П.П. Азбелев. Древние кыргызы. Очерки истории и археологии.

назад | оглавление | далее

Глава IV. Сложение и развитие кыргызской культуры:
минусинские чаатасы как историко-культурный источник.

IV. 6. Таштыкские традиции в кыргызской культуре. Проблема поздних склепов и палеодемография минусинских племён.

Многие исследователи указывали таштыкские элементы в культуре енисейских кыргызов: это и так называемые “амулеты”, и покрытые золотой и серебряной фольгой деревянные фигурки баранов, и деревянные внутримогильные конструкции на чаатасах, имитирующие устройство склепов; надо полагать, в том же ряду и таштыкская маска, найденная на Абаканском чаатасе в кыргызской могиле. Как правило, эти рудименты таштыкских традиций считают признаками преемственности культуры в I тыс.н.э., и не более того. Однако, как уже говорилось, всё это в равной степени может быть указанием на некий период сосуществования культур, в течение которого и имели место те или иные заимствования. Теперь, когда обоснованно построена основа относительной хронологии кыргызских памятников, эту проблему можно рассматривать предметно. И заранее понятно, что при детальном изучении вопрос не сводится к простому выбору — преемственность или сосуществование, ведь одно другому не мешает.

Как уже отмечено, во всех достоверных случаях оказывается, что таштыкские признаки проявляются не в ранних, а наоборот — в поздних кыргызских комплексах. Так, фигурки баранов найдены на заведомо поздних (по датирующим находкам) памятниках — Уйбатском чаатасе и могильнике Капчалы. Единственная достоверная находка “амулета” — на позднем Копёнском чаатасе. О маске с Абаканского чаатаса данных нет, но, судя по отчётам, большинство сооружений на этом могильнике относится не ранее чем к III этапу; там же зафиксированы и пристройки — тоже поздний признак. На том же этапе становятся массовым явлением имитации устройства склепов в кыргызских могилах. Всё это требует вернуться к вопросу о хронологии таштыкских склепов, точнее — к вопросу о продолжительности комплексного воспроизводства традиций таштыкской культуры.

Данные о раннем этапе истории кыргызской культуры показывают, что возникновение новых традиций не было связано с внутренним развитием таштыкского общества. Наоборот: экзогенные инновации привели к трансформации таштыкских обычаев. Поэтому можно с полной уверенностью говорить о том, что имел место период сосуществования таштыкской и кыргызской культур — точнее, это было время существования композитного таштыкско-кыргызского культурного комплекса, отразившего сложное общественное устройство. Здесь необходимо остановиться на вопросе о количественном соотношении типов памятников.

Обычно в сибирской археологии, в масштабах целой культуры, а не отдельного могильника, об этом речь не идёт — слишком невелика доля изученных погребений, чтобы что-либо всерьёз подсчитывать. Однако чаатасы хорошо заметны, их невозможно спутать с иными типами памятников и легко пересчитать. В сводной статье Л.Р.Кызласов перечислил полсотни таких могильников (Кызласов 1980); учитывая данные разведок, ныне можно говорить о 75 известных чаатасах. Даже если допустить, что сохранилась и учтена лишь половина этих некрополей, всего их было не более ста пятидесяти. На каждом чаатасе — от трёх до пятидесяти оград и курганов; считая по максимуму, общее число следует определить как 150 х 50 = 7500. В центральной могиле каждого из этих сооружений размещено не более трёх погребений; на периферии сооружения в ямках-“ячейках” захоронено ещё не более пяти человек. Это верно для больших оград, а обычно общее число погребённых в каждом сооружении — 3-5, в среднем — четыре (в курганах же обычно по одному). Всего по чаатасам: 7500 х 4 = 30000 погребённых, причём нужно подчеркнуть, что это — максимально допустимое число. На самом деле их меньше.

Вне зависимости от расхождений в абсолютных датировках все исследователи определяют продолжительность существования чаатасовской традиции примерно в 350 лет, или примерно 14-15 поколений. При всей условности подобных подсчётов следует заключить, что в каждом поколении общее число людей, которых полагалось после кончины захоронить в оградах чаатасов или в курганах, не превышало (30000/15) двух тысяч человек. Напомню, что при подсчётах использовались максимально возможные и даже заведомо преувеличенные числа.

