Я.А. Шер

Каменные изваяния Семиречья.

// М.-Л.: 1966. 140 с.

Глава 4. Семантика.

Далеко нe всегда ясность в вопросах смысла и назначения каменных изваяний возрастала пропорционально количеству напечатанных трудов, посвящённых этим памятникам. Такое положение, почти господствовавшее до открытия орхонских памятников в Монголии (1889 г.), было довольно чётко охарактеризовало Н.И. Веселовским: «Чем больше археологи писали об этом предмете, тем сильнее разыгрывалась их фантазия, а вопрос затемнялся в высшей степени» (Веселовский, 1915, стр. 22).

Дешифровка древнетюркских рунических текстов, помимо того, что это само по себе было выдающимся открытием, имела весьма важное значение и для понимания и объяснения «каменных баб», поскольку некоторые из камнеписных памятников были обнаружены в одном комплексе с изваяниями. После привлечения новых источников к разгадке тайны «каменных истуканов» сложилась определённая традиция их толкования, основанная на сведениях древнетюркских текстов н танских официальных хроник.

В нескольких древнетюркских текстах были обнаружены упоминания о камнях-балбалах. Их удалось отождествить с вереницами каменных столбиков, вытянутых на восток от оградки с изваянием или от храмового комплекса орхонского типа. [22] На некоторых из таких столбиков были даже соответствующие надписи, например: «...балбал Сабра таркана», «Это каменный балбал шада тёлёсов» (Малов, 1959, стр. 11; Радлов и Мелиоранский, 1897, стр. 45). После такого удачного отождествления понятие «балбал» распространилось на каменные изваяния вообще. Поскольку балбалы, судя по текстам, олицетворяют врагов, убитых или побеждённых тем человеком, в честь которого воздвигнут памятник, а ряду балбалов часто предшествует извая-

(47/48)

ние, то и об изваяниях стали говорить, как об изображениях врагов.

Вместе с тем в китайских официальных хрониках при описании погребального обряда тюрок-тугю упоминается сооружение в здании при могиле «нарисованного облика покойного» или «каменного знака» (Бичурин, I, 1950, стр. 230; Liu Mau-tsai, 1958, стр. 9; Итс, 1958, стр. 102). В другом месте, повествуя о похоронах принца Кюль-тегина, хронист пишет о сооружении его (Кюль-тегина) статуи (Бичурин, I, 1950, стр. 277; Liu Mau-tsai, 1958, стр. 179). Эти сведения позволяют отождествлять каменные изваяния не с врагами, а с самими тюрками.

Недостатки археологической методики изучения семантики каменных изваяний и противоречивость данных письменных источников привели к тому, что были высказаны разные гипотезы: спор между их сторонниками вёлся в основном в филологическом плане (как понимать то или иное место текста, то или иное слово). При этом некоторые участники дискуссии, не зная языков источников, ссылаются на те лингвистические авторитеты, которые им кажутся более солидными, но разногласия есть и среди самих лингвистов. В связи с этим представляется целесообразным и даже необходимым рассмотреть вопрос о семантике именно на основе археологической классификации материала, дополняя и корректируя полученные выводы данными текстов.

Прежде всего следует остановиться на двух имеющихся гипотезах.

Гипотеза I. Изваяния-балбалы изображают наиболее могущественных врагов, убитых или побеждённых при жизни знатным тюрком. Установив изображение врага на могиле или у поминального сооружения, близкие и родственники покойного обеспечивали ему тем самым служителя в загробном мире (Бартольд, 1897; Веселовский, 1915). Развивая и обосновывая дальше гипотезу I, А.Д. Грач попытался показать, что этот обряд носил и определённую социально-политическую окраску. Изваяния, поставленные на оживлённых караванных путях из Китая в Южную Сибирь и на Запад, должны были служить воплощением силы и мощи тюркского каганата и устрашать его потенциальных врагов (Грач, 1961, стр. 92). Следует отметить, что если В.В. Бартольд и Н.И. Веселовский признавали слабые стороны своей гипотезы, в частности то, что ею невозможно объяснить семантику некоторых групп фигур, то А.Д. Грач в своих суждениях более категоричен и считает, что иного объяснения древнетюркских статуй Тувы [23] быть не может (Грач, 1961, стр. 76-77).

(48/49)

Гипотеза II. Большинство каменных статуй изображали самих тюрок и устанавливались на могилах или на местах ритуального сожжения праха покойного (Клеменец, 1895; Казакевич, 1930; Массон, 1949, 1951, 1953; Киселёв, 1951; Евтюхова, 1952; Бернштам, 1952, 1954; Потапов, 1953; Гумилёв, 1959; Кызласов, 1960, 1964, 1964а). Если первая гипотеза исключает возможность иного истолкования каменных изваяний, кроме как изображения врагов, то вторая допускает двоякое объяснение: «Они могли быть как изображениями портретного характера, воспроизводящими похороненного, так и изображением обобщённым, воспроизводящим его слугу в потустороннем мире» (Бернштам, 1952, стр. 143). Обе гипотезы не исходят из какой-либо чёткой классификации самих памятников, а базируются на данных письменных источников.

