Ю.В. Ширин
Верхнее Приобье и предгорья Кузнецкого Алатау
в начале I тысячелетия н.э.
(погребальные памятники фоминской культуры).
// Новокузнецк: «Кузнецкая крепость». 2003. 288 с.
ISBN 5-87521-081-8
Глава I. Основные проблемы.
§ 1. История изучения
фоминских погребальных памятников. ^
Фоминские памятники Верхнего Приобья впервые получили свою культурно-хронологическую характеристику в трудах М.П. Грязнова [1947; 1949; 1950; 1951; 1952; 1956]. Эти публикации были основаны на результатах археологических исследований, проведённых в 1927, 1946, 1947, 1949, 1952, 1953 гг. [См. Список источников]. В предложенной М.П. Грязновым периодизации археологических культур Верхнего Приобья рассматриваемые нами памятники вначале именовались памятниками фоминской культуры [Грязнов, 1949: 116-117; 1950: 12-14], а затем — фоминского этапа верхнеобской культуры [Грязнов, 1956: 126-144]. Объективные трудности, возникшие перед М.П. Грязновым в ходе анализа ранее неизвестных культур Верхней Оби, нашли своё отражение в долгой дискуссии по их периодизации и хронологии.
Уже в первых публикациях М.П. Грязнов отнёс фоминские памятники ко второй половине I тыс. н.э., а также отметил наличие в северо-таёжных памятниках Приобья аналогий фоминскому инвентарю и керамике [1949: 117]. В.Н. Чернецов и В.И. Мошинская в статье, посвящённой материалам нижнеобского городища Усть-Полуй, подтвердили значительное сходство северо-таёжных и фоминских комплексов, но выступили против отнесения фоминских памятников ко времени позднее III-IV вв. [Чернецов, Мошинская, 1951: 87]. М.П. Грязнов включился в дискуссию и, в свою очередь, привёл дополнительные аргументы в пользу предлагаемой им хронологии фоминского этапа (VII-VIII вв.). Ту же дату он наметил и для усть-полуйской коллекции, считая её однородной по своему составу [Грязнов, 1952: 98]. Обосновывая свою точку зрения, М.П. Грязнов писал: «...проводимые В.Н. Чернецовым параллели между некоторыми усть-полуйскими и скифо-сарматскими предметами неверны, ...сравниваемые им со скифо-сарматскими памятниками вещи из Усть-Полуйского городища на самом деле аналогичны ломоватовским или сибирским VII-VIII вв.» [1952: 100].
Практически в то же самое время, В.Н. Чернецов вновь затрагивает проблему сходства материалов фоминских памятников с рядом комплексов, относимых к
(8/9)
усть-полуйской и среднеобской (кулайской) культурам. При этом он подробно обосновывает свой подход к датировке этих комплексов и, в частности, определяет хронологические рамки фоминского этапа в пределах II в. до н.э. — II — начало III вв. н.э. [1953б: 229]. Свою аргументацию В.Н. Чернецов развил в последующих публикациях, посвящённых памятникам Нижнего Приобья I тыс. н.э. К.В. Сальников отметил, что эта работа «...внесла много нового в пользу точки зрения В.Н. Чернецова в его полемике с М.П. Грязновым о дате усть-полуйской культуры» [1959: 265].
В ходе развернувшейся дискуссии В.Н. Чернецову и М.П. Грязнову так и не удалось прийти к единому мнению по датировке фоминского этапа. Они надолго остались при своих точках зрения.
Нужно отметить, что исследователи Южной Сибири в течение 1960-1970-х годов (нередко ещё и в 1980-х годах) обычно использовали хронологию верхнеобской культуры (включающей фоминский этап) предложенную М.П. Грязновым [Грязнов, 1956: 133-140]. Попробуем рассмотреть, чем было вызвано это предпочтение. Такой экскурс имеет не только историографический интерес, но и прояснит ряд современных подходов к решению проблемы культурно-хронологической характеристики фоминских и одинцовских памятников.
