С.И. Руденко

Культура населения Горного Алтая в скифское время.

// М.-Л.: 1953. 402 с. + 120 табл.

Глава XI.

Датировка и культурно-историческое место
горноалтайских находок.

Пазырыкские курганы не одновременны. Установить относительную их хронологию в настоящее время трудно, так как погребальные камеры всех курганов сильно пострадали от грабителей. Больше всего вещей сохранилось в камере кургана второго. Камеры курганов первого и пятого почти полностью опустошены грабителями, в курганах третьем и четвёртом, кроме того, вещи вообще плохой сохранности. Тем не менее отличия в погребальном инвентаре между курганами несомненны. Они имеются даже в их внешнем виде и устройстве.

Курган пятый, как мы видели (рис. 3), отличается от остальных больших курганов своим внешним оформлением. В то время как у первых четырёх курганов в восточном от них направлении поставлен ряд вертикально вкопанных в землю камней, у кургана пятого такого ряда нет. С другой стороны, вокруг кургана пятого мы видим кольцо из вертикально вкопанных каменных плит. По его окружности выложены радиально расходящиеся специальные каменные кладки.

Конструкция курганной насыпи, форма и ориентировка могильных ям во всех курганах одинакова. Конструкция погребальных камер принципиально одна и та же, но варьирует в деталях, которые не могут служить критерием для хронологического их разграничения. Погребальные камеры всех курганов были покрыты слоями берёсты или берестяными полотнищами, поверх которых был положен слой кустарника — курильского чая. В этом отношении курган пятый отличается от всех остальных, — слой курильского чая здесь отсутствует.

Могильные ямы поверх погребальных камер в курганах первом и втором были заполнены навалом из брёвен, в курганах же третьем, четвёртом и пятом — из брёвен и валунов.

(342/343)

Саркофаги-колоды по своему устройству однотипны, только двускатная крышка колоды из кургана пятого несколько отличается своей формой. В курганах первом и втором по борту саркофагов-колод были прикреплены изображения петухов и оленей, в остальных трёх курганах таких украшений не было.

Бальзамированные тела погребённых сохранились только во втором и пятом курганах. В курганах третьем и четвёртом, поскольку черепа оказались трепанированными, также должно было иметь место бальзамирование трупов, но так как мягкие части разложились, то способ бальзамирования нам не известен. Приёмы бальзамирования трупов в кургане втором, как мы знаем, существенно отличались от применённых в кургане пятом, где с тел умерших сняты все мышцы.

Кто был захоронен в кургане первом, — нам не известно. В остальных курганах, за исключением кургана третьего, были захоронены мужчины с сопровождающими их женщинами. Следовательно, обычай хоронить вместе с вождём его наложницу был устойчив. В курганах втором и пятом мужчина и женщина были захоронены в одном саркофаге-колоде, а в четвёртом — в двух. Чем объяснить это явление, мы не знаем.

Поскольку погребальные камеры ограблены, трудно судить о составе и характере инвентаря и с этой точки зрения о различиях между отдельными курганами. Можно только отметить, что во всех курганах были однотипные столики со съёмными крышками, однотипные глиняные кувшины с узким горлышком, одни и те же приспособления для курения конопли, однотипные роговые односторонние барабаны, красные шерстяные ткани типа саржи. Ввозные шерстяные ткани гобеленной техники и семена посевного кориандра найдены и во втором, и в пятом курганах. Вместе с тем необходимо отметить, что в кургане втором шёлковых тканей не обнаружено, но они имеются в курганах третьем и пятом. С другой стороны, изделия из меха леопарда встречаются только в первых двух курганах.

Конские захоронения во всех курганах помещаются в северной его части либо на дне могильной ямы, либо на уровне потолка погребальной камеры или, как в кургане втором, у верхнего края ямы. Все захороненные кони — мерины. Положение коней в могиле разнообразное, в зависимости от количества их и величины отведённой им площади. Преимущественное их направление — головою на восток, у восточного края могильной ямы захоронены лучшие кони с головными навершиями и нагривниками.

