А.Д. Грач
Древнетюркские изваяния Тувы.
По материалам исследований 1953-1960 гг.
// М.: Изд-во восточной литературы. 1961. 96 с., 95 рис., вклейки.
Глава четвёртая.
О семантике статуй-балбалов.
За время исследования древнетюркских каменных изваяний сформировались две основные точки зрения по вопросу о том, кого изображают статуи. Сторонники одной концепции утверждают, что статуи, установленные на Алтае, в Туве и Монголии (за исключением орхонской группы), являются изображениями знатных тюрок-тугю, [1] а с точки зрения сторонников другой концепции изваяния показывают наиболее могущественных врагов, побеждённых центральноазиатскими воителями. [2] Придерживаясь второй концепции, мы попытались дополнительно обосновать её. С этой целью было, в частности, пересмотрено и проверено то место из «Тан-шу», на которое опирались исследователи, склонные трактовать изваяния как изображения покойных
(73/74)
знатных тюрок (фрагмент летописи, где говорится, что при погребении орхонских каганов и знатных тюрок около могилы строится здание и в нём ставят «нарисованный облик покойника»). Целиком этот фрагмент хроники «Тан-шу», повествующий о заключительной части обряда похорон знатных тюрок-тугю, в переводе, сделанном более ста лет назад Н.Я. Бичуриным, выглядит следующим образом: «В здании, построенном при могиле, ставят нарисованный облик покойника (разрядка моя. — А.Г. [здесь подчёркнуто]) и описание сражений, в которых он находился в продолжение жизни. Обыкновенно если он убил одного человека, то ставят один камень. У иных число таких камней простирается до ста и даже до тысячи». [3]
Оставив пока в стороне эти сведения из «Тан-шу», обратимся к сообщениям орхонских древнетюркских текстов.
Погребальный ритуал тугю, связанный с установкой балбалов, нашёл отражение в ряде камнеписных текстов, широко известных в тюркологической литературе.
Одно из свидетельств, документирующих обычай установки в качестве балбала статуи, изображающей сильнейшего побеждённого врага, имеется в надписи в честь Бильге-кагана (хан Могилян), умершего в 734 г. В этом орхонском тексте, где речь идёт от лица самого Бильге-кагана, сказано: «Когда мой старший сын умер от болезни, я поставил балбалом Куг-сенгуна». [4] Выше в том же тексте говорится о том, что Куг-сенгун был предводителем огромного войска (40000 воинов) и был разгромлен орхонскими тюрками, которыми командовал Бильге-каган. Авторы перевода приведенного текста (В.В. Радлов, П.М. Мелиоранский, а позднее С.Е. Малов) восстановили этот фрагмент следующим образом: «Когда мой старший сын умер от болезни (от раны. — С.Е. Малов), я поставил (ему. — В.В. Радлов, П.М. Мелиоранский, С.Е. Малов) балбалом Куг-сенгуна».
Рассмотрим сначала вопрос о том, кому был поставлен балбалом побеждённый тюрками Куг-сенгун — Бильге-кагану или его сыну?
Вставка слова «ему», сделанная В.В. Радловым, П.М. Мелиоранским и С.Е. Маловым, в порядке смысловой реконструкции текста воспроизводит смысл отрывка таким образом, что балбал, изображавший Куг-сенгуна, был поставлен в честь сына Бильге-кагана. Между тем возможна и другая реконструкция этого фрагмента надписи — поскольку победителем Куг-сенгуна был сам Бильге-каган, в тексте смерть сына упоминается как событие, одновременное победе над Куг-сенгуном, а слова «...я поставил балбалом Куг-сенгуна...» надо
(74/75)
понимать как победу над Куг-сенгуном, уничтожение этого владетеля и превращение некогда грозного полководца в балбала — в памятник победы над ним, одержанной Бильге-каганом. Иными словами, вероятно, речь идёт об установке балбала в честь самого Бильге-кагана.