Проверка существующих гипотез.   ^

Гипотеза I строится на сведениях древнетюркских рунических текстов и подкрепляется рядом историко-археологических доводов.

Рассмотрим конкретные данные. Кроме тех отрывков, в которых упоминается слово «балбал», в древнетюркских текстах нет больше мест, которые можно было бы так или иначе привлечь к истолкованию смысла «каменных баб» как изображений поверженных врагов. Выдержки о балбалах следующие.

1. Памятник в честь Кюль-тегина. «В честь моего отца-кагана во главе (вереницы могильных камней) поставили „балбалом” (изображение) Баз-кагана...» (скобки и кавычки С.Е. Малова, — Я.Ш.; Малов, 1951, стр. 38).

2. Третий памятник с Уйбата. «Для красивого памятного здания тюркский ханский „балбал” среди народа (государства) — девять героев, следуя друг за другом, и сыновей героев, поставив всё это) вместе (сгрудив), он выбрал доблестному моему начальнику» (Малов, 1952, стр. 63). [24]

3. Пятый памятник с Уйбата. «Камень — балбал Кашука пограничной земли тепла» (Малов, 1952, стр. 65).

4. Онгинский памятник. «Их героев-мужей он поставил балбалами...» (Малов, 1959, стр. 10).

5. Там же, особый камень. «Балбал Сабра таркана» (Малов, 1959, стр. 11). [25]

(49/50)

6. Памятник хану Могиляну. «Когда мой старший сын умер от болезни (от раны?), я поставил [ему] балбалом Куг-сенгуна» (Малов, 1959, стр. 23).

7. Там же. «...их витязей убив, я приготовил (себе) балбалов» (Малов, 1959, стр. 23).

8. «Это каменный балбал шада тёлёсов» (Радлов, Мелиоранский, 1897, стр. 45).

Ознакомившись с отрывками, в которых фигурирует слово «балбал», поставим вопрос: каково значение этого термина и на каком основании понятие «балбал» отождествляется со всеми каменными изваяниями?

Вообще со словом «балбал» в археологической литературе связана значительная путаница. В одних работах оно означает только могильные камни, иногда грубо обработанные в виде антропоморфных стел (см., например, Евтюхова, 1952, стр. 115-116). В других — балбалами называются каменные изваяния. В третьих — под балбалами понимается и то и другое (Бернштам, 1952, стр. 78; История Киргизии, 1956, стр. 80). Поэтому полезно обратиться к данным тюркологии. Первые переводчики рунических текстов весьма осмотрительно толковали; смысл слова «балбал», допуская возможность переводить его как «камень или каменная фигура» (Радлов, Мелиоранский, 1897, стр. 20). Впоследствии С.Е. Малов, несомненно под влиянием археологов, написал в своем словаре: «balbal — статуя, каменная баба» (Малов, 1951, стр. 368); хотя ни в одном из древнетюркских текстов нет ни одного прямого или косвенного указания на то, что балбал можно отождествить с каменным изваянием. Этот хотя и негативный, однако очень важный момент почему-то не принимается во внимание сторонниками гипотезы I. Слово «изображение» и фраза «вереница могильных камней» в тех местах, где они приводятся, взяты в скобки, что указывает на смысловую реконструкцию текста переводчиком. [26]

Во всех остальных случаях, когда в надписи встречается слово «балбал» (Малов, 1951, стр. 39; 1952, стр. 52, 63, 65; 1959, стр. 10), нет повода к тому, чтобы объяснить его как обозначение каменной статуи. В одном же месте говорится прямо, что это камень (Малов, 1952, стр. 65).

(50/51)

Очевидно, нельзя, не имея достаточно твёрдого представления о том, что есть «балбал», подводить под это понятие целую серию памятников, да ещё и неоднородных, как это показала классификация.

Рассмотрим историко-археологические доводы в пользу гипотезы I (применительно к материалам Тувы).

а) Причёска, изображенная на ряде каменных фигур, не соответствует той тюркской причёске, которая описывается в китайских хрониках. Тувинцы называют каменные изваяния кижи кожээ — человек косатый (т.е. с косой), что позволяет предполагать наличие косы на всех изваяниях и воспринимать это название как обобщённое наименование памятников чуждой этнической принадлежности.

б) На нескольких изваяниях изображены коленчатые кинжалы так называемого «уйбатского» типа, характерные только для кыргызов.

в) Лица древнетюркских статуй имеют явно подчёркнутую монголоидность, что является признаком, чуждым древним тюркам.

г) В тувинском эпосе сохранилось несколько сюжетов, где речь идёт о железных и иных изваяниях, используемых как мишени при стрельбе из лука во время состязаний. В одном случае упоминается об изваянии богатыря, сражённого в поединке другим богатырем.

д) В фольклоре селькупов зафиксирован обычай устанавливать трупы побеждённых врагов по обе стороны дороги, по которой они пришли. В фольклоре кетов имеются упоминания об изображениях побеждённого врага, вырезанных на дереве.

е) Свидетельство Ибн-Фадлана об обычае тюрок-огузов вырубать из дерева изображения людей, убитых при жизни покойником, и помещать их на его могилу (Грач, 1961, стр. 60, 78-89).