Предметы, найденные в конских захоронениях, особенно конская упряжь, скорее, чем вещи из погребальных камер, могут служить критерием для установления относительной хронологии раскрытых курганов. Прежде всего следует отметить, что в кургане первом и, повидимому, во втором узды сделаны из простых ремней, частично обшитых тонкой кожей. В курганах

(343/344)

третьем и пятом уздечные ремни, как правило, сложены вдвое и прошиты. Кроме того, в большинстве узд из курганов третьего и пятого ремень переносья, после его переплетения с суголовными ремнями, входит в нащёчные ремни, чего в кургане первом не наблюдается. Далее, в кургане первом при уздах имеются ременные чумбуры с петлёй, а в курганах третьем и четвёртом они были со специальными роговыми или деревянными блоками. В кургане пятом чумбуров не обнаружено.

Форма седел кургана первого и второго существенно отличается от таковой остальных трёх курганов. При одной и той же конструкции сёдел передние и задние луки в первых двух курганах низенькие, с узким, вырезанным из кожи ажурным украшением и узенькими дужками-лучинками поверх лук. В остальных трёх курганах луки, напротив, высокие, с массивными роговыми, деревянными или кожаными украшениями. Кроме того, седла последних трех курганов имеют спереди и сзади деревянные распорки между подушек, каких в седлах первых двух курганов нет. Разнообразные седельные подвески, прикреплённые к седлу в курганах первом и втором во всевозможных комбинациях, в остальных курганах занимают вполне определённое место. Если в первых двух курганах большинство деревянных подвесок, украшающих узду и нагрудный ремень, имеют по верхнему своему краю реечку, при помощи которой они прикрепляются на ремень, то деревянные украшения в остальных курганах закрепляются на ремне при помощи проушин или специальных отверстий на обратной их стороне. В последних курганах появляются шлёвки при седельных ремнях, в частности у потфеи, причём она может удлиняться или укорачиваться в зависимости от роста коня.

Таким образом упряжь первых двух курганов по устройству узды и по форме седла, по некоторым деталям их оснащения, существенно отличается от конской упряжи последних трёх курганов, и типологически их можно рассматривать как более ранние.

Судя по роговым нашивным пластинам и подвесным бляхам, точно такие же, как в четырёх последних Пазырыкских курганах, включая и шестой курган, были седла и в кургане у с. Каракол, раскопанном С.В. Киселёвым, ¹ [1] и в Шибинском. ² [2] О сёдлах из большого Котандинского кургана мы ничего не знаем, так как конское захоронение в нём не было вскрыто.

Курган пятый отличается от всех прочих курганов также наличием седельных чепраков при сёдлах; в остальных курганах таких чепраков не найдено.

(344/345)

По своим украшениям выделяются сёдла из первых двух курганов; на покрышках этих сёдел имеются изображения животных или сцены борьбы зверей. В трёх последних курганах, за исключением кургана пятого, таких изображений на покрышках сёдел не обнаружено; в пятом кургане найдено только одно седло с изображением животного на его покрышке.

Материал, из которого сделаны удила, не может служить надёжным хронологическим критерием, хотя и не противоречит намеченной выше последовательности в сооружении курганов. Напомним, что в первом кургане из десяти удил одни были бронзовые (точнее медные), остальные железные; во втором — из семи двое удил бронзовые; в третьем — из четырнадцати пять бронзовых; в четвёртом и пятом — все железные.

В отличие от прочих, в конском захоронении кургана пятого не оказалось и щитов из палочек, переплетённых лоскутом кожи. В кургане пятом найдена повозка.

Резные из дерева и другие украшения, которых особенно много в конских захоронениях всех курганов, ни по мотивам, ни по технике их выполнения не могут служить надёжным критерием для хронологического подразделения курганов. Мотивы рисунка, конечно, сильно варьируют, но у псалий из курганов первого, второго, третьего и пятого совершенно одинаковые деревянные развилки. В курганах третьем и пятом одни и те же изображения головки сайги. Аналогичны изображения оленей с приставными головками в курганах первом и пятом. Во всех курганах встречаются круглые налобные бляхи. В отличие от первых двух, в последних трёх курганах чаще встречаются лобные подвески полулунной формы и кожаные гармоники на разветвлениях нащёчных ремней у псалий.

*       *       *

Исходя из перечисленных выше данных, намечается следующая хронологическая последовательность курганов Пазырыкской группы: первый и второй, третий, четвёртый и шестой, наконец пятый. Возможно, впрочем, что при дальнейшем изучении пятый курган по времени окажется старше третьего и четвёртого. Каков же абсолютный возраст Пазырыкских курганов?

