главная страница / библиотека / обновления библиотеки
B.Н. Чернецов[Рец. на:] С.И. Руденко. Культура населения Горного Алтая в скифское время.// СЭ. 1954. №2. С. 183-187.
Капитальный труд С.И. Руденко «Культура населения Горного Алтая в скифское время» представляет собою монографию, посвящённую изучению Пазырыкских курганов на Алтае. Книга содержит более 400 страниц обильно иллюстрированного текста и свыше 120 чёрно-белых и цветных таблиц. Первая глава книги посвящена описанию ландшафта и географических условий Улаганского нагорья и вопросам курганной мерзлоты, этого специфического явления, обусловившего сохранность пазырыкских находок. Во второй главе даётся общее описание курганов и процесса их раскопок, а в третьей — описание физического типа пазырыкцев по костным материалам и мумиям, обнаруженным в погребениях. В последующих главах описываются хозяйство и образ жизни, одежда и украшения, средства передвижения и техника обработки различных материалов. В восьмой главе автор затрагивает трудные для разрешения в археологическом исследовании вопросы об общественном строе. Далее очень подробно даются описание и анализ предметов искусства, для чего Пазырыкские курганы представляют богатейший и разнообразный материал. Десятая глава посвящена верованиям и культу пазырыкцев, вопросам, не менее трудным для разрешения их на археологическом материале, чем общественный строй. В заключительной, одиннадцатой, главе автор подводит итоги своего исследования, формулирует датировки и высказывает некоторые соображения относительно этнической принадлежности пазырыкцев.
Как в процессе полевых работ, так и в дальнейшем исследовании автор уделил много внимания комплексному изучению географических условий Улаганского нагорья, вопросам палеоботаники и исторической климатологии. Тщательно анализируя собранные данные, С.И. Руденко убедительно показывает, что в период, к которому относится сооружение Пазырыкских курганов, как климатологические условия, так и состав флоры и фауны не отличались сколько-нибудь существенно от современных. Эти выводы в дальнейшем служат автору конкретной базой для реконструкции форм хозяйства, в силу чего эта реконструкция весьма выигрывает в своей убедительности. Особо был поставлен вопрос об изучении курганной мерзлоты, для чего в состав экспедиции были приглашены соответствующие специалисты. Изучение этого интересного явления, обусловившего сохранение не только таких материалов, как дерево, кожа и ткани, но даже и конских трупов, позволило автору детально разобраться в вопросах о времени и условиях, при которых было совершено ограбление. Можно вполне согласиться с автором, что ввиду чрезвычайной затруднённости работы, которую требовалось проделать в условиях промёрзшего грунта, эти ограбления могли иметь место лишь после того, как пазырыкцы покинули долину Улагана.
Коснуться в настоящей рецензии всех вопросов, затронутых С.И. Руденко в его обширном исследовании, не представляется возможным. Остановимся лишь на некоторых, как нам представляется узловых, вопросах.
Реконструируя формы хозяйства пазырыкцев, С.И. Руденко считает, что оно был комплексным, причём ведущая роль принадлежала скотоводству. Как полагает автор, известную роль играла и охота, особенно среди беднейших слоёв населения, где она, вероятно, являлась немаловажным подсобным промыслом в отличие от более зажиточных хозяйств. Если судить по имеющимся материалам, охота носила уже не только потребительский, но отчасти и товарный характер. О последнем говорит обилие вещей из меха пушных зверей, среди которых особо ценились белка и соболь. «Не случайно, — пишет автор, — что во всех захоронениях племенных вождей или старейшин, там, где сохранилась меховая одежда, мы встречаем одежды из меха соболя» (стр. 75).
Вопрос о существовании земледелия у пазырыкцев автор оставляет открытым. Ни в одном из курганов не было найдено ни зёрен культурных злаков, ни даже зернотёрок, что, впрочем, может объясняться и высоким общественным положением погребённых. С.И. Руденко указывает, что и климат Улаганской долины слишком суров для существования в ней земледелия, однако он не исключает возможности, что у населения Центрального Алтая, в частности, в долине Урсула, где климат теплее и мягче, и могло существовать, хотя и едва ли в значительных размерах.