Как бы то ни было, совершенно очевидно, что в приведённом отрывке говорится о персонифицированном балбале, как изображении наиболее сильного уничтоженного врага.
Несколькими строками ранее места, посвященного Куг-сенгуну, сказано, что во время одного из походов Бильге-каган «...витязей убив... приготовил себе балбалов».
В тексте Онгинского памятника, найденного в 1891 г. Н.М. Ядринцевым, установленного в 690-706 гг. в честь Эльтерес-кагана (Гудулу, Кутлуг) и его жены Ильбильге-катун — родителей Бильге-кагана и его брата — знаменитого тюркского полководца Кюль-Тегина, мы опять читаем фразу: «Их героев-мужей он (т.е. Эльтерес-каган. — А.Г.) поставил балбалами...», а на отдельной стеле, найденной тут же, надпись: «Балбал Сабра-таркана». [5]
Онгинский памятник, таким образом, документирует и факт установки балбалов по числу убитых врагов, и обычай установки балбала, обозначающего главного уничтоженного врага.
С Онгинским памятником согласуется находка в Кошо-Цайдаме стелы с надписью «балбал шада тёлесов». Эта стела была установлена в системе вереницы простых камней — балбалов.
Сошлёмся, наконец, ещё на один памятник, открытый Н.М. Ядринцевым в 1889 г. в урочище Кошо-Цайдам. Этот памятник был установлен в честь принца Кюль-Тегина, умершего двумя годами раньше Бильге-кагана — в 732 г. В этом известном памятнике говорится: «В честь моего отца-кагана (здесь имеется в виду отец автора надписи — каган Эльтерес. — А.Г.) во главе (вереницы могильных камней [6]) поставили балбалом изображение Баз-кагана...». [7]
В этом же тексте выше указывается, что Баз-каган был владетелем народа токуз-огузов и вместе с кыргызами, курыканами и народом, именовавшимся «тридцать татар», а также кытаями и татарами был враждебен орхонским тюркам и в конечном итоге разгромлен войсками Эльтерес-кагана.
Приведённый текст интересен для выяснения ритуала статуй-балбалов тем, что содержит описание классического тюркского поминального обряда, указывая и на вереницу простых камней-балбалов и на установку во главе этого ряда камней статуи, изображавшей главного врага [в издании разрядка]. Этот текст даёт наиболее
(75/76)
полное описание устройства именно таких поминальных памятников; о которых идёт речь в нашей книге.
Суммируя приведённые данные памятников с орхонскими надписями, можно сделать два вывода: во-первых, термин «балбал» обозначает изображение наиболее могущественного убитого вpara, во-вторых, этот термин распространяется не только на стелы, но и на каменные изваяния.
Когда мы сличили неоднократно рассмотренные в литературе свидетельства орхонских текстов со столько же известным отрывком из «Тан-шу» в переводе Н.Я. Бичурина, а также с другими известиями китайских династийных хроник, то обнаружилось странное противоречие между этим отрывком и всеми другими сообщениями письменных источников. [8]
Противоречие заключалось в том, что нигде, кроме этого отрывка, нет сведений о таком элементе связанного с балбалами погребального ритуала тюрок, как установка изображения самого покойного знатного тюрка, [9] тогда как в переводе Н.Я. Бичурина фигурирует сообщение о некоем «нарисованном облике покойного». Странное несовпадение этих сообщений породило сомнение в достаточной аргументированности имевшегося русского перевода. По нашей просьбе китаевед Р.Ф. Итс сделал контрольные переводы этого места из «Тан-шу», В результате проверки оказалось, что в более древнем варианте источников, на которых базировалась династическая история «Тан-шу» —
(76/77)
«Чжоу-шу» (цзюань 50, стр. 4б), понятие «нарисованный облик покойного» [10] отсутствует вовсе, а говорится там об установке «каменного знака». [11] В то же время в тексте перевода Н.Я. Бичурина, как в первом издании его труда, [12] так и во втором, новейшем издании, [13] упоминаний об этом расхождении нет.
