Ю.В. Ширин
Верхнее Приобье и предгорья Кузнецкого Алатау
в начале I тысячелетия н.э.
(погребальные памятники фоминской культуры).
// Новокузнецк: «Кузнецкая крепость». 2003. 288 с.
ISBN 5-87521-081-8
Глава III. Хронология.
§ 1. Хронология фоминских погребальных комплексов. ^
Рассматривая хронологические признаки фоминских погребальных комплексов, мы учитывали выработанное в ходе многолетних исследований представление о фоминском этапе, как культурном явлении первой половины I тыс. [Чиндина, 1977: 71-72; Троицкая, 1979: 44]. В I главе, посвящённой истории изучения фоминских памятников, было показано, что установление данной хронологии находилось в связи с решением целого ряда проблем в западносибирской археологии.
Отсутствие достаточно массовых комплексов привело к тому, что в основе предлагаемых датировок фоминского этапа, до начала 1990-х годов, был не столько источниковедческий анализ собственно фоминских комплексов, сколько более или менее удачная культурно-историческая модель, с опорой на успешно проведённую систематизацию кулайских материалов Среднего Приобья. Принципиально, как нам представляется, проблема была решена верно. Вместе с тем, такой подход к определению культурной принадлежности и датировке фоминского этапа позволяет высказывать иную точку зрения на культурную принадлежность и хронологию ряда памятников фоминского этапа [Неверов, 1988: 11; Васютин, 1997: 7-9], или, по крайней мере, некоторых погребений, относимых к данному культурному комплексу [Беликова, Плетнёва, 1983: 115].
Установление абсолютной хронологии для памятников первой половины I тыс. представляет трудно разрешимую задачу практически для всех регионов Южной Сибири. Проблема связана не только со слабой изученностью древностей данного периода, но и с отсутствием среди этих материалов хронологических маркёров — жёстко датированных предметов, вроде монет с узким периодом обращения. С накоплением источников появляется надежда на преодоление этой трудности. Предпринимаются попытки, на основе дробных классификаций и построения типологических рядов, выделить хронологические комплексы предметов [Корякова, 1988; Мамадаков, 1990]. Однако, взаимное перекрывание установленных по аналогиям хронологических рамок этих комплексов, пока не позволяет говорить о построении строгой периодизации.
(101/102)
Признавая, что приём датирования целых комплексов вещей по отдельно взятым аналогиям не надёжен [Фёдоров-Давыдов, 1965: 50] мы, тем не менее, не всегда имеем возможность использовать иной метод для проверки построений относительной хронологии комплексов. Но в таком случае, само привлечение аналогий должно сопровождаться критическим разбором оснований их датировок. Пренебрежение такой процедурой нередко приводит к ошибке циклического передатирования на ложном основании. Обычно, эта весьма досадная ошибка становится очевидной при сравнении с материалами других регионов, хронология которых построена с использованием хронологических реперов. Вот почему нужно постоянно стремиться к включению локальных периодизаций и хронологических шкал в шкалу относительной хронологии комплексов крупных сопредельных историко-культурных регионов. Чем дробней будет эта шкала, тем лучше. Нельзя сказать, что западносибирские археологи не признают важность проблемы хронологического соотношения комплексов раннего железа. Но, всё-таки, в настоящее время в археологии юга Сибири преобладает стремление к созданию собственной абсолютной хронологической шкалы для каждого памятника или для каждой физико-географической провинции, где такие памятники имеются [Елин, 1991: 160].
Нужно постоянно давать себе отчёт в том, что хронология раннего железа юга Сибири построена на допущении существования тех или иных исторических этапов. В частности, в основу хронологии гунно-сарматского времени практически для всех регионов Южной Сибири положены известные исторические сведения о центрально-азиатских хунну. Нередко хронология южно-сибирских комплексов опирается на заниженную датировку местных копий изделий хуннского типа. Но если привлечение хуннских аналогий правомерно для Тувы и территориально близких регионов Алтая, в меньшей степени для Минусинской котловины, то для юга Западной Сибири следовало бы обращать большее внимание на связи со Средней Азией и южным Приуральем [Матвеева, 1997: 63-77]. Нередко такие отдалённые аналогии могут предоставить более надёжную основу для хронологического анализа, не только из-за наличия в связанных с ними комплексах устойчивых хронологических маркёров, но и в силу более активных контактов.
Приступая к уточнению хронологических особенностей материалов фоминских погребально-поминальных памятников, прежде всего, была рассмотрена возможность выделения в них комплексов взаимовстречающихся предметов. В результате статистического анализа [Фёдоров-Давыдов, 1987: 97] удалось наметить несколько основных сочетаний, которые были объединены в 3 группы (Рис. 10). Учитывались связи только тех серийных изделий, которые встречены в нескольких могилах.
Группа «А» включает три цепочки на разных уровнях достоверности. На уровне 99 % объединены: накладки 1 формы и пронизи 1, 3 форм. На уровне 95 % к ним добавляются: накосники; нашивки — 1 формы; пронизи 5, 7, 14 форм; ножи 1 формы. Кроме этого к группе «А» на уровне 91 % могут быть отнесены: бронзовые накладки-футляры на ножны; эполетообразные застёжки; пронизи 10 формы.
Группа «Б» включает две основные цепочки взаимосвязанных предметов. Одна из них на уровне 99 % содержит: пряжки 1, 11 форм. Другая основная цепочка на уровне 99 % объединяет: накладки 3 формы; железные трёхлопастные ярусные наконечники стрел, а на уровне 95 % к ней добавляются: подвески
(102/103)
Рис. 10. Три группы взаимовстречающихся предметов.
(103/104)
1 формы; железные бронебойные наконечники стрел. На уровне 91 % две основные цепочки связываются друг с другом.
Группа «В» включает на уровне 99 %: пряжки 3, 4 форм; железные трёхлопастные удлиненно-ромбические наконечники стрел. На уровне 95 % к ним добавляются железные ременные обоймы с кольцами.
Для отдельных предметов из выделенных групп инвентаря отмечены относительно слабые межгрупповые связи. Чаще всего они обусловлены скрытыми ошибками в типологических группировках и могут быть проигнорированы.
Приведённый результат статистической обработки можно было бы сопроводить исходными данными и пошаговыми результатами всей исследовательской процедуры. Но такая демонстрация представляется излишней. Для статистической обработки были использованы всего 46 погребений, именно такое их количество содержало не менее двух категорий предметов. При такой незначительной выборке трудно ожидать достаточно ясного результата корреляционного анализа. Особую сложность в применении корреляционного метода для хронологической оценки инвентаря фоминских погребений вызывает и слабая разработка типологии предметов первой половины I тыс. Характерная черта фоминских погребальных комплексов — наличие значительного количества предметов, присутствующих только в одном погребении. При этом в погребении может находиться несколько вариантов одной категории инвентаря.
Отмеченные трудности применения статистического метода, которые могли повлиять на результат корреляционного анализа, не позволяют говорить о строгом выделении хронологически обусловленных групп взаимосвязанных предметов. Именно поэтому данные группы предметов пока могут рассматриваться только как отражение определённых тенденций в хронологических изменениях погребальных комплексов.
Легко отметить, что в исследованных фоминских могильниках часть погребений выделяется наличием в составе их инвентаря высокохудожественных изделий из бронзы (группа «А»). Такие погребения есть в составе могильников Ближние Елбаны-7, Степной Чумыш-2, но особенно много их в Усть-Абинском могильнике. Проведённый статистический анализ позволяет предполагать, что за этим, кроме возможных иных причин, скрыт хронологический признак.
Приведённые во 2 главе аналогии предметам фоминских могильников дают основу для относительной периодизации выделенных групп инвентаря «А», «Б» и «В». Возможные хронологические наблюдения не отличаются большой строгостью и могут быть выражены, чаще всего, на уровне тенденций и других статистических категорий, а не в абсолютных величинах. Тем не менее, они вполне объективны и достаточно репрезентативны.
