнило полученные в 1940 г. данные, но не опровергло сделанных тогда общих историко-культурных выводов.
В результате первых двух лет работ В.П. Левашева и Л.А. Евтюхова сочли необходимым ввести в науку полученные материалы и наблюдения, поднять и разрешить не только собственно археологические, но и исторические вопросы, связанные со столь необычным объектом [Евтюхова, Левашева, 1946а; Евтюхова, 1946]. С завершением исследований первоначальные наблюдения были развиты и обобщены [Евтюхова, 1947], а также дополнительно осмыслены в ходе происходившей тогда же дискуссии о датировке и назначении здания [Евтюхова, Левашева, 1946б]. Сравнения установили древнекитайскую природу архитектурных и оформительских особенностей и принадлежность их к эпохе Хань. Вывод подкреплялся изучением найденных привозных (китайских и гуннских) и местных изделий. Особо выделялось южносибирское производство ручек-личин, в которых прослеживалось творческое переосмысление дальневосточных образцов. С.В. Киселёв, с самого начала включившийся в исследование объекта и проведший специальное изучение коллекций дальневосточной черепицы в музейных собраниях Китая, разделял все основные выводы своих коллег. Уделяя основное внимание особенностям черепичной крыши здания и его керамического декора, облику бронзовых ручек дверей, он включил Ташебинский дворцовый комплекс в широкий круг исторически осмысленных южносибирских древностей [Киселёв, 1949, с. 268-272; 1951, с. 479-484; 1959; 1960].
Итак, в конце 40-х и в 50-х годах XX в. были кратко изданы некоторые характерные находки, определены датировка и назначение здания, прослежены многие архитектурные особенности дворца, предложены реконструкции его внешнего вида, указана связь памятника с одновременными событиями местной и азиатской политической и культурной истории. Однако жизненные обстоятельства сложились таким образом, что подробной публикации результатов работ подготовлено не было. До сих пор в науку не введены с должной полнотой ни обнаруженные находки, ни сделанные при раскопках наблюдения. Всё ещё нет и необходимого сравнительно-типологического анализа полученных коллекций и самого этого важного и весьма интересного памятника.
Вместе с тем проявившийся сразу же интерес к Ташебинскому дворцу сохраняется в изданиях различной направленности вплоть до
(5/6)
наших дней [Арциховский, 1954, с. 132, 133; Кызласов Л.Р., 1960, с. 163, 164; 1992; 1993, с. 36; Окладников, 1974, с. 26; Хазанов, 1975, с. 165; Пшеницына, 1992; Вадецкая, 1986; 1992а; 1999, с. 243, 244], а неполнота опубликованных данных, как и раньше, приводит некоторых авторов к необоснованным выводам [Бернштам, 1946; 1951, с. 72-74; Вайнштейн, Крюков, 1976; Вадецкая, 1999, с. 71-75] и сомнениям [Могильников, 1992, с. 256]. Появляются даже публикации, дискредитирующие профессиональные качества исследователей здания [Вадецкая, 1992б, с. 8-11], искажается история изучения памятника [Вайнштейн, Крюков, 1976, с. 137]. Отдельные выступления, направленные на установление истины [Кызласов Л.Р., 1992, с. 45-64; 2000; Мошкова, 1992, с. 230, 231, 246], пока не могут поправить положение.
Руины дворца, располагавшиеся в северной части современного посёлка Чапаево, ныне полностью уничтожены по вине местной администрации — участок, где они находились, вместе с прилегающим пространством превращён в личную усадьбу. Следует заметить, что к этому уникальному древнему объекту и ранее не выказывалось должного уважения. В 1940 г. на стене объекта 2 находилась деревенская кузница. Прибыв 7 августа 1945 г. для проведения дальнейших исследований, Л.А. Евтюхова и С.В. Киселёв вдруг обнаружили на этом месте оборудованное осенью 1944 г. колхозное овощехранилище [АИА, ф. 12, д. 16, л. 156; ф. 37]. И до сего дня местные власти и значительная часть населения, особенно приезжего, видят в древностях Хакасии лишь досадную помеху своему бытованию — в 1990-х годах, несмотря на существование соответствующей охранной документации, была полностью застроена площадь примыкавшего к гуннскому дворцу с востока одновременного тагарско-таштыкского и сменившего его раннеташтыкского поселения. Так было стёрто с лица земли даже само место, на котором стояла столица Хакасии в гуннский период её истории.