Р.Ф. Итс, исследовавший тексты китайских хроник, отмечает, что текст «Суй-шу» был положен в основу позднейших династийных историй, а текст «Чжоу-шу» лег в основу энциклопедий средневекового Китая. Сравнение «Суй-шу» с текстом Бэй-ши (цзюань 99, стр. 3б), а содержание «Чжоу-шу» с энциклопедией XI в. Цэфу-Юаньгуй (цзюань 961, стр. 21а, б) и с сочинением Ma Дуань-лина (XIV в.) «Вэнсяньтункао» (цзюань 213, стр. 3б) показывает, что ни в древнейших, ни в более поздних китайских источниках нет указания, опровергающего свидетельства орхонских текстов о том, что каменные изваяния являются изображениями врагов. Поскольку вопрос о расхождении между текстами обеих династийных историй имеет принципиальный характер, мы считаем нужным привести здесь контрольные переводы, сделанные Р.Ф. Итсом по обеим хроникам.
«Суй-шу» (цзюань 84, стр. 2а): «у могилы из дерева ставят дом. Внутри его рисуют [Тухуа] облик покойника, а также военные подвиги, совершённые им при жизни. Обыкновенно, если он убил одного человека, ставят один камень, и так до сотни и тысячи». [14]
«Чжоу-шу» (цзюань 50, стр. 4б): «По окончании похорон на могиле ставится каменный знак, другие камни много или мало [ставятся] в зависимости от количества убитых людей покойником при жизни». [15]
Контрольное сравнение текстов окончательно исключает, на наш взгляд, возможность привлечения китайских источников для доказательства того, что статуи являются изображением знатных тюрок, лишая тем самым сторонников этой концепции главного и единственного аргумента.
* * *
Помимо достоверных и весьма многочисленных данных древних письменных источников, проливающих свет на проблему некогда за-
(77/78)
гадочных каменных фигур Центральной Азии, имеется ряд историко-археологических доводов, в свою очередь помогающих разгадать значение изваяний.
Исследование публикуемой нами серии каменных фигур в сопоставлении с другими, уже опубликованными материалами приводит к мысли, что эти разнообразные факты свидетельствуют о стремлении ваятелей подчеркнуть чуждый им этнический облик изображённых в камне людей. Весьма важным этнографическим признаком, позволяющим судить об этнической принадлежности этих людей, является тип причёски.
В Центральной Азии времени древних тюрок можно было встретить три основных типа причёски: распущенные волосы у тюрок-тугю, волосы, уложенные на макушке, — у китайцев [16] и, наконец, обычай носить косы у тибетцев и древних турфанцев. [17] У турфанцев этот обычай был отменён в 612 г. официальным указом владетеля Гао-чана Бо-я. [18]
Известные статуэтки воинов из Туюк-Мазара (Турфанская впадина) изображают турфанцев уже с китайскими причёсками, прикрытыми своеобразными головными уборами с остроконечным верхом. [19]
Что касается типа причёски у тюрок-тугю, то текст китайской династийной хроники «Тан-шу» гласит: «Обычай тукюесцев — распускают волосы, левую полу наверху носят и т.д.». Эта черта этнографического облика центральноазиатских тюрок отмечается как одна из самых существенных этнографических черт. Это не случайно, если ещё раз вспомнить уже цитированный выше указ гао-чанского владетеля Бо-я. Когда этому владетелю, бывшему вассалом восточных тюрок-тугю, понадобилось осуществить попытку «переделки» облика своего народа на восточнотюркский манер, то прежде всего он провозгласил, что «подданным... надлежит расплести косы и уничтожить левую полу». [20]
Свидетельства древних китайских хроник наглядно подтверждаются изображением тюрка-тугю, обнаруженным в местности Бичикту-Булун, вблизи Улясутая (Северная Монголия). [21] Оно демонстрирует
(78/79)
тюрка в длиннополой одежде, с тростью в правой руке (левая рука сжимает рукоять сабли) и — что самое для нас главное — с длинными, ниспадающими до пояса, распущенными волосами. [22]
Косы, обнаруженные на ряде изваяний, ещё раз подтверждают, что изваяния не являются портретными изображениями самих тюрок, а представляют собой изображения их врагов. Совершенно очевидно, что, если бы ваятели хотели изобразить именно покойных знатных тюрок, они не придавали бы им чуждые этнические черты. Напротив, наличие косы на изваянии — это деталь, лишний раз говорящая о стремлении подчеркнуть чуждую этническую принадлежность изображаемых людей.