Судя по находкам в Пазырыке, состав стада был разнообразным. Пазырыкцы разводили как крупный рогатый скот — коров и яков, так и мелкий — коз и овец, однако центральное место, несомненно, занимало коневодство. Несмотря на то, что скотоводство играло доминирующую роль в хозяйстве пазырыкских племён, С.И. Руденко, в противоположность М.П. Грязнову, [1] не считает возможным рассматривать пазырыкцев как кочевников. Действительно, как полагает автор, развитию кочевого быта не способствовала и естественная среда. Обильные пастбища Горного Алтая вполне обеспечивали потребности местного скотоводства и не только в летнее время, но и зимой, даже при самых незначительных сезонных передвижениях стад. О полуосёдлом, если даже не осёдлом, образе жизни древних насельников Горного Алтая говорит хорошо развитая строительная техника. Следует вполне согласиться с автором в том, что искусство, с которым сделаны срубы погребальных камер, могло сложиться лишь в условиях длительного постоянного совершенствования в сооружении рубленых домов. Можно поэтому не сомневаться в том, что у пазырыкцев существовали осёдлые поселения, хотя некоторая часть населения могла находиться постоянно при стадах. Подобный тип хозяйства, сочетающий в себе осёдлый быт с кочевыми формами хозяйства, хорошо известен по этнографическим данным. В качестве примера можно указать на башкир, у которых при наличии осёдлости, существовал не только летний, но и зимний выпас скота в условиях, даже менее благоприятных, чем в Горном Алтае. Ещё более ярким примером могут служить зыряне-ижемцы, у которых лишь отдельные хозяйства или даже отдельные члены семьи вели кочевой образ жизни, уходя со стадами за сотни километров (а не десятки, как это могло быть на Алтае), в то время как основная часть населения жила совершенно осёдло, занимаясь охотой и ремёслами: ткачеством, изготовлением медных котлов, бронзовых украшений и других предметов, предназначавшихся на продажу, главным образом ненцам-кочевникам.
Не исключена, конечно, возможность, что у пазырыкцев существовали хотя и постояннные, но сезонные поселения типа летников и зимников. Такой тип осёдлости также хорошо известен у некоторых народов Сибири с комплексными формами хозяйства, как, например, у манси, хантов и некоторых других. У них можно было наблюдать существование зимних, летних, а иногда и весенних поселений, состоявших из постоянных рубленых жилищ. Выбор мест для сезонных селений обусловливался спецификой хозяйственного года и местными климатическими условиями. Расстояния между зимними и летними селениями обычно бывали порядка нескольких километров, изредка больше — пятнадцати-двадцати. Здесь обитала основная часть населения, и лишь небольшая группа его, состоявшая, как правило, из отдельных представителей больших семей, часть года или даже круглый год кочевала с оленями, уходя в горы или тундру.
Дополнительным аргументом в пользу осёдлости пазырыкцев является отмеченный В.О. Виттом и С.И. Руденко факт, что кровные кони из Пазырыкских погребений должны были содержаться в стойлах на концентрированных кормах, что также едва ли могло иметь место при кочевом быте.
В соответствии с комплексным развитым хозяйством и достаточно высоким уровнем развития техники у пазырыкцев автор реконструирует их общественный быт. Он устанавливает наличие глубокого имущественного расслоения и отчётливой общественной дифференциации, хотя ещё и в пределах первобытно-общинного строя. Вполне убедительно и наличие военной организации, причём следует согласиться с автором в том, что должность вождя была скорее выборной, чем наследственной, и при избрании его предпочтение отдавалось личным качествам воина. Едва ли приходится возражать и против выдвинутого автором положения о семейном владении скотом, что не исключало возможности личного владения конями, ходившими под седлом. Убедительно показан развитой характер обменно-торговых связей как с соседними, так и с более отдалёнными областями.
