Д.Г. Савинов
Особенности культурогенеза в условиях горных систем (алтайская модель).
[в сводном библиографическом списке эта статья не учтена, не все ссылки очевидны]
Археологические материалы в исследованиях Л.Н. Гумилёва, блестящего знатока средневековых письменных источников, занимают подчинённое место. Однако они использовались им в подтверждение той или иной исторической концепции: в одних случаях в очень широком плане и приблизительно [о неолитическом прибайкальском компоненте истоков хуннской культуры — Гумилёв, 1993, с. 27-30 или о значении антропологического типа афанасьевской культуры в решении «динлинской проблемы» — Гумилёв, 1959]; в других — достаточно точно и убедительно, на грани «откровения». К последним можно отнести мнение Л.Н. Гумилёва о преимущественно земледельческом характере культуры енисейских кыргызов (до периода монгольского завоевания), как основной причине их возвращения из Центральной Азии на Средний Енисей [Гумилёв, 1970, с. 66], до сих пор представляющее одну из наиболее вероятных версий решения этого вопроса [Савинов, 1978 — возм., надо: 1974, с. 18 или 1984, с. 100] или интерпретацию событий, происходивших на Горном Алтае после гибели Первого тюркского каганата. Последней из указанных гипотез и её значению для более общих проблем культурогенеза посвящён настоящий доклад.
В одной из ранних работ Л.Н. Гумилёва в присущей ему яркой художественной форме рассказывается о том, как «разбитые тюрки, частью сдались китайцам, частью подчинились сиеянто и другим телеским племенам, но одна группа их, довольно многочисленная, вырвалась из окружения и [под водительством Чеби-хана — Д.С.] скрылась в горных долинах Восточного Алтая» [Гумилёв, 1959, с. 105]. Общее количество беглецов составляло 30 тыс. человек. Благодаря тому, что «горные долины, отделённые друг от друга высокими перевалами, представляют собой естественные тайники, где можно укрыться от любого врага», Чеби-хану удалось сохранить часть своего народа. Позднее, по Л.Н. Гумилёву, укрывшиеся в долинах Алтая древние тюрки стали телесами (с середины IX в.), а ещё позже (в начале XIII в.) «превратились» в теленгитов [Гумилёв, 1959, с. 106]. В качестве доказательства этой гипотезы рассматривались известные тогда археологические памятники Горного Алтая — погребения с конём, древнетюркские оградки с рядами камней-балбалов, каменные изваяния. Кратко об этом же говорится и в известной книге Л.Н. Гумилёва «Древние тюрки» [Гумилёв, 1967, с. 229-230].
(232/233)
В настоящее время предложенная реконструкция событий, особенно их археологическая аргументация, представляются излишне прямолинейными. Однако основная идея этой работы — о локальном характере культурогенеза в «закрытых» горных долинах Алтая и о длительном переживании здесь культурных (и, вероятно, этнических) традиций — заслуживает пристального внимания и подтверждается археологическими материалами не только древнетюркского времени, но и более ранних исторических эпох.
Начало подобного своеобразия культурного процесса, по всей видимости, было связано с появлением первых скотоводов — носителей афанасьевской культуры, впервые освоивших алтайское высокогорье. Памятники афанасьевской культуры, известные уже в достаточно большом количестве на Алтае, располагаются дискретно, в основном в полосе предгорий, лишь изредка проникая выше зоны альпийских лугов [могильник Бертек-33 на Укоке — Деревянко, Молодин, Савинов, 1994]. Выделенные этапы развития афанасьевской культуры — арагольский и усть-куюмский — скорее всего, представляют типологические варианты, признаки которых сосуществуют в разных группах памятников [Кубарев, Черемисин, Слюсаренко, 2001]. В этих условиях вполне вероятно длительное переживание афанасьевских традиций: во всяком случае, глиняный сосуд, найденный в одном из погребений могильника Каракол с его великолепными полихромными росписями на стенках каменных ящиков, имеет типично афанасьевский облик [Кубарев, 1988]. Сами памятники каракольской культуры (собственно Каракол, Бешозек, Озёрное) также пока представляют собой локальные комплексы, свидетельствующие о проникновении на территорию Горного Алтая отдельных групп населения с культурой окуневского типа.