Весьма существенным моментом, который свидетельствует о стремлении подчеркнуть чуждую этническую принадлежность людей, изваянных в камне, являются обнаруженные на ряде фигур изображения кинжалов «уйбатского» типа.
Несмотря на широкий ареал распространения кинжалов «уйбатского» типа — от Южной Сибири до Кавказа и Украины, — они ни разу не были встречены в погребениях племён, входивших в состав каганата орхоно-алтайских тугю. Это говорит о том, что кинжалы подобного типа не входили в предметы вооружения орхоно-алтайских тюрок. Напомним, что в то же время находка кинжала «уйбатского» типа была сделана в одной из кыргызских могил. Не означает ли, что статуи, на которых показаны кинжалы «уйбатского» типа, изображают енисейских кыргызов-хягасов? Возможно, что это именно так. Пока очевидно одно — изображение кинжалов на изваяниях продиктовано всё тем же стремлением подчеркнуть чуждую этническую принадлежность изображаемых людей. Только так можно объяснить факты присутствия на статуях оружия, не имевшего хождения у населения территорий, где они были установлены.
Наконец, необходимо остановиться на вопросе об антропологическом типе людей, изображаемых в каменных изваяниях. Почти на всех изваяниях публикуемой серии лица имеют явно подчёркнутый ваятелями монголоидный тип. Между тем изучение палеоантропологического материала из погребений древнетюркского времени в Туве показывает, что для антропологического типа населения, обитавшего в то время в западной Туве и в других горно-степных районах области, при наличии смешанности, характерно наличие европеоидных черт. [23]
(79/80)
К сказанному добавим, что смешанность антропологического типа при явных европеоидных чертах характеризовало и близкое древнетюркскому населению Тувы население соседнего горного Алтая, [24] где статуи опять-таки подчеркивают монголоидный тип. Безусловно, с иконографическими особенностями и фактурой материала, из которого изваяны фигуры, нельзя не считаться. Тем не менее на основании приведённых выше данных представляется возможным говорить о том, что, изображая людей с подчёркнутыми признаками монголоидности, мастера-камнерезы опять-таки хотели показать представителей не местного древнетюркского населения, а чуждых этнических групп.
Специального рассмотрения требует тезис о двойственности ритуала, связанного с каменными фигурами. Эта двойственность проявлялась в том, что, помимо чисто ритуальных моментов, преследовались цели конкретно-политические — стремление к максимальной популяризации идеи прочности и непобедимости каганата центральноазиатских тюрок. А если это так, то фигуры должны были устанавливаться не в пустынных местах, а там, где бывало много людей, которым они лишний раз возвещали о победах над могущественными врагами каганата и для которых они служили призывом к участию в новых походах. Чтобы оправдать своё назначение, статуи, на изготовление которых было затрачено столько труда древнетюркских камнерезов, должны были находиться на самых оживлённых древних путях сообщения.
При обобщении материалов по всем обследованным районам была отмечена закономерность, сводящаяся к тому, что изваяния встречаются именно на оживлённых путях сообщения.
Как уже было сказано выше, по числу каменных изваяний первое место в Туве занимает высокогорный юго-западный район — Монгун-Тайга. В результате проведённых в этом районе археологических раскопок и разведок, стало ясно, что здесь находился один из интенсивно освоенных очагов древнетюркской культуры на территории Тувы.
