Г.А. Пугаченкова
Из художественной сокровищницы Среднего Востока.
// Ташкент: Изд-во лит. и искусства, 1987. 224 с.
Образ кангюйца в согдийском искусстве.
(Из открытий Узбекистанской искусствоведческой экспедиции).
Проблема взаимоотношений населения осёдло-земледельческих оазисов и кочевой степи — одна из коренных в истории Средней Азии, да по существу и всего Среднего Востока. В особых проявлениях они раскрываются в художественной культуре, произведения которой имеют или специфические для создавшей их среды черты, или отмечены смешением их, или являют высший этап воссоединения, органический синтез. И в нём особенно ярко запечатлены неповторимость и своеобразие искусства среднеазиатского региона на разных стадиях его исторического развития.
В наименьшей мере этот синтез предстаёт в архитектуре, прогресс которой целиком связан с городской цивилизацией, в наибольшей — в изделиях прикладных искусств.
Городище Курган-тепе в с. Орлат Кошрабадского района Самаркандской области стало объектом стационарных раскопок Узбекистанской искусствоведческой экспедиции с 1980 года. Это остатки крупного города античного Согда, расположенного в долине протекающей среди невысоких гор и адыров реки Саганак. Его монументальная цитадель, крепостные стены, замыкающие обжитые части городской территории, остатки капитальной внутренней застройки — всё свидетельствует о развитой и долговременной городской жизни. Но показательно, что рядом на взгорье за рекой простирается обширный курганный могильник, насчитывающий в микрорельефе сотни сильно оплывших курганных погребений, а если учесть смытые и уничтоженные курганные насыпи при распашке богарных земель, их было несомненно больше. Причём подъёмные н полученные при раскопках археологические материалы свидетельствуют о их синхронности с обживанием города.
Все раскопанные к настоящему времени курганы, вскрытия которых были нами поручены В.А. Карасёву, были разграблены ещё в древние времена. Но в некоторых был найден разнообразный инвентарь, позволивший датировать погребения пределами от II в. до н.э. до начала н.э.: железное оружие (видимо, оно было брошено потому, что ко времени разграбления железо проржавело, деформировалось и не представляло ценности), глиняные сосуды, некоторые детали украшений, незамеченные в полутьме, когда грабители выгребали погребальный инвентарь (например, кусочки золотых нитей и фольги, бронзовые пряжки), или оставленные за ненадобностью.
Об одном комплексе таких украшении следует рассказать. Они извлечены из кургана, в котором сохранилось довольно много предметов: железное оружие — длинный меч, перекрестие рукоятки которого украшала великолепная обкладка из светло-зелёного нефрита, фрагменты кинжала, двух ножен, трёхгранные варьирующие в размерах черешковые наконечники стрел, куски костяных обкладок сложносоставного лука. Обнаружено крошево толстых золотых нитей, которыми, очевидно, была некогда обшита драгоценная ткань. Найден также крупный одноручечный кувшин с треугольно оттянутым с противоположной от ручки стороны небольшим сливом.
Но особый интерес представляли костяные пластины, крепившиеся, видимо, на кожаной основе: две большие (13,5×10,4 см), выточенные из лопаток крупного животного, и четыре малые (5,9×5 см). Отметим, что в одном из соседних курганов также обнаружено восемь небольших прямоугольных пластин (53×19 см [? — видимо, д.б.: мм. — П.А.]). Почти на всех нанесены рисунки, которые отличает высокое художественное мастерство, очень интересные в сюжетном, иконографическом и стилистическом отношении. Крупные пластины скруглены с одной стороны и вертикально срезаны — одна справа, другая слева. На углах и по оси — отверстия для крепления, на одной стороне по оси выточена продолговатая щель, с другой стороны оси есть широкий прямоугольный паз. Крепились пластины тонкими гвоздями (местами сохранились их шляпки, местами ржавый след), через паз — ремешком. Пластины явно парные, их форма, гнёзда и пазы для крепления зеркально повторяют друг друга.
Внутренняя поверхность пластин гладко срезана и здесь явственны расслоения костной структуры. Внешняя поверхность отполирована и на ней выгравированы, видимо, игловидным инструментом, изображения.
Баталия. Изображена бурная сцена сражения четырёх пар конных и спешенных витязей, те, что слева, наносят поражение соперникам справа. Сражающиеся размещены в четырёх пространственных планах снизу вверх: 1. Конный витязь — видимо, главный, так как за ним вздымается закреплённый на коне бунчук. Длинным, прогнувшимся копьём он пронизывает коленопреклонённого соперника. Тот ещё взмахивает мечом, но у копья его уже сломано древко, а конь пал, пронзённый стрелой. 2. Витязь на скачущем коне натягивает тетиву лука, то же делает и его стоящий напротив
(56/57)
Большая пластина со сценой баталии.