С наибольшей определённостью система освоения межгорных алтайских котловин прослеживается по материалам скифского времени. Элитные захоронения Пазырыка и Берели, Башадара и Туэкты, Катанды и Укока, при всей своей близости, имеют и весьма существенные различия. Видимо, к этому имеет отношение и то обстоятельство, что каждая из этих групп памятников существовала сравнительно недолгое время. Так, установлено, что цепочка Пазырыкских курганов была сооружена всего в течение 50 лет [Марсадолов, 2000 — 1988?], а все курганы пазырыкского типа на Укоке — в течение 39 лет [Полосьмак, 2001]. В меньшей степени те же закономерности проявляются при рассмотрении погребений рядовых кочевников (курганы Уландрыка, Сайлюгема, Узунтала и др.), хотя и здесь видны некоторые региональные отличия. Причины этого, скорее всего, следует искать в сфере экономики родственных групп населения пазырыкской культуры, осваивавших не просто котловину, а определённую эколо-
(233/234)
гическую нишу, наиболее эффективную в хозяйственном отношении: альпийская зона и высокогорье — летние пастбища; горные склоны — таёжная охота; прилегающие равнинные участки — места поселений и зимние пастбища; низкие террасы и пойма рек — подсобное земледелие. В этих же пределах, преимущественно на уровне вторых высоких террас, выделялись места для сооружения могильников, вероятнее всего, сакрализованные.
Показательная ситуация была зафиксирована нами в 1971 г. во время пешего маршрута через хребет Чихачёва (из Юго-Восточного Алтая в Юго-Западную Туву). Погребальные памятники, в основном скифского времени, фиксируются с «алтайской стороны» до тех пор, пока сохраняется указанное выше соотношение ландшафтных зон. Далее следует безкурганная (тундровая) зона, и та же картина повторяется с «тувинской стороны» [Савинов, 1972]. Следствием подобного расселения явились общая нивелировка культуры при локальном своеобразии каждой из выделенных групп памятников, обусловившим сохранение традиций не по выделенным этапам развития культуры, а в конкретных историко-культурных регионах.
Археологические материалы последующего, хуннского времени демонстрируют ту же закономерность. Собственно хуннских памятников (за исключением печей для обжига керамики на р. Юстыд, о которых будет сказано ниже) на Горном Алтае не обнаружено. Выделенные в настоящее время типы памятников (берельский, булан-кобинский, айрыдашский, кок-пашский), а также отдельные крупные могильники (Балыктыюль, Усть-Эдиган, Верх-Уймон и др.) отражают относительно разновременное проникновение на территорию Горного Алтая различных групп населения, вероятно, мигрировавших сюда под давлением хуннской экспансии. Причины этого явления, скорее всего, следует искать уже не в хозяйственном освоении Горного Алтая, а в этнополитической ситуации, сложившейся на севере Центральной Азии в начальный период эпохи Великого переселения народов. В отдельных местах своего обитания мигранты инкорпорировали остатки прежнего населения пазырыкской культуры, что хорошо прослеживается по материалам могильника Усть-Эдиган [Худяков, 1998]. Достаточно достоверно можно судить и о том, что памятники кок-пашского типа связаны с приходом населения кокэльской культуры из Тувы, где оно, вероятно, входило в состав Северных хуннов, после разгрома последних сяньбийцами [Савинов, 1992]. Данная ситуация очень близко напоминает описанную Л.Н. Гумилёвым историю отступления войск Чеби-хана.
