В.С. Ольховский
Скифская триада.
Текст взят с портала Археология России.
Понятие скифской триады вошло в научный оборот в начале 1950-х гг. Так, говоря о скифских племенах Поднепровья, Крыма и Поднестровья, М.И. Артамонов отметил, что общими для них оказываются «только некоторые типы оружия, конского снаряжения и личного убора, в украшениях которых видное место занимали изображения животных» [Артамонов М.И., 1950, с. 39]. После конференции ИИМК АН СССР, посвященной проблемам скифо-сарматской археологии, и публикации доклада Б.Н. Гракова и А.И. Мелюковой, в котором, очевидно, впервые был употреблён термин «скифcкая триада» [Граков Б.Н., Мелюкова А.И., 1954], данный термин приобрёл весьма широкое распространение и в научной, и в научно-популярной литературе. Объединяя наиболее яркие, броские элементы культуры скифов — оружие, конский убор и звериный стиль — триада оказалась очень удобной, ёмкой и понятной «визитной карточкой» скифов. В музейных экспозициях выразительные предметы триады всегда занимали заметное место; значительное количество их обнаруживалось случайно (подъёмный материал), попадало в частные коллекции, фиксировалось в ходе раскопок. Внешнее соответствие элементам скифской триады позволяло археологам, музейным работникам и краеведам без особых сомнений атрибутировать соответствующие археологические материалы. С культурологической же точки зрения было достаточно очевидно, что триада далеко не исчерпывает «предметно-материального» содержания скифского феномена. Вопрос о том, что же именно характеризует триада — скифскую археологическую культуру, скифов как палеоэтнос или что-то иное — в
то время почти не обсуждался.
Произошедшее в 1970-80-е гг. резкое увеличение источниковедческой базы, открытие нескольких весьма ярких памятников VII-V вв. до н.э. значительно расширили представления археологов о населении Евразийской степи и лесостепи в эпоху раннего железа. При этом определённо подтвердился факт наличия полного набора элементов триады не только практически у всех кочевых и полукочевых, но и у некоторых осёдлых палеоэтносов — носителей «скифоидных» («скифообразных») культур указанной части Евразии. Таким образом, появились основания для выделения савроматской, сакской и иных «триад», чего, однако, не произошло.
Примерно в это же время в этнологии и археологии значительно активизировалась (и продолжается до сих пор) разработка теоретических моделей кочевых обществ, изучение проблем взаимодействия кочевого и осёдлого компонентов населения Евразии, возникновения института гомударства в условиях кочевой среды; источниковедческой базой этих работ нередко служили массовые археологические материалы, как правило, в той или иной степени сопоставляемые с этнографическими данными и средневековыми письменными источниками. Кроме того, многолетняя дискуссия о содержании понятия «археологическая культура», стимулировавшая разработку понятийно-терминологического аппарата археологической науки, наложила свой отпечаток и на сложение концепций, объясняющих «скифский (шире — кочевой евразийский) феномен», вещественным проявлением которого явилось бытование на огромных пространствах Евразийского континента в эпоху раннего железа сходных предметов материальной культуры, нередко оформленных в своеобразном художественном стиле. При этом выяснилось, что фактическим (и нередко единственным) обоснованием ввода в научный оборот новых понятий и терминов (скифо-сибирское единство, скифо-си6ирская общность, скифское культурно-историческое единство, культурно-историческая общность, историческая общность, культуры скифо-сибирского круга, скифо-сибирский мир, скифский мир, скифо-сибирское историко-культурное единство; см.: Мошкова М.Г., 1991, с. 18) являлся факт наличия в материальной культуре населения данного региона элементов «скифской триады». И, наконец, длительные и активные поиски прародины скифов, а также исходного района зарождения скифской археологической культуры также в конечном итоге свелись, как правило, к поискам района форми-
(85/86)
рования все той же «триады». И, завершая круг мнений о её гносеологической роли, в отдельных работах расширенная триада была открыто объявлена абсолютным и последним аргументом решения основных проблем скифоведения — происхождения скифов и скифской культуры [Исмагилов Р.Б., 1993]. Вышесказанное не только позволяет, но и заставляет вновь обратиться к скифской триаде с целью выяснения её возможностей как именно скифского этнокультурного маркера-индикатора.
Составляющие термина. Уже в первой же работе, содержащей определение триады, недвусмысленно подчёркивалась сугубая условность данного термина, касающаяся и количества элементов триады, и её этнического эпитета. Так, при упоминании о родине скифских «начал» (=триады) в кавычки было взято лишь этнокультурное определение триады, и тут же подчеркнуто: «Название этой триады скифской может существовать лишь как совершенно условное» [Граков Б.Н., Мелюкова А.И., 1954, с. 93]. В своих более поздних работах Б.Н. Граков почти не употреблял термин триада, хотя явно подразумевал её, говоря о большом сходстве оружия, конского снаряжения и звериного стиля по крайней мере на территории причерноморской степи, лесостепи и Прикубанья [Граков Б.Н., 1971, с. 88]. Для указанного же региона он фактически расширил триаду, добавив к ней металлическую и иную утварь, а также «орудия труда, отчасти костюм и некоторые украшения» [Граков Б.Н., 1971, с. 60]. Однако для Алтая, Средней Азии и Минусинской котловины содержание триады было оставлено без изменения [Граков Б.Н., 1971, с. 27]. Отметим, что в большинстве последующих работ разных авторов первоначальный авторский смысл понятия «скифской» триады оказался искажённым: перенос кавычек превратил условное этническое определение («скифская») в безусловное утверждение — «скифская триада». Именно с таким конкретным этническим «ярлыком» триада и фигурирует практически во всех работах независимо от того, как — высоко или низко — конкретный автор оценивает социокультурный потенциал триады.