Вероятно, что более ранними погребениями являются те, в которых преобладают предметы из группы «А», а более поздними — с включением в комплексы предметов из группы «Б» и «В». К этому выводу приводит частое сочетание с предметами группы «В» предметов тех видов, которые получают дальнейшее широкое распространение во второй половине I тыс., и не характерность такой тенденции для большинства предметов встреченных в комплексе только с группой «А». В группе «А» есть специфические категории предметов, которые встречались в кулайских погребальных комплексах, предшествующих фоминским — накосники, котловидные пронизки. Это также говорит в пользу более раннего бы-
(104/105)
тования группы «А». В комплексе с группами «Б» и «В» встречаются предметы типологически более поздние, чем с группой «А». С группой «А» найдены предметы, формально занижающие общую хронологию фоминских комплексов до II в. (сильно профилированная лучковая фибула, амулет в виде жука скарабея), а с группой «В», наоборот, завышающие её до V в. (особые типы пряжек, пластинчатые ременные обоймы и железные наконечники стрел). Следует отметить, что ряд предметов группы «Б» имеет заметное тяготение к предметам группы «А». Поэтому, из поздней группы погребений более ранними, видимо, можно считать погребения, в комплексы которых входят предметы из группы «Б».
Некоторые особенности предметов, найденных в погребениях, включающих в свои комплексы предметы из групп «Б» и «В», также дают косвенное подтверждение более позднего характера этих погребений по сравнению с комплексами группы «А». Например, пронизки 1 формы во всём разнообразии вариантов — одна из массовых находок в погребениях с группой «А». В погребениях с преобладанием предметов из группы «В» они представлены единичными изделиями в виде разрозненных трубочек, которые в погребениях с основным комплексом группы «А» не встречены. Серьги 2 формы, распространение которых падает на первые века нашей эры, в основной своей массе, 4 из 5, встречены в погребениях с преобладанием предметов группы «А». В них они изготовлены из золота, а в погребении 13 Усть-Абинского могильника, относящемуся к погребениям с преобладанием предметов группы «В», щиток серьги 2 формы изготовлен не из драгоценного металла.
Дополним сделанный анализ данными по хронологии тех предметов, которые не были учтены при корреляционных расчетах, например, бус, а также наблюдениями над содержащейся в погребениях керамикой.
Хронология бус могильников фоминской культуры может быть дана только на основании аналогий. Так как аналогии на уровне визуального сопоставления бус могут быть недостаточно точны, мы будем обращаться только к аналогиям специфических типов бус, с учётом всех типообразующих признаков. К сожалению, химический анализ бус не был проведён.
Типы 1, 2, 3 — характерны для I-IV вв. [Алексеева, 1978: 30; Табл. 26, 4, 5, 7].
Тип 32 — массово распространены во II-IV вв. [Алексеева, 1978: 62; Табл. 33, 83].
Типы 39, 42 — распространены во II-III вв. [Алексеева, 1978: 69; Табл. 33, 28].
Типы 40, 41 — широко распространены в I-III вв., но встречаются и в IV в. [Алексеева, 1978, Табл. 33, 44].
Тип 44 — янтарная или подражание янтарным I-IV вв. [Алексеева, 1978: 24; Табл. 24, 32-34].
Тип 49 — известны во II-III вв. [Алексеева, 1978: 42; Табл. 27, 47].
Типы 53, 54 — в Северном Причерноморье известны в I-III вв., но доживают и до IV в. [Алексеева, 1975: 25; Табл. 9, 33; 11, 44], в могильниках Средней Азии они встречаются в погребениях II-V вв. [Литвинский, Седов, 1984: 95-96; Мандельштам, 1963: 33, 61, 77].
Хронология бус фоминских погребений на основании приведённых аналогий может быть ограничена II-IV вв. Таким образом, она уверенно подтверждает
(105/106)
правильность отнесения погребений фоминской культуры к первой половине I тыс. Вместе с тем, возможно поднятие нижней хронологической границы комплексов бус из погребений, содержащих группы инвентаря «Б» и «В» (погребения 6 и 13 Усть-Абинского могильника). Многочастные бусы с небрежно оттиснутыми рёбрами, найденные в этих погребениях (Типы 22, 29) получают распространение в III-IV вв. [Алексеева, 1978: 62; Табл. 33, 83]. Есть такие пронизи и в погребениях, содержащих относительно более позднюю группу инвентаря (при отсутствии удревняющих типов) (погребение 5 Усть-Абинского могильника). В погребениях фоминской культуры не найдено бус характерных для V-VI вв.
Среди фоминских погребальных комплексов бусы встречены только в двух могильниках — в Усть-Абинском и в Ближних Елбанах-7. Причём на 14 погребений Усть-Абинского могильника приходится более 200 бус, а на 31 погребение в Ближних Елбанах-7 — только около 50 бус. В погребениях могильника Ближние Елбаны-7 более половины бус изготовлены из различных пород камня, в то время как в Усть-Абинском могильнике каменные бусы не составляют и 2 %. В Ближних Елбанах-7 нет бисера, а бусы относительно более крупные, чем в погребениях Усть-Абинского могильника. Видимо, не случайно в могильнике Ближние Елбаны-7 бусы (особенно стеклянные) найдены в погребениях содержащих наиболее ранние группы инвентаря (погребения 32, 86, 96). Можно предположить, что уменьшение числа бус в погребениях Верхнего Приобья в данный период — тенденция хронологическая. Это косвенно подтверждается заметной бедностью бусами погребений V-VI вв. [Чиндина, 1977: 40-41; Троицкая, 1981б: 118]. Для Присаянья верхняя хронологическая граница массового завоза стеклянных бус определяется периодом существования грунтовых таштыкских могил. Бус практически нет в более поздних типах таштыкских погребений [Вадецкая, 1993: 111].
Хронологическим индикатором поздних фоминских погребений, видимо, можно считать не только уменьшение числа стеклянных бус, но и изделий из драгоценных металлов. Если эти признаки действительно отражают хронологическую тенденцию, то в ранних погребениях больше и разнообразного бронзового литья. Оно практически исчезает в поздних погребальных комплексах фоминской культуры.
Керамика. Хронологические особенности керамики можно аргументировано выявить только на массовом материале. Имея небольшую выборку, мы ограничились проверкой соотношения полученной относительной периодизации комплексов и уже намеченных основных тенденций развития керамики культур Приобья [Чиндина, 1973: 161- 174; 1984: 76-94; Беликова, Плетнёва, 1983: 50-71; Троицкая, 1992: 22-35].
Реальная картина хронологической изменчивости керамического материала может быть понята при содержательном анализе данных полученных при статистической обработке всего керамического материала. Ограничимся наиболее массовыми коллекциями из могильников Усть-Абинский и Ближние Елбаны-7.
Анализ тенденций изменчивости керамики (см. Главу II, § 3) с точки зрения хронологического содержания может быть оправдан, если мы примем условную относительную периодизацию памятников, основанную на статистическом преобладании в каждом памятнике погребений определённого периода.
(106/107)
В Усть-Абинском могильнике больше погребений, содержащих группы инвентаря «А» и «Б», а в могильнике Ближние Елбаны-7 — группу «В».
В Усть-Абинском могильнике абсолютно преобладают сосуды с низким высотным указателем и отсутствуют с высоким, в Ближних Елбанах-7 большое число сосудов со средним высотным указателем и есть с высоким. Возможно, это проявление той же тенденции, которая отмечена при сравнении одинцовской и предшествующей ей кулайской керамики [Абдулганеев, Казаков, 1990: 107]. Одинцовские сосуды в среднем более высокие. В орнаментации керамики могильников фоминской культуры также есть свои особенности. Некоторые из них могут носить хронологический характер. Например, преобладающее использование в орнаментации только одного элемента и мотива может быть признаком относительно более поздних керамических комплексов в рамках фоминской культуры. Отмечено, что в развитии фигурно-штамповой керамики некоторых регионов, в том числе и Верхнего Приобья, происходит постепенное вытеснение из орнаментации керамики фигурных штампов оттисками гребёнки [Чиндина, 1973: 172; Троицкая, 1992: 35]. Диаграмма встречаемости сосудов, орнаментированных только гребёнкой (Рис. 9), показывает, что гребенчатая орнаментация значительно преобладает в могильнике Ближние Елбаны-7. Это также не противоречит предполагаемому нами относительно более позднему характеру большинства погребений в Ближних Елбанах-7, по сравнению с Усть-Абинским могильником.