При внимательном изучении материала эта весьма развёрнутая аргументация более убедительна в своей комментаторской части, чем в фактической. Рассмотрим последовательно каждый довод.

а) На изваяниях изображены разные причёски. Встречается и одна коса. Вместе с тем нередки изображения 5-8 тонких косичек (см. приложение I, 1), что вполне соответствует описанию тюркской причёски, приведённому в китайских хрониках (Liu Mau-tsai, 1958, стр. 8, 494).

б) Ареал коленчатых кинжалов достаточно широк, на что, например, указывает А.Д. Грач (1961, стр. 79). Уже поэтому коленчатые кинжалы не могут быть твёрдым признаком кыргызской этнической принадлежности. Это тем более очевидно, что они изображены на очень многих изваяниях Тянь-Шаня (см. приложение), где нет памятников енисейских кыргызов (Кызласов, 1959; Зяблин, 1959; Шер, 1963б).

(51/52)

в) Монголоидность не может быть чуждым признаком для людей, этногенез которых шёл в области распространения монголоидной расы. Монголоидность тюрок наряду с наличием значительного числа европеоидных черт, воспринятых от племён, с которыми тесно соприкасались тюрки, засвидетельствована специальными антропологическими исследованиями (Гинзбург, 1960, стр. 10).

г) Очень интересные в этнографическом плане фрагменты тувинского эпоса, в которых упоминаются изваяния, служащие мишенью для стрельбы из лука, прямого отношения к проверяемой гипотезе не имеют. В этом нетрудно убедиться, прочитав сами отрывки.

1. «...победит тот, чья стрела пролетит через дырку лисьей лопатки и через ушко серебряной иголки, подожжёт кучу дров, привезённых на ста быках, попадёт в голову железного изваяния и раздробит её» (Гребнев, 1960, стр. 50).

2. «Надо стрелять так, сын мой, чтобы прострелить ушко большой иголки, прострелить дырочку лопатки, отстрелить по среднему суставу трёхсуставное растение дересу, срезать железное намогильное изваяние и чтобы из кучи дров, привезённых на тридцати быках, сделалась мука (пыль)» (Грач, 1961, стр. 87).

3. «...отстрелить в пояснице шесть намогильных изваяний» (там же).

4. «Убил силача Темир Moгe и, так как говорят, что семя доброго воина не прерывается, поставил каменное изваяние, чтобы было памятником будущим поколениям (потомкам)» (Гребнев, 1960, стр. 49).

Очевидно, что ни в одном случае нет оснований, не нарушая законов логики, видеть в этих изваяниях изображения именно врагов. Это заключение усиливается тем, что к тюркскому времени относится только формирование тувинского героического эпоса, который в последующие эпохи претерпел многие изменения и дошёл до нас со значительными переосмыслениями своих образов и содержания (Гребнев, 1960, стр. 51).

д) В общем то же возражение относится и к привлечению данных селькупского фольклора. Установка трупов побеждённых врагов на видных местах — обычай, достаточно широко распространенный в пространстве и времени. Достаточно вспомнить расправу с участниками восстания Спартака. Но какое отношение имеет этот обычай к объяснению древнетюркских каменных изваяний как изображений врагов? Иное дело — рассказ об изображении побежденного врага в кетском фольклоре. Это уже ближе к описываемому в древнетюркских текстах обряду.

е) Свидетельство Ибн-Фадлана, безусловно, является веским аргументом в пользу того, что и восточные тюрки могли устанавливать изображения убитых врагов на могиле своего соплеменника. Но ни этот, ни какой-либо другой из перечисленных выше

(52/53)

доводов не позволяет относить к категории балбалов все древнетюркские изваяния.

Таким образом, из гипотезы I следует взять для дальнейшей работы её рациональную часть: тот неоспоримый факт, что на могиле или на месте сожжения праха покойного тюрка устанавливались камни-балбалы и что некоторые из них могли иметь вид грубых антропоморфных стел. Объяснение же всех остальных каменных изваяний как изображений врагов критики не выдерживает.

Гипотеза II базируется на сведениях китайских официальных хроник «Тан-шу» и более ранних «Чжоу-шу», «Бэй-ши» и «Суй-шу». Исследователи каменных изваяний пользуются этими источниками главным образом и переводах на русским (Бичурин, 1950-1953), французский (Chavannes, 1903) и немецкий (Liu Mau-tsai, 1958) языки. Как уже отмечалось выше, китайские летописцы приводят рассказ о погребальном обряде тюрок-тугю, где, в частности, говорится: «В здании, построенном при могиле, ставят нарисованный облик покойника и описание сражений, в которых он находился в продолжение жизни. Обыкновенно, если он убил одного xеловека, то ставят один камень. У иных число таких камней простирается до ста и даже до тысячи» (Бичурин, 1950, I, стр. 230).