Определяя хронологию фоминского этапа, выделенного в числе трёх этапов в рамках верхнеобской культуры, М.П. Грязнов исходил из того, что установлено «...не вполне точное, но прочное определение даты одинцовского этапа II-IV вв. н.э.» [1956: 135]. Он не отрицал того, что очерёдность выделенных этапов не вполне очевидна, но настаивал на том, что, «...одинцовский и переходный этапы смежны по времени, а фоминский следует за ними или им предшествует» [1956: 134]. Таким образом, фоминский этап мог быть им датирован или более ранним временем, или более поздним, чем одинцовский и переходный этапы. М.П. Грязнов отметил, что более ранней дате «...противоречат железные удила с большими кольцами, не известные в столь раннее время, железные черешковые ножи» и отсутствие «...аналогий вещам фоминского этапа в памятниках первых веков н.э. в других районах степной полосы» [1956: 135]. В то же время он привёл ряд убедительных аргументов о связи инвентаря аналогичному фоминскому с яркими культовыми комплексами, которые датировались, по мнению большинства исследователей, VII-VIII вв. Наличие в фоминских погребениях более ранних предметов М.П. Грязнов посчитал возможным отнести на счёт доживания «антикварных» изделий. При этом он привёл в качестве примера хорошо датированные монетами погребения из курганов у Архиерейской заимки около г. Томска. С могилами фоминского этапа на Верхней Оби они был сходны «...по обряду погребения (большей частью погребён пепел сожжённого человека и не бывшие на огне одежда, пояс с ножом, оружие, посуда с пищей), по керамике (полусферические горшки с характерным для фоминского этапа орнаментом и кососрезанным внутрь венчиком), по наличию бронзовых изделий так называемых пермских типов (здесь была найдена и полуразрушенная бронзовая эполетообразная застёжка — Ю.Ш.). ...Могильник у Архиерейской заимки следует датировать VII в., (на основании находок монет, определённых периодом правления основателя танской династии Гоа-цзу (618-626 гг.) — Ю.Ш.), а поселения и могильники фоминского этапа на Верхней Оби, по аналогии с ними, несколько шире — VII-VIII вв.» [1956: 135].
(9/10)
Убеждению М.П. Грязнова в правоте своей датировки фоминского этапа способствовало и то, что для усть-полуйских комплексов подобных хорошо датированных аналогов не было. Хронология Усть-Полуя в связи с этим не раз пересматривалась. Неоднократно менялась и характеристика этого памятника. «Для богатейших материалов Усть-Полуйского городища, добытых раскопками 1932-1935 гг., не могло быть найдено в то время определённое место в относительной хронологии памятников северо-западной Сибири. Памятник сначала был определён II-V вв. н.э., а затем В.Н. Чернецов рассматривал основную массу находок как остатки поселения ананьино-пьяноборского времени, часть же — как остатки жертвенного места IV-VIII вв. н.э. Памятник в целом представлялся как пункт, в котором накапливались остатки деятельности человека в продолжение почти целого тысячелетия. В дальнейшем Усть-Полуйское городище в наиболее своеобразной части его материалов датировалось второй половиной I тысячелетия до н.э., а после некоторого уточнения — временем с IV в. до н.э. по II в. н.э.», пишет М.П. Грязнов [1956: 137].
В.Н. Чернецов и В.И. Мошинская на материалах Усть-Полуя и ряда других нижнеобских памятников выделяли несколько разновременных комплексов предметов и встречающихся совместно с ними групп керамики. По мнению М.П. Грязнова керамический материал представленный в усть-полуйской коллекции «...не даёт оснований для разделения его на разновременные группы. 10000 фрагментов глиняной посуды принадлежат одному типу, вариации которого по форме и орнаменту могут рассматриваться лишь как разновидности сосудов по их бытовому назначению или как результат разных вкусов и навыков в оформлении изделий отдельными мастерами, но не в качестве изменений хронологического порядка» [1956: 138].
В настоящее время ясно, что оценка керамического комплекса Усть-Полуя, данная М.П. Грязновым, в большей степени является реакцией на абсолютизацию весьма искусственной типологии керамики, представленной его оппонентами. Критике хронологии Усть-Полуя, предложенной В.Н. Чернецовым, способствовали и объективно возникшие ошибки в относительной периодизации керамических комплексов. Как сейчас известно, керамика зеленогорского типа, которую В.Н. Чернецов и В.И. Мошинская считали наиболее ранней в комплексах Усть-Полуя, на самом деле относилась ко второй половине I тыс. Поэтому не удивительно, что М.П. Грязнов нашёл ей аналогии в памятниках ломоватовского времени и несколько более поздних. Вкупе с представлением о синхронности всего керамического комплекса Усть-Полуя, это приводит М.П. Грязнова к заключению, что керамику этого памятника следует «...датировать фоминским этапом, то есть VII-VIII вв. н.э.» [1956: 138]. А поскольку керамика, по мнению М.П. Грязнова, представлена на городище Усть-Полуй одним хронологическим типом, то культурный слой, как и само городище в целом, следовало датировать тем же временем.