Количественный состав. В работах исследователей, позитивно оценивающих познавательные возможности триады, отчётливо прослеживается тенденция к увеличению её количественного (и, соответственно, качественного) состава. Так, В.П. Белозор превращает триаду в «скифский тетраэдр», включая в неё каменные изваяния [Бiлозор В.П., 1991, с. 164; Белозор В.П., 1991]. По мнению М.Г. Мошковой, триаду следует дополнить оленными камнями и бронзовыми котлами [Мошкова М.Г., 1991, с. 19; Moskova M., 1994, р. 231]. Н.Л. Членова также отдаёт предпочтение «пентаде», но несколько иного качественного состава: к триаде добавляются бронзовые литые котлы на поддонах и бронзовые зеркала с петелькой на обороте [Членова Н.Л., 1993, с. 50]. В одной из работ Н.Л. Членова трактует триаду ещё шире, дополняя её котлами скифского типа, бронзовыми зеркалами с петелькой на обороте, каменными статуями вооружённых воинов, возможно, ещё оселками со сверлиной и наборными поясами [Членова Н.Л., 1991, с. 6]. Р.Б. Исмагилов, считая, что триада «вовсе не исчерпывает значительного сходства элементов материальной культуры скифского мира», добавляет к ней оленные камни, шлемы определённых типов, бронзовые котлы, зеркала с ручкой-кнопкой, навершия, каменные столики и др. [Исмагилов Р.Б., 1993, с. 4]. Б.Н. Граков, как отмечалось выше, фактически выделял триаду евразийскую («классическую») и триаду европейскую, дополняя последнюю металлической и иной утварью, орудиями труда, отчасти костюмом и некоторыми украшениями [Граков Б.Н., 1971, с. 60]. Используя такой же принцип, В.А. Ильинская включила в основной состав материальной культуры Европейской Скифии, помимо триады, другие категории вещей: бронзовые котлы, жертвенные ножи, зеркала; каменные блюда, навершия (без зооморфных изображений), многообразные орудия труда (железные щипцы, топоры, веретёна, плоские тёсла и др. ), предметы украшений (ожерелья, браслеты, гребни), разнообразные вещи греческого импорта, деревянные сосуды и др. [Ильинская В.А., 1980, с. 121]. Общеевразийская триада, по её мнению, также может быть дополнена «многими другими категориями вещей» [Ильинская В.А., 1980, с. 122].
Рассматривая скифскую триаду в качестве явного свидетельства существования скифо-сибирского культурно-исторического единства (мира), А.И. Мартынов и В.П. Алексеев сочли возможным отметить и другие черты сходства, дополняющие триаду; к ним отнесены конструктивные особенности устройства крупных курганов (с большими погребальными склепами), котлы на поддоне, основная масса лепной керамической посуды баночных форм, бронзовые солярные диски с кнопкой, петелькой или боковой ручкой (=зеркала — В.О.), украшения (бусы), орудия труда (серпы и кельты) [Мартынов А.И., Алексеев В.П., 1986, с. 10]. Данное определение уникально тем, что, в отличие от всех предыдущих, учитывает элементы погре-
(86/87)
бального комплекса — широкоизвестные индикаторы любой археологической культуры.
Таким образом, наблюдаемая тенденция к увеличению количества элементов триады практически приводит к её ликвидации — замене «пентадой» либо другой, ещё более сложной конструкцией. Однако данная тенденция справедлива только для работ исследователей, признающих этнокультурный потенциал триады.
Качественный состав. Достаточно очевидно, что основу «классической» триады составляют металлические предметы, устойчивые к природному воздействию и, в отличие от вещей из органических материалов, в момент обнаружения имеющие сравнительно неплохую сохранность. Сказанное в полной мере относится к оружию и конской сбруе — реальным предметам, характеризующим материальную сторону жизни общества. Третий же элемент триады — особый художественный стиль — существует не сам по себе, а будучи воплощённым в предметах, относящихся к самым разным, в частности, к идеологической и эстетической сферам жизни и быта. В работах многих исследователей подчёркивается особая — прежде всего ритуально-магическая — роль древнего, в том числе и скифского, искусства, обусловленная его спецификой. Обладая свойством не только воплощения, но и зрительного преобразования (трансформации) воплощаемых реалий, изобразительное искусство неизбежно должно было рассматриваться как инструмент влияния на действительность, призванный изменить её с целью получения необходимого результата. Таким образом, оформление не только чисто ритуальных, но и бытовых предметов и оружия в определённом стиле преследовало отнюдь не только эстетическую цель — сделать предмет более декоративным, выразительным, но и цель магическую: посредством нанесения определённых изображений изменить иллюзорную «суть» вещи, включив её в конкретную «систему координат» микрокосма. Так называемый «звериный стиль» подходил для этого как нельзя лучше. Хорошо зная особенности изображаемых животных и птиц (возможно, «покровителей» — тотемов определенных человеческих коллективов), художник имел «возможность» передать их наиболее ценные качества предметам путём нанесения на последние изображений этих животных или частей их тел. Маркировка же предмета определёнными изображениями фактически означала и его классификацию, то есть отнесение к конкретной «мифологической группе» предметов, связанных определённой функцией (возрождения, смерти и т.д.) и жёстко соотносимых с другими (в том числе тотемными?) группами. Подобная операция, разумеется, предполагает существование развитой религиозно-мифологической системы и знание её основных положений и художником, и зрителями (потребителями). Таким образом, третий элемент триады качественно отличается от двух первых, характеризуя не столько материальную, сколько духовную сферу деятельности носителей триады.
