А.А. Гаврилова
Пятый Пазырыкский курган.
Дополнение к раскопочному отчёту и исторические выводы.
Посвящаю памяти моего учителя Михаила Петровича Грязнова.
В 1924 г. экспедицией Этнографического отдела Русского музея, руководимой С.И. Руденко, была открыта группа из пяти больших скифских курганов, расположенных в горной долине Пазырык на Алтае, на склоне правого берега р. Улаган — правого притока р. Башкаус. В 1929 г. отряд М.П. Грязнова в составе экспедиции С.И. Руденко раскопал первый курган из этой группы. Завершены раскопки всех пяти курганов
(89/90)
были в 1947-1949 гг. экспедицией Института истории материальной культуры (затем Института археологии АН СССР), руководством С.И. Руденко, с участием с 1948 г. Государственного Эрмитажа.
Но в публикациях С.И. Руденко результатов раскопок (1949 г.) Пятого кургана в основном сводном труде и в ряде предшествующих и последующих за ним работах, приведённых ниже, были допущены неполнота и неточности. Неполна публикация погребального сооружения, неточна публикация шапочки, снятой с головы жснщины, погребённой вместе с мужчиной. Нуждаются в уточнении этническая принадлежность погребённой и датировка ворсового ковра, а также и Пятого кургана, и могильника в целом. Автору, принимавшей участие раскопках Пятого кургана, представилась возможность по личным наблюдениям и источникам уточнить описание и детальнее восстановить подлинный вид и содержимое погребения Пятого кургана (часть I настоящей работы). Во II части предлагаются новые интерпретации материалов кургана и ставится вопрос об исторических связях и датировке этих материалов (и специально — найденного в нём ворсового ковра), а также о датировке самих курганов.
Пятый курган стоял особняком в южной части долины, вдали от остальных, но, добавим, на одной линии с Третьим курганом (Руденко 1953. Рис. 2). Пятый курган, как и остальные, обледенелый, был покрыт каменной насыпью диаметром 42 м и высотой 3.75 м. Видимо, он был самым большим, т.к. больший на плане Первый курган имел развалившуюся насыпь, перекрывшую этот курган диаметром 34 м (Грязнов 1950: 13). Вместо обычных для остальных курганов этой группы вертикальных камней с востока и единичных плит у края насыпи, у Пятого кургана по всей окружности насыпи стояли: ограда из вертикальных плит, и восемь радиально расположенных каменных кладок, из них три целые и одна почти разрушенная — с севера, и ещё четыре — с юга. В центре каменной насыпи имелось углубление — свидетельство того, что Пятый курган, как и все остальные, ещё в древности был «ограблен». Кавычки здесь и далее употреблены мной из-за сомнительной применимости этого понятия в данном случае, на чём мы остановимся в конце статьи.
Известно, что в кургане Пятом, как и в других, за северной стенкой погребальной камеры находилась конская могила. Но, в отличие от других — только с верховыми конями здесь было пять верховых коней и четыре упряжных. Описание конской могилы, приведённое С.И. Руденко, нуждается в уточнении, т.к. не говорит, при каком коне какое снаряжение находилось. Комплекты снаряжения верховых коней, приведённые С.И. Руденко (Руденко 1953: 374), расходятся с нумерацией коней. Неизвестно и размещение вещей при конях упряжных.
Пользуясь дневником раскопок (Архив ИИМК. Ф. 35. 1949. №111, лл. 112-120), мы восполняем этот пробел.
(90/91)
Чтобы не повторяться при описании, ограничимся видом чепрака для коней с седлом (верховых) и вещей при конях без сёдел (упряжных). Кони занумерованы в том порядке, в каком были сняты находившиеся при них вещи. Нумерация комплектов по С.И. Руденко указана в скобках.
При верховом коне комплект с чепраком с шерстяной переднеазиатской тканью (Комплект I). При упряжном коне II: шерстяной, предположительно переднеазиатский ворсовый ковёр на задних ногах коня. При упряжном коне III: четыре одинаковые узды. При верховом коне IV: комплект с чепраком с оленьими рогами (Комплект II). При упряжных конях V и VI: вещей нет. При верховом коне VII: комплект с чепраком с ромбами (Комплект IV). При верховом коне VIII: комплект с чепраком с чешуйчатым узором (Комплект III). При верховом коне IX комплект с чепраком с китайской шёлковой тканью (Комплект V).