Очевидно, что наряду с упоминанием балбалов, олицетворяющих убитых врагов, речь идёт ещё и об изображении самого умершего. Сооружение посмертной статуи упоминается ещё в китайских хрониках при описании похорон принца Кюль-тегина (Бичурин, 1950, 1, стр. 277; Liu Mau-tsai, 1958, стр. 179). Эти сведения письменных источников подтверждаются археологическими раскопками. В конце прошлого века открыт памятник Кюль-тегина, а совсем недавно, при его раскопках, обнаружена голова и другие обломки упомянутой статуи (Jisl, 1960, см. выше).

Любопытна еще одна деталь. «Когда один из них умирает, труп ставится (разрядка [здесь курсив] моя, — Я.Ш., почему ставится, а не кладётся?) на возвышении в юрте» (Liu Mau-tsai, 1958, стр. 9). Может быть, уже труп устанавливался в такой же позе, в какой затем было сделано изваяние?

В качестве подкрепляющих доводов небезынтересно указать на некоторые места из киргизского героического эпоса «Манас». Отрывки эти по своему содержанию явно восходят к древней, домусульманской части эпоса.

Старый Кокетей, умирая, завещает:

«... Останется моя вдова,

Моя любимая Кюлаим.

Перед изображением моим

День и иочь пусть не сидит.

Глаза слезами не слепит...»

(Манас, 1960, стр. 50).

(53/54)

На похоронах Манаса мастер Бакай

«. . .срубил тополёвый ствол.

Приложил старание он,

Высек изваяние он:

Под его рукам[и] возник

Деревянный Манаса двойник!

Как у Манаса, руки его,

Как у Манаса, ноги его,

Даже глаза похожи его!»

(Манас, 1960, стр. 302).

В отличие от гипотезы I критика гипотезы II затруднительна прежде всего в силу её более правдоподобного характера. Установка статуарного изображения умершего на могиле или мемориальном сооружении вполне согласуется с общечеловеческими представлениями об этой стороне культурной жизни и широко представлена на всём протяжении истории самых разнообразных по уровню цивилизации народов. Гипотеза II не противостоит гипотезе I, а включает в себя последнюю как частный случай, ибо не отрицает наличия камней-балбалов, изображающих врагов. Правда, и в ней имеются слабые места.

Использование переводов, а не китайских подлинников может вызвать сомнение в точности фраз. Такое сомнение высказал А.Д. Грач относительно первого отрывка в переводе Н.Я. Бичурина. Р.Ф. Итс по просьбе А.Д. Грача сделал контрольный перевод отрывка (Итс, 1958, стр. 102). После этого стало ясно, что следует читать не «нарисованный облик покойного», а «каменный знак». Имеет ли это уточнение принципиальный характер? А.Д. Грач пишет: «Контрольное сличение текстов окончательно исключает, на наш взгляд, возможность привлечения китайских источников для доказательства того, что статуи являются изображением знатных тюрок, лишая тем самым сторонников этой концепции (гипотеза II, — Я.Ш.) главного и единственного аргумента» (Грач, 1961, стр. 77). Если бы этот аргумент действительно был единственным, то, возможно, гипотезу II было бы значительно труднее отстаивать. Но, как показано выше, рассмотренный отрывок является не только не единственным, но и не главным аргументом в пользу гипотезы II. Что же касается уточнения, сделанного при контрольном переводе, то его недостаточно для того, чтобы отвергнуть факт изготовления каменного изваяния умершего, которое могло быть изготовлено различной техникой, в том числе и такой, которую можно назвать «рисованием», т.е. контурным резным рисунком. [27]

Второе слабое место рассматриваемой гипотезы заключается в отсутствии чёткой классификации. Почти все сторонники гипотезы II полуинтуитнвно представляют себе, что изваяния должны были изображать самих тюрок и вместе с тем некоторые из них

(54/55)

могли изображать врагов. Однако конкретных признаков, по которым можно было бы отличать первые от вторых, указать не удавалось, поскольку не было классификации.

Вместе с тем гипотезу II как исторически и логически правдоподобное объяснение следует оставить в основе дальнейшего семантического анализа, построенного на изложенной в первой главе классификации.

Поскольку исходным моментом является классификация, рассуждения будут строиться примерно по следующей схеме: а) установлены такие-то факты; б) предлагается гипотеза, объясняющая эти факты; в) проверка гипотезы на согласованность с другими, независимыми от классификации фактами.

Классификация (см. главу 1) позволила подразделить все учтённые памятники на два типа. В соответствии с таким подразделением целесообразно вести и дальнейшее рассмотрение семантики.

Семантика изваяний I типа.   ^

Изваяния I типа удалось подразделить на 4 группы по определенным признакам. Первый вопрос, на который необходимо ответить,— не являются ли установленные различия случайными, отражают ли они определенные закономерности? Иными словами, мы будем проверять гипотезу о случайном характере установленных различий. Для большей убедительности проверку следует произвести на основе разных независимых признаков: 1) способ установки изваяний, 2) их средняя высота.

1. Способ установки. Наиболее полные данные об установке изваяний in situ приведены в работе А.Д. Грача (1961) и менее полные — в работе Л.А. Евтюховой (1952).