Интересно, что отсутствующие среди сосудов Усть-Абинского могильника обобщённые варианты форм и группы орнаментов, но встреченные в могильнике Ближние Елбаны-7, именно друг с другом наиболее тесно связаны (Рис. 8). По-видимому, наблюдаемая связь между обобщёнными вариантами форм и группами орнаментов отражает однонаправленность и параллельность тенденции формообразования и хронологической динамики трансформации орнаментальной традиции.
Не исключено, что некоторые из признаков керамики, характерные для одного из памятников, имеют не хронологическое значение, а являются свидетельством локальной вариативности, отражающим особенности взаимодействия различных культурных традиций. Тем не менее, полученные результаты не противоречат предполагаемой хронологической тенденции в развитии трёх взаимосвязанных групп предметов в погребальных комплексах фоминской культуры. Отмеченная в ряде фоминских погребений особенность — намеренное разрушение глиняного сосуда — коррелируется с относительно более поздними комплексами.
Для установления относительной хронологии погребений Усть-Абинского могильника обратимся к анализу распределения по комплексам предметов, включённых в одну из трёх групп («А», «Б», «В»). Видимо наиболее ранними являются погребения 7, 10, 12. В них отсутствуют предметы группы «В» и с ними связаны те предметы, которые можно было бы использовать как аргумент в пользу удревнения общей хронологии погребений до II в. В могиле 7 найдена фибула, самые ранние образцы которых датируются II-III вв., а в могиле 12 — амулет в виде жука скарабея I-III вв. В могилах 7 и 10 найдено 4 золотые серьги, имеющих аналогии в образцах первых веков нашей эры. Промежуточное положение между более ранними могилами и более поздними занимают 6 и 8 могилы, содержащие предметы всех трёх групп. Предметы группы «А», содержащиеся в этих могилах, типологически более поздние, чем в ранних погребениях. К промежуточным могилам примыкают могилы 2 и 11, содержащие весьма специ-
(107/108)
фические бронзы и большую долю предметов группы «Б», аналогичных тем, которые встречены в погребениях с группой «А». Более позднее сооружение оставшихся могил весьма вероятно не только в силу наличия в них предметов группы «В», но и с учётом планиграфии могильника. Взаиморасположение всех могил не противоречит предполагаемой последовательности их сооружения.
Рассмотрим с выработанных позиций возможности для относительной периодизации материалов других погребально-поминальных памятников фоминской культуры. В ряде случаев, погребения этих памятников содержали категории инвентаря, отсутствующие в материалах Усть-Абинского могильника и обладающие самостоятельным культурно-хронологическим содержанием. Некоторые из них взаимосвязаны с одной из трёх выделенных групп инвентаря, другие представлены относительно изолированными от связей с каким-либо предметным комплексом изделиями.
Инвентарь группы «А» формально отмечен в пяти погребениях могильника Ближние Елбаны-7 (могилы 30, 32, 38, 58, 96) и в двух погребениях могильника Степной Чумыш-2 (могилы 1, 2). Эти изделия имеют определённые типологические различия с подобными из Усть-Абинского могильника. За этими различиями можно предполагать и определённый хронологический разрыв.
Серьга 1 формы из могилы 38 представляет собой медную имитацию серёг 1 формы, тяготеющих к группе «А». Её попадание в более раннюю группу, видимо, не случайно. Это связано с недифференцированностью серёг 2 формы. Формально-типологически имитации нужно считать более поздними, а серьги из драгоценных металлов могут быть более ранними. Но, несомненно, что золотые серьги и их имитации из других материалов могли сосуществовать. При этом подражания серьгам, выполненным в технике зерни и разнообразных типов инкрустации, могли быть изготовлены и из золота. Ещё один вариант бронзовой имитации золотой серьги — литой, есть в могиле 35 в Ближних Елбанах-7 (Табл. XIX, 7).
Эполетообразная застёжка из могилы 32 отлита не из белой бронзы и изготовлена весьма небрежно. Внутри комплекса могильника Ближние Елбаны-7 могилы 32 и 38, видимо, составляют единую хронологическую группу с погребениями, содержащими бронзовые накладки на ножны — 30, 58, 96. Вероятно, они хронологически близки могилам 2 и 11 Усть-Абинского могильника. К этому же периоду можно отнести и погребения могильника Степной Чумыш-2. В погребении 15 могильника Ближние Елбаны-7 найдена серьга (Табл. X, 3) характерная для погребений середины I тыс. [Грязнов, 1956, Табл. 45, 11].
Хронологическое положение остальных погребений, в том числе и из могильников Бедарево-2 и Карлык-1, определяется наличием в большинстве из них инвентаря группы «В», а также его скудостью и частыми случаями разрушения сосудов.
Проведённый анализ хронологических особенностей инвентаря фоминских погребально-поминальных комплексов показал, что построение относительной хронологии их формирования — вполне разрешимая задача. С большей или меньшей степенью вероятности определяются признаки самых ранних комплексов, выявляется хронологическая тенденция в изменении погребального инвентаря и керамики. Более сложная проблема — определение абсолютной хронологии выделяемых групп погребений. На имеющихся материалах её преодоление, то есть
(108/109)
создание внутренней абсолютной хронологии на основе определения даты каждого погребального комплекса, представляется преждевременным. Пока реально наметить только общие хронологические рамки погребально-поминальных комплексов фоминской культуры. Во-первых, на консервацию «хронологических» признаков того или иного комплекса могли оказывать влияние локальные факторы. Во-вторых, сам по себе период бытования комплексов фоминской культуры был, видимо, достаточно коротким. Об этом можно судить хотя бы по наличию большого числа слабых связей между выделенными взаимосвязанными предметными комплексами.
Относительно нижней хронологической границы фоминских памятников можно высказать предположение, что формирование культурного комплекса, зафиксированного в материалах фоминских погребально-поминальных памятников, произошло не ранее рубежа II-III вв. По крайней мере, наиболее яркие категории предметов группы «А» не имеют аналогов более раннего времени.
Судя по некоторым образцам накладок 1 формы (Табл. LXXXVI, 70, 71), конструктивной основой для них послужили изделия, выполненные в так называемом «полихромном стиле». По мнению А.К. Амброза, трудно привести примеры реализации полихромного стиля на изделиях, датируемых ранее III-V вв. [Амброз, 1989: 28]. Фоминские бронзовые накладки-футляры для ножен, видимо, восходят к медным накладкам на концы ножен мечей, появляющимся во II-III вв. в Прикамье [Генинг, 1970: 93; Табл. 10, 17]. Фоминские эполетообразные застёжки по технологии их изготовления аналогичны застёжкам азелинской культуры. Азелинский тип эполетообразных застёжек датируется III-V вв. (не ранее III в.) [Генинг, 1963: 41].
Ряд предметов, встреченных в погребениях с группой «А», также не позволяет удревнить этот комплекс далее конца II в. Так в могиле 7 Усть-Абинского могильника найдена лучковая сильно профилированная фибула. По классификации А.К. Амброза, в Причерноморье такие фибулы изготавливались во II-III вв. [Амброз, 1966, Табл. 8, II]. В той же могиле 7 найдены сечковидные привески (2 формы). Наиболее ранние хорошо датированные аналогии таким привескам нами встречены в погребении II в. патиахша Аспарука в Закавказье [Болтунова, Еремян, 1956: 473].
В могиле 7 Усть-Абинского могильника, кроме прочего, найден набор накладок 2 формы, в виде различных сочетаний круглых выпуклых бляшек. Их распространение имеет широкие хронологические рамки. Но для накладок 2 формы, найденных в могиле 7, может быть установлена более узкая дата. Хронологическое значение может иметь отмеченная на них имитация уплощённых вставок — подражание одной из техник полихромного стиля — клаузоне (Табл. LXXVI, 87, 88). Техника клаузоне, по мнению ряда исследователей, появилась не ранее II-III вв. [Бажан, Щукин, 1990: 92].