Уточним положение коней, перечисляя их в порядке, в котором они были положены в могилу, т.е. начиная с нижнего. Первыми были положены в восточную часть могилы три верховых коня: IX, VII и IV, следовательно, передовым был конь с китайской шёлковой тканью, что подтверждает и его головной убор. Затем были положены в западную часть могилы два верховых коня: VIII и I; последним, видимо, был положен конь с шерстяной переднеазиатской (?) тканью. И, наконец, сверху находились кони упряжные. В западном углу могилы положены два упряжных коня — II и V, вероятно, коренные, так как на нижнего коня брошен шерстяной ворсовый переднеазиатский (?) ковер, который могли применить в погребальной процессии как попону. В центральной части положены два упряжных коня VI и III, вероятно, пристяжные, с брошенными на верхнего коня удилами всех четырёх коней. Поверх коней лежали основные части четырёхколесной повозки с брошенным на неё большим войлочным ковром. О ворсовом ковре было сделано предположение, что он покрывал повозку (Zich-Nissen 1966: 580), но это, как мы видим, не подтвердилось. Если бы ворсовый ковер покрывал повозку, то он бы лежал на повозке и не находился бы между двумя упряжными конями.
Труднее уточнить и дополнить публикацию С.И. Руденко самого погребения в Пятом кургане. Было нарушено основное правило раскопок — распоряжением разобрать восточное надгробное сооружение Пятого кургана после его затянувшейся расчистки сначала ото льда, а затем от обвалившейся со стенки могилы земли, без фиксации его фотоснимком и чертежом. Поводом для отказа от фотоснимка была недостаточная освещенность (солнце скрылось за тучу), а для отказа от чертежа — конец рабочего дня. Но действительной причиной было, видимо, то, что максимальное внимание уделялось ускоренному собиранию находок и минимальное замедляющей этот процесс
(91/92)
фиксации результатов раскопок. Наблюдения С.И. Руденко, сделанные на двух надгробных сооружениях, отнесены им к одному — западному.
Описание западного надгробного сооружения С.И. Руденко начинает с толкования назначения находящегося к востоку от него малого отверстия посредине сруба, находившегося не на втором бревне снизу, как у С.И. Руденко, а на втором сохранившемся бревне сверху, как отмечено в дневнике (Архив ИИМК. Ф. 35. 1949. №111. лл. 59-63). Оно трактуется как попытка сделать большой западный проём, чему якобы мешал средний столб, заставивший перенести работу западнее, чтобы западный проём пришёлся между столбами. Но эта трактовка не согласуется с установленным ранее фактом, что западный проём прорублен, судя по следам орудий, снаружи, значит, его сделали хоронившие. А хоронившим не могли мешать столбы, т.к. они строили сруб наверху, где столбов не было — столбы спускались после сборки сруба в могиле. Ответить на вопрос о том, кто мог обходить столбы и с каким отверстием в срубе это связано, нам позволяет сруб, привезённый С.И. Руденко в Эрмитаж.
Сруб, привезённый в Эрмитаж, назван С.И. Руденко внутренним. Однако совпадая с внутренним срубом по количеству брёвен, он отличается от него их видом. Они целые, как на внешнем срубе, в то время как на внутреннем срубе бревна были стёсаны изнутри. Отличается он и прорубленными брёвнами третьим, четвёртым и пятым, как на срубе внешнем. А на внутреннем срубе были прорублены второе, третье и четвертое брёвна. В Эрмитаж С.И. Руденко привёз не внутренний, а неполный внешний сруб — восемь венцов десятивенцового внешнего сруба, что сделано, очевидно, ввиду его лучшей сохранности Восточное отверстие на внутреннем срубе на втором венце сверху завершается ямкой на третьем венце сверху на внешнем срубе. Это подтверждает то, что восточное отверстие находилось посередине сруба. Известно, что два бревна внутреннего сруба свалились, а точное место восточного отверстия было на четвёртом венце восьмивенцового внутреннего сруба, два же венца внешнего сруба С.И. Руденко не взяты; отверстие было на пятом венце десятивенцового внешнего сруба. Завершение восточного отверстия ямкой на внешнем срубе означает, что оно было прорублено «грабителями». Только «грабители» могли обходить столб, работая изнутри. Исключая работу «грабителей» над гробом, С.И. Руденко указывает на то, что в камере не было щепок. Но щепки были обнаружены между южными стенками срубов, а камера расчищалась вычёрпыванием воды от растаявшего льда, и небольшое количество щепок от малого отверстия могло быть смыто водой. И наконец, новое наблюдение даёт внешний сруб. На невидимой при раскопках наружной стенке сруба имеются зарубки на брёвнах, от одной до восьми снизу вверх, но сделаны они не у края сруба, как обычно, а у восточного края западного проёма. Это подтверждает, что сруб был собран с уже прорубленным западным проёмом, сделанным ещё при
(92/93)
похоронах. Остается уточнить назначение обоих отверстий на срубе. В большом западном проёме 60x70 см лежало семь больших длинных брёвен, назначением которых было придавить западную половину колоды. С.И. Руденко приписывает этому сооружению заклинивание в виде дощечки и обломка телеги. Их нет ни на снимках, ни на полевом чертеже, а их место мы узнаём из дневника. По дневнику из малого восточного отверстия вынуты разобранные семь обрубков брёвен, заклиненных доской, обломком телеги и щепкой (Архив ИИМК. Ф. 35. 1949. №111, лл. 59). С.И. Руденко запомнил заклинивание восточного сооружения и добавил его, не сварясь с документами, к западному.