Для подтверждения такой датировки культурного слоя Усть-Полуйского городища М.П. Грязнов предложил использовать, прежде всего, вещи, представленные значительными сериями. Он отметил, что «...десятки костяных рукоятей ножей... костяных ложек и лопаточек, характерные высокие гребни, несмотря на наличие на некоторых из них геометрических орнаментов, изображений животных, все однотипны и не могут быть разделены на хронологические группы. То же
(10/11)
относится к костяным наконечникам стрел, своеобразным костяным накладкам на лук и другим сериям вещей». Такое ярко выраженное единообразие типологического состава вещей, по мнению М.П. Грязнова говорило «...об относительно коротком периоде накопления их в культурном слое... Продолжительность поселения в Усть-Полуе исчислялась одним-двумя веками» [1956: 138]. Далее М.П. Грязнов, верно отметив, что стилистически близкие усть-полуйским изделия обнаруживаются в памятниках второй половины I и даже начала II тыс., делает вполне логичный вывод: «Всё это подтверждает установленную по аналогии с памятниками Верхней Оби датировку городища ломоватовско-фоминским временем, т.е. VII-VIII вв.» [1956: 139].
В 1970-х годах хронологию фоминского этапа М.П. Грязнова косвенно подкрепила попытка пересмотра датировки Усть-Полуя, предпринятая В.Ф. Генингом и его уральскими коллегами в связи с уточнением времени формирования потчевашской культуры. Ранее В.Н. Чернецов и В.И. Мошинская, выдвинули предположение, что усть-полуйская культура возникла на основе потчевашской. Теперь же стало очевидным, что время бытования памятников потчевашской культуры не связано с эпохой раннего железа. Потчевашская культура появилась не ранее середины I тыс. [Генинг и др., 1970: 228]. К раннему средневековью В.Ф. Генинг отнёс и Усть-Полуй, основываясь на доказываемой в прежних публикациях близости керамики потчевашских и усть-полуйских культур [Генинг, 1972: 273].
В дополнение к этому, А.К. Амброз, уточняя хронологию верхнеобской культуры, предложенную М.П. Грязновым, не стал оспаривать дату фоминского этапа [Амброз, 1971: 120]. Нужно отметить, что это было вызвано лишь тем, что инвентарю фоминских погребений А.К. Амброз подобрал неверные аналогии — по внешней кажущейся сходности, но из несхожих типологических групп. Возможность подобных ошибок была вызвана тем, что, к сожалению, культурологической и хронологической интерпретации материалов фоминских погребальных комплексов не предшествовала публикация их подробной источниковедческой характеристики. Даже в наиболее полной публикации М.П. Грязнова [1956] был представлен только выборочный материал по фоминским погребальным и поселенческим комплексам. Материалы раскопок могильника Ирмень-2 были частично опубликованы Т.Н. Троицкой лишь в 1979 г. [1979: 40, табл. 43]. Из 36 погребений могильников Ближние Елбаны-7 и Ирмень-2 М.П. Грязновым были опубликованы только 5 схематичных планов могил из Ближних Елбанов-7 [1950: табл. 6, 4; 1956: табл. 49]. Выборочная публикация результатов исследования фоминских погребальных памятников без детальной классификации инвентаря, ставшая причиной формирования ряда ошибочных представлений об этих комплексах, ещё больше запутывала проблему хронологии фоминского этапа.
Публикуя материалы погребений фоминского этапа из могильника Ближние Елбаны-7, М.П. Грязнов предоставил довольно полное описание всех археологически выявленных элементов погребально-поминального обряда [1956: 130-132]. В последующих разработках всё это многообразие признаков было заменено одним — трупосожжение. Это было вызвано тем, что по другим обобщенным описательным признакам фоминский погребально-поминальный обряд был уравнен М.П. Грязновым с обрядом, так называемого, переходного этапа. Погребальная практика фоминского и переходного этапов сближались им даже по реконструи-
(11/12)
рованному для фоминского этапа лишь предположительно обряду жертвоприношения лошади. Появление трупосожжения на фоминском этапе было М.П. Грязновым признано непринципиальным [1956: 142]. В публикациях, вызванных дискуссией, развернувшейся вокруг культурно-хронологического определения фоминского этапа, погребально-поминальный обряд фоминских памятников обычно так и рассматривался — в обобщённо-описательной форме (трупосожжение), и специально не разбирался.
В 1963 г. на памятнике Степной Чумыш-2 А.П. Уманским был выявлен ещё один фоминский могильник, на котором он исследовал два погребения [Уманский, 1974: 145-146]. Эти единичные находки не внесли особых изменений в дискуссию по культурно-хронологическому определению памятников фоминского этапа. Тем не менее, на погребениях из Степной Чумыш-2 всё же следует остановиться особо. С ними связано большое число путаниц и недоразумений.