соперник. 3. Всадник слева проткнул копьём коня противника, к упряжи которого прикреплена отрубленная, кровоточащая голова одного из ранее сражённых врагов, а тот в свою очередь разрубает голову соперника мечом, с которого каплями струится кровь. 4. Всадник справа насквозь пронзил мечом спешенного соперника, но погибает сам, так как противник боевым клевцом пробивает ему череп, откуда хлещет кровь.
Все участники — единого этнического типа и в одинаковых военных доспехах, разнящихся лишь в деталях. Лица их переданы в профиль. Голова одного из воинов обнажена (шлем, видимо, сбит в бою), череп его заострён к макушке, остальные воины в шлемах. Все участники боя в панцирях наподобие длинного кафтана, облегающего грудную клетку, с плотными наручами, расширяющегося книзу, прикрывая колени. Шею и затылок защищает высокий бронированный воротник, перехваченный для надёжности ремешком с развевающимися сзади кистями. Ноги воинов не защищены — они в облегающих штанах, натянутых штрипками под ступнями. Доспехи воинов пластинчатые и чешуйчатые, составленные из нашитых па основу квадратных, продолговатых, полуовальных пластин и из промежуточных ременных соединений, придававших доспехам гибкость, причём у каждого участника свой вариант этих деталей.
Охота. Её участники размещены в трёх параллельных рядах, причём так, что возникает иллюзия трёх пространственных планов, хотя перспективных сокращений нет. Действие происходит па фоне гор, обозначенных в двух планах условными пиками, на них — деревья, также очень условно трактованные в форме полуовалов на стержне, подразделённых дугами ветвей с вертикальной штриховкой между ними; в одном случае веерными линиями обозначен куст. Всадники мчатся на распластанных в летящем галопе конях, ноги которых горизонтально выброшены вперёд и назад. Сидят они в сёдлах довольно близко к холке коня, с сильно натянутыми луками, только что направившими стрелы в преследуемых животных. Ноги всадников круто согнуты в коленях, отведены назад, они сжимают бока коня, носки вытянуты, как у балерины. Эта позиция ног отлична от таковой у сражающихся конных витязей.
(57/58)
Орлатский могильник. Большая пластина со сценой охоты.
Этнический тип всех трёх охотников тот же, что и воинов: аналогичный профиль, когтевидная бородка, обвислые усы. Головы двух непокрыты, а у среднего всадника, по-видимому главного в этой сцене, на голове овальная шапка-кулях. Одеты они легко, сообразно занятию, требовавшему не сковывающей движения одежды. Справа к седлу прикреплён такой же, как у воинов, длинный тройной колчан.
Тип коней и их упряжь почти идентичны тем, что изображены в сцене боя, но есть н различия. У нижнего и верхнего коней за пышной чёлкой над подстриженной гребешком гривой оставлен высокий заострённый гребень. Упряжь коней несколько облегчена — впереди седло прикреплено лишь простой ременной подпругой. У среднего н верхнего коней слева пышные кисти, развевающиеся во время скачки. Верхний и нижний охотник едут на кобылицах, средний — на жеребце. Конь этот покрыт попоной, у других она не обозначена, хвост пышный, с волнистыми прядями волос. У дальней кобылицы хвост (на пластине он виден частично) также свободен, но пряди расположены иначе; у передней же он вначале плотно перетянут, посредине подхвачен широкой пряжкой, далее развевается прядями.
Всадники преследуют мчащихся животных (изображения их, к сожалению, очень испорчены). Нижний всадник преследует косуль — самца, самку и детёныша; средний — трёх куланов (их длинные морды напоминают морды мчащихся позади коней, у всех длинные волнистые хвосты), верхний — двух круторогих архаров. Всё это представители горной н степной фауны Средней Азии.
Малые пластины имеют форму как бы сдавленного лепестка, с широкой полосой вверху. На полосе три круглых отверстия для закрепления бронзовыми штифтами (на одной пластине их сохранилось два, на другой — один, прочие утрачены) н более крупное, также круглое отверстие над упомянутым нижним заострением. На трёх пластинах выгравированы изображения:
поединок двух витязей в таких же доспехах и с аналогичным оружием, что и в сцене боя; левый уже пронзил правого, а тот лишь коснулся его копьём. На правом боку одного — колчан с луком и, видимо, со стрелами, па левом боку другого па двух ремешках подвешен длинный меч в узких ножнах;
схватка двух противоположно стоящих двугорбых верблюдов; оба на полусогнутых ногах, оба кусают друг друга за заднюю ногу;
левая половина изображения стёрлась. В
(58/59)
Малые пластины: поединок; схватка верблюдов; гриф.
правой — гриф, клюющий добычу (она неясна). Пластины эти явно закреплялись как украшение, рисунки которого можно было рассмотреть вблизи. Но украшение чего и где?.. Они могли оформлять панцирные доспехи, служить деталью конского убора, а большие пластины, возможно, использовали в обкладках колчана. Вопрос этот пока открыт.