Типичные для группы «Б» пряжки с подвижным коротким прогнутым в средней части язычком, совмещённые со щитком-обоймой, также появляются не ранее II в. Этим временем они датируются в позднескифских памятниках [Дашевская, 1991, 63, 19] и в памятниках поздних сарматов [Пшеничнюк, 1983, Табл. 39, I]. К III в. относят распространение таких пряжек в Средней Азии [Сорокин, 1961].
(109/110)
Таким образом, предпосылок для установления более древней даты для возникновения фоминской культуры, чем рубеж II-III вв. нет. Одна из последних публикаций, посвящённая определению нижней даты фоминских памятников, показала, что, вопреки оптимизму автора статьи [Григоров, 1998], для решения этой проблемы поселенческие материалы всё ещё мало пригодны. Эта же публикация высветила ещё одну проблему. Очевидно, что верхняя хронологическая граница памятников каменской культуры (берёзовского этапа большереченской культуры [Троицкая, Бородовский, 1994]) весьма условна и требует более детального обоснования. Об этом же говорят и результаты последних исследований в Новосибирском Приобье (могильники Быстровка-2, 3) [Дураков, Мжельская, 1995], а также в Барнаульском (могильник Фирсово-XI) [Фролов, Шамшин, 1999].
Верхняя хронологическая граница погребально-поминальных памятников фоминской культуры может быть определена на основе многочисленных наблюдений о преемственности между фоминскими и одинцовскими памятниками [Грязнов, 1956: 135; Троицкая, 1988: 95-96]. Для одинцовского этапа верхнеобской культуры определена дата V-VI вв. [Троицкая, 1981: 116; 1988: 96]. Как уже справедливо отмечалось [Чиндина, 1977: 71] и подтверждается на современном материале, существенно поднимать хронологию фоминской культуры в V в. нет серьёзных оснований. Тем не менее, особенности некоторых предметов наиболее поздней группы инвентаря, например, оружия и поясной гарнитуры, требуют учитывать возможность доживания традиций фоминской культуры, по крайней мере, до начала V в.
Отмечая возможность поднятия даты фоминских памятников до начала V в., мы сталкиваемся с проблемой культурно-хронологического определения так называемого «переходного этапа». Обратимся к истокам проблемы; здесь уместно даже кое в чем повториться.
М.П. Грязнов, намечая канву культурогенеза Верхнего Приобья, в рамках верхнеобской культуры I тыс. выделил три этапа: одинцовский (III-IV вв.), переходный (V-VI вв., не ранее V в.), фоминский (VII-VIII вв.) [1956: 99-144]. Тем не менее, не исключалась и возможность обратного хронологического расположения материала, что, вроде бы, и подтвердилось в дальнейшем. Так или иначе, но в первоначальном и в конечном варианте периодизации, между фоминскими и одинцовскими памятниками мы неизбежно имеем памятники «переходные». Но так ли неизбежно?
Рассмотрим основания выделения переходного этапа. В число памятников переходного этапа М.П. Грязновым были отнесены 12 погребений из могильника Ближние Елбаны-3 (могилы-1, 4, 6-12, 15-17), 4 погребения из могильника Ближние Елбаны-12 (могилы-1, 11, 23, 30) и 1 погребение из могильника Ближние Елбаны-7 (могила-15) [1956: 117-121]. Декларируя чёткое отличие этих погребений от одинцовских по формам вещевого материала, М.П. Грязнов отмечал и определённые признаки сходства. По его мнению, в погребениях одинцовского и переходного этапов найдены следующие однотипные категории предметов: железные пряжки, костяные и железные наконечники стрел, железные ножи, железные обоймы на деревянных ножнах (в одинцовских — с крепёжными цепочками). Глиняная посуда переходного этапа также близка к одинцовской. Последнее утверждение требует поправки. Керамика — одна из основ, на которых
(110/111)
М.П. Грязнов строит свою периодизацию культур Верхнего Приобья. Поэтому он акцентирует внимание, прежде всего, на отличительных чертах керамики погребений переходного этапа от одинцовских. По его мнению, эти отличия заключаются в том, что среди сосудов переходного этапа преобладают сосуды яйцевидной формы с прямыми стенками в зоне шейки, отсутствуют сосуды с чётким отворотом венчика и узким горлом. Указано и на отсутствие в орнаментации сосудов переходного этапа косых оттисков гребенчатого штампа. Отличие в погребальном обряде переходного этапа от одинцовского по М.П. Грязнову выражено в отсутствии погребений с конём, известных в одинцовских могильниках. В погребениях переходного этапа найдены бронзовые серьги и некоторые другие украшения, которые отсутствуют в одинцовских.
Дата, предложенная М.П. Грязновым для переходного этапа и соотношение этих памятников с одинцовскими, как мы уже отмечали, неоднократно подвергались пересмотрам со стороны других исследователей. Так как этот процесс шёл параллельно с уточнением хронологии и периодизации верхнеобской культуры в целом, следует различать два подхода.Первый — пересмотр даты переходного этапа с признанием периодизации М.П. Грязнова, второй — пересмотр с принятием обратной периодизации. Первый подход реализован Л.Р. Кызласовым и А.К. Амброзом, второй — Л.А. Чиндиной и Т.Н. Троицкой.
Л.Р. Кызласов, занижая дату украшений переходного этапа (пронизок в виде бронзовых котелков), настаивал на совпадении хронологии одинцовских и переходных памятников в рамках II-IV вв. [Кызласов, 1960: 171-172]. А.К. Амброз, подняв дату одинцовского этапа до V-VI вв. и оставив за фоминским этапом дату, предложенную М.П. Грязновым (VII-VIII вв.), отметил, что при сохранении за переходным этапом промежуточного положения, его дата не позже VII в. [Амброз, 1971: 121].
В определении места, которое в культурно-хронологической шкале могут занимать памятники, относимые к переходному этапу, немаловажную роль играют контраргументы против пересмотра их даты. Так, А.А. Гаврилова [1965: 52-57], не соглашаясь с Л.Р. Кызласовым, не только повторила аргументацию М.П. Грязнова [1956: 123], но и более подробно рассмотрела отмеченные последним аналогии комплексам переходного этапа из могильника берельского типа Катанда-1. При уточнении даты могил переходного этапа она отметила тяготение инвентаря берельских могил к кудыргинским. Последние были определенно более поздними, чем предлагаемая Л.Р. Кызласовым (II-IV вв.) для одинцовских и переходных могил дата. Поэтому А.А. Гаврилова, оставив за одинцовскими погребениями дату II-IV вв., предположила, что переходный этап может быть датирован IV-V вв. Дополнительный аргумент в пользу этой даты, а не более высокой, она видела в отсутствии стремян в материалах переходного этапа. Последний тезис не совсем корректен, поскольку в погребениях, относимых М.П. Грязновым к переходному этапу, отсутствовали и захоронения лошади, с которыми чаще всего и помещают стремена.
Л.А. Чиндина, обосновывая необходимость принятия обратной периодизации и понижения даты фоминских комплексов, отнесла переходные и одинцовские памятники к одному этапу в рамках V-VII вв. [1977: 72]. Т.Н. Троицкая, ранее придерживающаяся периодизации и хронологии М.П. Грязнова, согласившись с необходимостью их пересмотра, подошла более выборочно к анализируемым ма-
(111/112)
териалам [1979: 43-44]. Рассмотрев керамические комплексы, она отнесла все погребения могильника Ближние Елбаны-12 к одинцовскому этапу. Погребение могильника Ближние Елбаны-7 (могила-15) признано Т.Н. Троицкой фоминским. Таким образом, с переходным этапом остались связаны 12 погребений могильника Ближние Елбаны-3, из которых только 4 (могилы 1, 6, 9, 10) имеют инвентарь, пригодный для культурно-хронологического анализа.
С объединением всех погребений могильника Ближние Елбаны-12 в рамках одного этапа декларируемые различия в погребальном обряде одинцовских и переходных захоронений смазались. Тем не менее, Т.Н. Троицкая высказалась в пользу выделения памятников переходного этапа. Она повторила тезисы о преобладании в этих комплексах слабопрофилированных сосудов яйцевидной формы, более близкой к форме фоминской керамики, и о наличии специфических бронзовых украшений. Дата для переходного этапа (III-IV вв. по Т.Н. Троицкой) была определена по аналогиям бронзовым украшениям. Для уточнения даты переходного этапа Т.Н. Троицкой были использованы материалы могильника Степной Чумыш-1 (известный также как могильник в урочище Татарские могилки). Здесь ею отмечены как погребения с «типичным сосудом переходного этапа» (для них предложена дата IV-V вв.), так и с «типично одинцовским» (для этих предложена дата V-VI вв.) [Троицкая, 1981б; 1988: 102].