Уникальное восточное надгробное сооружение представляло собой равные обрубки семи брёвен, заострённых сверху, вбитых и заклиненных в малом отверстии посредине сруба. Брёвна спускались вниз в виде шатра и так плотно прижимали крышку колоды, что из-под неё поднялась вверх голова женщины в шапочке со стержнем в виде косы из конского волоса, о чём упомянуто в дневнике (Архив ИИМК. Ф. 35. 1949. №111. лл. 62-63).
Восстановленный теперь вид погребения Пятого кургана правильно описан по памяти и С.И. Руденко, указавшем, что «с саркофага-колоды ... нельзя было снять крышку, т.к. последняя была прижата семью обрубками брёвен, заклиненными в стенку камеры». Но длинные брёвна западного сооружения нельзя назвать обрубками. И крышка колоды на плане, не соответствуя приведённому описанию, полуснята, так как С.И. Руденко не указал, что им опубликован рабочий чертёж, на котором удалось зафиксировать лишь смещённую крышку колоды и упавшую голову в шапочке.
Остается теперь обосновать последнее уточнение вида шапочки на голове погребённой, не совпадающего с видом шапочки, опубликованной С.И. Руденко, в каком она поступила в Эрмитаж. Автору этих строк шапочка запомнилась такой, какой она была при раскопках, при освобождении её ото льда и затем от засыпавшей её земли. На подлинной шапочке не было присоединённых к ней кос, а в Эрмитаж шапочка поступила с косами. Но память — не документ. И здесь нам помогают дневник раскопок и чертежи. На деревянной шапочке в дневнике описаны стержень из конского волоса, со следами, лишь в двух местах, белой кошмы, и находившаяся слева, на уровне уха, коса из волос женщины с вплетёнными в неё шерстяными кручёными нитями. Свободный волосяной стержень изображён и на опубликованном плане, и на рабочем плане с переместившейся головой и с упавшей женской косой, лежавшей около левого уха (Архив ИИМК. Р. I. 1149. Чертёж 22). Вторая коса, не попавшая на чертёж, находилась за спиной. Эти женские косы, по имеющимся источникам, связаны не с шапочкой, а с головой женщины и должны храниться с мумией, а не с шапочкой.
Почему шапочка без женских кос превратилась в шапочку с женскими косами? Здесь нам помогает опыт работы в экспедициях,
(93/94)
когда и нам приходилось соединять найденные вместе находки для сдачи их вместе в музей. То же проделала и хранительница пазырыкских находок Н.В. Исаченко. Хуже сохранившуюся косу она примотала полоской белой кошмы к волосяному стержню, завязав её узлом, но без железного стержня, упомянутого С.И. Руденко. На белой кошме нет и следа железного стержня. Лучше сохранившуюся косу она пришила к верхушке волосяного стержня, сделав это шерстяной ниткой, вынутой из косы. Не будучи археологом, она не придала шапочке при сдаче в Эрмитаж прежний вид, а С.И. Руденко, игнорируя документы, эту ошибку не исправил.
Причину заклинивания колоды С.И. Руденко видит в том, что «грабители» боялись мести потревоженных ими погребённых, что не согласуется ни с его же утверждением, что колоду заклинили не «грабители», а хоронившие, ни с тем, что «грабители» тревожили погребённых во всех раскопанных курганах, а заклинили почему-то только в кургане Пятом. Ответы на это даст анализ погребения Пятого кургана.