Потенциальная и реальная информативность. Зная количественный и качественный состав триады, можно хотя бы приблизительно оценить потенциальные возможности триады как этнокультурного (либо иного) индикатора. Подобную оценку, очевидно, следует проводить по следующим направлениям: 1. Триада как критерий археологической культуры; 2. Триада как критерий надкультурной общности; 3. Триада как критерий (скифского) этноса. 4. Триада как критерий социальной группы.
Решению поставленной задачи во многом могли бы способствовать объективные данные о территориально-хронологическом распределении элементов триады и степени их популярности внутри существующих групп (по отношению к другим элементам материальной культуры). К сожалению, такими данными для большей части «скифского мира» мы не располагаем. Исключение составляет, пожалуй, лишь территория степей причерноморско-приазовской Скифии, для которой подсчитана встречаемость в погребальных комплексах основных категорий предметов [Скифские погребальные..., 1986; Ольховский B. C., 1991]; определённая информация имеется и по отдельным лесостепным районам [Ковпаненко Г.Т., Бессонова С.С., Скорий С.А., 1989]. Несомненно важным было бы выяснение генезиса элементов триады, причин сложения и путей (способов) распространения триады.
Триада как критерий археологической культуры и надкультурной общности. Судя по опубликованным работам, понятие триады чаще всего упоминается в контексте понятия скифской археологической культуры. При этом параллельно существуют два взаимоисключающих мнения — о возможности и принципиальной невозможности признать триаду индикатором скифской культуры. Вторую точку зрения достаточно чётко выразил, в частности, Б.А. Шрамко: «Вряд ли можно считать правильным, когда археологическую культуру... пытаются выделить на основе лишь нескольких отрывочно взятых признаков... Между тем именно такое положение сложилось
(87/88)
в скифологии, где очень часто считают возможным определять скифскую принадлежность памятников лишь по наличию “скифской триады” или даже по одному из элементов этой триады» [Шрамко Б.А., 1980, с. 93]. Главная причина подобного скептического отношения к триаде — явная неполнота диагностируемого набора признаков археологической культуры, отсутствие в её составе таких культурных компонентов как «погребальный обряд, керамические сосуды, предметы быта» [Акишев К.А., 1973, с. 44].
Определённый итог теоретическим изысканиям и практическим наблюдениям с целью дать достаточно полное определение понятию «археологическая культура» накануне информационного взрыва и компьютеризации в археологии был подведён в работах ряда исследователей середины — конца 1960-х гг. [Захарук Ю.М., 1964; Клейн Л.С., Миняев С.С., Пиотровский Ю.Ю., Хейфец О.И., 1970; Каменецкий И.С., 1970; и др.]. Весьма типичной работой того времени, написанной с позиции археолога-практика, явилась, к примеру, статья А.П. Смирнова [Смирнов А.П., 1964]. Подчеркнув «служебный» характер данного понятия, его неидентичность (как правило) этносу и лингвистической общности, А.П. Смирнов пришёл к выводу, что «для времени, начиная с эпохи поздней бронзы и раннего железа, в определении культуры можно опираться на погребальный обряд, керамику и её орнаментацию и украшения, имеющие узкий ареал распространения, которые можно признать племенными» [Смирнов А.П., 1964, с. 7]. В той же работе А.П. Смирнов поддержал идею «ступенчатой» системы изучения культур: ряд культур могут составлять культурную общность, а культуры могут подразделяться на локальные варианты. Продолжавшаяся в течение последующих десятилетий полемика [с участием археологов, философов, культурологов и этнографов; см.: Ганжа А.П., 1986; Кудрявцева О.М., 1988; и др.] до настоящего времени [Ковалевская В.Б., 1995] к радикальным изменениям представлений об археологической культуре не привела; наибольшие разногласия сохраняются по проблеме соотнесения понятий археологическая культура и этнос.
Возвращаясь к нашей теме, отметим, что потенциальная информативность триады определяется каждым исследователем в зависимости от того, какое содержание вкладывается им в понятие «археологическая культура». Ввиду неоднозначности предлагаемых трактовок последней будем исходить из «усреднённого» понимания археологической культуры как совокупности разнообразных археологических памятников, обладающих определёнными, сходными и повторяющимися признаками и образующих территориально-временную общность. К археологическим памятникам относятся прежде всего предметы и объекты, обнаруживаемые визуально или в ходе раскопок: остатки построек (жилых, производственных, культовых и т.д.), захоронения (включая их наземные, подземные и иные составляющие), следы человеческой деятельности, отразившиеся в макрорельефе местности (оросительные, мелиоративные, оборонительные системы, карьеры, горнорудные разработки и шахты, искусственные террасы, портовые сооружения и др.), материальные предметы, характеризующие производственную, бытовую, интеллектуально-художественную и сакральную сферы жизни человеческого коллектива (орудия труда, утварь, оружие, украшения, произведения искусства, ритуальные предметы и т.д.). Перечисленные памятники и их элементы при соответствующем комплексном и корректном изучении позволяют дать «материально обоснованную» характеристику археологической культуры, которая по сути будет являться усреднённой культурологической реконструкцией, характеризующей производственную и бытовую, в меньшей степени — религиозную и социальную сферы жизни людей — создателей изучаемого археологического культурного комплекса, в современном понимании — носителей археологической культуры.
Естественно, указанные сферы не исчерпывают феномен, отразившийся в археологической культуре, во всей его полноте. Так, при (почти) полном отсутствии письменных источников крайне затруднена (если вообще возможна) реконструкция политической истории данного палеообщества, а значительная часть социологических и иных, связанных с интеллектуальной деятельностью реконструкций будет иметь вероятностный характер.