Внешность участников сцен. Персонажам на больших пластинах и малой присущ единый антропологический тип. Форма черепа у двух охотников с непокрытой головой и у воина, потерявшего шлем, куполовидно суженая, лоб невысокий, прямой, волосы зачёсаны вверх, у висков убраны за уши и ровно острижены над шеей в кружок. У всех участников небольшие, ромбовидно очерченные глаза, довольно крупный нос с небольшой горбинкой, свисающие остриём почти до подбородка усы, энергичный подбородок, у большинства заострённая, когтевидно загнутая вверх бородка. Признаков монголоидности в лицах нет.
Прямых аналогов им мы не нашли. Стрижка несколько напоминает Гераичей халчаянской скульптуры [1] и охотников на пластинах из Тахти-Сангина [2], но профиль и форма бороды у кургантепинских персонажей иные.
Более близки к ним портретные профили на согдийских монетах II в. до н. э. — первых вв. н. э., которые нумизматы связывают с Самаркандским Согдом [3]. Здесь выделяется несколько основных групп так называемых «варварских подражаний», которые Е.В. Зеймаль распределяет так: раннесогдийские подражания чекану Антиоха (лицевая сторона — голова государя вправо, оборотная сторона — протома коня вправо); раннесогдийские монеты (л. ст. — голова государя влево, об. ст. — стоящий лучник): монеты группы Гиркода, относимые к I-II вв. (л. ст. — голова государя вправо, об. ст. — протома коня или лучник). Профили на лицевой стороне этих монет не идентичны: иногда лицо государя полное, безбородое, но чаще (а в группе Гиркода — всегда) — худощавое, с удлинённой бородой; возможно, что она подчёркивала разницу в возрасте. Вместе с тем, при известных отличиях в передаче черт, совершенно ясно, что на монетах этих переданы не портреты, но определённый тип, причем не столько конкретного правителя, сколько государя «вообще» или чтимого предка, основателя царствующего дома.
У персонажей на кургантепинскнх пластинах обнаруживаются черты типологического сходства с бородатым профилем на монетах Гиркода и более ранних — куполовидно суженный кверху череп, стрижка волос, форма усов, крупный нос. Но есть и заметные отличия: лоб у Гиркодов сдавленно-закатанный, напоминает характерную деформацию лба у Герая на монетах и у Гераичей халчаянской скульптуры [4], нос прямой, узкая борода опущена. А у кургантепинских воинов и охотников лоб прямой, нос с горбинкой, борода крючком загнута вверх. Указанные отличия неслучайны, резчик под-
(59/60)
Монеты Гиркода. На обороте — конь; лучник; копьеносец.
чёркивал особенности антропологического типа персонажей. Это представители единой с Гиркодовым родом народности, населявшей в те времена Самаркандский Согд, но другого племени — очевидно того, которому принадлежали владения Мианкальского региона.
Антропологические материалы из Согда для интересующего нас периода пока малочисленны. Тем не менее на основании уже полученных черепов выясняется, что, например, в Бухарском Согде и для земледельческого населения, и для тех его групп, которые хоронили покойников в курганах, присущ восточносредиземноморский тип. Европеоидным было и скотоводческое население предгорных и горных районов Согда [5]. Воины же и охотники на пластинах дают зримое представление о внешности народонаселения Мианкальской зоны Самаркандского Согда. Им присуще своеобразие профиля, в котором действительно нет признаков монголизации.
Одеяние охотников: облегающий верхнюю половину торса кафтан, запахнутый слева направо до талии, где перетянут поясом, затем расширяется, прикрывая бёдра, а понизу украшен широкой полосой бахромы; штаны плотно охватывают ноги и закреплены под ступней штрипками над облегающей плотной, как чулок, обувью. Покрой одинаков, но резчик попытался передать разнообразие в деталях костюма вариантами мелких штриховок, а у нижнего всадника кафтан вообще без штриховки (кроме рукавов).
Костюм этот сходен с известными по памятникам искусства одеяниями ряда азиатских народов первых веков до и после начала н.э., но лишь в общих чертах. Так, в одежде членов раннекушанского Гераева рода характерна мягкая рубаха или плотный кафтан, запахнутый справа налево и пышные драпирующиеся шаровары [6]. У представителей рода Великих Кушан (кушанские монеты, скульптура Гандхары, и Матхуры) либо кафтан, плотно застёгнутый посредине, или рубаха без разреза, и шаровары, образующие множество горизонтальных складок [7].