Указанные обстоятельства научного и житейского характера требуют полной публикации и анализа материалов Ташебинского дворца. С учётом сказанного в подробном изложении нуждается даже история открытия и изучения этого памятника. Необходимость настоящего издания вызвана и многолетними, далеко продвинувшимися исследованиями истории строительного дела и градостроительства древней и средневековой Сибири, позволяющими определить место этого памятника в общей историко-культурной цепи. Новые данные, рассмотренные на фоне общей исторической картины, позволяют уточнить ряд выводов, сделанных в своё время исследователями здания, отметить до сих пор не замеченные важные архитектурные и строительные особенности Ташебинского дворца.
Основная научная документация раскопок, используемая в книге, ныне хранится в архивах Института археологии РАН (личные фонды
(6/7)
С.В. Киселёва — ф. 12, д. 16-20 и Л.Р. Кызласова — ф. 37), Государственного исторического музея (д. 135, 155, 213, 390; негативы — в отделе изобразительного искусства) в Москве, Института истории материальной культуры РАН в Санкт-Петербурге (ф. 35, оп. 2, д. 426/13). Наибольшую ценность представляют материалы АИА РАН, поскольку здесь находятся дневники и оригиналы чертежей (миллиметровки), а также черновики отчётов за все годы работ, содержащие самые полные сведения о раскопках. Они в первую очередь и привлекаются нами.
Полученные при раскопках коллекции хранятся в четырёх музеях, участвовавших в исследовании памятника: Минусинском межрайонном, Красноярском краевом, Хакасском республиканском (Абакан) и Государственном историческом (Москва).
Автор книги имеет особое отношение к этому ценному древнему объекту, ибо в последний сезон полевого исследования Ташебинского дворцового комплекса в 1946 г. ему посчастливилось в качестве археолога-практиканта принимать участие в раскопках. В 1987 г. он дополнил эти работы раскопками окружавшего усадьбу городка и его крепостных стен.
* * *
Подробный анализ всех имеющихся археологических данных позволил не только определить культурную принадлежность дворца и весьма точно установить время его существования, но и, как следствие этого, вновь вернуться к вопросу о его владельце. У автора, как и у его предшественников, производивших раскопки памятника, сегодня нет сомнений, что хозяином необыкновенного здания на р. Ташебе был ханьский полководец Ли Лин, попавший в плен к гуннам и ставший после этого видным гуннским вельможей — наместником всей Южной Сибири. Обоснованию этого и разбору противоположных гипотез в работе уделено особое внимание. Историческая часть книги не только впервые в нашей науке сводит воедино китайские летописные данные о Ли Лине, но и, соотнося свидетельства ханьских и танских хроник, закономерно ставит новую для сибирской истории проблему — возникновения у ранних кыргызов-гяньгуней собственной династийной традиции. Возводимая к гуннскому времени и начинавшаяся от самого Ли Лина, эта прямая генеалогия всех последующих правителей Хакасско-Минусинской котловины в течение почти двадцати веков служила господствующему клану — кыргызам — оправданием претензий на обладание всем Саяно-Алтайским нагорьем и вплоть до XVIII в. признавалась разноязыким местным населением.
Таким образом, подробно публикуемый и анализируемый здесь археологический памятник, став полновесным историческим источником, не только оказывается связан с судьбою конкретного выдающегося человека прошлого, но и проливает свет на особенности развития огромного региона Сибири на протяжении почти двух тысячелетий.
|