В итоге Т.Н. Троицкой была принята следующая хронология культурных комплексов: фоминский (I-III вв.), переходный (III-IV вв.), одинцовский (V-VI вв.). Повторимся, что корректировке Т.Н. Троицкая подвергла не только хронологию, но и культурное определение этапов. В рамках верхнеобской культуры остались памятники, отнесённые к переходному и одинцовскому этапам, а фоминский стал завершающим этапом в эволюции кулайских памятников Верхнего Приобья.
В последующих публикациях Т.Н. Троицкой, посвящённых характеристике верхнеобской культуры, памятники переходного периода долгое время не выделялись [Троицкая, 1988]. Возможно, хотя об этом нигде прямо не говорится, наличие памятников переходного этапа Т.Н. Троицкой рассматривалось как локальная специфика развития верхнеобской культуры в Барнаульско-Бийском Приобье. В пользу этого говорит её тезис о трёх локальных вариантах одинцовского этапа: барнаульский, новосибирский и томский [1988], а также и то, что при характеристике одинцовских памятников Новосибирского Приобья приводятся примеры их прямой преемственности в культурных традициях с фоминскими памятниками (керамика, погребальный обряд, тип поселений).
Вероятно, отмеченная недосказанность побудила Т.Н. Троицкую посвятить специальную работу проблеме перехода от кулайской культуры к верхнеобской [1997]. Из этой статьи мы узнаём, что переходный этап, по мнению Т.Н. Троицкой совпадает с концом фоминского этапа [1997: 138], а для керамических комплексов переходного этапа из Новосибирского Приобья может быть отмечена существенная связь с фоминскими, которые в свою очередь «демонстрируют процесс развития «обольшереченной» кулайской культуры» [1997: 139]. Переходный этап Т.Н. Троицкой и А.В. Новиковым вынесен за рамки верхнеобской культуры в Новосибирском Приобье, периодизация и хронология которой начата ими с одинцовского этапа (V-VI вв.) [1998: 83].
(112/113)
Ряд исследователей, работающих в Барнаульско-Бийском Приобье, продолжают отстаивать не только необходимость выделения погребальных памятников переходного этапа, но и их особое место в периодизации, как отражение первого этапа верхнеобской культуры. Ими выделены и поселенческие комплексы переходного этапа [Абдулганеев, Казаков, 1990: 104-108; Казаков, Исупов, 1990: 109-112].
Последние из разработок, посвящённых проблематике переходного этапа принадлежат А.А. Казакову [1996а; 1996б, 1998б]. Его позиция вполне самостоятельна и требует специального рассмотрения. А.А. Казаковым было предложено название для переходного этапа — сошниковский, по названию одного из памятников, относимого к этому периоду, — городище Сошниково-1. Он отмечает, что памятники сошниковского этапа известны только в Барнаульско-Бийском Приобье [Казаков, 1996а: 13].
Памятники, относимые А.А. Казаковым к сошниковскому этапу, действительно обладают определёнными культурно дифференцирующими признаками. Но положение об их «переходном» характере между фоминскими и одинцовскими не бесспорно.
Прежде всего, уже нельзя фоминские памятники и последующие рассматривать в контексте единой культуры. Появление и развитие верхнеобской культуры не связано с эволюцией традиций, характерных для фоминских памятников, хотя они и были включены в культурогенез Верхнего Приобья второй половины I тыс.
А.А. Казаков утверждает, что трудно отрицать доказательность эволюции керамических комплексов от фоминских через сошниковские к одинцовским [1996б: 172]. Керамика памятников переходного этапа, действительно, частью близка фоминской (по форме), частью — одинцовской (по форме и более по орнаменту). Но, тем не менее, эти признаки близости, скорее, не демонстрация промежуточного генетического положения переходных памятников, а лишь показатель иного результата переработки близких к одинцовским адстратных культурных компонентов. Иными словами, это дополнительное свидетельство полиэтничности и гетерогенности культурных процессов, протекавших в Верхнем Приобье в эпоху железа, и в середине I тыс. в частности. О том, что между фоминскими керамическими комплексами и одинцовскими нет промежуточного звена, видимо, свидетельствует наличие в «поздней» группе фоминских погребений сосудов с узким горлом и отворотом наружу венчика, а также переход в орнаментации преимущественно к гребенчатым композициям, характерным для одинцовской керамики и практически отсутствующим у погребальной керамики выделяемого переходного этапа.
В данной связи можно отметить, что, видимо, явление того же порядка, как переходные памятники, — комплексы Троицкого Елбана-1 [Горбунов, 1993; 1995], где сочетаются элементы погребальной обрядности, характерные для фоминских памятников, и инвентарь (наконечники стрел, серьги, пряжки, керамика), который находит прямые аналогии в комплексах одинцовского этапа V-VI вв. из Новосибирского Приобья [Троицкая, 1989: рис.7].
Из рассмотренного выше материала понятно, что для определения абсолютной хронологии комплексов так называемого «переходного этапа» нет достаточных оснований. Приводимые «ранние» (до V в.) аналогии для украшений из погребений переходного этапа могут быть оспорены как на уровне критики хронологии
(113/114)
опорных комплексов (в частности, таштыкских), так и с указанием «более поздних» аналогий тем же украшениям. Привлекая для датировки погребений «переходного этапа» керченские аналогии конца IV — начала V вв. [Казаков, 1996б: 169], следует учитывать, что даже для Приуральских комплексов исследователи не предлагают полной синхронизации таких аналогий и ограничиваются началом V в. [Голдина, 1985: 126]. В качестве ещё одного аргумента в пользу предлагаемого мной хронологического места для погребений переходного этапа можно отметить тот факт, что наметилось вполне обоснованное омоложение до V-VI вв. берельских комплексов [Васютин, 2000]. Ведь именно с ними М.П. Грязновым и А.А. Гавриловой синхронизировались памятники переходного этапа.
В настоящее время следует констатировать факт, что у нас больше оснований для отрицания наличия особого этапа между периодами существования фоминских и одинцовских памятников, чем для его выделения.
Для ряда поселенческих памятников, отнесённых к переходному этапу, например, для однослойного городища Сошниково-1 на оз. Малый Иткуль, имеются радиоуглеродные даты. Но нам представляется, что дискуссию и исследования для их плодотворного завершения, следует перевести из плоскости абсолютных дат в плоскость относительной периодизации и хронологии. Иной подход пока бесперспективен.
Вероятность локальных различий в верхних абсолютных хронологических границах фоминских памятников не следует преувеличивать. Вместе с тем не следует отказываться и от рассмотрения возможности локальных различий в трансформации фоминской культурной традиции. Другими словами, не исключено, что некоторые так называемые переходные памятники (имеются в виду только поселения) несколько поспешно выведены за рамки фоминской культуры.
Предлагаемая нами хронология фоминской культуры (рубеж II-III — IV вв.) подкрепляется устойчивой синхронизацией её комплексов с комплексами грунтовых захоронений первого периода таштыкской культуры (II-IV вв.) на востоке и с комплексами мазунинской культуры (III-V вв.) на западе.
§ 2. Хронологические особенности «кладов», содержащих материалы фоминской культуры. ^
В решении проблемы хронологии погребально-поминальных памятников фоминской культуры всегда большое значение имела информация о датировке так называемых «кладов», в которых встречены предметы, характерные для этой культуры. Наиболее известны из них те, в которых были обнаружены комплексы оружия. У исследователей практически не вызывает сомнения связь этих оружейных кладов с явлениями культового характера. Таких комплексов несколько. Они представлены материалами Томского могильника [Комарова, 1952], а также Елыкаевского [Могильников, 1968: 263-268], Истяцкого [Чернецов, 1953а: 162-171], Ишимского [Ермолаев, 1914], Парабельского [Ураев, 1956: 326-327] и Холмогорского [Зыков, Фёдорова, 2001] культовых мест.