Следует отметить, что автор очень осторожен в своих выводах как в отношении общественного строя, так в ещё большей степени в отношении религиозных представлений. Однако в этом его едва ли можно упрекнуть, учитывая неполноту и односторон- ность материала, при полном отсутствии данных, касающихся поселений того времени. Тем не менее и те сведения, которые приводит в своей книге С.И. Руденко, представляют совершенно исключительный интерес. Обряды бальзамирования трупов, татуировка на телах вождей, пышное и красочное искусство пазырыкцев — всё это открывает перед нами совершенно новый мир. Открытия С.И. Руденко заставляют полностью отбросить старые представления об отсталых народах, якобы влачивших тусклое существование в захолустной сибирской глуши. Автор даёт представление о совершенно иной картине жизни древних алтайских племён с их удивительным народным творчеством и их обширнейшими связями, уходившими в Китай и Переднюю Азию.
Довольно подробно С.И. Руденко останавливается на одной очень интересной детали конского убранства, вызвавшей в своё время оживлённую полемику в литературе. Деталью этой являются маски и наголовья, изображающие фантастических животных и борьбу зверей, обнаруженные в ряде конских захоронений. Как известно, в своё время Н.Я. Марр в маскировке коней увидел подтверждение своей теории о смене оленеводства, хотя, по существу говоря, маска с оленьими рогами из 1-го Пазырыкского кургана изображает нападение барса на оленя, в то время как вторая маска из того же кургана вообще не содержит оленьих черт. К точке зрения Н.Я. Марра в одной из своих ранних работ присоединился и С.И. Руденко. [2] Позднее и связи с анализом пазырыкских материалов эту теорию поддержали С.В. Киселёв и М.П. Грязнов. [3] В рецензируемой работе С.И. Руденко отмечает, что раскопки последующих курганов не только привели его к полному отказу от этой теории, но и показали всю её необоснованность. Он подчёркивает, что «из восьми наверший конских головных уборов только в одном мы видим оленью голову и в другом оленьи рога, все же остальные шесть представлены иными мотивами» (стр. 226). Уже это одно заставляет отбросить всякую мысль о маскировке коня под оленя. Мало того, наголовье в виде оленя из 6-го кургана показывает, что эти вещи не являлись специально погребальными, а служили, скорее всего, церемониальным убранством. Следы употребления и ремонта на последнем наголовье свидетельствуют об этом достаточно убедительно.
Остановимся на вопросе о датировках, по которому в литературе было высказано несколько различных точек зрения. Исходя из всего комплекса находок в Пазырыкских курганах, С.И. Руденко считает возможным «первые два и, вероятно, пятый датировать V веком до н.э., а остальные концом V, вернее IV в. до нашей эры» (стр. 360). От более точной их датировки автор пока воздерживается. Очень близкую позицию в отношении датировки 1-го Пазырыкского кургана занимает М.П. Грязнов, исходя из «ясно прослеживаемых культурных связей с народами Ирана и Средней Азии ахеменидского времени». [4] Однако, в отличие от С.И. Руденко, он считает, что наиболее вероятной датой является IV в до н.э., поскольку он не усматривает в комплексе вещей майэмирского типа.
Следует заметить, что это соображение М.П. Грязнова о невозможности датировать 1-й Пазырыкский курган V в. до н.э. не является бесспорным. В своей работе, посвящённой 1-му кургану, на основании изучения пробоин на конских черепах он даёт весьма убедительную реконструкцию клевца, которым были убиты погребённые кони. Подобного типа клевцы С.В. Киселёв относит к первой стадии тагара. [5] Дополнительные данные С.И. Руденко показывают, что аналогичными клевцами были убиты кони и из других курганов и, что ещё интереснее, от удара этим же оружием погиб и вождь, погребённый во 2-м кургане.
Всё это вместе взятое указывает на то, что бронзовые клевцы как боевое оружие ещё широко бытовали в пазырыкское время. Хотя они и продолжали встречаться в IV в. до н.э., основное распространение их всё же падает на более раннее время, что в известной степени идёт в разрез с приведённым выше доказательством М.П. Грязнова о невозможности датировать 1-й курган V в. до н.э.