Первый Пазырыкский курган М.П. Грязнов относит к IV в. до н.э., Котандинский и Шибинский — ко II в. до н.э. — I в. н.э.; причём последний — по датировке Умехары. ¹ [3] В согласии с М.П. Грязновым, С.В. Киселёв относит курганы Котандинский, Шибинский и Берельский к одной группе, датируя их тем же временем, что и М.П. Грязнов, Пазырыкскую же группу курганов датирует последними веками до н.э. Все вышеупомянутые большие курганы Горного Алтая с каменной наброской С.В. Киселёв относит

(345/346)

ко времени, названному им гунно-сарматским. Рассмотрим основания для данной датировки.

Курганы Шибинский и те, что одной с ним группы, датируются I в. до н.э. на основании найденного в Шибинском кургане обломка лаковой чашечки, которую японский археолог Умехара датировал временем между 86 и 48 гг. до н.э. Обломка этого в коллекции из Шибинского кургана я не обнаружил, и проверить датировку, данную ему Умехарой, не представляется возможным. К тому же древние китайские лаки не в такой уж степени изучены, чтобы по орнаменту на обломке чашечки можно было датировать не только этап в развитии какой бы то ни было культуры, но и отдельный курган. Что касается комплекса вещей из Шибинского кургана, в частности его сёдел с высокими луками, деревянными распорками и набором типичных роговых украшений, то они совершенно идентичны тем, которые мы имеем в третьем и четвёртом Пазырыкских курганах.

Относя Пазырыкскую группу курганов к восточному «монгольско-алтайскому» типу памятников, С.В. Киселёв отмечает в них ряд черт, воспринятых через родственную среду из Скифии. Усматривая много общего в инвентаре этих курганов со скифскими памятниками конца VI и особенно V в. (Феттерсфельд, Волковцы, старшие из Семибратних курганов), С.В. Киселёв объясняет это общее некоторой архаизацией, свойственной Алтаю, особенно ярко выраженной в длительном сохранении скифских черт звериного стиля в деревянной резьбе. «Однако не эта чисто стилистическая архаизирующая особенность в искусстве Пазырыка, — пишет он, — может влиять на определение его даты. Для этого более важны черты сходства с теми из скифских памятников, своеобразие которых принадлежит уже позднейшему времени IV-III вв. до н.э.» ¹ [4] Среди них особое внимание С.В. Киселёв уделяет изображениям грифона с характерным гребнем, которые были широко распространены в Скифии лишь со второй половины IV в. до н.э. Наличие хохолка и гребня, идущего от затылка назад, — столь характерная черта в изображениях грифов и грифонов на Алтае, — по С.В. Киселёву, «не были свойственны изображениям грифов и грифонов в... древнескифском, сирохетском, финикийском, египетском, ассирийском, иранском, эгейском и архаическом греческом искусстве. Среди эллино-скифских памятников изображения грифонов с хохолком-рогом и гребнем появляются в IV в. до н.э. и продолжают существовать вплоть до н.э. Все особенности грифона с гребнем говорят о его связи с древнегреческим прототипом. При этом выясняется и происхождение его характернейшего признака — зубчатого гребня. Он, очевидно, был перенесен на грифона с разработанного в более раннее время гребневого изображения гиппокампа.

(346/347)

Вместе с тем необходимо отметить, что ранние изображения грифонов и драконов в греко-восточном искусстве, так же как и ахеменидские, отличались отсутствием гребня. Всё это заставляет предполагать, что изображения грифона на пазырыкских псалиях происходят с запада, из области эллино-скифского художественного ремесла. Едва ли это могло произойти ранее рубежа IV-III вв. до н.э.». ¹ [5]

По этому поводу я должен заметить, что с зубчатым гребнем изображались и древние скифские (большой Ульский курган), и ассирийские грифоны, равно как и крылатые с орлиной головой гении. ² [6] Равным образом и в ахеменидской Персии орлиные грифоны изображались только с гребнем.³ [7] Хохолок же свойствен только алтайским изображениям грифов и грифонов.