Очевидно, что из трёх линий этногенетической преемственности — антропологической, языковой и культурной [Дьяконов И.М., 1980, с. 91], необходимых для функционирования любого общества, понятие археологической культуры позволяет в значительной мере охарактеризовать лишь одну — последнюю. Активизировавшиеся в последние годы палеоантропологические исследования быстро превращают добываемые археологами остеологические материалы в надёжный исторический источник, объективно отражающий краниологические и иные этнические особенности носителей археологической культуры. Определённые успехи, достигнутые языковедами в ходе изучения
(88/89)
лингвистических данных, не столь однозначны и бесспорны; по мере удревнения анализируемых лингвистических пластов получаемые выводы все менее уверенно увязываются с определёнными археологическими реалиями. Однако, как известно, «антропологический» или «этнический» фактор в большинстве предлагаемых трактовках понятия археологическая культура отсутствует.
Итак, информационные возможности скифской триады оказываются весьма ограниченными. Рассмотрев её в контексте понятия археологической культуры, также весьма неполно характеризующей изучаемое палеообщество, нетрудно заметить, что она соотносится лишь с одним из нескольких компонентов археологической культуры — материальными предметами, как правило, незначительных размеров и веса. Подобные предметы объективно могут свидетельствовать о наличии навыков верховой езды (возможном кочевом типе ведения хозяйства), развитии военного дела, технологии производства и обработки металла (кости, рога, дерева), а также отчасти об эстетических и религиозно-мифологических концепциях их создателей и потребителей (последнее касается искусства звериного стиля). Знание только указанных параметров не позволяет охарактеризовать археологическую культуру достаточно подробно даже в рамках определения археологической культуры, не говоря уже о более общих культурологических выводах. Отсюда следует, что наличие триады не может считаться достаточной гарантией, обоснованием для признания определенной культуры именно скифской. Для диагностирования же присутствия в конкретном регионе носителей скифской культуры на основании обнаружения там элементов триады необходимо выяснить, насколько указанные элементы присущи вещевому набору собственно скифской культуры, а также в какой степени они выделяются (соответствуют или не соответствуют) на местном культурном фоне.
В теоретическом плане диагностирующими признаками археологической культуры, вероятно, следует считать предметы (объекты), имеющие достаточно широкое распространение в данной культурной среде на протяжении определённого времени и сохраняющиеся к моменту их обнаружения. Именно долговременность и повсеместность использования подобных предметов в рамках определенного общества, закрепившиеся в традиции, придает им свойство «культурных индикаторов» — элементов, присущих культуре данного палеообщества и характеризующих её своеобразие. Не случайно поэтому к числу основных признаков археологической культуры в своё время были отнесены погребальные сооружения и некоторые другие элементы погребальных комплексов, жилища, керамическая посуда, украшения. Все указанные элементы, будучи широко распространёнными в рамках ареала определенной археологической культуры, вполне могут считаться индикаторами археологической культуры. Это, однако, не означает, что подобными индикаторами не могут являться другие культурные элементы, например, одежда и бытовые предметы из органических материалов. Однако потенциально высокая информативность таких элементов обычно резко снижается вследствие плохой сохранности органики.
Как показывает практика, в качестве диагностирующих археологическую культуру элементов иногда используются предметы, не имеющие широкого распространения, но достаточно выразительные сами по себе. Обычно подобные предметы либо относятся к сакральной сфере, либо являются социально-дифференцирующими артефактами (жертвенники-блюда, курильницы, навершия, ритуальные ножи, диадемы и т.д.).
Выяснение степени распространённости (популярности) элементов триады, например, в погребениях бесспорно скифской культуры V — нач. III вв. до н.э. степного Северного Причерноморья (без Крыма) даёт следующую картину. Так, оружие в погребениях V и IV — нач. III вв. до н.э. встречается достаточно часто, приблизительно в 72 % и 50 % захоронений соответственно [Ольховский B.C., 1991, с. 69, 107], заметно варьируя в локальных группах памятников. Изделия, оформленные в зверином стиле, обнаружены приблизительно в 33 % и 9 % погребений соответствующих хронологических групп [Ольховский B.C., 1991, с. 73, 116], а сбруя — соответственно в 10 % и 4 % (с учётом конских захоронений — в 7 %) погребений V и IV — нач. III вв. до н.э. [Ольховский B.C., 1991, с. 73, 117]; статистические данные по погребениям VII-VI вв. до н.э. не приводятся вследствие малой представительности выборок, хотя ясно, что встречаемость элементов триады в них весьма высока.
Полученные результаты, воспринимаемые «напрямую», без поправок, позволяют заключить, что: а) лишь один элемент триады — оружие — является действительно широкораспространённым на протяжении значительного промежутка времени; б) изделия, оформленные в зверином стиле, не имели широкого распространения у скифов-степняков (особенно в более поздний период); в) сбруя относится к числу
(89/90)
малопопулярных элементов скифского культурного комплекса.
Однако, фиксируя определённую тенденцию, данные выводы вряд ли исторически объективны; они явно нуждаются в коррекции (так, сбруя, конечно, имела самое широкое распространение у скифов на протяжении всей их истории). Заметно большая частота встречаемости элементов триады в ранних комплексах отчасти может объясняться характером выборки, в которую попали только бесспорные памятники, выделяемые опять же по наличию элементов триады (ситуация «замкнутого круга»); архаические же скифские погребения, по тем или иным причинам лишённые таких элементов, оказались в числе хронологически или культурно не определённых, что и отразилось на статистических данных. Но для более поздних памятников (IV — нач. III вв. до н.э.) такое объяснение вряд ли будет удовлетворительным: общее увеличение числа как самих погребальных памятников, так и категорий находившихся в них предметов позволяло определять погребения именно как скифские даже в случае отсутствия в них предметов триады; это увеличивало элемент случайности, но позволяло представить погребальную обрядность более полно, адекватно. Отмеченное же падение встречаемости в погребениях этого времени изделий в зверином стиле и сбруи может объясняться не только хозяйственно-экономическими причинами (переходом к осёдлости или полуосёдлости, высокой потребительской стоимостью подобных предметов), но и причинами социальными; так, бесспорен факт повышенной встречаемости изделий в зверином стиле и сбруи (как и оружия) в захоронениях знатных воинов и представителей высшей аристократии на протяжении всего рассматриваемого периода. Данное наблюдение позволяет рассматривать по крайней мере два из трёх элементов триады в качестве более «узких» — социокультурных индикаторов.