Иную позицию в датировке Пазырыкских курганов занимает С.В. Киселёв. Признавая наличие в материале Пазырыкских курганов традиций, уходящих к древности классического Востока и ахеменидского Ирана, С.В. Киселёв относит эти черты за счёт своеобразной архаизации, якобы свойственной пазырыкцам, и считает, что Пазырыкские курганы относятся ко времени с конца III до I в. до н.э. [6] Основанием для столь поздней датировки С.В. Киселёву послужило прежде всего сходство пазырыкских вешей с материалами из курганов Шибэ и Ноин-Улы и главным образом ссылка на так называемый аму-дарьинский клад. Как указал С.И. Руденко, Шибинский курган, по комплексу вещей действительно очень близкий к 3-му и 4-му Пазырыкским, был датирован М.П. Грязновым и Голомштоком II в. до н.э. — I в. н.э. Эта дата основана на определении японским археологом Умехарой обломка китайской лаковой чашечки. С.И. Руденко указывает, что в настоящее время этого обломка в коллекции нет, почему и проверить определение Умехары невозможно. Последнее было бы крайне интересно ещё и потому, что в современной китайской археологической литературе [7] типологический метод Умехары подвергнут суровой критике, ввиду чего и определения его не могут считаться бесспорными. Что же касается сходства с Ноин-Улой, то оно легко объясняется тем, что традиции, сложившиеся в Пазырыке, могли бытовать и позднее, почему оно и не может служить доказательством синхронности памятников.
Наконец, аргументация аму-дарьинским кладом с его якобы поздней датой является недоразумением, поскольку, как известно, аму-дарьинский клад является случайным собранием вещей, т.е. не представляет собой комплекса и в целом служить основанием для датировки не может.
Против поздней датировки 1-го Пазырыкского кургана возражал и М.П. Грязнов, отмечавший отсутствие в нём вещей греко-бактрийского происхождения. Добавим от себя, что это соображение, равно как и отсутствие ханьских вещей, столь обычных и многочисленных даже в рядовых памятниках Сибири, может быть распространено и на все остальные исследованные курганы Пазырыкской группы.
Есть ещё одно обстоятельство, которое позволяет судить о верхнем пределе существования пазырыкской культуры. Как С.И. Руденко, так и М.П. Грязнов отмечают, что основным, если даже не единственным орудием, применявшимся для рубки и обтёсывания дерева при сооружении погребальных камер, был бронзовый кельт, насаживавшийся на рукоятку либо как топор, либо как тесло. Более того, бронзовым кельтом орудовали и грабители, оставившие в 1-м кургане сломанную рукоять такого кельта, Как уже отмечалось, ограбление пазырыкских курганов было единовременным и произошло уже после того, как долина Улагана была покинута пазырыкцами. Последнее обстоятельство позволяет говорить о том, что бронзовые кельты продолжали бытовать даже некоторое время спустя после конца пазырыкского культурного этапа. В то же время известно, что бронзовые кельты, тем более как рабочее орудие, полностью исчезают из употребления в III в. до н.э.
Таким образом, нам представляется, что датировка Пазырыкских курганов концом V — IV веком до н.э., выведенная на основании анализа всего комплекса находок, является убедительной. Может быть, в дальнейшем её придется несколько расширить (до начала III в. до н.э.), но такие уточнения будут возможны лишь после дальнейших исследований. Для датировки Пазырыкских курганов несомненный интерес представляет статья Э. Роуз о влиянии ахеменидского искусства на искусство кочевников. Интересно при этом, что автор, видимо, незнакомый с русским языком исходит из анализа лишь ахеменидского искусства.
Э. Роуз отвергла дату Миннза (для 1-го кургана — III в. до н.э.) и Кюна «около начала нашей эры» — и приходит к тем же выводам, что и М.П. Грязнов, датируя первые два кургана IV в. до н.э. Датировку V в. до н.э. она считает сомнительной. [8] Однако в этой части её доводы не представляются вполне убедительными, и, может быть, изучение Пазырыкских курганов поможет внести некоторые уточнения в хронологию I тысячелетия до н.э. и позволит установить даты возникновения отдельных форм, получивших широкое распространение в последующее за пазырыкским сарматское время.