Из таблицы видно процентное соотношение по группам изваяний с балбалами и без них. [28]

Правда, данные эти весьма относительны, поскольку неизвестно количество оградок, подвергавшихся разрушению. Однако

(55/56)

следует отметить, что оградки с изваяниями, относимыми к разным иконографическим группам, находились в общем в одинаковых условиях и разрушались независимо от своей принадлежности к той или иной группе нашей классификации. Это даёт право предположить, что выявившееся в таблице соотношение со значительной степенью вероятности отражает ту пропорцию, которая была в действительности.

Выявляются следующие очевидные закономерности.

1) У изваяний 1-й группы чаще, чем у других, устанавливались балбалы.

2) У изваяний 3-й группы балбалы устанавливались реже, чем у 1-й, но чаще, чем у 2-й группы.

Рис. 16. Распределение изваяний I типа по высоте.

(Открыть Рис. 16 в новом окне)

3) У изваяний 2-й группы балбалы устанавливались значительно реже, чем у двух остальных (в 2 раза).

Объяснение указанных различий приводится ниже. Далее следует проверить различия между группами изваяний по другому признаку.

2. Средняя высота фигур. Подсчёт арифметических средних показывает некоторые существенные различия в высотах изваяний разных групп: 1-я группа — 145 (пределы колебаний от 55 до 280 см); 2-я — 121 (55-150 см), 3-я — 83 см (55-160 см).

Различия между изваяниями по высоте очевидны.

Является ли это обстоятельство случайным? Возможно. И задача поседующего статистического анализа будет состоять в том, чтобы принять или отвергнуть гипотезу о случайных причинах отмеченных различий.

В математической статистике имеются две основные категории критериев для проверки гипотез: критерии параметрические — для совокупностей, дающие нормальное распределение, и непараметрические (порядковые), когда исследуемый материал не под-

(56/57)

вержен нормальному распределению. Выбор критерия определяется характером распределения, которое даёт (рис. 16) двухвершинную кривую. Пpичиной двухвершинности в данном случае может быть только отсутствие одного стандарта в изготовлении изваяний. Уже это является весьма существенным для нас выводом. Для проверки, не являются ли различия в размерах изваяний вообще результатом случайных причин, наиболее подходящим представляется критерий Вилкоксона (Ван дер Варден, 1960, стр. 337-346), мощность которого достаточна для нашей совокупности материала.

В качестве нулевой гипотезы примем следующее утверждение: различия в высотах между изваяниями разных групп не связаны с определёнными закономерностями и объясняются случайными причинами. Проверка при помощи критерия Вилкоксона отвергает нулевую гипотезу при сравнении высот изваяний между 1-й — 2-й и 1-й — 3-й группами с вероятностями ошибки в первом случае 0.8 %, во втором — 2.4 %. Различия между 2-й и 3-й группами не устанавливаются данным критерием как закономерные и могут быть вызваны случайными причинами.

Следующим этапом является попытка объяснить причины установленных различий. Опять рассуждаем по той же схеме: факты — гипотеза — проверка. Здесь, конечно, следует иметь в виду, что при объяснении причин различий между изваяниями сами различия берутся в качестве исходного факта.

Гипотеза: различия между 3 группами каменных изваяний I типа связаны с неравенством в социальном положении лиц, в честь которых они устанавливались. Проверка этой гипотезы, хотя и менее строгая, чем предыдущей, может быть построена на следующих фактах.

На изваяниях 1-й группы почти всегда подчёркивается однообразный покрой одежды (узкие рукава, затянутый в поясе кафтан) и всегда показано оружие. Одновременно изваяния 1-й группы в среднем наибольшие по высоте, и при них чаще и в большем количестве устанавливались балбалы. Эти признаки подводят к мысли о том, что 1-я группа изваяний олицетворяет представителей тюркской знати, кочевой военной аристократии.

Рассмотрим изваяния 2-й группы (см. рис. 3). Если из всей совокупности исключить те фигуры, на которых детали одежды вообще не показаны или даны неясно, то останется 16 статуй. Из них па 15 (95.7 %) показаны широкие, свисающие рукава. Преобладание этого признака у изваяний 2-й группы и полное его отсутствие у изваяний 1-й группы настолько очевидно, что избавляет от необходимости заниматься специальными статистическими подсчётами. Объяснение такой особенности можно получить из аналогий с памятниками, близкими нашим по характеру и времени. В сочетании с отсутствием оружия свободная одежда с широкими свисающими рукавами наводит на мысль о принад-

(57/58)

лежности людей, изображённых в фигурах 2-й группы, к сословию, не связанному с военным делом как основным занятием. Частично этим можно так же объяснить к сравнительную редкость установки балбалов при оградках с фигурами 2-й группы. Что это могли быть за люди? Думается, что правдоподобным будет предположительное отнесение изваяний 2-й группы к изображениям чиновной аристократии, людей, близких к правящей военной верхушке, но не занимающихся непосредственно военным делом. Этот вывод хорошо связывается с тем установленным выше фактом, что у изваяний 2-й группы значительно реже, чем у остальных, устанавливались балбалы. Эти изваяния могли устанавливаться как самостояельно при оградках (см., например, Узбек-caй, приложение I, 2, № 63), так и в комплексе с другими фигурами, изображавшими участников траурной церемонии (Siren, 1930, р. 9).