Таким образом, триада безусловно входила в набор материальных элементов скифской культуры на протяжении практически всего периода её существования, хотя и с явной тенденцией к уменьшению популярности всех её элементов. Но из того, что триада может рассматриваться как индикатор скифской культуры, не следует, что любое проявление триады диагностирует именно скифскую культуру. Огромный ареал триады, её встречаемость в памятниках кочевого, полукочевого и осёдлого населения справедливо вызывает скептическое отношение к возможностям триады как индикатора именно скифской культуры. Иными словами, существует сомнение в том, что информационный потенциал триады достаточен для безальтернативного атрибутирования памятника как скифского, входящего в круг памятников скифской культуры.
Рассматривая триаду в рамках иерархической системы скифской материальной культуры, необходимо учитывать, что все элементы указанной (как и любой другой) системы обладают разным таксономическим весом. «С этой точки зрения вес такого таксона, каким является “скифская триада”, крайне мал» [Яблонский Л.Т., 1991, с. 16]. Данный вывод вполне согласуется с результатами давних теоретических разработок, например, А.П. Смирнова. Так, по его мнению «оружие, представленное в археологических собраниях в значительном количестве, не имеет особенностей, которые позволили бы установить культурную принадлежность» [Смирнов А.П., 1964, с. 5]. Значительная часть (личных) украшений, украшения конского снаряжения и поясного набора «могут свидетельствовать о культурном влиянии, культурных связях, но не быть показателем археологической культуры» [Смирнов А.П., 1964, с. 5]. Подобное критическое отношение к культурной информативности перечисленных элементов материальной культуры, а также к орудиям труда и жилищам заслуживает внимания, ибо оно не только констатируется, но и аргументируется. Однако подобная аргументация не учитывается или просто игнорируется исследователями, в построениях которых триаде отводится важная, порой решающая роль этнокультурного репера.
Признание же ограниченности возможностей триады как культурного показателя в отдельных работах «снимается» сменой масштаба — переносом смыслового акцента на более высокий таксономический уровень. Так, для В.А. Ильинской «термин “триада” — не более чем художественно-образное обозначение некоторых сторон скифской культуры, культуры “скифского мира”, “скифской историко-культурной общности” и т.п.» [Ильинская В.А., 1980, с. 122]. Подобная операция — удобный, но некорректный способ уйти от чёткого определения территориальных рамок скифской культуры и роли триады в этом определении.
В последние годы отмеченная тенденция стала весьма популярна в археологии; при этом расширение скифской триады обычно сопровождается расширением ареала скифской культуры далеко на восток. В той или иной степени реформированная триада при этом нередко именуется культурным комплексом, а скифская археологическая культура — культурно-исторической общностью (единством). Так, понятие
(90/91)
культурного комплекса и составляющих его звеньев у И.В. Яценко и Д.С. Раевского практически равнозначно понятию триады и её элементов; указанные авторы весьма определённо высказываются в пользу гетерогенности подобных элементов материальной культуры и не преувеличивают информационных возможностей рассматриваемого культурного комплекса в целом [Яценко И.В., Раевский Д.С., 1980, с. 111]. Р.Б. Исмагилов «относительно устойчивое во времени и пространстве ядро материальной культуры кочевников Евразии IX-VI вв. до н.э.», включающее и «классическую» триаду, именует раннескифским культурным комплексом (РСКК), связывая его исключительно со скифами. По мнению Р.Б. Исмагилова, предметы триады и РСКК являются надёжным средством не только культурной, но и этнической индикации кочевых скифов [Исмагилов Р.Б., 1993, с. 4, 5]. Примечательно, что РСКК (расширенная триада) в концепции Р.Б. Исмагилова включает только предметы материальной культуры. Абсолютизация подобных элементов, объявление их диагностирующими для скифской культуры и скифского этноса становится вполне понятной в контексте представлений автора о существовании единой скифской культуры на пространствах большей части степного и отчасти лесостепного пояса Евразии. Для обоснования существования подобной «мегакультуры» производится несложная селекция общеизвестных критериев выделения археологической культуры: те из них, которые объективно свидетельствуют против предлагаемой гипотезы, из числа культурообразующих исключаются. В числе «исключённых» Р.Б. Исмагиловым признаков археологической культуры находятся керамика и особенности погребального обряда. Крайне лаконичное обоснование подобной «дискриминации» (лёгкость заимствования керамики, «задействованность» в погребальных церемониях местного зависимого населения) не является ни бесспорным, ни сколько-нибудь серьёзным.