Мумии мужчины и женщины лежали в колоде из толстого ствола лиственницы длиной в два человеческих роста, высотой 50 см, поставленной хоронившими к южной стенке сруба и отодвинутой «грабителями» с западного края, чтобы освободить её от западного клина, положенного хоронившими. Обе мумии были раздеты «грабителями». Это говорит о том, что они были, очевидно, захоронены в иноземных одеждах, т.к. местные одежды «грабители» оставляли, а всё иноземное уносили. Мумия мужчины лежала, как обычно, головой на восток, в восточной половине колоды. Мумия женщины лежала необычно, на мумии мужчины, поверх листа берёсты, понадобившегося для её передвижки наверх и к центру из западной половины колоды, где она была положена головой к ногам мужчины. Так мумия мужчины была превращена в подставку, чтобы голова женщины поднялась до края колоды у её центра, где находился западный клин. Видимо, западный клин не сработал для второго заклинивания при отодвинутой колоде, и «грабителями» был сделан второй клин восточный, сработавший отлично. Голова женщины была зажата восточным клином так плотно, что поднялась над краем колоды почти вертикально.
Причиной заклинивания, надо думать, было отношение к погребённой женщине и хоронивших, и «грабителей».
Кем была эта женщина? Несомненно, женой вождя, так как находилась в одной с ним колоде. Наложниц хоронили в другой колоде. Второй колоды в Пятом кургане не было. Словом «колода» у С.И. Руденко названы очертания обломка крышки колоды. Женой вождя могла быть иноземка, для этого предположения есть основания, принятые, как увидим, и С.И. Руденко. Иноземке же могли быть приписаны все беды, случившиеся с её появлением на Алтае, и её похоронили как колдунью, заклинив семью брёвнами западного клина,
(94/95)
чтобы удержать её злой дух в колоде. А «грабители» усилили эту меру, зажав её злой дух в теле семью обрубками брёвен восточного клина. «Грабителями» могли быть те же люди, которые хоронили, т.к. они применили то же число брёвен для заклинивания, означающее, быть может, семь несчастий, приписанных иноземке, что и стало причиной её двойного заклинивания в колоде.
Какая же чужеземка погребена в пятом кургане? По определению С.И. Руденко — китайская принцесса (Руденко 1960: 92), что подтверждается китайской свадебной колесницей и китайской шёлковой тканью, которой был обтянут чепрак одного из верховых коней. Но этому определению не соответствует физический тип погребённой — европеоидный, и её каштановые косы. Чтобы уточнить происхождение чужеземки, нужно выяснить, чья шапочка находилась на её голове. Соответствия размеров шапочки и головы, указанные С.И. Руденко, недостаточно для утверждения, что эта шапочка принадлежала иноземной принцессе — жене вождя, т.к. простая шапочка не соответствует высокому сану погребённой. Этой шапочке нет аналогий, на что указал и С.И. Руденко, но это верно лишь в том случае, если бы он опубликовал шапочку без косы. Шапочке с косой найдена М.П. Грязновым полная аналогия на золотых бляхах со сценой отдыха в пути (Грязнов. 1961: 82 [22]).
Какая же женщина изображена на этой бляхе? По гипотезе М.И. Артамонова, на ней изображена женщина, похищенная для брата лидийского царя у живших за Танаисом племён (Артамонов 1973: 148). По М.П. Грязнову, на золотой бляхе убранство коней скифское, на женщине скифский халат и две косы, что носили замужние женщины. Это означает, что и шапочка на ней скифская. Она имеет такой же стержень, как наша шапочка без кос. Но в отличие от шапочки женщины знатной и замужней (с косами), изображённой на золотой бляхе, наша простая деревянная шапочка — без кос; это может означать, что она принадлежала рядовой скифской женщине, возможно, и незамужней.
Почему шапочка рядовой скифской незамужней женщины оказалась на голове иноземной замужней принцессы? На это можно отвечать лишь гипотетически. Ясно, что мумии перемещались «грабителями», может быть, подверглись глумлению; те же «грабители» могли переменить шапочку?
Кроме китайской свадебной колесницы и обтянутого китайской шёлковой тканью чепрака, указывающих на брачный союз с Китаем, в Пятом кургане есть две другие иноземные находки — переднеазиатский (?) ворсовый ковёр и чепрак, стянутый переднеазиатской шерстяной тканью. Если чепрак с китайской тканью был, образно говоря, визитной карточкой, извещавшей о брачном союзе алтайского вождя с Китаем, то чепрак с переднеазиатской тканью мог быть тем же, возвещая, видимо, о втором брачном союзе вождя с династией державы, расположенной к Западу. Почему этот союз может быть назван вторым? Потому что в
(95/96)
погребальной процессии первым шёл конь с чепраком, обтянутым китайской тканью, имевший конский головной убор, а конь с чепраком переднеазиатской (?) тканью шёл последним. Итак, иноземка была некитайского происхождения, о чем говорит и её физический тип, и её каштановые косы, и происходила она, видимо, из той страны, где сделан ворсовый ковёр.