Другим определяющим моментом в датировке Пазырыкских курганов С.В. Киселёв считает Амударьинский клад, исходя из сходства пазырыкских находок с образцами искусства Средней Азии, представленными в этом кладе. «Через посредство произведений среднеазиатских художников далеко на Алтай оказались занесёнными достижения культуры древнего Востока. В области техники — это приёмы инкрустации, бывшие в Двуречье и Иране традиционными с сумеро-вавилонской древности; в области искусства — это образцы фантастических чудовищ и хищников, сцены их борьбы и побед над травоядными, также уходящие в глубокую древность классического Востока, но особенно близкие амударьинским и пазырыкским в произведениях новоассирийских и урартских мастеров и художников ахеменидского Ирана». ⁴ [8]

В некоторых вещах из Амударьинского клада, отличающихся архаизмом, которые по аналогии с вещами древневосточными и скифов Причерноморья относятся к V в. до н.э., С.В. Киселёв видит не более как проявление традиционности. «Дата Амударьинского клада, — пишет он, — определяется найденными в нём геммами, особенно теми из них, которые подражают монетам». ⁵ [9] Отсюда третью четверть III в. до н.э. он считает временем окончательного сложения амударьинского сокровища, хотя он допускает, что накопление его могло быть начато в начале III в.

Амударьинское сокровище, однако, как известно, не является кладом в общепринятом понимании, как вещи кем-то собранные и все вместе где-то спрятанные. Амударьинское сокровище — это то собрание вещей, которое в 1880 г.

(347/348)

А.В. Фрэнксис приобрёл в Индии, в Пешаваре. Точное место происхождения этих вещей не установлено. Была ли это Аму-дарья, одна из переправ через неё, или Кафирниган — не известно, что, впрочем, для нас особого значения не имеет. Важнее то обстоятельство, что мы не знаем, были ли монеты и геммы этой покупки найдены вместе с другими вещами в Средней Азии или они иного происхождения и были только приобщены индийскими купцами к среднеазиатским вещам при продаже коллекции. Поэтому ни монеты, ни геммы не имеют никакой цены при датировке амударьинских вещей. Следовательно, сами по себе амударьинские сокровища не могут быть опорным пунктом для датировки других комплексов и сами нуждаются в определении их времени. Лучший знаток этой коллекции Дальтон в массе относит её к ахеменидскому времени и практически принимает за верное, что основное её ядро относится ко времени более раннему, чем северный поход Александра Македонского. Те же вещи, сопоставление которых с горноалтайскими представляет особый интерес (браслеты, колесница, горный козёл, олень, серебряный диск), по всей вероятности, относятся к ахеменидскому времени, а некоторые из них (золотые пластины с изображением гадателей и молящихся), по мнению Герцфельда, даже к доахеменидскому. ¹ [10]

Таким образом Амударьинский клад сам по себе не может служить критерием для датировки вещей из Пазырыкских курганов, но он всё же имеет для нас исключительный интерес с точки зрения общности мотивов изобразительного искусства и деталей в их воспроизведении.

До раскопок пятого Пазырыкского кургана, по аналогии с различными вещами, найденными в скифских курганах, и с памятниками ахеменидской Персии, я датировал Пазырыкскую группу курганов V-IV вв. до н.э. Пятый и шестой курганы дали дополнительный материал. Теперь мы имеем уже не только мотивы искусства южные, переднеазиатские в местной переработке, но и подлинные импортные вещи, которые могут облегчить нам определение времени этих курганов. Эти вещи следующие: шерстяные, выполненные в гобеленной технике ткани на одном из чепраков с изображением женщин перед курильницей и львов; ворсовый ковёр с изображением всадников, оленей и грифонов; китайское зеркало и китайская шёлковая с вышивкой ткань.

Курильница (или алтарь), перед которой в молитвенных позах стоят женщины в коронах, имеет типичную высокую форму с колпачком (рис. 190). Подобные ассирийские курильницы или факелы известны по их изображениям на барельефах Куюнджика и Хорсабада. ² [11] Здесь я имею в виду ту сцену

(348/349)

Рис. 190. Узор ткани — женщины, стоящие перед курильницей в молитвенных позах. (Натур.вел.).
Курган пятый.

(Открыть Рис. 190 в новом окне)

жертвоприношения в лагере Синахериба, где пламя горит на алтаре, рядом священный факел или курильница, перед ними два служителя, каждый с приподнятой рукой, обращаются к божеству. Та же сцена и на барельефе из Хорсабада, где перед алтарём и курильницей с приподнятой рукой стоят два служителя. Повидимому, и здесь совершается жертвоприношение, поскольку в другой руке служители держат традиционную корзинку с необходимыми для жертвы предметами.