(114/115)
Для инвентаря таких культовых мест уже неоднократно предпринимались попытки разработки хронологии. Очевидно, что результаты всех этих исследований зависели от степени археологической изученности тех территорий, на которых были сделаны находки. Долгое время в Западной Сибири не было известно практически ни одного могильника, содержащего вещи, массово представленные в кладах. Поэтому датировка инвентаря кладов проводилась на основе возможных отдалённых аналогий, а также с привлечением типологических схем развития оружия и культового литья. Полученные таким образом датировки разделили культовые места на памятники раннего железа и средневековья.
Наметившаяся в настоящее время связь большинства оружейных кладов Приобья с проблематикой позднекулайской общности не была случайной. По крайней мере, все те, кто отмечали смешанный характер этих комплексов, выделяли в них группы предметов кулайского времени [Киселёв, 1951: 408; 467; Могильников, 1968: 268.; Молодин, Равнушкин, 1978: 43-50], а также аналогии инвентарю фоминских погребений [Грязнов, 1956: 136].
Устанавливаемая для ряда из перечисленных культовых мест — Томского, Ишимского и Елыкаевского — дата VI-VIII вв. представляется завышенной. Есть основания полагать, что данные комплексы следует относить ко времени не позднее V в. Для Парабельского и Холмогорского культовых мест подобная хронологическая интерпретация уже предложена [Чиндина, 1984б: 70; Зыков, Фёдорова, 2001]. В одной из работ мы также рассматривали эту проблему [Ширин, 1993]. В дополнение приведём ряд аргументов в пользу более ранней хронологии Елыкаевского клада.
Прежде всего, рассмотрим историографическую канву формирования представлений о культурно-хронологической принадлежности Елыкаевского клада.
Наиболее ранней работой, посвящённой культурно-хронологической интерпретации Елыкаевской коллекции, следует признать рукопись Р.А. Ураева, подготовленную им в конце 1950-х гг. и переданную для публикации в Кемеровский госуниверситет, где она и хранится в архиве Музея археологии, этнографии и экологии [Оп. 1. Д. № 523.].
В рукописи Р.А. Ураева отмечается совпадение большинства категорий изделий в составах Елыкаевского клада и Ишимской коллекции. В качестве других аналогий Р.А. Ураевым были рассмотрены материалы из памятников Минусинской котловины, Алтая, Верхнего и Среднего Приобья. По мнению Р.А. Ураева, Елыкаевский клад представлял собой либо жертвенное место, либо остатки разрушенного погребального комплекса. Он предлагал рассматривать данный «клад» в рамках единой археологической культуры с такими памятниками Среднего Приобья как Кулайское, Парабельское, Кривошеинское культовые места, Большекиргизский, Архиерейский и Томский могильники. Дату для этих памятников Р.А. Ураев определял, по монетам из Большекиргизского могильника, в пределах VI-VII вв. н.э. По мнению Р.А. Ураева, перечисленные памятники «не только аналогичны между собой, но и составляют единую, более или менее совпадающую по своим материальным и духовным комплексам, так называемую, кулайскую культуру Среднего Приобья».
В 1968 г. в журнале «Советская археология» выходит статья В.А. Могильникова, в которой он также рассматривает культурно-хронологические особенности Елыкаевской коллекции. Для наконечников стрел и
(115/116)
копий из Елыкаевского клада он, как и Р.А. Ураев, указал аналогии в памятниках VII-VIII вв. Алтая, Минусинской котловины и Притомья. По мнению В.А. Могильникова, стрелы Елыкаевского клада тюркские по происхождению и широко распространяются в VII-VIII вв. в степной полосе Сибири [1968: 263]. Аналогии рубяще-колющему оружию были В.А. Могильниковым отмечены в памятниках VII-X вв. Хотя не отрицалось, что «аналогичные, но более короткие и без намечающейся кривизны мечи» известны и в первой половине I тыс. н.э. [Могильников, 1968: 256].
В.А. Могильников интерпретировал Елыкаевский клад в качестве «жертвенного места», на котором сконцентрировались предметы разных хронологических периодов. Основная масса вещей коллекции, по его мнению, относится к эпохе VII-VIII вв., меньшинство составляют «антикварные» предметы IV в. до н.э. — I в. н.э., а изделий первой половины I тыс. в составе «клада» нет [1968: 268].
Причисляя к выделенным в составе коллекции антикварным предметам медные фигурки кулайского типа [1968: 266] и обосновывая этим случайность их попадания в поздний культовый комплекс, В.А. Могильников подверг критике утверждение Р.А. Ураева о включении Елыкаевского клада в число памятников кулайской культуры [1968: 268].
Позднее большинство исследователей, упоминавших в своих работах Елыкаевские находки, поддерживали интерпретацию памятника, предложенную В.А. Могильниковым, а также и датировку (VII-VIII вв.). Вслед за В.А. Могильниковым все отмечали, что в составе Елыкаевского клада имеются антикварные вещи, относящиеся к раннему железному веку. В 1973 и в 1979 гг. А.И. Мартынов опубликовал несколько бронзовых предметов из состава Елыкаевской коллекции, которые он датировал периодом существования тагарской культуры [1979: табл. 52, 12-17]. Основной оружейный комплекс «клада» А.И. Мартынов отнес к кыргызскому времени [1973: 79].
В 1980-х гг. Елыкаевской коллекции был посвящен ряд публикаций Ю.А. Плотникова [Плотников, 1987]. Елыкаевское клинковое оружие было им использовано в ходе классификации палашей, мечей и сабель из Казахстана и Западной Сибири для реконструкции процесса эволюции рубяще-колющего оружия в I тыс. Ю.А. Плотников, как и Р.А. Ураев, обратил внимание на удивительные совпадения в составах Елыкаевского и ряда других оружейных кладов (культовых мест) Западной Сибири, в том числе Ишимского, Парабельского [1987: рис. 1], а также Холмогорского. Ю.А. Плотников высказал идею о том, что данные совпадения не случайны. Они позволяют говорить о существовании в местах обнаружения этих кладов сходного или одного и того же воинского культа. По мнению Ю.А. Плотникова, весьма вероятно, что именно следы этого культа, митраического в своей основе, фиксируются в угорской мифологии в семантической связи с образом Мир-Сусне-Хум’а [1987: 131].
Вслед за Ю.А. Плотниковым, предметы вооружения из Елыкаевской коллекции были использованы А.И. Соловьёвым при изучении военного дела средневекового населения лесной полосы Западной Сибири [1987]. Несмотря на приведённые А.И. Соловьёвым более ранние аналогии для предметов Елыкаевского оружейного комплекса (наконечников стрел, палашей, кинжалов, копий), он придерживался датировки клада, предложенной В.А. Могильниковым.
(116/117)
В 1993 г. Ю.С. Худяков, как бы завершая анализ Елыкаевского оружейного комплекса, рассмотрел редкие типы наконечников стрел в его составе. Среди прочего он отметил, что ряд наконечников стрел могут иметь более широкие нижние хронологические рамки, чем основной предметный комплекс [1993б: 50]. Вместе с тем, Ю.С. Худяков высказал предположение, что верхняя дата Елыкаевского оружейного клада может быть поднята до IX-X вв. [1993б: 52]. В статье, посвященной рассмотрению археологических свидетельств возможного проникновения кыргызов в Кузнецкую котловину, Ю.С. Худяков, признавая отсутствие полных аналогий материалам Елыкаевского клада в «кыргызских» комплексах Минусинской котловины VI-X вв., указал на ряд стилистических и морфологических признаков, которые сближают вооружение из этих комплексов с Елыкаевским кладом [1994: 100-101].