Итак, когда и где сделан ворсовый ковёр? Стереотипный вывод С.И. Руденко, повторяющийся от первого его труда до последнего таков: «независимо от того, чьей работы ковёр этот — персидской или мидийской, он датируется временем Ахеменидов, вероятнее второй половины V в. до н.э., [это] не подлежит сомнению. Эта дата подтверждается и временем сооружения пятого пазырыкского кургана в котором он был найден, установленным радиокарбонным методом (400 лет до н.э. ± 50 лет)» (Руденко 1963 [1968]: 55). Почти всеми исследователями была принята эта датировка ковра, принята некритически, без анализа археологических оснований, приведённых С.И. Руденко, аналогии узорам ковра не только в ахеменидском искусстве, но и в искусстве Ассирии и Бактрии (Аму-Дарьинский клад), соседство которых на ковре осталось не объяснённым. А на вопрос, чей это ковёр, оставленный открытым, последовали новые решения.
По мнению М.Г. Мостафави, этот ковер парфянский (Mostafavi 1955: 46), а по М.П. Грязнову — иранский или среднеазиатский (Грязнов, Булгаков 1958: 24), а по И. Цих-Ниссен он изготовлен в северо-западном Иране, между Сузами и Фригией (Zich-Nissen 1966: 581). С.П. Толстов по раскопкам хорезмского памятника Топрак-кала выдвинул гипотезу об изготовлении пазырыкского ковра тем массагетским племенем, которое двинулось в конце IV и в III вв. до н.э. в Центральную Азию и, известное под именем больших юэчжей, имело связи с Алтаем (Толстов 1958: 201-202). Поздней дате ковра С.П. Толстов находит подтверждение в датировке Пазырыка гуннским временем (III-I вв. до н.э.), данной С.В. Киселёвым.
Итак, требуют пересмотра и датировка пазырыкского ворсового ковра, и решение вопроса о том, чей ковёр найден в Пазырыке.
Для выяснения датировки ворсового ковра следует начать с вопроса о методике выполнения этой задачи. Ахеменидское время ковра установлено по сходству деталей узора ковра с ахеменидскими узорами. Но если доказано, что подобие орудий труда и конской сбруи означает их одновременность, то что означает сходство деталей узора ещё требуется решить. Для этого необходимо применить типологический метод к произведениям искусства, определяя не только как они изображены, но и что на них изображено. Решающим для определения времени ковра в таком случае может оказаться изображение на нём ковриков в роли сёдел, известных в искусстве столь отдалённых друг от друга областей, как Ассирия и Бактрия (Аму-Дарьинский клад), но неизвестных в ахеменидском искусстве. Если коврики в роли сёдел
(96/97)
продолжали бытовать с появлением искусства, получившего расцвет при Ахеменидах, то появиться они могли лишь между господством Ассирии и Ахеменидов, что позволяет поставить вопрос о перенесении ворсового ковра в доахеменидское время, со второй половины V в. до н.э. во вторую половину VI в. до н.э. Сходство деталей в искусстве, принятое за их одновременность, означает, видимо, их генетическую связь. Другая ошибка была допущена при сопоставлении Пазырыка и культуры гуннов. Были сопоставлены не орудия и сбруя, а бытовые предметы, означающие, очевидно, близость быта кочевников, а не одновременность этих двух культур. Зная, что в доахеменидское время в Передней Азии появилось новое государство Великая Мидия, завоевавшая Ассирию около 610 г. до н.э. и завоеванная ахеменидской Персией в 550 г. до н.э., можно заключить, что пазырыкский ворсовый ковёр был сделан в Великой Мидии и может называться мидийским; С.И. Руденко называл его мидийским лишь географически, имея в виду Мидию в составе ахеменидской Персии. Тогда нам остаётся ответить на вопрос, когда мидийский ковёр мог появиться на Алтае, в ахеменидское или доахеменидское время? Для этого нужно определить этническую принадлежность погребённой принцессы и найти на том же ковре доказательство того, каких государств современниками были пазырыкские племена.