Между тем, говоря о кыргызах, хронисты пишут о воинствах в десятки (до ста) тысяч всадников — конечно, если выступают “все поколения”. При всей условности летописных данных о численности варварских орд очевидна несопоставимость чисел; к тому же преувеличения встречаются там, где речь идёт об угрозе и особенно о победах китайского оружия — раннесредневековый официоз в этом мало отличался от нынешнего. Всё это означает, что на чаатасах погребена лишь малая часть населения Минусинской котловины. Исследователи, глядя на монументальность многих оград, оценивая трудоёмкость их возведения, неоднократно называли чаатасы престижными, аристократическими некрополями. Это, как показывают приведённые здесь подсчёты, совершенно верно, однако такое определение чаатасов требует решить вопрос о памятниках рядового населения. И здесь вопрос о сосуществовании таштыкских традиций с кыргызскими становится определяющим.

Действительно, нельзя забывать о том, что при восприятии минусинскими племенами культурных и политических влияний времён сирского эльтеберства новые традиции усваивались в первую очередь аристократией. Так бывает всегда: верхушка общества, элита поддаётся внешним влияниям легче, нежели простонародье. Социальная структура населения кыргызского государства на ранних этапах его истории отразилась в системе погребальных ритуалов как двухуровневая иерархия. Высший ранг — погребения под оградами (ингумации под оградами без стел и кремации под оградами со стелами); второй ранг — склепы таштыкского типа.

Следует отметить, что развитие такой структуры по пути конвергентного сближения типов совершенно нереально: между ними — огромное социально-политическое различие, так что типы погребений каждого уровня иерархии должны были развиваться впредь по-своему. Смешение же типов означало бы разрушение и коренное преобразование общества; в традиционалистском социуме это возможно лишь при мощном внешнем воздействии. Появление памятников, сочетающих кыргызскую основу с элементами таштыкского происхождения, свидетельствует о том, что такое воздействие было оказано, а культурные последствия этих событий состояли в том, что пресеклось развитии одной из двух основных погребальных традиций, а именно склепов таштыкской традиции, тогда как предметные таштыкские типы продолжали существовать и иногда попадали в состав инвентаря позднейших погребений. Основные вопросы, встающие здесь перед исследователем — о том, какие именно события привели к этому, и какие памятники после прекращения строительства склепов заняли место на нижнем уровне ритуальной (и в конечном счёте социальной) иерархии.

Характер искомого события очерчивается его последствиями. Главное из них, как уже сказано — прекращение строительства склепов, отказ от одной из двух основных погребальных традиций. Что могло привести к этому? Развитие конструкций оград чаатасов показывает, что таштыкские элементы начали проявляться в устройстве и в инвентаре кыргызских могил на целый этап позже, чем были восприняты влияния культуры Второго тюркского каганата, но до того, как в результате событий 840 года кыргызы захватили Туву, а в инвентаре погребений стали появляться драгоценности и трофеи вроде известной “сверкающей чаши”. Речь идёт о промежутке со второй четверти или трети VIII до первой половины IX вв. — именно в это время и произошли события, пресекшие развитие таштыкских традиций. Это время существования двух центральноазиатских каганатов — Второго тюркского и Уйгурского. Отношения с ними складывались у кыргызов, мягко говоря, неодинаково. Речь не об обыкновенной напряжённости и враждебности — любые два крупных и сильных центральноазиатских государства всегда смотрели друг на друга косо; речь о характере войн — это более значимый показатель.

Правители Второго тюркского каганата признавали кыргызских вождей равноправными партнёрами, но болезненно воспринимали любые действия сильного южносибирского соседа, чем-либо опасные для центральноазиатской державы. Когда кыргызы, всячески подстрекаемые китайцами, начали налаживать за спиной у тюрков контакты с другими саяно-алтайскими народами (некоторые авторы считают возможным говорить даже о подготовке к созданию антитюркской коалиции), тюрки решили, что “сильный кыргызский каган” должен быть примерно наказан. Зимой 710/711 гг. состоялся поход. Тюркское войско возглавили будущий каган Бильге (кит. Могилянь), мудрый советник Тонъюкук (кит. Тунъюгу) и прославленый воин Кюль-тегин (кит. Кюе-дэлэ). “Проложив дорогу через снег глубиной в копьё” (Малов 1951: 41), справившись со сложностями, созданными предателем-проводником, тюркское войско форсировало саянские перевалы и внезапно обрушилось на кыргызов. В одном из боёв погиб кыргызский вождь Барс-бег. “Кыргызского хана мы убили и державу его взяли” — говорится в тюркском руническом памятнике, а другой добавляет: “кыргызский народ вошёл в подчинение [тюркскому] хану и повиновался ему”. “Сильный кыргызский каган” был, как считали тюрки, их “самым опасным врагом”, и победа в этом походе воспевалась в орхонских рунических памятниках как большое достижение.