Так получилось, что материалы фоминских погребений памятника Степной Чумыш-2 при публикации были объединены с погребениями другого могильника, расположенного на более высокой отметке террасы и в 650 м к СЗ от него. Возникшей после этой публикации путанице способствовало и то, что два совершенно разных памятника были объединены под общим названием — Татарские могилки. Невнимательность к данному факту нередко приводит исследователей к ошибкам особого рода, когда они рассуждают о «сосуществовании» на одном могильном поле фоминских и одинцовских погребений [Казаков А., 1996б: 171] или прямо распространяют хронологию одинцовских комплексов из Татарских могилок на фоминские из Степного Чумыша-2 [Илюшин, 1992: 52]. Случается, что материалы фоминских и одинцовских погребений из этих разных памятников смешиваются в единый комплекс [Косарев, 1991, рис. 82;83].
В конце 1960-х — начале 1970-х гг. была выявлена керамика кулайской культуры в Среднем Приобье [Косарев, 1969: 43-51; Чиндина, 1970: 191-206; 1973: 161-174; Плетнёва Л., 1970: 164-171]. Для выделенных типов керамики ещё не предлагалось твёрдой хронологии, но было отмечено, что поздний тип кулайской керамики близок фоминской керамике [Чиндина, 1970: 195]. Проблема культурно-хронологической интерпретации фоминских памятников получила новый импульс.
Анализируя материалы среднеобского могильника Рёлка VI-VIII вв., Л.А. Чиндина вновь обратила внимание на то, что фоминский этап верхнеобской культуры не может датироваться временем позже V в. [1977: 70-71]. Детальная типология материалов кулайской культуры Среднего Приобья [Чиндина, 1978; 1984а; 1984б] и изучение памятников кулайской культуры в Новосибирском Приобье [Троицкая, 1979] показали правомерность более ранней датировки фоминских памятников, чем было предложено М.П. Грязновым.
Выделение памятников кулайской культуры в Новосибирском Приобье стало очередным шагом для закрепления наметившихся перемен в существовавшей культурно-хронологической схеме. Фоминский этап был выведен из верхнеобской культуры и стал рассматриваться, как этап в развитии кулайской культуры в периферийном регионе. Он связывался с одной из миграционных волн кулайского населения из северной таёжной зоны Среднего Приобья на юг. Фоминский этап был датирован Т.Н. Троицкой I-III вв. Верхняя хронологическая граница фоминского этапа находилась в зависимости от выделения и датировки переходного
(12/13)
этапа (III-IV вв.) верхнеобской культуры [Троицкая, 1979: 43-44; 1981а: 29-30].
Т.Н. Троицкая при анализе памятников кулайской культуры, выделенных ею в Новосибирском Приобье, отметила существенные отличия материалов фоминского этапа от двух предыдущих этапов её существования в этом регионе. Однако, подобно тому, как М.П. Грязнов находил много общего в элементах погребального обряда всех трёх этапов верхнеобской культуры, так и Т.Н. Троицкая сблизила характеристику погребально-поминального обряда фоминского этапа с элементами обряда предшествующих погребений кулайской культуры, выделенной ею в Новосибирском Приобье [Троицкая, 1979: 50-51; 1981а: 33]. Впрочем, это можно оправдать стремлением решить боле важную задачу в рамках переосмысления этапов культурогенеза региона — сконцентрировать внимание на необходимости разграничения кулайских (включая фоминские) и верхнеобских комплексов. В дальнейшем анализ погребального обряда памятников на южной периферии позднекулайской общности также давался Т.Н. Троицкой в обобщённом виде. Обращалось внимание только на то, что трупосожжение характерно для более поздних памятников [Троицкая, 1994: 180-184].
Признание не принципиальности появления трупосожжения на фоминском этапе нашло отражение в отсутствии поиска особых причин, породивших это явление. Т.Н. Троицкая предположила, что реализация обряда кремации помимо ингумации было характерно для всей территории распространения кулайской культуры (позднекулайской общности — Ю.Ш.). В этом элементе погребального обряда на юге Сибири угадывалось влияние таштыкской культуры [Троицкая, 1994: 182-183].
Действительно, при рассмотрении культурно-исторических особенностей фоминских памятников наиболее популярной является разработка идеи таштыкского влияния на население Верхней Оби [Троицкая, 1979: 53; Вадецкая, 1986: 142]. К сожалению, как со стороны исследователей фоминских памятников — таштыкские, так и со стороны исследователей таштыкских — фоминские, материалы привлекаются пока на чрезмерно обобщённом уровне, что приводит к поверхностным выводам.
В дальнейшем, ссылка на наличие трупосожжения в кулайских погребениях (как элемент «традиционной» поливариантной погребальной обрядности) становится одним из аргументов в доказательстве теории автохтонной линии развития ряда культур Приобья и Притомья [Илюшин, 1992: 52-56; Илюшин, Ковалевский, 1992: 31-32; Бородаев, Горбунов, 1995: 157-158].