Ворсовый ковёр на упряжном коне и, видимо, мидийская шерстяная ткань на чепраке позволяют предположить, что второй брачный союз пазырыкского вождя был заключён с Великой Мидией, и с алтайским вождём погребена его вторая жена — мидийская принцесса. Это позволяет поставить вопрос о значительном удревнении пазырыкских курганов, с перенесением их датировки со второй половины V в. до н.э. во вторую половину VI в. до н.э., ранее 550 г. Этот вывод согласуется с историей. Известны две страны, прибегавшие к военной помощи скифов — Китай и Великая Мидия. Наградой за скифскую военную помощь были брачные союзы алтайского вождя с этими державами. Подтверждает эту гипотезу и ворсовый ковёр.
Кони на ворсовом ковре и на ахеменидских изображениях имеют общую деталь — узел на хвосте, почему их и объединяет С.И. Руденко. Но на самом деле они разные. В бою воинам нужно было отличать коней соратников от коней врагов. На мидийском ворсовом ковре у коней завязаны узлом палкообразные хвосты. На ахеменидских изображениях хвосты у коней объёмные. Это кони разных армий. В союзе с какой из этих армий могли воевать пазырыкские племена? У всех пазырыкских коней хвосты подстрижены у основания, что придает им палкообразную форму, как на мидийском ковре. Очевидно, пазырыкские вожди могли воевать только в союзе с мидийцами, но ещё нет подтверждения, что в Мидии были кони с палкообразными хвостами. Почему не все хвосты пазырыкских коней завершаются одинаково? В единичных случаях в Первом, Втором и Третьем курганах хвосты коней завершаются не
(97/98)
узлом, а косой. В Пятом кургане у всех погребённых коней хвосты завершаются косой. В.О. Витт считает, что хвосты с косами, в том числе и хвосты коней Пятого кургана, сделаны для погребения, а хвосты обычных коней завязаны узлом (Витт 1952). Но с этим нельзя согласиться, т.к. заплетённые хвосты встречаются единично и на других упомянутых курганах. Можно предположить, что этой формой награждали отличившихся всадников, и она была почётной. Тогда в Пятом кургане погребены только почётные всадники, давшие алтайскому вождю право на брачный союз. Тогда почётный скифский всадник с косой на хвосте коня увековечен и на большом войлочном ковре в Пятом кургане (Руденко 1953. Табл. XCV. Отметим средиземноморский (переднеазиатский) антропологический тип всадника, и в то же время закрученные усы и бородку, не имеющие аналогов в синхронной Передней Азии).
Но установленная современность пазырыкских и мидийских всадников не согласуется с классической типологией, где единство времени устанавливается по однотипности изделий, а в нашем случае представлены разные типы сёдел: один у всадников пазырыкских, другой у всадников мидийских. Почему типология изучаемого времени отклоняется от обычной? Ответ на этот вопрос в изменении, происшедшем к изучаемому времени. Единый в древности народ разделился к этому времени на две группы народов — осёдлую и кочевую. Поэтому одна типологическая линия древности разделилась на две типологические линии двух групп народов. Теперь законы типологии применимы для каждой линии, что доказано пока только соотнесением хронологий ранних и поздних кочевников (Гаврилова 1965. Табл. XXXI). Отклонение от типологического закона объясняется тем, что оно относится к соотношению между двумя типологическими рядами. При этом большее значение коня в группе народов кочевых вело к ускорению в изменениях конской сбруи, что и подтверждается тем, что скифское пазырыкское мягкое седло с подпругой, нагрудником и подхвостником совершеннее мидийского седла в виде коврика и только с нагрудником. Сказанное подтверждается и тем, что в искусстве Ассирии известны всадники, опередившие ассирийских добавлением к коврику с нагрудником подпруги и подхвостного ремня. Эти всадники определены как скифские, что верно и логически. Если скифы опередили в сбруе ассирийцев, то они же опередили затем и мидян. Нет пока изображений разных всадников в искусстве и скифов, и мидян. Но в Пятом кургане соединились разные всадники мидийские на коврике вместо седла и с нагрудным ремнём (изображение на ворсовом ковре), и скифский на седле и с добавлением к нагруднику подпруги и подхвостного ремня (изображение на большом войлочном ковре). И на войлочном ковре одно из изображений отнесено С.И. Руденко к доахеменидскому времени, что ждёт подтверждения.