Прежде всего, следует отметить, что в единственной наиболее полной публикации Елыкаевского клада, которую представляет статья В.А. Могильникова в журнале «Советская археология» [1968], есть ряд неточностей. Так, говоря о зеркалах из Елыкаевского клада, В.А. Могильников ошибочно утверждал, что на них отсутствуют гравированные изображения [1968: 266]. Такие изображения есть. Части одного изделия — бронзовой птицы с личиной на груди — В.А. Могильниковым были описаны как два разных предмета [1968: рис. 3, 8, 11]. К изображению крупного ножа ошибочно была дана подпись — «сабля» [1968: рис. 1, 19]. Несомненное влияние на определение верхней даты формирования «клада» оказало и некритичное включение В.А. Могильниковым в данную публикацию единичных средневековых предметов [1968: рис. 1, 8], которые случайно попали в состав Елыкаевской коллекции уже в музее. По ошибке в публикацию предметов Елыкаевского клада был включён и обломок раннесредневекового бронзового изображения из другой коллекции [Могильников, 1968: рис. 3, 6].
Для интерпретации состава оружейных кладов характерна одна общая черта — в них исследователи выделяют определённые группы «антикварных» предметов. К таким предметам может быть отнесён один из видов культового литья, бронзовые наконечники стрел, зеркала. При этом приводятся примеры этнографически засвидетельствованного почитания народами Сибири различных древних предметов. Эта аналогия не совсем корректна, так как не учитывает контекст и известное разнообразие типов таких почитаемых предметов. Такое разнообразие было обусловлено тем, что это были случайные находки: обломок бронзового художественного изделия, каменное орудие или фрагмент керамики. В анализируемых же культовых местах удивляет повторяемость, и явная неслучайность «антикварных» групп. Особенно наглядно это продемонстрировал Ю.А. Плотников [1987: 123].
Не отрицая возможность использования в культовых целях пережиточного инвентаря, считаем, что большая часть из выделенных ранних групп предметов в составе кладов представляет собой псевдоантиквариат. В частности, требует уточнения тезис об исчезновении ажурного кулайского литья на Саровском этапе. Пока не будет проведён достаточно глубокий анализ развития ажурного и плоского художественного литья с учётом семантики и технологии изготовления предметов, трудно не только утверждать, но и отрицать возможность воспроизводства подобных изделий в позднекулайское время. Наблюдение об одноразовом использо-
(117/118)
вании грубых культовых отливок и предположение о соответствии таких изделий консервативным родовым культам [Чернецов, 1953а: 177-178] делают такую возможность вполне реальной. Проблема распространения тагарского и таштыкского импорта в таёжной зоне также решается археологами весьма противоречиво [Мартынов, Мартынова, 1978: 25-32; Чиндина, 1984б: 114]. Хронологическая основа этой дискуссии может измениться в связи с наметившейся тенденцией к поднятию дат тесинских и таштыкских комплексов [Вадецкая, 1991: 152; 1999].
Мы уже отмечали, что длительному формированию комплекса клада противоречит и тот факт, что нередко засвидетельствовано единовременное закапывание этих предметов [Ширин, 1993: 153]. Таким образом, попадает под сомнение принимаемое рядом исследователей предположение о том, что вскрытые скопления предметов прежде находились в неко[е]м наземном деревянном сооружении, похожем на культовые амбарчики, известные у ряда сибирских народов, где накапливались в течение длительного времени [Могильников, 1968: 268] и могли использоваться в определённых ритуалах [Плотников, 1987: 125]. Вероятнее всего, на культовых местах производилось намеренное захоранивание определённых групп предметов, исключающее возможность их употребления в дальнейшем. Наиболее оптимально этому требованию соответствовали условия вертикальной карстовой полости Айдашинской пещеры, где найдены многочисленные аналогии инвентарю перечисленных кладов [Молодин и др., 1980: 208].
Немаловажной основой для выделения «антиквариата» служило наличие в культовом месте «поздней» группы предметов. В последнюю выделялось художественное литьё с высоким рельефом и железное оружие. Основанием для датировок «поздней» группы предметов служили, в лучшем случае, весьма отдаленные аналогии и формально-типологические наблюдения, в худшем — ссылка на «поздний» комплекс другого культового места.
В настоящее время рельефное художественное литьё уже не может являться безусловным хронологическим маркёром средневековых памятников. Рассмотрим хронологические особенности елыкаевского оружия.
Детальный анализ Елыкаевской коллекции, в том числе и истории её формирования, который был проведён нами в ходе подготовки каталога, позволил выявить ряд чужеродных предметов.
Судя по ряду признаков, некоторые предметы попали в состав Елыкаевской коллекции случайно — уже в фондах музея. Такое случается достаточно часто, особенно с той частью ранних поступлений различных музеев, для которых не был своевременно проведён вторичный учёт с подробным описанием каждой из коллекционных единиц. На большинстве предметов Елыкаевской коллекции одним почерком красновато-коричневой лаковой краской проставлен крупными цифрами общий номер коллекции (5959) и индивидуальный номер изделия. Когда произведена данная маркировка — неясно: возможно, при составлении первоначальной описи, но не исключено, что и уже в советское время. К случайным предметам в составе Елыкаевской коллекции могут быть отнесены: сабля под № 5959/17 и наконечник стрелы под № 5959/94. Эти предметы — из «внутренней» части коллекционной описи, но на них нет старых лаковых номеров. Этот факт позволяет утверждать, что данные предметы были в определённое время подложены в коллекцию взамен утраченных. Видимо, не случайно они и типологически выделяются из основной массы оружия Елыкаевской коллекции.
(118/119)
Именно эти предметы использовались как бесспорные доказательства для завышения общей хронологии данного клада. Сабля № 5959/17 на лезвии в районе рукоятки имеет плохо различимую гравированную арабскую надпись.
Что касается основной массы клинкового оружия Елыкаевского клада, то ещё А.И. Соловьёв привёл достаточно обширный список довольно ранних ему аналогий: «Одним из ранних палашей с кольцевым навершием является клинок, обнаруженный в уезде Шань-Ся в Китае, датируемый концом династии Восточная Хань — рубеж II-III вв. [Ян Хун, 1980: 124]. Он даёт на сегодняшний день нижнюю дату появления подобных форм. Практически идентичные формы известны в раннем средневековье Японии [Nobuo Ogasawara, 1984, р. 2]. Аналогом является модель палаша из могильника Шурман-Тее [Шурмак-Тёй] в Туве [Кызласов,1979: 114, рис. 81, 1]. Идентичным рассматриваемому оружию следует считать упоминавшийся клинок с кольцевым навершием и прямым перекрестием из Берели IV-V вв. [Гаврилова, 1965: 55, рис. 4], а также оружие с несомкнутым кольцом из Кошибеевского могильника VI-VII вв. в Прикамье [Смирнов, 1952, табл. XXXIII, 8]. Палаши видов I и II, очевидно, представляют одну из ранних форм. Появившись приблизительно в конце первой четверти I тыс., они продолжали существовать до его конца и, может быть, первых веков II тыс.» [Соловьёв, 1987: 70-73].
«В начале новой эры в империи Хань и у её северных степных соседей широко распространяются прямые однолезвийные клинки, лезвие которых на конце переходит к острию плавно скруглённой или прямой линией, а довольно длинная рукоять имеет обычно кольцевое навершие и перекрестье как у прямых мечей, либо лишена его. ...До середины I тысячелетия н.э. это оружие со всем комплексом признаков было господствующим на востоке Центральной и во всей Восточной Азии, вплоть до Японии» — отмечает М.В. Горелик [Восточный..., 1995: 392].
Ю.Н. Рерих, рассматривая заимствования в области вооружения у народов Тибета эпохи Хань, привел несколько типов мечей, среди которых был и тип, аналогичный представленным в Елыкаевской коллекции [Рерих, 1999, с. 47-48; рис. 9].
Палаш с петлевым навершием найден в погребении-12 могильника Кок-Паш середины I тыс. [Елин, Васютин, 1986: 151; рис. 3, 1].
Фигура лошади, аналогичная елыкаевской, найдена в Суворовском могильнике азелинской культуры III-V вв. [Генинг, 1958: рис. 35, 7].