Передатировка фоминских памятников, с отнесением их к началу I тыс., привела к отрыву от исследуемой темы ряда памятников, имеющих несомненную связь с фоминскими материалами, но за которыми, в силу определенных причин, установилась и до сих пор сохраняется прежняя датировка фоминского этапа (VII-VIII вв.). Некоторые из этих комплексов были найдены задолго до открытий М.П. Грязнова — в конце XIX — начале XX вв. Так, интересующие нас материалы были получены А.В. Адриановым в 1887 г. при раскопках Томского могильника, в 1890-х годах проведены первые раскопки в Айдашинской пещере [Проскуряков, 1890; 1900], в 1906 г. найден так называемый Елыкаевский клад (в 1909 г. он был передан в Археологический музей Томского университета), а в 1911 г. найден Ишимский клад [Ермолаев, 1914].
(13/14)
Часть предметов из Томского могильника была вскоре опубликована [Томский..., 1892: 99-111; Анучин, 1898: рис. 20], но в широкий научный оборот материалы этого памятника были введены лишь в 1952 г. М.Н. Комаровой [1952: 7-50]. В Томском могильнике М.Н. Комарова выделила шесть комплексов, которые она интерпретировала как инвентарь погребений №№ 42-47, совершённых по обряду кремации на стороне. Ближайшие аналогии этим материалам М.Н. Комарова указала в Ишимской коллекции, в находках из Айдашинской пещеры и предположила хронологическую близость погребений №№ 42-47 с фоминскими погребениями, исследованными М.П. Грязновым в Верхнем Приобье. Нужно отметить, что и М.П. Грязнов материалы Томского могильника, а также найденные в районе г. Ачинска комплексы из Айдашинской пещеры и Ишимский клад, рассматривал в связи с фоминской проблематикой. Эти аналогии он привлек, прежде всего, для обоснования своей датировки фоминского этапа VII-VIII вв.
Нужно отметить, что несколько особняком стояла хронологическая оценка Ишимского клада сделанная С.В. Киселёвым. Он, рассматривая Ишимский клад, выделял в нём помимо тагарских изделий группы предметов гунно-сарматского, таштыкского времени, которые считал указанием на дату окончательного оформления комплекса [Киселёв, 1951: 408, 467].
Ещё до окончательного признания датировки фоминских памятников началом I тыс., в научный оборот вводились новые комплексы, содержащие аналогии Ишимскому кладу и Томскому могильнику, и датированные исследователями третьей четвертью I тыс. — Елыкаевская и Парабельская коллекции [Ураев, Архив ИА РАН. Р-1. № 1394; Ураев, 1956а: 326-327; Могильников, 1968: 263-268]. Продолжалось обоснование поздней датировки основных комплексов Ишимской коллекции, материалов Айдашинской пещеры, Лысой горы [Молодин и др., 1980: 58-80]. И в настоящее время упомянутые 6 «погребений» Томского могильника ряд исследователей всё ещё включает в число памятников второй половины I тыс. н.э. [Чиндина, 1991: 30; Троицкая, Новиков, 1998: 3].
Материалы фоминских погребальных комплексов были использованы в ряде специальных археологических работ, например, Н.М. Зиняковым при характеристике черной металлургии и кузнечного ремесла древнего Алтая [Зиняков, 1988: 163], а также Ю.С. Худяковым при реконструкции оружейного набора населения Верхней Оби [Худяков, 1990: 49, 50, 58].
В 1990-х гг., автором были исследованы новые фоминские погребальные комплексы. Постепенно стала очевидна недостаточная обоснованность многих положений, используемых к настоящему времени для характеристики фоминских памятников, возникших на базе малоинформативных источников. В силу содержательной бедности имевшихся исходных данных, неясности путей и методов извлечения из них скрытой информации, поставленные исследовательские задачи и не могли быть до конца верно решены. На восприятие фоминских материалов, несомненно, повлияла и дискуссия, возникшая вокруг их культурно-хронологической интерпретации.
Анализ историографической ситуации и накопленных источников показал, что, большое значение имеет не только полное введение в научный оборот, как старых, так и новых погребально-поминальных комплексов, но и постепенное уточнение практически всех, казалось бы, уже утвердившихся положений, отражающих ме-
(14/15)
сто фоминских памятников в истории юга Западной Сибири. В основу такой коррекции был положен один из важнейших методологических принципов — постановка задачи должна увязываться с источнико-информационной основой [Ковальченко, 1987: 214].
В течение 1990-х годов нами стала проводиться работа по подготовке к изданию свода источников по фоминским погребально-поминальным памятникам. Одновременно в предварительных публикациях были намечены некоторые из проблем, к решению которых побуждали новые наблюдения [Ширин, 1991; 1992; 1993; 1994а; 1994б; 1997]. Основная задача, которая ставилась пред этими «информационными репликами» — оперативно предложить заинтересованным исследователям наиболее перспективные, ключевые вопросы, решение которых станет объективной необходимостью в ближайшее время.