Закономерно и то, что в Монгун-Тайге так много изваяний сосредоточено именно в долине Каргы. Эта река, берущая начало на границе с Алтаем и впадающая в озеро Урюк-Hyp, была одним из удобных путей, ведущим из котловины Больших Озёр Северо-Западной Монголии на Алтай. Древний путь, проходивший через бассейн озера Урюк-Hyp, далее по правому и левому берегам Каргы вплоть до перевала к озеру Джулу-Куль (по-тувински — Чуглуг-Холь),
(80/81)
является самым коротким путём от перевала Улан-Даба до верховьев Чулышмана.
Интересно, что изваяния были встречены и в долине реки Мугур: если следовать по правобережью Каргы через перевал Kөге-Даваа и далее по долине Мугура к перевалу над озером Малый Ак-Холь, то можно немного сократить путь. Таким образом, долина Мугура попадала в систему основных путей, шедших из Северо-Западной Монголии на Алтай.
По имеющимся данным, в долине реки Монген-Бурен гораздо меньше каменных фигур, чем в долине реки Каргы. Это объясняется тем, что хотя долина Монген-Бурена и была обитаема в древнетюркское время и является одним из проходов на Алтай, но южнее находится путь, через перевал Дурбет-Даба, который более удобен и несомненно использовался гораздо чаще.
Любопытно, что в долинах других рек Монгун-Тайги — Капшо, Толайты, Орта-Шегетей и Мугур-Шегетей, несмотря на упорные поиски, не было обнаружено ни одной фигуры. Это объясняется тем, что здесь проходили тропы лишь внутреннего сообщения. Полностью исключать возможность единичных находок изваяний в долинах малых рек Монгун-Тайги нельзя, но она представляется маловероятной.
Исследование древнетюркских статуй в Бай-Тайге на территории сумона Бай-Тал подтвердило ту же закономерность в выборе мест для установки фигур. Два обнаруженных там изваяния найдены в долине реки Биче-Шуй, по которой проложена оживлённая конная тропа на Монгун-Тайгу (через перевал Кадыр-Орук), а две другие фигуры найдены в обширной долине Хемчика, которая всегда была одним из основных путей западной и центральной Тувы.
То же отмечено нами и в Кара-Холе, отдалённом районе на северо-западе Тувы. Основной водной артерией, по берегам которой лежит удобный путь из центральной Тувы в бассейн озера Кара-Холь, является река Алаш. Именно в верховьях Алаша и примыкающих вплотную к нему открытых долинах и были обнаружены каменные изваяния. Изваяния были зафиксированы как в системе большого, так и в системе малого Алаша, по берегам которого пролегает путь к озеру Кара-Холь. В то же время при обследовании, например, русла реки Тапсы, протекающей в основном своём течении в довольно узком проходе, к которому спускаются укромные закрытые долины, изваяний и оградок найдено не было, хотя там и были обнаружены два местонахождения петроглифов (среди них, помимо изображений гунно-сарматского времени, есть и изображения тюркского времени). Итак, и в Кара-Холе изваяния оказались расположенными на открытых местах, т.е. там, где уже в древности пролегали основные пути сообщения.
Обратимся теперь к изваяниям центральной Тувы. Здесь все зафиксированные изваяния опять-таки расположены на открытых
(81/82)
местах вдоль путей сообщения. Это касается не только публикуемых нами памятников, но и других изваяний, обследованных ранее в Туве.
Из фигур публикуемой серии нам остается рассмотреть изваяния Овюра — одного из южных районов Тувы. Здесь, так же как на западе и в центральных районах области, мы вновь встречаемся с той же закономерностью — изваяния обнаружены в долине реки Ула-атай — на одном из проходов в Овюр со стороны Убса-Нура, в долине Боора-Шая, по которой идёт путь вдоль хребта Танну-Ола и в долине реки Саглы, являющейся одним из широких выходов в полупустыни северо-запада Монголии. [25]
Таким образом, сводные данные по всем районам свидетельствуют об одном и том же — изваяния действительно устанавливались там, где в древности пролегали наиболее важные пути сообщения.