О вооружении пластины дают на редкость содержательный материал. Не вдаваясь в детальный разбор, отметим, что панцирные доспехи у всех участников — единого типа, но разработка элементов исключительно разнообразна. Наиболее схематично, лишь с выделением основных составляющих, передан панцирь в сцене поединка. Покрой его — наподобие кафтана, который облегает верхнюю половину торса, а от талии сильно расширяется, ниже колен и покрыт набором прямоугольных пластин. Высокий стоячий воротник прикрывает шею и затылок, где он несколько оттянут и расширен: рукава свободны у плеч, сужены к кистям. На ногах такие же, как у охотников, плотные штаны со штрипками и облегающая мягкая обувь.
В сцене битвы у каждого участника панцирь имеет особую разработку деталей. Воротник вертикально расчленён узкими пластинами и обрамлён по краю толстой каймой, а в двух случаях покрыт мелкими чешуйками. Рукава либо пластинчатые, либо расчленены продольно и поперечно на прямоугольные поля, заполненные пластинами или чешуйками. Верхняя часть доспехов разделена на груди вертикальной полосой и двумя поперечными, при вертикальном рифлении образованных ими прямо-
(60/61)
угольников, но у одного из участников — сплошь чешуйчатое покрытие. Нижняя половина даёт шесть вариантов пластинчатого оформления (у двух участников она не видна). Судить о приёмах крепления панцирных пластин и чешуек при малых масштабах изображения затруднительно, но по разнообразию больших и малых деталей можно заключить, что здесь в одном панцире сочетались различные металлические н, возможно, кожаные пластины и чешуйки со стёганой или войлочной подосновой.
Шлемы полуовальной формы с выемом у висков при переходе к нащёчникам; на макушке кольцевое навершие с отверстием, в котором закреплен хвост-куйрук. Поверхность или гладкая, или покрыта вертикальными либо горизонтальными пластинами, или чешуйчатая. Шлемы этого типа входят в категорию так называемых «кубанских» овальных шлемов, уже с середины I тысячелетия до н.э., имевших распространение в огромном ареале пребывания скифских народов от Скифии до Срединной Азии. Прямых аналогий кургантепинские шлемы не имеют. Общий силуэт и форма нащёчника более всего сближает с ними шлемы халчаянской скульптуры (рубеж н.э.) [8] и царский шлем Хувишки на его монетах (II в. н.э.) [9], где, однако, этот военный головной убор структурно более усложнён.
Панцирный доспех на кургантепинских пластинах встречает ряд параллелей в кушанском мире — от Бактрии и до Гандхары [10], но прямых совпадений нет. Как и в костюме охотников, мы отмечаем черты общности при отсутствии точных соответствий. Общность диктовалась единством системы боя и обороны, разница — этноплеменными отличиями, которые тщательно поддерживались в те времена.
Вооружение воинов — копья с ланцетовидным наконечником; очень длинные двухлезвийные мечи, удлинённая рукоять которых поперечно расширена в месте крепления с боевой частью меча и фигурно утолщена на конце; прямые длинные ножны мечей, прикреплённые к поясу на двух ремешках; сложносоставной лук; стрелы с трёхгранными наконечниками; длинный трёхчастный колчан с широким отделом для лука и двумя узкими для стрел, притороченный справа к седлу коня; продолговатый щит, обитый пластинами, формы которых варьируют; у одного из воинов — уже упомянутый боевой топорик-клевец, известный в восточном вооружении под названием «табар-загнул» («топор-вороний клюв»). Такого рода табар-загнул изображен на обороте монет Сотера Мегаса-Кадфиза 1 (I в. н. э.), где его держит восседающий на коне правитель или его обожествлённый предок [11].
Бронированные воины сидят на лёгких, не защищённых бронёй конях с преувеличенно длинным корпусом и утрированно длинной мордой. Гривы их подстрижены гребешком, между ушей — пучок чёлки. Хвосты, видимо, стянуты — они очень узки, пряди обозначены лишь на две трети длины. Упряжь коней: двойные уздечки на морде, скреплённые псалиями, и одна уздечка под шеей, у ушей прикреплены небольшие кисти, точнее хвосты-куйруки того же типа, что венчают шлемы всадников; соединённая большими и малыми кольцами, подпруга охватывает шею и скреплена с невысоким седлом (оно видно лишь у упавшего коня), от которого следуют на крупе большие кольца, удерживающие подхвостник. Стремян нет. Всадники сидят близко к холке коня, сжимая его бока прямыми ногами, почти вертикально вытянув носки.
Исключительно интересен штандарт у всадника на переднем плане слева. На высоком древке закреплена голова ушастого зверя (детали её нечётки), за шеей которого — лёгкий, развевающийся цилиндр в косую клетку, раздвоенный на конце. В своё время К.В. Тревер сделала подборку материалов о штандартах такого рода, имевших распространение в скифской, парфянской, сарматской среде [12]. Наиболее подробное описание их приведено Аррианом, который сообщает следующее: «Скифские военные значки представляют собою драконов, развевающихся на шестах соразмерной длины; они сшиваются из цветных лоскутов, причем голова и всё тело до хвоста делается наподобие змеиных, как только можно представить страшнее... Когда кони стоят на месте, видишь только разноцветные лоскутья, свешивающиеся вниз, но при движении они от ветра надуваются так, что делаются очень похожими на названных животных и при быстром движении даже издают свист от сильного дуновения, проходящего (сквозь них). Эти значки не только своим видом причиняют удовольствие или ужас, но и полезны для различения атаки и для того, чтобы разные отряды не нападали один на другой» [13].