При знакомстве с интереснейшей пазырыкской культурой у каждого читателя естественно возникает вопрос, с какой же этнической группой и с какими народами древности её следует связывать. Приходится отметить, что в этом вопросе автор проявил излишнюю осторожность. В книге мы не находим прямого ответа на этот вопрос. Вместе с тем, привлекая многочисленные сведения античных писателей о народах, обитавших на степных пространствах Евразии, автор подаёт их столь суммарно и обобщённо, что они перестают служить каким-либо критерием для этнической характеристики. В частности, едва ли уместно столь безоговорочное перенесение на алтайскую почву скифского пантеона в той форме, как он известен нам по данным Геродота. Это тем более неправомерно, что автор как будто не связывает пазырыкцев ни с одним из крупных этнических массивов древности. Наоборот, он говорит о многочисленных племенах, «различных по своему происхождению и языку, обитавших в данную эпоху на огромных пространствах восточноевропейских и азиатских степей и предгорий…» (стр. 361). Даже в пределах Горного Алтая он видит возможность в дальнейшем «выделить из общей массы населяющих его племён более или менее обособленные этнические группы» (там же). Очевидно, у автора нет ясности в этом вопросе; поэтому становятся не вполне правомерными и приводимые им исторические параллели. Нам представляется, что автору следовало бы этим аналогиям и параллелям предпослать свои соображения о возможной этнической принадлежности пазырыкцев, тем более, что для таких соображений, как нам думается, известный материал в распоряжении автора имеется.
С.И. Руденко на протяжении всей книги многократно говорит о близости пазырыкской культуры с культурой населения Северного Причерноморья скифского времени. В то же время, исходя из анализа предметов искусства, С.И. Руденко возражает С.В. Киселёву по поводу высказанного последним предположения, что «изображения грифонов на пазырыкских псалиях происходят с запада, из области эллино-скифского художественного ремесла». [9] С.И. Руденко указывает, что подобные изображения известны равным образом по ахеменидскому и ассирийскому искусству. Именно для этих областей — для Передней и Средней Азии — читатель и обнаруживает в книге С.И. Руденко наиболее многочисленные и яркие параллели. Мы не будем останавливаться на их перечислении, читатель легко найдёт их в книге. Коснёмся лишь одного факта, который, несмотря на свою малозаметность, является, по нашему мнению, весьма существенным для понимания истоков пазырыкской культуры. Как М.П. Грязнов, так и С.И. Руденко, описывая керамику, обнаруженную в Пазырыкских курганах, отмечают, что сосуды изготовлены от руки, но не ленточным налепом, характерным для сибирской керамики, а по способу четырёх поясов, характерному для Средней Азии. Можно говорить об импорте оружия, украшений, художественных изделий, можно говорить о воздействиях и влиянии в области изобразительного искусства, но едва ли допустимо говорить о заимствовании техники изготовления лепной посуды. Как уже отмечалось, для Сибири и Северного Казахстана типична ленточная техника. Лепка по способу четырёх поясов здесь не применялась, но в то же время в данную эпоху она была характерна для территории распространения сакских племён. [10] Как полагают, эта территория достигала западного Алтая, и не исключена возможность, что именно с сакским миром следует связывать происхождение пазырыкской культуры.
В целом, появление работы С.И. Руденко представляет собой большое событие, далеко выходящее за пределы интересов сибирской археологии. Прекрасно подготовленная и хорошо изданная книга найдёт себе многочисленных читателей как среди широких слоёв интеллигенции, так и среди специалистов — не только археологов, но и представителей ряда смежных дисциплин. Она послужит ценным источником для дальнейших исследований и в области древней истории народов нашей родины, и в области истории искусств, и в общей мировой ориенталистике. Эта книга является прекрасным завершением большой и напряжённой работы, проведённой хорошо слаженным коллективом Горно-Алтайской экспедиции под руководством С.И. Руденко.
В.Н. Чернецов
[1] М.П. Грязнов, Первый Пазырыкский курган, Л., 1950, стр. 50.[2] С.И. Руденко, Скифское погребение Восточного Алтая, «Изв.ГАИМК», 1931, №2.[3] С.В. Киселёв, Древняя история Южной Сибири, «Материалы и исследования по археологии СССР», 9, 1949, стр. 207; М.П. Грязнов, Указ.соч., стр. 85.[4] М.П. Грязнов, Указ.соч., стр. 43.[5] С.В. Киселёв. Указ.соч., стр. 115, 131.[6] Там же, стр. 215-216.[7] «Чжунго
|