С сожалением приходилось наблюдать то, что высказанные в ряде докладов идеи мало кого вдохновили. Вместе с тем, накапливались публикации, в которых не только продолжала развиваться прежняя культурологическая модель, но и без достаточных на то оснований «уточнялись» некоторые аспекты фоминской проблематики.
Г.В. Скопинцева, рассматривая итоги изучения памятников I-VII вв. Верхнего Приобья, не только приписала мне ошибочное утверждение о включении фоминских памятников в «единую этнокультурную общность на позднекулайской основе», но вновь реанимировала тезис А.К. Амброза об отнесении ряда фоминских погребений могильника Ближние Елбаны-7 к VIII в. [Скопинцева, 1996: 167]. Наиболее радикально вопрос хронологии памятников фоминского этапа предложил решить А.С. Васютин. Он отметил, что так как для фоминских памятников до сих пор нет твёрдых хронологических опор, а в основание датировки положена лишь хронологическая интерпретация неочевидной этнокультурной схемы, то эти памятники («плавающие» по хронологической шкале от I в. до V в.) должны быть объединены с памятниками, относимыми к переходному и одинцовскому этапам в пределах рубеж IV-V вв. — VI в. Имеющиеся различия между известными памятниками он предложил объяснять сосуществованием на одной территории носителей нескольких погребальных традиций. Вместе с тем, А.С. Васютин считает, что керамика — несущественный показатель для культурно-хронологического разграничения фоминских и одинцовских памятников [Васютин, 1997: 7-9].
Одними из последних среди работ, непосредственно связанных с темой данной монографии, были публикаций, подготовленные Е.В. Григоровым [1998, 1999а, 1999б]. Первая статья была посвящена рассмотрению возможности определения нижней даты фоминских памятников на основании материалов поселений [Григоров, 1998]. Е.В. Григоров является сторонником миграционной концепции проникновения кулайских культурных традиций в Верхнее Приобье. Вслед за Т.Н. Троицкой он верно отмечает, что керамические комплексы ряда памятников предшествующих фоминским несут на себе признаки смешения кулайской и каменской (большереченской) традиций. Однако весьма голословно утверждает, что с каменским населением Верхней Оби взаимодействовало население раннего (васюганского) этапа кулайской культуры. Нижняя дата формирования фоминских комплексов, в которых, по мнению Е.В. Григорова, преобладают традиции новой миграционной волны кулайского населения саровского этапа, определяется им
(15/16)
рубежом эр на том основании, что в фоминских керамических материалах отсутствуют признаки каменской традиции. Дело в том, что Е.В. Григоров поддерживает предположение о том, что каменская и староалейская культуры в Верхнем Приобье не могут быть древнее последних веков I тыс. до н.э. [Григоров, 1998: 213].
Наиболее полно взгляды на хронологическое место и этнокультурную природу фоминских памятников были представлены Е.В. Григоровым в сборнике, посвящённом 75-летию А.П. Уманского [1999а]. В этой статье он уделяет большое место критике высказанных мною новых взглядов на фоминские древности. К сожалению, значение этой критики снижается тем, что Е.В. Григоров апеллирует к тем моим предварительным выводам по систематизации фоминских погребальных комплексов, которые были опубликованы в виде тезисов к докладам и в автореферате диссертации, и где, соответственно, не была представлена развёрнутая аргументация. Показательно, что Е.В. Григоров приписывает мне утверждение о хронологической однородности фоминских комплексов могильника Ближние Елбаны-7. Отражённые в этих статьях представления Е.В. Григорова о фоминской погребальной обрядности были включены им в кандидатскую диссертацию, посвящённую систематизации погребальных традиций в Барнаульско-Бийском Приобье в I-ХШ веках [1999б: 12-15]. Соответственно, памятникам фоминского этапа Е.В. Григоров отводит период: рубеж эр — первая половина IV в. н.э. [1999б: 15]. Кремация в фоминской погребальной обрядности, по Е.В. Григорову, восходит к традициям таёжного саровского населения, которое расселилось на территории Верхнего Приобья после исчезновения на рубеже эр каменской и староалейской культур [1999а: 167].
§ 2. Фоминский этап или культура? ^
Следует отметить, что в археологии юга Западной Сибири генезис культур эпохи железа традиционно представлен в виде их последовательной смены. В ряде случаев длительные периоды существования той или иной культуры разбиты на этапы. Как правило, результаты раскопок интерпретируются в рамках такой модели эволюционной трансформации археологических культур, изредка осложнённой миграциями. Подобный подход представляется мало оправданным именно для юга Западной Сибири. Здесь, где географически и исторически сложился особый контактный регион, необходима иная более гибкая концепция культурогенеза.