Вместе с тем уже очень скоро появляются известия об очередных кыргызо-китайских сношениях, кыргызские делегации присутствуют на похоронах тюркских вельмож, кыргызские дружинники поступают на службу в тюркское войско (Азбелев 1991а: 160-161). Иными словами, поход 710/711 гг. был направлен прежде всего против злоумышлявшего “сильного кыргызского кагана”, но кыргызское общество и государство не были разрушены и вскоре восстановили свой статус и авторитет.

Отношения кыргызов с уйгурами складывались совершенно иначе. В 745 году господство в Монголии перешло к токуз-огузам. Уйгуры разгромили тюрков, воссоздали свой каганат и приняли более чем деятельное участие в подавления антиправительственного мятежа Ань Лушаня в Китае. Едва вернувшись из китайского карательно-грабительского похода, в 758 году уйгуры нанесли удар по енисейским кыргызам и, естественно, победили, но ограничились разгромом элиты. Уйгуры сохранили власть за представителями местной верхушки, но отняли у них высокие титулы, присвоив взамен второстепенные. После этого, как пишет китайский хронист, кыргызские посольства уже “не могли проникнуть в Срединное государство”. Поражение было тяжёлым, но не окончательным. Через два поколения кыргызы восстановили, как им показалось, силы и подняли восстание против уйгурского господства. В 795 году уйгурский каган Кутлуг “сумел подавить кыргызов, подверг их страну разгрому, и их государственные дела прекратились, на земле их не стало живых людей”. Л.Н.Гумилёв считал эту победную реляцию уйгурского эпиграфического памятника обычным хвастливым преувеличением (Гумилёв 1967: 415), однако не приходится сомневаться в том, что в отличие от рядового завоевания в 758 году, карательная экспедиция 795 года была для кыргызов действительно страшной. Внутренние дела в Уйгурском каганате в те поры шли плохо, Кутлуг только что возглавил государство, и восстания на окраинах следовало подавлять со всей возможной решительностью; во все времена — и в древности, и даже сегодня — решительность в подобных делах означала и означает прежде всего кровавую бойню без разбора. Полагаю, совпадение печальной общеисторической практики с похвальбой уйгурского кагана в данном случае указывает на то, что преувеличения, о которых пишет Л.Н.Гумилёв, были не слишком велики.

Традиция склепных погребений пресеклась в целом в то самое время, когда кыргызы безуспешно восставали против уйгуров, а те отвечали им расправой. Именно в этот период минусинское население, безусловно, понесло огромный урон, и нет причин не говорить о вероятности демографической катастрофы. Именно и только в эти годы существовали объективные условия для того, чтобы развитие одной из погребальных традиций пресеклось из-за исчезновения людей, способных адекватно воспроизвести все требуемые ритуалы. Поэтому приходится заключить, что за отсутствием других вариантов причиной прекращения строительства склепов таштыкского типа нужно признать карательные действия уйгуров во второй половине - конце VIII века. Условной, но достаточно достоверной верхней датой периода существования традиции погребения в склепах следует признать рубеж VIII/IX вв.; после этого таштыкские типы появляются в составе инвентаря эпизодически и не образуют комплексов, а элементы устройства склепов вроде символических опорных конструкций проявляются в оформлении кыргызских могил. Складывается новая система ритуалов, новая иерархия типов памятников, анализировать которую нужно уже с иных позиций.

Таким образом, история кыргызской культуры может быть разделена на два больших периода: до и после рубежа VIII/IX вв. Первый период характеризуется существованием двухуровневой иерархии погребальных памятников; высший ранг представлен оградами I и II групп, низший — склепами таштыкского типа; низший — склепами таштыкского типа. Второй период представлен оградами III и IV групп, а о прочих памятниках этого времени, как и об образуемой ими иерархии, речь пойдёт особо (в следующем разделе).