Все изваяния установлены на плоских местах, как правило, в долинах рек. Мы не знаем ни одного случая для Тувы или Монголии, когда изваяние было бы обнаружено на перевале или на гребне возвышенности.
Кроме того, привлекает внимание ещё и то обстоятельство, что в большинстве случаев место, где установлено изваяние или группа фигур, выбрано с таким расчётом, чтобы оттуда открывалась широкая панорама. Так, в Монгун-Тайге большинство фигур в долине Каргы установлено с таким расчётом, чтобы была видна панорама величественной вершины Мунгу-Хайрхан-Ула (Монгун-Тайга I), самой высокой вершины в Туве, а в Моген-Бурене — другой крупной вершины— Монгун-Тайги II (Бай-Оваа).
То же наблюдается и в Кара-Холе — там, где установлены изваяния, открывается панорама верши« хребтов Бай-Тайга и Острого Пика.
Каменные изваяния и связанные с ними ритуальные моменты явились отражением комплекса социальных отношений, порождённых войной и формированием военно-рабовладельческой знати.
Большое значение для рассмотрения проблемы каменных изваяний имеют концепции С.П. Толстова, изложенные в его известной работе «Тиранния Абруя» [26] и посвящённые вопросам социального строя центральноазиатских тюрок. Справедливо подчёркивая роль войн и связанных с ними отношений, С.П. Толстов полагает, что «знать каганата выступает... как военно-рабовладельческая аристократия, опирающаяся
(82/83)
на военно-демократическую организацию кочевых племён, как на орудие своей политики, направленной на увеличение количества рабов и расширение пределов областей, обязанных данью». [27]
[1] Л.А. Евтюхова, Каменные изваяния Южной Сибири и Монголии, — «Материалы и исследования по археологии СССР», №24 («Материалы и исследования по археологии Сибири», т. I), М., 1952, стр. 116; В.А. Казакевич, Намогильные статуи в Дариганге, — «Материалы комиссии по исследованию Монгольской и Танну-Тувинской народной республик ч Бурят-Монгольской АССР», вып. 5, Л., 1930, стр. 26. — Эта точка зрения приведена и в кн.: Л.П. Потапов, Очерки по истории алтайцев, М.-Л., 1953, стр. 86-87. В самое последнее время в пользу этой же концепции выступил Л.Р. Кызласов [Л.Р. Кызласов, Тува в период тюркского каганата (VI-VIII вв.), — «Вестник Московского университета», серия IX, №1, I960, стр. 57, 60, 64].
А.Н. Бернштам предложил компромиссную точку зрения, полагая, что «... оживлённые дебаты... должны примириться в выводе о двоякой функции балбалов. Они могли быть как изваяниями портретного характера, воспроизводящими похороненного, так и изображением обобщённым, воспроизводящим его слугу в потустороннем мире» (А.Н. Бернштам, Историко-археологические очерки Центрального Тянь-Шаня и Па-миро-Алтая, — «Материлы и исследования по археологии СССР», №26, М.-Л., 1952, стр. 143).
[2] Н.И. Веселовский, Современное состояние вопроса о «каменных бабах», или «балбалах», — «Записки Одесского общества истории и древностей», т. XXXII, 1915, стр. 408-440, прил. стр. 441-444, табл. V-XIV (это сводка основных дореволюционных работ по проблеме каменных изваяний); В.В. Бартольд, К вопросу о погребальных обрядах турок и монголов, — «Записки Восточного отделения Русского Археологического общества», т. XXXIV, стр. 2; А.Д. Грач, Каменные изваяния западной Тувы (К вопросу о погребальном ритуале тугю), — «Сб. Музея антропологии и этнографии», т. XVI, 1955, стр. 424-431; Древнетюркская каменная фигура из района Мунгу-Хайрхан-Ула (Юго-западная Тува), — «Краткие сообщения Института этнографии АН СССР», вып. XXX, 1958, стр. 155-158.
[3] Н.Я. Бичурин (Иакинф), Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена, т. I, М.-Л., 1950, стр. 230.