(98/99)
Остается теперь сопоставить историю жизни пятого пазырыкского вождя с историей Великой Мидии. В этом нам помогут данные дендрохронологии. Последовательность сооружения пазырыкских курганов по всем имеющимся данным детально изложена Л.С. Марсадоловым (Марсадолов 1984: 90-97). Для нас важны данные дендрохронологии, определяющие не только последовательность курганов, но и количество лет, прошедших от сооружения первого кургана до последнего. По второму вопросу все решения почти совпадают: между первым и последним курганом прошло около пятидесяти лет. По первому вопросу единодушия нет. В первом определении (Замоторин 1959) Пятый курган сооружён последним, после Третьего, а во втором определении (Захариева 1974) — Пятый курган был первым, а Третий — последним. И наконец, в третьем определении (Марсадолов 1984), подтвердилось, что Пятый курган был последним. Это позволяет отнести время правления последнего пазырыкского вождя ко времени правления последнего правителя Мидии Астиага, сына Киаксара, при котором и мог быть заключён брачный союз последнего пазырыкского вождя, и вероятно, с принцессой из двора Киаксара. Но при Астиаге не было больших походов, большие походы в Мидии были при Киаксаре. К правлению Киаксара можно отнести тридцатилетнее правление третьего пазырыкского вождя, с полководцем, который был избран вождём пятым, несомненно, за воинскую славу, приобретённую им при третьем пазырыкском вожде, к роду которого он принадлежал, о чём говорит сооружение Пятого кургана на одной линии с Третьим. Так история жизни пятого пазырыкского вождя может быть вписана в историю Великой Мидии: походы при Киаксаре, союз при Астиаге. Судя по находке китайской шёлковой ткани в Третьем кургане, и походы в Китай были при третьем пазырыкском вожде (Дьяконов 1956: 20).
Теперь остановимся на вопросе, почему полученная нами дата не согласуется с радиокарбонной?
Несоответствие радиокарбонных определений датам археологии в сторону омоложения последних было замечено М.И. Артамоновым, удревнившим предшествующий пазырыкскому майэмирский этап но находкам из Зивие (Артамонов 1973: 148). Это допускает удревнение и пазырыкского этана. Наконец, проделанное Л.Л. Барковой удревнение датировки кургана Шибе (Баркова, 1978, с. 37-43) так же требует удревнения предшествовавшего ему пазырыкского этапа, а не соединяет его с шибинским. Так предложенное удревнение Пазырыка подтверждается археологически (Сводные данные об ошибках в радиокарбонных датировках см. Кузьмина 1994: 377).
Почему радиокарбонный метод омолодил курганы? Видимо, потому, что определения были сделаны, когда объекты уже пробыли в течение значительного срока в современной нам среде после их изъятия из курганов. Это можно проверить, сделав повторный анализ, учитывая продление этого срока. Если новая дата приблизится к гуннскому
(99/100)
времени, столь желанному некоторым исследователям, то она будет не уточнением даты курганов, а подтверждением ошибки в их датировке.
Но для завершения проделанной работы следует, наконец поставить и решить вопрос о законах развития скифского искусства для установления хронологических отличий доахеменидского искусства от ахеменидского. На базе искусства были допущены археологические ошибки, на базе искусства их следует и исправить. Этим будет завершена работа, начатая С.И. Руденко, увидевшего в отличиях некоторых изображений Первого и Пятого пазырыкских курганов от ахеменидских их доахеменидскую принадлежность. Осталось найти веские основания отражающие доахеменидскую принадлежность всех пазырыкских изображений.
Теперь нам остаётся осветить вопрос о том, как трактовать всё, что нам известно об «ограблении» курганов в древности, чтобы понять почему нет ни одного случая борьбы за обладание курганными ценностями и почему могла оказаться женщина среди «грабителей». Пока можно считать решённым вопрос о том, кто «грабил» курганы. По версии первой — «грабили» те же, кто хоронил вождей. Основания этому приводит М.П. Грязнов по результатам изучения материалов Первого пазырыкского кургана: по времени ограбления совершались через несколько месяцев после похорон. Судя по тем же следам орудий, какими сооружался гроб, по хорошему знакомству «грабителей» с устройством могил и ценностями, какие там находятся, грабили те, кто хоронил (Грязнов 1950: 67). Эта версия доказана. По версии второй грабителями были нападавшие враждебные племена (Грязнов 1950: 67). Алтайские курганы «ограблены» идентично и второй версии пока не подтверждают.