Такое же впечатление «разового» памятника производит знаменитый могильник Кудыргэ в закрытой долине Чулышмана, до сих пор не имеющий себе аналогий на Горном Алтае. Интересно, что описание
(234/235)
месторасположения памятника, данное А.А. Гавриловой — «Ур. Кудыргэ представляет собой одно из удобных для обитания мест Восточного Алтая. Окружающие долину горы … затрудняли в неё доступ и создавали условия природной крепости» [Гаврилова, 1965] — полностью совпадает с приведённым выше описанием убежища Чеби-хана, по Л.Н. Гумилёву. Время сооружения основной части могильника Кудыргэ, судя по всему, синхронно падению Первого тюркского каганата, т.е. северной «одиссее» Чеби-хана. Однако для полной идентификации этих событий пока нет достаточных оснований.
Приведённая выборка археологических данных носит ограниченный и в целом условный характер. Тем не менее, она определяет первую особенность алтайского культурогенеза, вытекающую из идеи Л.Н. Гумилёва — локальный (а не стадиальный) принцип образования культурных комплексов. Причины этого могут быть различны: разовые миграции в процессе широкого расселения первых скотоводов; последовательное хозяйственное освоение территории в скифское время; события этнополитической истории, происходившие в более южных районах Центральной Азии в эпоху раннего средневековья. К близким выводам при исследовании памятников эпохи поздней бронзы Кузнецко-Салаирской горной области пришёл В.В. Бобров [Бобров, 1992]. Локальный характер культурогенеза создавал естественные условия для длительного сохранения традиций. Это одно из возможных объяснений наличия как «хуннского», так и «скифского» компонентов в древнетюркском культурном комплексе; причём, на Горном Алтае культура алтае-телеских тюрков, «минуя» хуннские традиции, во многом воспроизводит формы изделий пазырыкской культуры [Савинов, 1998].
Другая особенность, на которой следует кратко остановиться — это своеобразное «обтекание» Алтайской горной системы носителями культурных традиций, для которых проникновение во внутренние районы Горного Алтая по тем или иным мотивам было затруднено или не представляло необходимости. Вероятно, именно поэтому до сих пор остаются безрезультатными поиски здесь следов пребывания андроновцев с их пастушеским скотоводством и земледелием и карасукцев с их боевыми колесницами и степным образом жизни. Случайные находки бронзовых изделий андроновского и карасукского облика на Горном Алтае могут пока свидетельствовать только о каких-то обменных отношениях, но не более. То же самое, очевидно, касается хуннов, основное направление экспансии которых, согласно сведениям письменных источников, было направлено по Ганьсуйскому коридору в сторону Восточного Туркестана [Гумилёв, 1993 (видимо, одно из переизданий книги «Хунну»)]. В таком случае открытые на Южном Алтае печи для изготовления хуннской керамики [Кубарев, Журавлёва, 1986] — самый северный здесь па-
(235/236)
мятник, хуннская атрибуция которого может считаться бесспорной. Аналогичным образом позже «обтекают» горные районы Алтая племена кимако-кыпчакского объединения, археологические памятники которых (сросткинская культура) широко представлены в предгорьях и лесостепной полосе Западного и Северного Алтая [Савинов, 1994].
Предложенная алтайская модель культурогенеза на первый взгляд противоречит общепринятой археологической периодизации. Однако необходимо иметь в виду, что эта периодизация разрабатывалась исключительно на материалах степных и лесостепных районов [Теплоухов, 1929; Грязнов, 1956; Максименков, 1975] и не может быть полностью экстраполирована на территории горных систем. Имеющиеся лакуны в периодизации горно-алтайских памятников, в общих чертах совпадающие с отмеченными выше периодами «обтекания», могут быть заполнены каким-то иным образом, чем это «предусмотрено» периодизацией памятников равнинных областей. Следует отметить также, что территория Горного Алтая, наиболее обеспеченная в настоящее время археологическими источниками, представляет собой только очень небольшую часть обширных горных систем Центральной Азии (Монгольский Алтай, Хангай, Хинган и т.д.), безусловно, обитаемых с глубокой древности, но практически ещё не исследованных в археологическом отношении. Теоретическая основа алтайской модели, навеянная предвидением Л.Н. Гумилёва, вполне может служить своего рода «ключом» для их будущего изучения.
|