Представление о некоей скифской культурной общности, охватывавшей значительную часть Евразии, формировалось в археологи раннего железного века в течение последних десятилетий не без влияния аналогичных концепций, складывавшихся в археологии бронзового века. Процесс этот ускорило не только открытие выразительных памятников кочевников I тыс. до н.э. в Центральной, Средней и Западной Азии, но и активное введение в научный оборот (особенно в этнологии) понятия хозяйственно-культурного типа, в принципе позволявшего рассматривать разноэтничные группы населения как определённую общность. В последнее время понятие скифского (скифо-сибирского) культурно-исторического единства (общности, мира, круга, ареала, континуума, горизонта) достаточно широко используется в работах сибирских и петербургских, реже — московских и украинских археологов. Дискуссия по данной проблеме [Мошкова М.Г., 1991; Bashilov V., 1994] выявила как правомерность (по мнению большинства) использования данного термина, так и неоднозначность понимания исследователями его реального содержания. Сходство мнений проявилось, пожалуй, лишь в одном: основой «единства» признавался факт обнаружения на огромных пространствах «общности» типологически или стилистически близких предметов материальной культуры, входящих в «классическую» или расширенную триаду. В чисто археологическом аспекте «скифо-сибирская общность» трактовалась либо как совокупность нескольких, в той или иной мере родственных культур, либо как единая археологическая (мега) культура.
Вторая точка зрения наиболее категорично выражена Р.Б. Исмагиловым, для которого «единое культурное пространство» «этнически единой Великой Скифии евразийских степей», обозначенное предметами скифской триады и раннескифского культурного комплекса, самоочевидно [Исмагилов Р.Б., 1993, с. 3]. Первая же точка зрения, пожалуй, более популярна. Так, ещё М.П. Грязнов заметил, что племена скифской эпохи от Карпат до берегов Тихого океана археологически характеризуются единством скифской триады; однако, по его мнению, «на обширных просторах степной полосы Евразии с VIII в. до н.э. синхронно возникают и развиваются сходные в общих чертах культуры скифо-сибирского типа. Но каждая из них вполне самобытна и оригинальна» [Грязнов М.П., 1978, с. 9, 18]. Несмотря на наличие элементов триады, как отметила В.А. Ильинская, никакой путаницы не происходит: «Исследователи чётко различают культуры скифов, савроматов, населения Тувы, горного Алтая и прочих» [Ильинская В. А., 1980, с. 122]. Представление о «скифском мире» как о цепи археологических культур [Членова Н.Л., 1993, с. 49], достаточно своеобразных в рамках этого «мира» [Мелюкова А.И., 1991, с. 25], не позволяет признать последний монокультурным и тем более моноэтничным феноменом.
Вместе с тем существует и третья точка зрения, удивительным образом соединяющая две предыдущие. Так, в известной работе А.И. Мартынова и В.П. Алексеева говорится о «чётко археологически выраженной, относительно еди-
(91/92)
ной большой культуре, состоящей как бы из отдельных частей, скифской в узком смысле слова в междуречье Днепра и Дона...», но тут же отмечается, что «единство это эпохальное и отнюдь не свидетельствует об единстве археологической культуры на всей этой территории» [Мартынов А.И., Алексеев В.П., 1986, с. 5, 10].
Приведённые выше мнения позволяют заключить, что объективно существующее сходство предметов материальной культуры (в частности, триады) даёт основания для введения понятия определённой надкультурной общности, существовавшей на значительной части степного пояса Евразии (и в прилегающих районах) в эпоху раннего железа. Однако степень унификации маркирующих элементов оказывается явно недостаточной для квалификации этой общности как единой археологической культуры.
Триада как критерий этноса. Большинство археологов весьма низко оценивает потенциал триады как этнического индикатора исходя из того, что её элементы наименее показательны в плане выяснения этнической истории племён [Акишев К.А., 1973, с. 44, 45; Яценко И.В., Раевский Д.С., 1980а, с. 97; и др. ]. Порой подчёркивается, что, взятый изолированно, сам по себе набор элементов триады не может быть использован «для выделения конкретного этноса или для разделения памятников различных, но близких в этническом или культурном отношении племенных объединений» [Шрамко Б.А., 1980, с. 94]. Последнее утверждение представляется не совсем верным. Если различия в материальной культуре в той или иной степени, но все же отражают разную этническую принадлежность их создателей (о чем свидетельствуют данные этнологии), то в границах, например, «скифского мира» (культурно-исторической общности, континуума) локальное своеобразие тех же элементов триады вполне может свидетельствовать о неидентичности этносов их «потребителей». Однако близость / своеобразие элементов триады, свидетельствующая об определённом сходстве / различии их создателей, вряд ли достаточна для категорических утверждений; для этого необходима дополнительная информация из области топонимики, ономастики, религиоведения и т.д. Культурная же близость на уровне триады, таким образом, не является бесспорным доказательством близости этнической [Яценко И.В., Раевский Д.С., 1980, с. 112]. Оптимистическое же утверждение, что триада и её развитие — раннескифский культурный комплекс — «являются надежным средством этнокультурной индикации кочевых скифов», подтверждающим «наблюдаемую древними авторами (?? — В.О.) картину этнически единой Великой Скифии евразийских степей» [Исмагилов Р.Б., 1993, с. 5, 3], остаётся на совести автора, ибо не подкрепляется какими-либо доказательствами.
Оружие и конский убор не являются абсолютно надёжными индикаторами этнической принадлежности (см. ниже); более показательны в этом отношении изделия в зверином стиле, отражающие мировоззренческую основу человеческого коллектива, в том числе и этноса. Но и в этом случае необходимо соблюдать осторожность: высокохудожественные изделия, в особенности из драгоценных металлов, в форме подарка, дани или военной добычи вполне могли менять «этнического владельца».