Иногда считаются загадочными «мотивы изображения сосудов на каменных изваяниях» (Грач, 1961, стр. 66). Гипотеза II объясняет эту «загадку» довольно просто. В мировой этнографии широко известен обычай погребального пиршества, в котором мысленно подразумевалось участие самого умершего (Штернберг, 1930, стр. 331; Токарев, 1964, стр. 182). Причастие тюрок к этому обычаю засвидетельствовано в письменных источниках. Так, например, «...когда тугю узнали о смерти Чен Ву-тьхина, они везде устроили пиршества... затем они соорудили для Чен Ву-тьхина храм» (Liu Mau-tsai, 1958, стр. 335). Таким образом, кубок, который изображен в правой руке, есть не что иное, как знак присутствия, участия самого покойного в устроенном в его честь пире (Кызласов, 1964а). Между прочим, форма большинства кубков, изображенных на изваяниях 1-й и 2-й групп, до недавнего времени сохранилась в особом типе керамических кубков, использующихся у народов Средней Азии в качестве парадной посуды для подачи воды, айрана, кумыса, сливок и сиропов (Пещерева, 1959, стр. 239, 243, 253).

Антропоморфные стелы, относящиеся к 3-й группе, в тех случаях, когда они установлены у оградки лицом на восток, вероятнее всего, изображали более или менее рядовых воинов. Тогда же, когда такие стелы находятся в ряду балбалов, их можно связывать с изображениями врагов.

Все эти выводы, конечно, ни в коей мере не претендуют на окончательное решение проблемы.

Семантика изваяний II типа.   ^

В свете отмеченных выше иконографических и конструктивных различий (стр. 32 наст. работы) изваяния II типа нельзя связывать с погребальным или поминальным обрядом и нужно искать другое истолкование фигурам этого типа.

(58/59)

Прежде всего обратимся к некоторым иконографическим аналогиям. Антропоморфные статуарные изображения вообще широко известны у разных народов древности как непременные атрибуты различных вариантов культа предков, характерного для подавляющего большинства древних племён и сохранившего свои пережиточные формы вплоть до последнего времени. Пересказ колоссальной литературы по этому вопросу и изложение тех или иных форм проявления культа предков вряд ли будут уместны. Достаточно привести близкие иконографические аналогии, чтобы подкрепить уже, очевидно, улавливаемую читателем попытку связать изваяния 5-й и 6-й групп нашей классификации с культом предков.

1. Уйбатская Кыс-таш. Фигура женщины. Рельефом изображены грудь и лицо. Контуром нанесены волосы, детали лица и руки (Грязнов, 1950, стр. 139, 142-143).

2. Корчинская баба из верховьев р. Бири близ улуса Корчина (Минусинская котловина). Изображено лицо, женская грудь и руки (Грязнов, 1950, стр. 144).

Наиболее вероятная датировка обоих изваяний — андроновское время эпохи бронзы (Грязнов, 1950, стр. 143). В отличие от большинства каменных баб Минусинской котловины они имеют изображение женской (вернее, девичьей) груди и рук, сложенных на животе, что сближает их с некоторыми нашими фигурами.

3. Кижи-таш — каменное изваяние близ с. Аскыза (Паллас, 1788, стр. 501; Костров, 1854, стр. 13; Appelgren-Kivalo, 1931, стр. 17; Грязнов, 1950, стр. 145), Улу-Кыс-Таш (Грязнов, 1950, стр. 145-146). Оба изваяния происходят из Минусинской котловины. Несмотря на весьма неясные и не очень достоверные рисунки (оба изваяния не сохранились), М.П. Грязнов установил их особенности. Иная техника изображения — высечение силуэтов путём выемки поверхности камня за пределами изображаемых фигур. Наличие дополнительных изображений типа писаниц.

Эти фигуры ещё ближе, чем предыдущие, к изваяниям 5-й и 6-й групп классификации. Общими признаками являются и техника изображения, и то, что второе изваяние явно женское, что отразилось и в его названии (Кыс — девушка). По поводу датировки и семантики этих изображений М.П. Грязнов писал: «Они принадлежат другому типу памятников, отличному от андроновских каменных баб не только по своему внешнему оформлению, но, надо думать, и по своему функциональному назначению и осмыслению. Время их сооружения не может быть пока точно определено. На то, что они по времени значительно позже андроновских каменных баб, указывает наличие в изображениях таких предметов, как копьё с трёхлопастным флагом (Кижи-таш), известное нам по енисейским писаницам тюркского времени, и бронзовый котел (тувинское изваяние), известный для минусинской

(59/60)

курганной и таштыкской культур. По основному изображение они сближаются с каменными бабами тюркского типа такими деталями, как сосуд в руках ... и положение ног „калачиком” ... не имея других, более прочных оснований для датировки этих памятников, сейчас можно ограничиться лишь предположением, что они относятся ко времени около нашей эры или несколько позднее, и считать их ранними формами каменных баб тюркского типа» (Грязнов, 1950, стр. 148). Л.Р. Кызласов более категорично относит последнее из этих трёх изваяний к таштыкскому времени (1960б, стр. 159).