В чью пользу действовали «грабители»? По первой версии, пока разделяемой всеми исследователями, «разграбление» производилось небольшими артелями в их пользу. По второй версии, высказанной предположительно М.П. Грязновым, «грабить» могло целое племя или род. Похищенные ценности в таком случае могли поступить в собственность рода или племени. К сожалению, и М.П. Грязнов примкнул к первой версии, установив появление частной собственности, подтверждённое наличием меток на ушах лошадей. Но метки на ушах лошадей могли быть и знаками родовой собственности, отличая стадо, принадлежащее одному роду, от стада другого рода. Только поступление курганных ценностей в пользу рода объясняет то, что не было ни одного случая борьбы за обладание сокровищами. Для скифского времени предположительная версия М.П. Грязнова об изъятии курганных ценностей всем родом в пользу рода может быть подтверждена и логическим путём. Если ещё в недавнем родовом быте родовичи владели всем, что добывали, то теперь, когда сооружались пазырыкские курганы, при разложении родового строя, золото, добываемое родовичами, отбиралось у них родовой знатью для
(100/101)
погребения вождя. То же делалось и с военной «добычей», полученной всеми родовичами — участниками походов. Она отбиралась в тех же целях. Следовательно, в древности по отношению к родовичам грабителями была родовая знать, отбиравшая у них все добытые ими ценности.
Если курган сооружался всем родом, что установлено М.П. Грязновым, то всем родом каждый курган и освобождался от курганных ценностей, возвращаемых всем родом тем, кто их добывал. Это окончательно нас убеждает в правильности предположительной версии М.П. Грязнова об изъятии курганных ценностей всем родом в пользу рода или племени.
В заключение остается кратко изложить то новое, что внесла данная работа в изучение Пятого пазырыкского кургана. Кроме ряда уточнений, новым явилось восстановление устранённого С.И. Руденко из сферы изучения восточного надгробного сооружения. Оно дополняет и подтверждает новое толкование, что жену вождя, иноземку, похоронили как колдунью, для чего было сооружено западное надгробное сооружение, зажавшее семью брёвнами западную половину колоды, чтобы не было выхода её телу. Эта мера была усилена «грабителями», для чего было сооружено восточное надгробное сооружение из семи обрубков брёвен, удушающее погребённую, чтобы её злой дух остался в её теле. Число семь, видимо, не случайно. Оно может означать семь несчастий алтайского рода, приписанных иноземке. Выдвинута гипотеза о заключении алтайским вождём второго брачного союза, после союза с Китаем, — союза с Великой Мидией. В основе этой гипотезы лежит физический тип жены вождя — европеоидный, с каштановыми косами, и археологические находки: чепрак с переднеазиатской тканью (аналогия чепраку с китайской тканью), что позволяет считать переднеазиатский ворсовый ковёр брачным даром алтайскому вождю.
Новым является отнесение ворсового ковра к доахеменидскому времени, означающее изготовление ворсового ковра в Великой Мидии. Брачный союз Алтая с Мидией позволяет поставить вопрос о значительном удревнении пазырыкских курганов с перемещением их датировки со второй половины V в. до н.э. во вторую половину VI в. до н.э. Эта гипотеза подтверждается археологическими данными — единой военной формой коней на ворсовом ковре и коней пазырыкских курганов. Для окончательного подтверждения гипотезы требуется определение закономерности хронологических изменений в скифском искусстве для доказательства доахеменидского времени всех пазырыкских изображений. Для этого нужно продолжить исследование С.И. Руденко, установившего это время для некоторых изображений первого и Пятого курганов. И, наконец, отвечая на вопрос, почему не грабили «грабителей», приемлемо логическое уточнение, что родовичи не грабили курганы, а возвращали роду добытые ценности, отнятые у них для погребения вождей.
(101/102)
Нами был применён новый метод, предложенный М.П. Грязновым, Этот метод дополняет прежний с его тремя традиционными вопросами — что, где и как найдено, четвёртым — почему найдено необычно. Отвечая на этот дополнительный вопрос, археолог становится следователем, дающим не только фактическое, но и логическое решение задач. Преимущества этого нового метода очевидны, и автор этих строк надеется, что этот плодотворный метод найдёт своих последователей.
Литература. ^
Захариева Е.И. Археологическое дерево как исторический источник (Дендрохронология Саяно-Алтайских курганов VIII-III вв. до н.э. ) // Автореф. дис.... канд. ист. наук Л., 1974.
Руденко С.И. Алтай и его древние обитатели // Доклады на ежегодном чтении памяти Л.С. Берга. М.-Л., 1960.
Mostafavi М.Т. Tapis et tissus iraniens de l’époque Achéménide trouvée en Siberia (Altai). Teheran, 1955.
Zich-Nissen Y. Der Knupfteppich von Pazyryk und die Frage seiner Datierung. «Archaeologischer Anzeiger», Helt 4, Berlin, 1966.
|