Все эти детали есть на кургантепинской пластине: голова дракона, его туловище, составленное из лоскутов (видимо, в натуре разноцветных), раздутое при движении всадника, пара развевающихся хвостов. К.В. Тревер, описывая навершие подобного штандарта из Остяко-Вогульска, считала, что оно было изготовлено в Иране, попав со временем в Сибирь; «никаких оснований утверждать её среднеазиатское происхождение у нас пока нет» [14]. Ныне мы получаем тому конкретное обоснование.
Об оружии скотоводческих племён, проживавших по соседству с местами первичного
(61/62)
обитания саков, юеджей и усуней, во II в. до н.э. нахлынувших в Среднюю Азию, сохранились сообщения ранней китайской хроники. Так, у номадов Жоняна и Шаньшаня «вооружение состоит из луков со стрелами, копьев, сабель и лат» [15]. Как видим, перечень полностью совпадает с составом вооружения воинов на кургантепинских пластинах.
Археологический материал из курганов у кургантепинского могильника соотносится с так называемой сарматской культурой (для Средней Азии, может быть, правильнее называть ее «сарматоидной»), а комплекс находок позволяет датировать их II в. до н.э. — I в. н.э., причём курган, где найдены пластины, близок именно к ранней дате. Здесь характерны длинный меч с перекрестием рукоятки, недлинный кинжал, сложносоставной лук, трёхгранные черешковые наконечники стрел, одноручечный кувшин с небольшим сливом — все это присуще набору сарматского оружия и инвентаря [16]. Подчеркнём также, что содержимое наших курганов во многом находит аналогии в погребениях Бухарского и Самаркандского Согда II-I вв. до н.э. (Куюмазарскнй, Лявандакский, Аджарский, Мирзакульский могильники) — таковы мечи, кинжалы, стрелы, кувшин, однобокая фляга-мустахара [17]. Уместно подчеркнуть, что в полной мере сближается с сарматским и изображенное па пластинах вооружение, которое дополняют копья.
В недавно опубликованном М.В. Гореликом обстоятельном исследовании кушанских доспехов даются ссылки на мою статью о парфянском и бактрийском панцирном вооружении [18], в которой якобы содержится утверждение, будто сако-юеджийские племена, будучи кочевниками, не могли как таковые иметь собственного тяжёлого защитного вооружения, являвшегося привилегией осёдлых народов [19]. Это не соответствует действительности, ибо в статье указано, что хотя в среде древних среднеазиатских народов, упоминаемых под собирательными наименованиями скифов, массагетов, саков, главным видом воинских контингентов были легковооруженные лучники-кавалеристы, среди кочевнической знати применялось и тяжёлое защитное вооружение [20]. Другое дело, что формирования катафрактариев, то есть тяжеловооружённых копейщиков и мечеборцев, в сочетании с пехотой, характерно с III-II вв. до н.э. и позднее в системе крупных государств Среднего Востока. Этой точки зрения мы придерживаемся и поныне. Кушанский доспех, изучение которого М.В. Горелик основывает главным образом на памятниках изобразительного искусства Бактрии и Гандхары, свидетельствует, что в системе Греко-Бактрийского, Сако-Парфянского, Кушанского государства доспех получает исключительное разнообразие типов и вариантов. Лишь в эту эпоху появляются и собственно катафрактарии, то есть бронированные всадники на бронированных конях.
Уместно подчеркнуть, что отмеченные нами на пластинах племенные отличия строго поддерживались не только в типе причёсок, одеяний, доспехов, но и в оснастке коней. Конский набор в сценах охоты н боя прямых аналогий в обширном цикле охот и баталий, представленных в живописи, рельефах и особенно торевтике Среднего Востока себе не находит. Так же, как нет их в приёмах перевязки хвостов благородных скакунов, исключительное разнообразие вариантов которой даёт, например, сасанидское искусство [21].
На кургантепинских пластинах всадники в панцирях и шлемах сидят на ещё не защищенных какой-либо бронёй конях. Вместе с тем, при единстве формы панцирей и шлемов, обращает внимание исключительное разнообразие лат, где варьируют типы пластин, чешуек, креплений. Не выделялся ли этим ранг воинов? Пожалуй, нет, так как разницу рангов обычно передают особые регалии, каковых мы не видим. Но само это разнообразие свидетельствует об изготовлении деталей доспеха в оружейных мастерских с высокоразвитыми традициями и профессиональным уменьем. Подобная мастерская, очевидно, имелась в крупном согдийском городе Курган-тепе, где и выполнялись заказы для тех, кто затем находил упокоение в расположенном рядом с этим городом курганном могильнике.