Этническое своеобразие любой общности определяется прежде всего антропологической и лингвистической составляющими, в триаде не отражёнными, а также духовной сферой — системой мировосприятия и мировоззрения, особенностями менталитета, ценностными ориентирами и т.д. Данная сфера, весьма неполно и преломленно отражающаяся в археологических материалах, в триаде частично реализуется лишь в изделиях, оформленных в зверином стиле. Искусство, одной из функций которого было «овеществление» идеологических представлений, вплоть до современности выступает как важный этнографический показатель, в принципе позволяющий дифференцировать не только этносы, но и более мелкие этнические группы (вплоть до уровня племени и семьи). Отчетливо прослеживаемые в элементах триады локальные особенности (в том числе — особенности звериного стиля) свидетельствуют против моноэтничности всех без исключения культур «скифского мира». Некоторые из них вполне могут принадлежать к одному этносу, другие — к разным; в целом же «скифский евразийский мир не может рассматриваться как этногенетический пучок или как единая археологическая культура» [Алексеев В.П., 1991, с. 42]. Решающее слово в решении данной проблемы, вероятно, принадлежит всё же антропологам и лингвистам.
Триада как критерий социальной группы. При рассмотрении качественного состава триады отмечалось, что её элементы характеризуют прежде всего материальную, отчасти духовную стороны жизни общества. Оружие и конский убор, оформленные в соответствующем стиле, недвусмысленно указывают на воинов — всадников как на основных потребителей триады. Анализ встречаемости элементов триады показывает, что они действительно присутствуют преимущественно в мужских захоронениях, как правило, в количестве, про-
(92/93)
порциональном степени богатства погребаемого. Отдельные элементы триады (обычно оружие) присутствуют также в женских и детских захоронениях, опровергая жёсткую связь триады с определённой половозрастной группой населения. Наличие оружия в захоронениях детей, явно не способных эффективно владеть им и тем более отличиться в битвах, к тому же находящихся в доинициационном возрасте, скорее свидетельствует о принадлежности их (вместе с родителями) к определённой социальной группе, слою, маркированному наличием декорированного оружия (и сбруи) и обладавшего, очевидно, иными привилегиями. Весь контекст скифской триады вполне согласуется с отнесением последней «к престижно-знаковым системам» [Яблонский Л.Т., 1991, с. 16]. Подобные системы, конечно, характеризуют материальную культуру определённого этноса, но в то же время как структуры, присущие большинству обществ на определённом этапе развития, являются «транснациональными», надкультурными явлениями. В зависимости от социально-экономических, экологических и иных условий престижно-знаковые системы маркировали либо элиту, либо более широкую группу населения, возможно, с определёнными вариациями по полу, возрасту и социальному «весу».
Гипотетический «семантический портрет» социальной группы, использующей триаду, может быть представлен следующим образом: оружие (воины, имеющие право на оружие, с детства приобщённые к оружию, материальная сила), сбруя (всадники, быстрые, божественная сила), звериный стиль (свободные, подобные хищным животным, побеждающие врагов, природная сила). В реальности же подобная группа воинов-всадников могла включать значительную (если не большую) часть кочевого населения. Представляя собой основу военной мощи конкретного этноса, она обеспечивала выживание и экспансию социума, конечно, рекрутируя из своих рядов социальных лидеров (вождей, царей и т.д.). В частности, именно данная социальная группа имела экономическую возможность и идеологическое право совершать дальние рейды, по сути — грабительские набеги с целью получения добычи и дани. Скорее всего, существование и «деятельность» членов группы соответствующим образом идеологически освящалась и оформлялась (культы определённых животных и богов, собственная символика и др.).
Находясь на острие экспансии, данная социальная группа первой вступала в соприкосновение с потенциальным противником, а в период набегов проникала далеко вглубь чужой территории. Помимо приобретения материальных выгод (добыча), члены группы имели возможность как усваивать воинские инновации своих противников, так и (вольно или невольно) знакомить последних со своим вооружением и тактикой. Использование коня расширяло ареал и увеличивало скорость подобного «военно-культурного обмена».
Проблема генезиса и эволюции триады. Выяснение роли триады как индикатора этнокультурных изменений в рамках «скифо-сибирского мира» осложняется дискуссионностью основных вопросов — причин, времени и места сложения элементов триады и путей их возможного распространения.
Моноцентрическая гипотеза, сформированная первой, исходила из представления о наличии всех элементов триады только в Причерноморье, где и предлагалось искать их родину; возможность самостоятельного развития элементов триады сразу в нескольких регионах подвергалась сомнению [Граков Б.Н., Мелюкова А.И., 1954, с. 93].
По мере накопления археологических материалов предполагаемый район формирования триады расширялся; так, допускалось, что он мог охватывать почти всю степную полосу Евразии от Карпат до Тихого океана [Грязнов М.П., 1978, с. 9]. Мнение, что «во всех местах, где в настоящее время известны памятники скифского мира, в том числе и в Центральной Азии, не удаётся найти территории, на которой можно было бы проследить процесс сложения всех составляющих элементов триады» [Мелюкова А.И., 1991, с. 26], практически констатировало переход многих исследователей на позиции полицентризма, признающего формирование основных элементов материальной культуры племён скифского мира не в одном, а в разных местах, преимущественно в Азии. Гипотеза полицентрического (ацентрического) сложения триады, развивавшаяся параллельно с формированием концепции скифо-сибирского культурно-исторического единства (общности, ареала, круга), подчёркивает, что элементы триады зарождались «в разное время и в разных местах, как на территории степного пояса, так отчасти и за его пределами» [Яценко И.В., Раевский Д.С., 1980, с. 111].