Какие же склепы могут быть отнесены к числу поздних? Следует иметь в виду, что практически все склепы, раскопанные на чаатасах, относятся к собственно таштыкскому времени — до сирского эльтеберства; с них чаатасы и начинались, а ограды со стелами и вазами размещались здесь как бы в утверждение преемственности (здесь нужно согласиться с Л.Р.Кызласовым). Склепы, давшие начало чаатасам, в большинстве случаев образуют самостоятельный могильник. Вместе с тем известно немало одиночных склепов, редко попадавших в поле зрения археологов. Они часто расположены в логах и седловинах гор, иногда — на могильниках тагарского времени и представляют собой уже не “подквадратные насыпи” и не усечённо-пирамидальные сооружения, а очень своеобразные плоские выкладки с западинами. Часто особо стоят малые склепы и подробно описанные С.В.Киселёвым весьма необычные “склепы за каменными кольцами”. Эти памятники изучены пока очень плохо; не утверждая прежде времени ничего определённо, рискну предположить, что именно среди таких памятников и нужно искать поздние таштыкские склепы VII-VIII вв. Арбанский склеп VII века размещён уже не в долине, а в устье большого лога, но он ещё дал начало чаатасу; это переходный памятник, самый поздний среди ранних и самый ранний среди поздних. Ориентируясь на его особенности, можно предположить, что в поздних таштыкских склепах не стоит искать ни пряжек, ни богатого разнообразия форм и орнаментов посуды, ни “кукол”, ни больших серий масок. Весьма вероятно преобладание сосудов с “доминантным” декором (о котором подробно говорилось в разделе IV. 4), а также неполных, “парциальных” погребений. Впрочем, подтвердить или опровергнуть всё это могут лишь материалы, которых пока недостаточно.

Если всё это верно, то представления о системе погребальных ритуалов VII-VIII вв. могут быть дополнены. Аристократия, выдвинувшаяся в пору сирского эльтеберства и составившая костяк молодого кыргызского государства, продолжала хоронить на старых родовых кладбищах, как бы освящая свой особый статус даже посмертной близостью к предкам; рядовое же население, чей статус с образованием государства резко снизился, постепенно перешло к погребению на новых сакральных площадках. Эти обособленные площадки редко привлекали внимание археологов прежнего времени, естественным образом стремившихся работать в условиях бюджетного финансирования в удобных местах наибольшего скопления памятников. С началом массовых новостроек в поле зрения раскопщиков попадали прежде всего памятники, расположенные в зонах строительства дорог, ирригационных сооружений и т.д. — но никак не в горах. Таким образом, особенности истории минусинской полевой археологии сыграли злую шутку с таштыкской культурой. Хочется верить, что исправить выявленный недостаток легче, чем неизвестный. В археологии так бывает; например, Н.Л. Членова убедительно связала внезапный поток случайных находок с началом распашки степных котловин.

Массовое истребление минусинского населения уйгурами не могло опустошить приенисейские котловины надолго. “Демографический вакуум” всегда заполняется быстро. Уже в начале IX в. на Среднем Енисее вновь вспыхивали восстания, а около 820 года кыргызский правитель самовольно “объявил себя ханом”, и началось двадцатилетие пограничных кыргызо-уйгурских конфликтов. За счёт чего же кыргызы, в чьей стране “не стало живых людей”, пополнили свои ресурсы “живой силы”? Ю.С. Худяков предложил гипотезу, согласно которой окрестные горно-таёжные племена при всякой возможности переселялись ближе к Енисею, в степные котловины, к плодородной пойме (Худяков 1983). По мнению автора, об этом свидетельствуют погребения по обряду трупоположения. Нужно заметить, что хотя ничего невероятного в таком предположении и нет, этот процесс вряд ли мог быть массовым: для таёжных охотников такое переселение было бы связано со сменой всего жизненного уклада, даже культурно-хозяйственного типа; кроме того, “таёжники” вряд ли смогли бы стать достойными противниками уйгуров, способными на двадцатилетнее противостояние, так что в данном случае идея Ю.С. Худякова неприменима; историю енисейских кыргызов определяли иные силы.

назад | оглавление | наверх | далее