В равной мере есть основания предполагать изготовление костяных пластин в городских ремесленно-художественных мастерских крупного города Курган-тепе — уж очень высоко здесь искусство рисовальщика, выгравировавшего на кости сложные и полные экспрессии композиционные сцены. Причем выполнявший их художник учитывал запросы заказчиков, передавая в рисунках не только их этнический тип, одежду, вооружение, но и близкие им сцены и события.
Кто же эти заказчики, и кто изображён на одной из малых и на двух больших пластинах? Обратимся к истории.
В I в. до н.э. Страбон писал о среднеазиатских племенах: «Из этих кочевников в особенности получили известность те, которые отняли у греков Бактриану, именно асии, пассианы, тохары и сакаравлы, которые переселились из области на другом берегу Иаксарта (Сырдарьи) рядом с областью саков и согдианов, занятой саками» (География, XI, 8.2). В этой цитате для нас важно указание па процесс продвижения в период, предшествовавший
(62/63)
Страбону, контингентов кочевников, когда области обитания согдийцев были заняты племенами саков, как обобщённо именовались племена среднеазиатских скифов.
Вторая половина II в. до н.э. была ознаменована бурным передвижением народов, обитавших на обширных просторах к северу и северо-востоку от Сырдарьи, толчок которому дало давление кочевнического массива народа хунну. В числе этих народов — саки, дошедшие до Бактрии, но затем вытесненные юеджами. Области Хорезма, Шаша и Согда захватили кангюйцы, а затем на землях Семиречья осели усуни. Первоначально все они были кочевыми или полукочевыми народами, занимавшимися скотоводством и лишь отчасти земледелием. Юеджийцы и кангюйцы в зонах древних земледельческих цивилизаций ассимилировались в местной среде, постепенно изменив характер хозяйствования и приобщившись к городской культуре. Вместе с тем в укладе, идеологии, обычаях пришельцев многое было прочно связано со стародавними этноплеменными традициями. Таковы, в частности, традиции курганных захоронений и соответствующий погребальный обряд, существенно отличный от связанных с зороастризмом погребальных культов Бактрии и Согда. Не случайно в одном из донесений китайского министра было сказано: «Можно покорить кочевые народы, но трудно изменить их» [22].
В древних хрониках, повествующих о событиях данного времени, объединения кочевых племён, заполнивших культурные оазисы Средней Азии к югу от Сырдарьи, именуются Юеджи и Кангюй, причем отмечено, что кангюйцы «в обыкновениях совершенно сходствуют с юеджнйцами» [23]. Юеджи, захватив Северную Бактрию, которая после разгрома Греко-Бактрийского царства саками распалась на ряд мелких владений, составляли здесь пять племенных княжеств-джабгу, из которых к началу н.э. выделилось объединившее все остальные племя Кушанов, вскоре после того создавших обширную Кушанскую империю.
Сходный процесс первоначально происходил и в кангюйской среде. Хроника упоминает «пять малых кангюйских владений», приводя их названия, совпадающие с названиями главных городов — Сусей, Фуму, Юни, Ги, Юегань [24]. Эта транскрипция очень искажает среднеазиатские наименования, но из пяти приведённых выше названий кангюйских областей по крайней мере три получают свою локализацию, чему помогают данные более поздних хроник. Юни — это Шаш — Ташкент, Юегань (Ургенч?) — Хорезм, а Фуму — это регион Мианкаля. В более поздней хронике сказано: «Хэ, иначе Кюйшауннига и Гуйшуанни есть древний город Фумо, принадлежащий малому кангюйскому владетелю» [25]. Кушания, упоминаемая арабскими и персоязычными авторами, располагалась в интересующем нас регионе и была цветущим, вторым по своему значению после Иштихана городом в средневековье.
Утвердившись на среднеазиатских землях, Кангюй занял позицию независимого государственного объединения, о чём с раздражением писал китайский наместник: «Кангюй горд, дерзок и никак не соглашается делать поклонение перед нашими посланниками. Чиновников, посылаемых к нему от наместника, сажают ниже усуньских князей» [26]. Очевидно, кангюйцев больше устраивали дружественные контакты с непосредственным соседом — усунями.
Нелишне отметить, что род кангюйских владетелей Самаркандского Согда (Кан) в первых веках н.э. стал настолько могущественным и чтимым, что далее после всех катаклизмов середины I тысячелетня н.э. он сохранял своё значение в раннем средневековье. К нему вели генеалогию представители разных ветвей этого рода, которые вплоть до захвата этих земель тюркамн владели областями Бухарского. Кашкадарышского, Зеравшанского, Сырдарьинского оазисов в VI-VII вв. [27].