Рис. 17. Изображение женщины с сосудом в руках.
Якутское искусство. (По Якуниной).

4. Образ женщины, держащей обеими руками перед животом сосуд для кумыса, в костерезном искусстве якутов (рис. 17). Вот что об этом пишет Л.П. Якунина, сравнивая это изображение с каменными бабами южнорусских степей. «Такое сходство в трактовке женского образа на обоих памятниках и общности деталей позволяет предполагать возможность установления тесной связи между ними» (Якунина, 1959, стр. 88). Небольшая давность этого изображения на кости не может служить препятствием для аналогии, поскольку, несомненно, сам образ восходит к значительно более отдалённым временам, на что и указывает Л.П. Якунина (1959, стр. 90).

5. Миниатюрное резное изображение на удлинённом камне, изображающее женщину с сосудом в обеих руках в «трёхрогом» (см. приложение I, №№ 67, 71, 83, 90 и др.) головном уборе (рис. 18). Условия находки неизвестны (Тюменский музей, картотека М.П. Грязнова). Высота 12-15 см.

6. Миниатюрная фигурка, вырезанная из рыбьего зуба, высотой около 4 см (Salmony, 1940, стр. 12). Изображена женщина с сосудом в обеих руках (рис. 19). Стиль очень близок

(60/61)

к стилю изваяний 6-й группы. Даже изображение девичьей груди дано тем же приёмом. Место находки — Северная Монголия, датировка VII-VIII вв. (Институт изящных искусств, Нью-Йорк).

7. Миниатюрное изображение человека, держащего перед животом обеими руками сосуд. Северный Кавказ, IX-X вв. (Salmony, 1940, стр. 15). Высота около 5 см (рис. 20).

(Открыть Рис. 18, 19, 20 в новом окне)

Размеры трёх последних изображений исключают возможность связывать их с теми же функциями, которые выполняли изваяния I типа. Скорее всего это «карманные» или домашние амулеты, олицетворяющие обожествлённого предка. Полное совпадение в иконографии и стиле с изваяниями II типа позволяет предполагать, что и последние относятся к тому кругу культовых представлений, который значительно древнее и шире обряда установления изваяний у оградок.

8. Каменные бабы южнорусских степей (рис. 1, ж). Территориально и иконографически это самая близкая аналогия изваяниям II типа. Правда, с их семантикой тоже далеко не все ясно. Видимо, здесь уже наслоились разные формы более древних обрядов, в том числе и культа предков. О весьма развитом культе предков у кочевников Дешт-и-Кыпчака сообщают Плано Карпини и Гильом Рубрук (Плано Карпини, 1957, стр. 28, 29, 94, 150, 151,

(61/62)

166, 175, 176). Главным атрибутом этого культа были идолы, изготовлявшиеся из войлока и, вероятно, из дерева. Те же авторы, правда, сообщают и об установке надмогильных статуй команами (стр. 102, 103). Вряд ли это сообщение достоверно, поскольку раскопки курганов с каменными изваяниями либо не дали никаких следов кочевнических погребений, либо содержали бедные впускные погребения, к которым статуи не имели никакого отношения (Плетнёва, 1958, стр. 207). Во всяком случае характер поклонения каменным статуям, о котором сохранились данные письменных источников, позволяет связывать их с культом предков (Низами, 1953, I, стр. 359).

9. Интересной, хотя и очень отдалённой по территории аналогией являются образы предков в культовых изображениях одного из племён Индонезии (Kahlo, 1959). Здесь также изображены мужчины и женщины, держащие перед животом в обеих руках сосуд. Эта аналогия свидетельствует о какой-то очень древней культовой иконографии, конвергентно возникавшей у племён, никогда между собой не общавшихся, но одинаково усердно почитавших своих предков.

Хотелось бы отметить, что канонический образ человека, держащего в сложенных на животе руках сосуд, распространён далеко за пределами азиатского пояса степей. Когда была раскопана нижняя часть одной из колоссальных статуй острова Пасхи, оказалось, что на животе контурными рисунками изображены руки, держащие сосуд (Хейердал, 1961, фото между стр. 96 и 97). Деревянные идолы, запечатлённые в подобной позе, известны на барабанах для хранения черепов у племени пангве в Африке (Lips, 1961, стр. 516). Безусловно, трудно представить себе какие-либо связи и заимствования у столь отдалённых друг от друга во времени и пространстве племён. Но сам факт конвергентного возникновения такого образа ещё потребует объяснения.

На интересную особенность семиреченских женских фигур в отличие от южнорусских обратил внимание автора этой работы М.П. Грязнов. Характер изображения женской груди на семиреченских статуях коренным образом отличается от того, что мы наблюдаем на южнорусских «бабах». На всех женских фигурах из Семиречья явно изображена девичья грудь, а не грудь женщины-матери, которая изображалась совершенно иначе. Не хотел ли скульптор подчеркнуть этим особый социально-культовый характер образа девы-прародительницы? Думается, что положительный ответ на этот вопрос вряд ли может вызнать серьёзные возражения. Нет нужды повторять приведённые в работе М.П. Грязнова (1950) примеры о широком распространённости культа девы-прародительницы рода или племени. Подобное объяснение семиреченских женских изваяний очень хорошо увязывается с легендой о происхождении народа хойху (уйгуры). «Рассказывают, что

(62/63)

Рис. 21. Перфокарта, заполненная на изваяние № 2 (см. Приложение II).