Рассматривая интересующие нас комплексы эпохи раннего железа на территории Южной Сибири, постоянно сталкиваешься со скрытыми и явными противоречиями в существующих теориях трансформации выделяемых здесь археологических культур. Очень редко учитывается, что уже с эпохи бронзы на юге Сибири отмечается отсутствие сплошных или замкнутых культурных ареалов. Вместе с тем для данного региона отмечаются взаимопроникновения и рассредоточенность культурных комплексов, а также особая интегративная роль культур зоны степей.
(16/17)
Показательно, что с накоплением материала ряд археологов пришли к выводу о необходимости разбить культурный ареал Верхней Оби скифского времени, до того воспринимаемый как единый, на локальные культуры [См. Абдулганеев, Владимиров, 1997].
В этом контексте следует согласиться с теми исследователями, которые призывают к тому, чтобы на месте понятия «археологическая культура» была создана «целая система взаимно координированных понятий» [Клейн, 1991: 155]. Эта система, кроме прочего, должна учитывать и более сложные, чем традиционные, модели последовательно-эволюционного развития культур широких сплошных ареалов.
В настоящее время большинством исследователей фоминские памятники рассматриваются в рамках фоминского этапа лесостепного варианта кулайской культуры. Предполагается, что культурный компонент, лежащий в основе этих памятников, принял участие в сложении культуры второй половины I тыс., именуемой исследователями или верхнеобской, или одинцовской, ведущей автохтонную линию развития, осложнённую или прерываемую в различное время на различных территориях Обь-Томского междуречья приходом иноэтничных групп, предположительно тюркских [Троицкая, и др., 1980: 160-164; Троицкая, 1988: 95-101; Илюшин, 1990в: 21] или тюрко-угорских [Казаков А., 1996а: 15; 1996б: 176-177].
Выявление в Новосибирском Приобье памятников, на материалах которых фиксируются элементы кулайской культурной традиции (при всей неопределённости этого термина) было интерпретировано Т.Н. Троицкой, как результат проникновения северо-таёжного населения. Исходя из этой миграционной концепции, было решено выделить в Новосибирском Приобье локальный вариант кулайской культуры. В своем развитии, по мнению Т.Н. Троицкой, кулайская культура Новосибирского Приобья прошла три этапа — III-II вв. до н.э., I в. до н.э. — I в. н.э., I-III вв. н.э. В этой череде завершающим этапом был фоминский [Троицкая, 1979: 48-49]. Данная историко-культурная интерпретация памятников так называемого лесостепного варианта кулайской культуры далеко не бесспорна.
Уточним, что ещё в начале создания концепции кулайской экспансии отмечалась возможность сохранения и после II в. до н.э. докулайского населения даже в Томском Приобье [Плетнёва Л., 1978: 58]. О том, что высвеченная проблематика весьма актуальна, говорят и результаты последних исследований в Новосибирском Приобье. Прежде всего, теперь менее внушительно выглядит военный и экономический потенциал «кулайских мигрантов» последних веков I тыс. до н.э., чем представлялось ранее [Соловьёв, 1996: 224-228]. Культурные особенности оставленных ими памятников скорее говорят не о тотальной миграции, сколько о локальной инфильтрации мелких экзогамных групп, или ином механизме формирования наблюдаемых признаков. При исследовании памятников рубежа эр и первых веков I тыс. в Новосибирском Приобье археологи также наблюдают культурные явления, противоречащие теории тотальной экспансии кулайского населения с вытеснением прежних обитателей Приобья (могильники Быстровка-2, 3) [Дураков, Мжельская, 1995]. Не находит объяснения и отсутствие «ранних» кулайских памятников в Среднем Притомье до появления там фоминских.
Видимо, в данном случае вряд ли возможно говорить о существовании локального варианта кулайской культуры в том смысле, в каком это представлялось
(17/18)
ранее. Вероятнее всего, появление в Новосибирском Приобье памятников с признаками таёжной культуры является перманентным проявлением реально реализуемых взаимовыгодных отношений между двумя культурными и ландшафтными ареалами. Такие культурные проявления отмечались и для более раннего времени и для более позднего.
В таком случае, мы должны были бы наблюдать и проникновение степного населения на рубеже эр в районы, по крайней мере. Томского Приобья. Строго говоря, фактов противоречащих этому нет. К сожалению, хронология поселенческих комплексов раннего железа из Томского Приобья также весьма неопределённа, а могильники рубежа эр не выявлены. Исследователи отмечают значительные трудности выделения не кулайских керамических комплексов, сформировавшихся в контактной зоне кулайской культуры и её южных соседей [Яковлев, 1991: 13 9-140].