Вместе с тем, в отличие от сложения на базе юеджийской коалиции могущественной, централизованной Кушанской империи, Кангюйское государственное объединение, охватывавшее области Хорезма, Шаша, Согда н некоторых других земель, оставалось рыхлым, а единство его номинальным. К нему вполне применима характеристика хроники I в. до н.э. — II в. н.э.: «Каждое владение в Западном крае имеет своего государя. Войска их от разделения слабы н не соединены под единовластием» [28]. Крупным городом владения Фуму был, очевидно, Курган-тепе.
Есть все основания полагать, что на пластинах из кургантепинского могильника изображены представители Фумуской ветви Кангюя, владевшие зоной Мианкаля. Примечательно, что па пластине в сцене баталии изображено не сражение двух враждующих народов, но междоусобие, ибо участники той и другой стороны — соплеменники: у них единый этнический тип, воинское одеяние, оружие, упряжь коней. По-видимому, здесь и запечатлён эпизод первоначальной внутриплеменной распри и борьбы за власть, принесшей победу одному из кланов. Это событие, имевшее историческую подоснову, могло приобрести характер сказа и войти в местный эпос.
Сцена охоты также может быть соотнесена со сказаниями об отважных витязях, обладавших искусством конной охоты, которым
(63/64)
славились жители Средней Азии, особенно её номады. Не случайно хроника данной эпохи особо подчёркивает, что жители Давани (Ферганы) «искусны в конной стрельбе» [29]. Роль доблестного воинства и коня у кангюйцев, овладевших Согдом, была такова, что на оборотной стороне упомянутых выше согдийских монет первых веков до и после начала н.э. представлено изображение либо стоящего лучника, либо скачущего коня.
Что касается малых пластин, то на одной из них — поединок единых по своему облику и этнической принадлежности противников, на другой — свирепая забава номадов — верблюжий бой, а на третьей — гриф, терзающий добычу — вариант «сцены терзания», популярной в сакском (и вообще скифском) искусстве, где, однако, обычно фигурирует не стервятник, а благородный орёл.
Рисунки на костяных пластинах, которые содержат столько интереснейших реалий, в не меньшей мере заслуживают внимания как пока уникальные (хотя, несомненно, и не единственные для этого времени) произведения изобразительного искусства античного Согда. Последние до сих пор были известны в коропластике (терракоты Согда. Варахши и других городищ) и немногих фрагментах позднеантичной скульптуры и живописи (Ер-Курган). Будучи связаны по содержанию с сако-кангюйской средой, кургантепинские пластины предстают как явления раннеантичного искусства малых форм, которому, возможно, были соответствия и в монументальных формах.
Рисунки эти свидетельствуют о зрелом художественном направлении. Стилистическую особенность изображений здесь составляет динамика действия — бурная схватка в сражении или поединке, неистовая скачка охотников и как бы полёт мчащихся животных, сложные повороты коней в верхней группе сражающихся на большой пластине и верблюдов на малой. При гладком фоне, при отсутствии перспективы здесь поражает мастерство передачи пространства многоплановым расположением фигур (баталия, верблюды), или вертикальным распределением планов (охота). Следует отметить верность натуре в передаче образов людей и животных и вместе с тем условность приёмов, которая усиливает общую напряжённость действия (летящие в галопе животные и их утрированно-удлинённые пропорции). Характерно вместе с тем отсутствие ландшафта либо минимум изобразительных средств в его передаче — в сцене охоты природа передана намёком, в сцене сражения её нет вообще.
Хотя некоторые мотивы здесь и привнесены кангюйским потоком, будучи связаны с привычными для среднеазиатских номадов принципами скифо-сарматского звериного стиля, на новой почве они прошли через фильтр высокого профессионального искусства мастеров античного Согда. С традициями скифской среды связан приём нарочитого удлинения фигур и морд коней и особенно преследуемых животных в сцене охоты, чем усиливается динамика и неистовость их скачки и бега. Вместе с тем, при сравнении со скифо-сарматским искусством мы отмечаем в изображениях на пластинах иные качества. Работая по заказу и на потребу кангюйской племенной знати, владевшей этим районом, и, очевидно, составлявшей правящую верхушку в самом городе, резчики по кости внесли в гравированные рисунки благородство н точность линий, мастерство композиции, свидетельствующее о высоко профессиональной школе и передаваемых из поколения в поколение художественных навыках. Вместе с тем в них царит реализм, присущий античной культуре.