[4] В.В. Радлов и П.М. Мелиоранский, Древнетюркские памятники в Кошо-Цайдаме, — «Труды Орхонской экспедиции», т. IV, СПб., 1897, стр. 34. — Ср.: С.Е. Малов, Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии, М.-Л., 1959, стр. 23.
[6] Имеются в виду простые камни-балбалы.
[8] В 1958 г. вышел в свет труд Лю Мао-цая, содержащий публикацию китайских источников по истории тугю, где в ряде случаев приводятся более полные тексты [Liu Mau-tsai, Die chinesischen Nachrichten zur Geschichte der Ost-Türken (T’u-Küe), Bd I-II Wiesbaden, 1958.
[9] Единственное свидетельство, которое говорит об установке статуи, изображавшей покойного знатного порка — это фрагмент из той же «Тан-шу», повествующий о погребении Кюль-Тегина, статуя которого была сооружена возле его усыпальницы [Н.Я. Бичурин (Иакинф), Собрание сведений...,т. I. стр. 277]. Однако сооружение этой статуи входило в число некоторых других мер по увековечению памяти тюркского принца (в том числе и сооружение надписи в его честь) — мер, которые были приняты не самими тюрками, а по повелению китайского императора Сюань-цзуна, желавшего этой чисто дипломатической процедурой оказать уважение кагану Бильге, оплакивавшему смерть брата. И нигде нет каких-либо данных, говорящих о том, что эта сооруженная китайцами статуя комбинировалась с балбалами.
В результате новейших раскопок, проведенных в Монголии, в районе каганских памятников, чехословацко-монгольской экспедицией под руководством Лумира Йисла, был обнаружен скульптурный портрет Кюль-Тегина, упоминаемый в китайских летописях (Lumir lisl, Proni českoslovenko-mongalská archeologická expdice, — «Novy Orient», ročnik XIX, Praha, Vorbericht über die archeologische Erforschung des Kül-tegin-Denkmats durch die tschechoslowakisch-mongolische Expedition des Jahres 1958, — «Ural-Altaische Jahrbücher», Bd XXXII, Heft 1-2, Wiesbaden, Abb. 1). Этот портрет и в стилистическое отношении не имеет ничего общего с изваяниями-балбалами. Раскопки совершенно неопровержимо подтвердили, что скульптурный портрет Кюль-Тегина не сопровождался ритуальной оградкой и камнями-балбалами. Таким образом, статуя Кюль-Тегина представляет собой мемориальный памятник, а свидетельство китайской хроники не имеет никакого отношения к описанию тюркского ритуала, связанного с балбалами.
[10] Используя данный вариант из «Суй-шу», нельзя забывать, что в китайском тексте определённо указывается на «облик покойного», нарисованный на плоскости Термин «статуя», неоднократно встречающийся в династийных текстах, иероглифически выражается совершенно иначе.
[12] Иакинф, Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена, СПб., 1851, стр. 270.
[13] Н.Я. Бичурин (Иакинф), Собрание сведений..., т. I, стр. 230.
[14] Р.Ф. Итс, О каменных изваяниях в Синьцзяне, стр. 102.
[16] Бичурин (Иакинф), История Тибета и Хухунора с 2282 года до Р.X. до 1227 года по Р.X. с картою на разные периоды сей истории (пер. с кит.), СПб., 1833, стр. 232; Л.Н. Гумилёв, Статуэтки воинов из Туюк-Мазара, — «Сб. Музея антропологии и этнографии», т. XII, 1949, стр. 244.
[17] A. Stein, Innermost Asia, vol. II, S. 579; Л.Н. Гумилёв, Статуэтки воинов из Туюк-Мазара, стр. 244.
[18] Бичурин (Иакинф), Собрание сведений..., т. II, стр. 254.
[19] Л.Н. Гумилёв, Статуэтки воинов из Туюк-Мазара, стр. 244, рис. 1-4, 6.