(63/64)

у хуннуского Шаньюя родились две дочери чрезвычайной красоты. Вельможи считали их богинями. Шаньюй сказал: можно ли мне таких дочерей выдать за людей? Я предоставлю их Небу. И так на север от столицы в необитаемом месте построил высокий терем, и, поместив там обеих дочерей, сказал: молю Небо принять их. По прошествии трёх лет мать пожелала взять их. Шаньюй сказал: невозможно: ещё не пришло время. Через год после сего один старый волк стал денно и ночно стеречь терем, производя вой; почему вырыл себе нору под теремом и не выходил из неё. Меньшая дочь сказала: наш родитель поместил нас здесь, желая предоставить Небу; а ныне пришёл волк; может быть, его прибытие имеет счастливое предзнаменование. Она только что хотела сойти к нему, как старшая её сестра в чрезвычайном испуге сказала: это животное, не посрамляй родителей. Меньшая сестра не послушала её, сошла к волку, вышла замуж и родила сына. Потомство от них размножилось и составило государство...» (Н.Я. Бичурин, 1950, стр. 215). В этой легенде хорошо сохранились древнейшие пласты тотемических представлений. По женской линии происхождение ведётся от девы — дочери шаньюя, по мужской от известного не только у уйгуров, но и у других тюркских племён тотема — волка. Такое объяснение тем более вероятно, что хронологически аналогичные семиреченским фигуры, происходящие из Южной Сибири, относятся, вероятнее всего, к уйгурскому времени (Кызласов, 1960в, стр. 153). [29] Можно ли утверждать, что семиреченские изваяния изображают одну из дочерей хуннского шаньюя, которая, выйдя замуж за волка, положила начало племени хойху? Если такое утверждение и не выглядит достаточно убедительным, всё же связь рассматриваемой группы изваяний с культом обожествлённых предков вполне очевидна. Вероятно, в этих образах сохранились и какие-то пережитки матриархата. В подкрепление последнему тезису уместно привести сообщение Суй-шу о том, что у племени тйеле (Liu Mau-tsai, 1958, стр. 128) после свадьбы жених остаётся в доме невесты до тех пор, пока не родится ребёнок и не будет выкормлен грудью. Только после этого он возвращается к себе (Кюнер, 1961, стр. 39). В этом сообщения, по-видимому, запечатлелись пережитки матрилокального рода или семьи у уйгуров.

Заканчивая рассмотрение семантики изваяний II типа, следует с известной степенью вероятности отметить, что и этнически значительную их часть вернее всего связывать с уйгурами, хотя происхождение культа, которому они принадлежат, относится к значительно более отдалённым по времени эпохам.

[22] Вероятно, первыми, кто сделал это отождествление, были В.В. Радлов и П.М. Мелиоранский (1897, стр. 9).

[23] Мнение В.В. Бартольда и Н.И. Веселовского распространялось на все древнетюркские изваяния. А.Д. Грач рассматривает в своей работе только те «каменные бабы», которые найдены в Туве, и соответственно с этим не распространяет своё мнение на изваяния соседних областей. Вместе с тем нельзя забывать, что тувинские статуи, несомненно, принадлежат к более (48/49) широкому кругу древнетюркской скульптуры, и выводы относительно тувинских статуй независимо от воли автора выходят за пределы территории Тувы.

[24] Перевод В.В. Радлова несколько отличается (Radloff, 1895, стр. 339-346).

[25] Между прочим, из предыдущего текста, где упоминается имя Сабра таркана, не следует, что это был враг того человека, в честь которого соору-(49/50)жён памятник (Малов, 1959, стр. 10). В этой связи можно высказать догадку, что балбалы могли обозначать не только изображения врагов, но и знаки жертвоприношения. Сколько было принесено таких жертв, столько были установлено балбалов. Но это, конечно, пока только догадка.

[26] Даже если согласиться с правомерностью таких вставок (это вопрос лингвистический, в котором автор не считает себя компетентным), то изображение во главе вереницы камней не может быть поставлено в однозначное соответствие с каменным изваянием. Под «изображением» можно понимать и грубую антропоморфную стелу, и любой иной столб из дерева или другого нестойкого материала, быстро разрушавшегося.

[27] Все эти вопросы подробно рассмотрены Л.Р. Кызласовым (1964a).

[28] Нам не удалось разыскать сколько-нибудь достоверных сведений, которые способствовали бы объяснению семантики изваяний 4-й группы (с птицей на правой руке). Поэтому немногочисленная 4-я группа изваяний здесь не рассматривается.

[29] Утверждение Л.Р. Кызласова о том, что такие изваяния характерны только для Тувы, объясняется, видимо, тем, что ему были неизвестны подобные статуи в Семиречье.

наверх