(119/120)
Несомненное хронологическое значение имеет и такой признак, как боковые вырезы у пяты одного из кинжалов Елыкаевского клада. Наиболее ранние кинжалы и меч с боковыми вырезами у пяты найдены в погребениях III-IV вв. на Северном Кавказе [Абрамова, 1997: рис. 9, 6; 63, 15; 70, 3]. В этом регионе подобные клинки встречались вплоть до VI в. [Амброз, 1989: рис. 18, 7, 33; Атабиев, 1996: 209]. Такие клинки известны в погребениях Боспора III-IV вв. [Античные..., 1984, Табл. 84, 48; 125а], Крыма IV в. и в памятниках черняховской культуры [Храпунов, 1999: 148; рис. 4, 5]. Близкие хронологические рамки (IV-VII вв.) отводят находкам кинжалов и мечей с двумя вырезами на лезвии у рукоятки в Приднепровье [Казанский, Мастыкова, 1999: 126; рис. 6, 8-10].
Одной из главных опор в хронологии «поздних» комплексов культовых мест были железные наконечники стрел — в том числе и для датировки Елыкаевской коллекции. Как отмечает Ю.С. Худяков, основанием предлагаемой для Елыкаевского клада хронологии (VII-VIII вв.) послужили ярусные наконечники стрел [1993б: 50]. При этом Ю.С. Худяков, утверждая, что ярусные наконечники, подобные Елыкаевским, характерны для VI-VIII вв., делает ссылку на А.И. Соловьёва. Но если обратиться к работе А.И. Соловьёва [1987: 35], то можно убедиться, что в тезисе о наибольшем распространении ярусных наконечников в VI-VIII вв. тот опирается на мнение Ю.С. Худякова, высказанное по поводу случайных находок таких стрел на Среднем Енисее [Худяков, 1980: 98-99]. Вероятно, предположение Ю.С. Худякова о дате случайных находок ярусных стрел на Среднем Енисее сформировалось под влиянием принятой к тому времени хронологии (VI-VIII вв.) рассматриваемых нами оружейных кладов, в которых были в большом количестве представлены ярусные наконечники. Ю.С. Худяков отмечает, что, несмотря на расширение источниковой базы по раннесредневековым оружейным комплексам Кузнецкой котловины, в них отсутствуют аналогии наконечникам стрел Елыкаевского клада [1993б: 49]. В то же время в исследованных к настоящему времени могильниках фоминской культуры такие аналогии есть. Материалы фоминских погребений не позволяют датировать их временем позднее V в.
Вообще для фоминской культуры характерно редкое помещение в погребальный комплекс оружия. Не случайно предложенная Ю.С. Худяковым реконструкция фоминского оружейного набора [Худяков, 1990: 49, 50, 58] выглядит явно неполно. Мы высказали предложение — дополнить данную схему оружием, собранным в культовых местах этого же региона (Томское, Елыкаевское, Айдашинское, Ишимское) [Ширин, 1993: 154]. В этом случае фоминский комплекс оружия становится адекватным практически всем сравниваемым с ним оружейным наборам (Кокэль, Берель, Кок-Паш), формирование которых может быть связано со второй четвертью I тыс. Находка железного кинжала, аналогичного кинжалу из Елыкаевской коллекции (Табл. LII, 4), сделанная в одном из погребений фоминского могильника Карлык-1, подтверждает, что такое предложение было не беспочвенным.
Культовая традиция закапывания предметов, отмеченная для позднекулайской общности, продолжает сохранятся в ареале фоминской культуры и в более позднее время. Об этом говорят находки несомненно средневековых кладов: Егозовский [Спицын, 1906, рис. 18; 299; 305-310; 433], Лебединский [Бобров, Добжанский, 1989: 133-135]. Но если учесть, что для них характерно отсутствие псевдоантиквариата и наличие деталей поздних поясных наборов, то косвенно подтверждается ограничение верхней даты «смешанных» кладов серединой I тыс. В последних ни разу не встречены средневековые поясные наборы.
Своеобразие позднекулайских культовых мест — в захоранивании лучших образцов оружия. Одним из источников его накопления мог быть запрет или ограничение помещения определённых категорий оружия в могилу. Возможно, что в структуре кладов позднекулайской общности отразились не только сложные процессы изменения социальной структуры общества, но и признаки формирования новых мировоззренческих явлений. Высказанное предположение о возможной связи анализируемых культовых мест с образом Митры [Плотников, 1987: 131]
(120/121)
перекликается со сходными явлениями, реконструируемыми по материалам погребений фоминской культуры (См. Главу 4).
В заключение рассмотрим хронологические особенности ещё одного культового комплекса, выявленного на одном их фоминских поселении Средней Томи — Казанково-5/1 (Табл. I, 10). В керамическом материале данного комплекса выделяются как обычные фоминские сосуды с позднекулайской основой в орнаментации объёмом от 3 до 30 л (Табл. CII, 6, 7, 10, 11), так и сосуды с «арочной орнаментацией» объемом от 6 до 12 л (Табл. CII, 4, 5), ближайшие аналогии которым можно указать в материалах ряда поселенческих и погребальных комплексов на территории распространения таштыкской культуры [Кызласов, 1960: рис. 14, 3, 5; 19, 1, 6; табл. 4, 82]. Об одновременности керамики поселения Казанково-5 с «арочной орнаментацией» фоминским сосудам говорят не только стратиграфические наблюдения, но и наличие сосудов со смешанной орнаментальной традицией. Подобные сочетания в керамических комплексах можно отметить и для других памятников фоминской культуры в Притомье и на синхронных, а, возможно, и культурно близких памятниках в районе Верхнего Чулыма [Циркин, 1976].
При формальном сравнении аналогично с культовым комплексом Казанково-5/1 (Табл. CI) выглядит комплекс фоминского грунтового могильника — Ирмень-2 [Троицкая, 1979: 40], а также поминальники таштыкской культуры [Вадецкая, 1986: 135-136]. Для материалов памятника Ирмень-2 нет антропологического подтверждения принадлежности найденных пережжёных костей человеку. Отсутствие антропологических определений, а также характер находок на памятнике Ирмень-2 и условия их обнаружения не исключают возможность отнесения и его не к погребальным, а к культовым объектам.
Попробуем уточнить хронологическое место комплекса фоминской культуры, полученного на Казанковo-5/1. Выгнутообушковый нож из скопления жжёных костей (Табл. CII, 2) типичен для памятников фоминской культуры, но самостоятельного датирующего значения не имеет. Больший интерес представляют два трёхлопастных ярусных наконечника стрел (Табл. CII, 8, 9). Оба наконечника относятся к одному типу и различаются лишь размерами. Сходные наконечники встречаются в материалах таштыкской культуры, в кокэльских погребениях, в погребениях одинцовского этапа верхнеобской культуры, среди случайных сборов на Среднем Чулыме. Исследователями намечены две традиции в изготовлении ярусных наконечников стрел, условно названные гуннской (широкие) и южно-сибирской (узкие) [Неверов, Мамадаков, 1991: 121-135]. Анализируемые наконечники — представители южно-сибирской традиции.
Необычность формы ярусных наконечников стрел неоднократно подталкивала археологов к созданию не только разнообразных классификационных схем, но и эволюционно-типологических рядов. Однако типология не даст надежной опоры для датировки, в том числе и ярусных наконечников, пока она не будет подкреплена наблюдениями о распространении выделенных типов по датированным комплексам. В настоящее время таких наблюдений по ярусным наконечникам недостаточно. Типологическое разнообразие предметов одной категории, наблюдаемое в отдельных фоминских могилах, лишний раз показывает шаткость хронологических построений, основанных только на типологии предметов. Твёрдую опору для датировки южно-сибирского типа ярусных наконечников стрел пока дают только
(121/122)
материалы одинцовского этапа верхнеобской культуры (V-VI вв.) [Троицкая, 1988, рис. I]. В более поздних комплексах они не найдены, предполагаемые более ранние даты не имеют твёрдой опоры в относительной хронологии комплексов широко (вплоть до V в.) датируемых памятников.
Анализ орнаментации керамики из погребально-поминальных памятников фоминской культуры позволяет отнести мотив в виде горизонтального зигзага, частый и на поселении Казанково-5, к относительно более поздним в рамках существования фоминской культуры. Этому не противоречит и совместная находка с подобной керамикой ярусных наконечников стрел тех типов, которые характерны для наиболее поздних комплексов, в которых они встречаются (V-VI вв.).
|