[20] Бичурин (Иакинф), Собрание сведений..., т. II, стр. 254. — Отметим, что на охарактеризованном нами выше изваянии из Моген-Бурена (№24), а также на ряде других фигур правая пола показана сверху, а не под левой, как это полагалось бы у тугю.
[21] Harada Yoshito, Shina tôdai no fukushoka (Kleidung und Schmuck der chinesischen Tang Zelt), — «Tokyo teikoku daigaku bungakubu Kiyô», N4, 1921, p. 76. Цит. по кн.: Liu Mau-tsai, Die chinesischen Nachrichten zur Geschichte der Ost-Türken (T’u-Küe), Bd I, Wiesbaden, «958, S. 469, Abb. 2.
[22] Любопытно, что, хотя причёска тюрка соответствует обычаям каганата, правая пола одежды у него наверху. Лю Мао-цай публикует это изображение вместе с фотографиями статуэток китайских горожан, причёсанных по-китайски, но с левой полой наверху, по-тюркски (Liu Mau-tsai, Die chinesischen Nachrichten..., Abb. 1).
Статуэтки, изготовленные из белой глины и покрытые полихромной глазурью, были найдены в погребении танского времени. Лю Мао-цай использует эти примеры, чтобы показать, что в отдельных очень редких случаях культурное взаимовлияние древних китайцев и тюрок отражалось на манере ношения одежды.
[23] Г.Ф. Дебец, Палеоантропология Тувы, — «Краткие сообщения Института этнографии АН СССР», вып. X, 1950, стр. 97; В.П. Алексеев, Очерк палеоантропологии Тувинской автономной области, — «Антропологический сборник», I, — «Труды Ин-
(79/80)
ститута этнографии АН СССР», новая серия, т. XXXIII, М., 1956, стр. 374-383; Материалы по палеоантропологии западной Тувы, — «Труды Тувинской комплексной археолого-этнографической экспедиции Института этнографии АН СССР», т. I, М.-Л., 1960 (эта работа посвящена исследованию краниологического материала из наших раскопок в Монгун-Тайге и в Кара-Холе).
[24] В.П. Алексеев, Палеоантропология Алтая эпохи железа, — «Советская антропология», 1958, №1, стр. 46-48.
[25] Ещё одно изваяние, вывезенное Л.Р. Кызласовым в Государственный исторический музей (Москва), некогда находилось на плато у подъёма от Хандагайты на перевал Хундургун, т.е. на одном из основных путей (дорога, связывающая Овюр с центральной Тувой).
[26] С.П. Толстов, Тирания Абруя (Из истории классовой борьбы в Согдиане и Тюркском каганате во второй половине VI в. н.э.), — «Исторические записки», т. III, 1937, стр. 3-53.
[27] Там же, стр. 51 и сл. — Уникальная сцена, зафиксированная на одной из фигур Монгун-Тайги (изваяние №5), показывает коленопреклонённых людей. Эта сцена может быть расшифрована как изображение данников — тех самых побеждённых, которых, по образному выражению, неоднократно повторяющемуся в орхонских текстах, «заставили преклонить колени». (Подробно см.: А.Д. Грач, Древнетюркская каменная фигура из района Мунгу-Хайрхан-Ула).
Данное нами осмысление этой сцены не разделяется Л.Р. Кызласовым, который указал, что наше «объяснение сцены неудачно, так как автор исходит из ошибочных предпосылок» (Л.Р. Кызласов, Тува в период тюркского каганата, стр. 64). К сожалению, ограничившись лишь отрицанием правомерности моей гипотезы, Л.Р. Кызласов не привёл какой-либо аргументации и не указал, в чем же «ошибочны предпосылки», из которых я исходил.
Что касается предложенного им нового объяснения сцены, сводящегося к тому, что, высекая эту сцену, «участники поминок изобразили самих себя, воссоздав сцену „выпивки” (? — А.Г.) с каменной фигурой умершего» (там же), то в пользу такой трактовки Л.Р. Кызласовым также не приводится аргументации.
|