Выявление ареала формирования триады неизбежно затрагивало и определение времени её зарождения. Так, замечание М.П. Грязнова, что из представленных в Аржане в хорошо сложившихся формах всех элементов «скифской триады» два элемента (оружие и сбруя) «ещё не раннескифских типов» [Грязнов М.П., 1978, с. 17], фактически признавало формирование триады
(93/94)
в предскифское время. Позднее данное наблюдение в той или иной форме подтверждалось в работах некоторых исследователей [Яценко И.В., Раевский Д.С., 1980, с. 111; Мелюкова А.И., 1991, с. 26; и др.]. И действительно, предскифские комплексы IX-VIII вв. до н.э. демонстрируют наличие триады, сложившейся в качественном отношении: оружие (железное, биметаллическое), сбруя (металлическая, комбинированная), художественный (геометрический) стиль. Иногда признание сложения триады в доскифское время сопровождается сомнением в её, казалось бы, бесспорной этнокультурной привязке: «Мы не имеем даже убедительных доказательств того, что исходным пунктом распространения изделий, составляющих “триаду”, являются именно ираноязычные кочевники-скифы» [Шрамко Б. А., 1980, с. 94].
В некоторых работах было отмечено, что максимальное сходство элементов триады в границах скифского мира наиболее ярко проявляется в VII-VI вв. до н.э. [Мелюкова А.И., 1991, с. 25; Мошкова М.Г., 1991, с. 19]. Более поздний период характеризуется усилением локального своеобразия триады в основных регионах её бытования.
Наиболее сложной и пока далекой от разрешения представляется проблема определения «малой родины» элементов триады. Разброс мнений здесь весьма велик: Центральная и Средняя Азия, Передний и Ближний Восток, Северное Причерноморье и Кавказ, Приаралье, Казахстан и т.д. В теоретическом же плане речь идёт о признании либо конвергентного, либо дивергентного пути формирования триады. В связи с этим заслуживают внимания результаты источниковедческого анализа элементов расширенной триады, проведённого Н.Л. Членовой. По её мнению, сходство элементов триады в районах, значительно удалённых друг от друга, нельзя объяснить их конвергентным развитием даже на основе общих социально-экономических условий [Членова Н.Л., 1991, с. 12; Она же, 1993, с. 73].
Мнения о причинах и путях быстрого и широкого распространения триады не столь противоречивы. Первоначально феномен триады объяснялся развитием кочевых форм быта, торговых и иных сношений [Граков Б.Н., Мелюкова А.И., 1954, с. 93]. Позднее было уточнено, что появлению триады способствовал переход к кочевому скотоводству и образу жизни, вызвавший изменения в идеологии, социальном устройстве и межплеменных отношениях. Подвижность кочевников, широкий межплеменной обмен, военные столкновения способствовали быстрому распространению культурных достижений на огромных пространствах степной Евразии [Грязнов М.П., 1978, с. 18; Мелюкова А.И., 1991, с. 27; Яценко И.В., Раевский Д.С., 1980, с. 112]. В целом же большинство исследователей сошлось во мнении, что обмен, войны и набеги, напрямую связанные с распространением кочевых и полукочевых форм ведения хозяйства, обусловили возможность перемещения «вещей, идей и самих людей» [Раевский Д.С., 1991, с. 31]. Способность кочевников к быстрым перемещениям на большие расстояния предопределила, скорее всего, ведущую роль миграций как механизмов передачи культурной информации, в том числе триады [Членова Н.Л., 1991, с. 12; Мошкова М.Г., 1991, с. 21]. Немаловажным обстоятельством при этом являлась абсолютная транспортабельность триады: все элементы триады без помощи специальных средств (повозок и др.) перемещаются воином-кавалеристом буквально «на себе». Более того, использование набора культурных элементов, составлявших триаду, являлось непременным условием существования воина-всадника как такового. С этой точки зрения подлинной триадой, изменившей исторические судьбы многих народов Евразии, явился своеобразный «триумвират» всадник — конь — железо (оружие, сбруя, материализованная в искусстве идеология); «скифская» же триада — не более чем археологизированные остатки, свидетельства этого «триумвирата».
Выводы. Обзор состояния проблемы «скифской триады» — набора предметов, в эпоху раннего железа имевших широкое распространение прежде всего в евразийских степях — позволяет прийти к следующим заключениям.
Понятие «скифская триада» практически устарело; стихийное реформирование его идёт в направлении расширения его объёма (пентада и др. ) и отказа от этнического определения («скифская»). В качестве обозначения совокупности категорий предметов, характерных для кочевников скифской эпохи, можно предложить, например, термин «раннекочевнический культурный комплекс».
Триада (и её расширенные варианты) не является достаточным признаком (скифской или иной) археологической культуры. Изолированное использование её при игнорировании других диагностирующих признаков в ходе этнокультурных реконструкций недопустимо.
Триада входит в состав предметного комплекса ряда культур Евразии I тыс. до н.э. Носителями одной из таких культур, безусловно, были скифы.
Являясь минимальным набором сходных элементов материальной культуры, триада в принципе может использоваться для характери-
(94/95)
стики более крупного социокультурного феномена — евразийского культурного континуума скифской эпохи [Раевский Д.С., 1991, с. 31], нередко именуемого скифо-сибирским миром, но не в качестве этнического, а социально-экономического индикатора. Классическая или расширенная триада диагностирует присутствие групп (полу)кочевого населения, обладавших сходным типом хозяйства, сходной социальной структурой и социальной функцией (профессиональные воины) и, возможно (на самом общем уровне), сходными идеологическими представлениями. Элементы триады, встреченные изолированно, а не в совокупности, вышеуказанной информативностью в полной мере не обладают, хотя (в теоретическом плане) могут свидетельствовать как о скифском культурном влиянии, так и о присутствии скифов.
Литература ^
Bashilov V., 1994. «Scytho-Siberian Cultural-Historical Unity» in the context of the «Cultural Horizon» Archaeological Phenomenon // The Archaeology of the Steppes. Methods and Strategies. Napoli.
Moskova M., 1994. On the Nature of the Similiarity and Difference in the Nomadic Cultures of the Eurasian Steppes of the 1st Millennium ВС // The Archaeology of the Steppes. Methods and Strategies. Napoli.
|