Кроме всего прочего, ранние памятники лесостепного варианта кулайской культуры, смешанные по своим культурообразующим признакам, следует синхронизировать, по нашему мнению, не с васюганским этапом кулайской культуры Среднего Приобья, а уже с саровским. Даже в «первом этапе» лесостепного варианта кулайской культуры выделяемые признаки васюганского этапа весьма условны. Это отмечается Т.Н. Троицкой даже на керамическом материале [1979: 19]. Как указывает Л.А. Чиндина [1984: 88], часть керамики наиболее раннего «первого этапа» лесостепного варианта кулайской культуры имеет характеристики, сходные с выделенными для 6 группы кулайской керамики Среднего Приобья (по типологии Л.А. Чиндиной). Эта группа керамики занимает промежуточное положение (типологическое, что не всегда соответствует хронологическому) между керамическими типами васюганского этапа и саровского. Керамика 6 группы часто встречается на памятниках саровского этапа кулайской культуры [Чиндина, 1984: 92]. Наличие жемчужника на керамике лесостепного варианта кулайской культуры, при отсутствии его на керамике саровского этапа не является противоречием. Судя по иному, чем на керамике васюганского этапа, композиционному сочетанию жемчужника с разделительными наколами, этот орнаментальный мотив имеет в основе степные, а не таёжные истоки.
В этой связи следует остановиться на неоднократных попытках удревнить начальный этап проникновения кулайских культурных признаков в Барнаульское Приобье [Иванов Г., 1991; Казаков, Дёмин, 1992; Бородаев, Горбунов, 1993; Абдулганеев, Казаков, 1994]. Аргументация, представленная в данных публикациях, отражает несколько основных тенденций. Во-первых, в памятниках с керамикой со смешанными каменско-кулайскими признаками априорно угадывается «раннее» проникновение «кулайского населения». Во-вторых, установление хронологии памятников с кулайскими признаками проводится на фоне занижения общей хронологии памятников постскифского времени. В-третьих, встречается паралогизм, в основе которого — приписывание кулайских корней культурным признакам некулайского происхождения, видимо, на основе выделения этих признаков в памятниках Новосибирского Приобья смешанного состава.
Развёрнутая критика этих положений слишком далеко увела бы нас от рассматриваемой темы, так как требует привлечения дополнительного, в том числе и поселенческого, материала. Ряд критических замечаний был высказан В.А. Могильниковым [1995: 124-125]. Более существенно отметить тот факт,
(18/19)
что для наиболее ранних памятников с кулайскими культурными признаками везде, где они выявляются в Верхнем Приобье, действительно характерен один общий признак — они несут следы явного культурного взаимодействия с местным лесостепным населением. При этом культурное взаимодействие, видимо, было выборочным, локально-групповым. Разительное отличие составляют фоминские памятники.
Анализ показывает несомненно иной компонентный состав фоминского культурного комплекса в сравнении с предшествующими «кулайскими» памятниками Новосибирского Приобья. Следует признать факты резкого изменения многих культурных признаков, в том числе и наиболее существенных — форм хозяйства, типов поселений, погребального обряда. Фиксируется и принципиально иное территориальное распространение фоминских памятников — расширяются границы ареала, и становится более разнообразной их ландшафтная приуроченность. Стоит ли при этом включать фоминские памятники в череду этапов развития той же культуры, которую могли бы представлять предшествующие памятники с кулайскими признаками, занимавшие весьма ограниченную территорию? Видимо, следует говорить о принадлежности фоминских памятников не к этапу развития некой культуры, а к самостоятельной культуре Верхнего Приобья и предгорий Кузнецкого Алатау. Отмечу, что ещё раньше и без особого обоснования о «фоминской культуре» писал В.А. Могильников [1995: 128]. При этом должно сохраниться отнесение фоминских памятников к кругу памятников кулайской общности. Проблема существования определённых историко-культурных общностей на территории Западной Сибири в древности рассматривалась многими исследователями [Фёдорова, 1978: 78-83; Зыков, Фёдорова, 1993: 65-66]. Видимо, в предлагаемых интегрирующих моделях есть своё рациональное зерно. Но, как всякую модель, их нельзя абсолютизировать. Конкретные исторические условия наполняли их своим определённым содержанием.
Следует особо подчеркнуть, что в ранних публикациях я намеренно избегал говорить об определении культурной принадлежности рассматриваемых памятников. Предполагалась лишь дополнительная характеристика локальной специфики памятников на юге позднекулайской общности, поиск возможных механизмов её формирования. В то же время, уже тогда становилось понятным, что термины «фоминский этап», «памятники фоминского этапа» не вполне адекватны формирующимся взглядам на особенности культурогенеза в регионе. Предварительной формой осмысления сложно структурированного материала стало использование понятия «тип памятника». Но в том контексте, в котором было применено данное понятие, «тип памятника» = «тип комплекса» = «археологическая культура» [Шер, 1966: 264].
|