Если в скифском искусстве господствует стилизация, порой почти преобразующая изображение в орнамент, то здесь преобладает реальность событий и реалистичность образов. В скифском «зверином стиле» с его условностью и стилизацией, определяющими его удивительную силу, заложено магическое значение. Возможно, оно в какой-то мере сохранено на кургантепинских пластинах с изображениями животных, где, однако, мера стилизации невелика. Но в обоих сюжетных сценах запечатлены события и действия, полные для их заказчиков реального смысла и, соответственно, реальных образов. Здесь мы отмечаем явление, сходное с тем, что было в Северном Причерноморье, где в IV-III вв. до н.э. мастера из греческих городов выполняли художественные изделия на потребу местного населения (сцены битв на горите и гребне из кургана Солоха, образы скифских воинов на драгоценных сосудах из Кульобского и Чертомлыкского курганов). Подобным образом в крупном согдийском городе Курган-тепе, где во II в. до и.э. утвердились кангюйцы, высокопрофессиональные мастера гравировки на кости выполнили для них описанный набор костяных пластин с гравированными изображениями. Эти изображения передают не только облик кангюйцев, но как бы дух кангюйской среды, запечатленный мастерством согдийских художников.
Традиция гравированных рисунков на кости сохранится в Согде ещё и в раннесредневековый период. Таков фрагмент костяного гребня из Айтугды-тепе (Кашкадарьинский Согд), где представлен стреляющий на скаку лучник в облегающем кафтане, сходный с кургантепинскими стрелками в сцене охоты [30]. Между тем обе сцены — баталия и охота — по
(64/65)
композиции и стилю во многом предвозвещают развитие этих «коронных» сюжетов в живописи Согда VI-VIII вв. и в торевтике всего Среднего Востока доисламских времён.
Примечания
[1] Пугаченкова Г.А. Скульптура Халчаяна. М., 1971, илл. 63-67, 73-79 и др.
[2] Litvinskу B.A., Pitсhikjаn I.R. Découver tes dans un sanctuaire du dieu Oxus de la Bactriane Septentrionale. Revue Archéologique, 2, 1981, fig. 15, 16.
[3] Morgan J. Manuel de numismatique Orientale, t. I. Paris. 1923-1930, p. 422-424. Зеймаль Е.В. Политическая история древней Трансоксианы по нумизматическим данным. В кн. «Культура Востока», сборник статей. Л., 1978, с. 201-202, 208 сл., табл. I-III.
[4] Пугаченкова Г.А. К иконографии Герая. ВДИ, 1965, №1.
[5] Xоджаев Т.К. К палеоантропологии древнего Узбекистана. Ташкент, 1960, с. 43-44.
[6] Пугаченкова Г.А. Скульптура Халчаяна, рис. 61, 66 и др.
[7] Rosenfield J.М. The Dynastic Arts of the Kushans. Berkley and Los Angeles, 1967 (иллюстрации).
[8] Пугаченкова. Скульптура Халчаяна, илл. 77, 80.
[9] Rosenfield, fig. 6.
[10] Горелик М.В. Кушанский доспех. В кн. «Древняя Индия». М., 1982, с. 82 сл.
[11] Массон М.Е. Происхождение безыменного «царя царей — великого спасителя». Труды САГУ, вып. XI. Ташкент, 1950, с. 21.
[12] Тревер К.В. Серебряное навершие сасанидского штандарта. ТОВЭ, III, Л., 1940, с. 107 сл.
[13] Там же, с. 175.
[14] Там же, с. 179.
[16] См. Абрамова М.П. Сарматская культура II в. до н.э. — I в. н.э. КСИИМК, 55, М., 1954; Синицин И.В. Археологические исследования Заволжского отряда Сталинградскoй экспедиции. КСИИМК, 55, М., 1951; Хазанов А.М. Очерки военного дела сарматов. М., 1971; Вязьмитина М.И. Памятки культури сарматiв. В кн. «Археология Украiньской PCP», т. II. Киев, 1971.
[17] Обельченко О.В. Курганные погребения первых веков н.э. и кенотафы Куюмазарского могильника. Труды САГУ, в. СХI, Ташкент, 1957; Лявандакский могильник. ИMKУ, вып. 2, Ташкент, 1961; Могильник Аджар-тепе, ИМКУ, вып. 3, Ташкент, 1962; Погребение сарматского типа под Самаркандом. СА, 1962, №2; Миранкульские курганы. ИМКУ, вып. 8, Ташкент, 1969.
[18] Пугаченкова Г.А. О панцирном вооружении парфянского и бактрийского воинства. ВДИ, 1960, №2.
[19] Горелик, с. 55. В примечаниях 11 н 16 почему-то даны ссылки на стр. 39, 41, 42 указанной статьи «О панцирном вооружении», где ничего не говорится о вооружении среднеазиатских номадов.
[20] Пугаченкова Г.А. О панцирном вооружении, с. 43.
[21] Ghirshman R. Iran. Parthes et Sassanides. Paris, 1902, fig. 165, 168, 251, 246, 248.
[30] Кабанов С.К. Айтугдытепе. ИМКУ, 9, Ташкент, 1972.
|