Позднее такие же курильницы мы видим на персидских цилиндрах и барельефах Персеполя, ¹ [12] причём в последних они с такой же, как и на нашей ткани, цепочкой, соединяющей колпачок с ножкой курильницы. Самое позднее изображение такой курильницы со стоящей перед ней женщиной в короне, относящееся к первой половине V в. до н.э., имеется в извест-

(349/350)

ном цилиндре из коллекции Клерка. ¹ [13] На этом цилиндре изображена сидящая на троне богиня, повидимому персидская Анаит, с цветком в руке. Перед ней стоит прислужница, подающая ей птицу. Затем стоит подобная нашим курильница (θυμιατήριον), в которой горит священный огонь, и перед ней приносящая жертву женщина в зубчатой короне и тунике. В руках у неё корзиночка с жертвенными принадлежностями. На одной из золотых пластин Амударьинского клада имеется изображение, повидимому, женщины в молитвенной позе, подобно изображению на нашей ткани. Женщина изображена в зубчатой короне, в длинной мантии, украшенной рядами кружков. Её длинные волосы, как это мы видим и на крайних фигурах нашей ткани, свисают тяжёлым свитком на шею. Правую руку она держит перед лицом, а в левой держит цветок. ² [14] Подобное же изображение женщины с такой же причёской, но без короны, в длинной одежде, в той же молитвенной позе, мы видим ещё на одной из золотых пластин Амударьинского клада. ³ [15] Таким образом на рассматриваемой ткани из пятого кургана мы имеем традиционную сцену обращения к божеству, вероятнее жертвоприношения, где перед священным огнём в молитвенной позе — с приподнятой кверху правой рукой — стоят две женщины в зубчатых коронах. За ними стоят ещё две женщины, также в зубчатых коронах, но без фаты и в иных, не молитвенных позах. Относительно малым ростом подчёркнуто подчинённое социальное их положение. Особо следует отметить полотенца, которые эти прислужницы держат каждая в руке, совершенно так же, как и служительницы на известном ассирийском барельефе из Куюнджика с изображением празднества Ашшурбанипала. ⁴ [16] Костюм женщин в этой сцене очевидно ассирийский, но имеет ряд общих черт с костюмом на упомянутых выше пластинах из Амударьинского клада. Переднеазиатское происхождение этой ткани и мотива её узора не подлежит никакому сомнению, и относить её ко времени более позднему, чем V в. до н.э., нет никаких оснований.

Рассмотрим теперь изображения львов (рис. 191) на нагруднике того же чепрака. На полоске ткани, в той же гобеленной технике, один за другим идут львы мерной поступью, с приподнятой головой и хвостом, заканчивающимся кисточкой. Материал, техника выполнения и детали орнамента (зубчатые линии) свидетельствуют о том, что эта ткань современна только что рассмотренной и, вероятно, выполнена в одной и той же мастерской.

Подобные фигуры львов мы знаем в ассирийских барельефах ⁵ [17] и скульптурах, ⁶ [18] особенно же они многочисленны в ахеменидской Персии. Доста-

(350/351)

точно указать на идущих один за другим львов фриза — рисунок на одежде Ксеркса в Персеполе ¹ [19] или там же в рельефе на могиле Артаксеркса II, ² [20] наконец, во фризе знаменитых цветных кафель в Сузах. ³ [21]

Рис. 191. Узор ткани — идущие один за другим львы. (Натур.вел.). Курган пятый.

(Открыть Рис. 191 в новом окне)

Особенно показательно сопоставление львов пазырыкской ткани со львами в изображениях персепольских и сузских, которые стилистически связываются условной манерой передачи шерсти: гривы льва, на груди, задних ляжках и на кончике хвоста. В Ассирии шерсть эта передавалась отдельными пучками, условно, но достаточно выразительно, ⁴ [22] в Персии же иногда изображалась пучками (Сузы), преимущественно же рельефно выступающими плоскостями или особой окраской соответствующих частей тела льва, причём различными фигурами, строго локализованными и однотипными. В послеахеменидское время мы нигде не знаем такой именно трактовки львиных фигур. Следовательно, ткань нагрудника с изображением львов, как и ткань с изображениями молящихся, не может датироваться позднее чем V в. до н.э.

Переходим теперь к ворсовому ковру. Находка ворсового бархатного, стриженого ковра обязывает обратиться к истории таких ковров. В течение многих веков до н.э., по свидетельству древних авторов, роскошные ковры выделывались в Вавилоне, Ассирии, Мидии и Персии. Если ни один образец этой замечательной промышленности нам до сих пор не был известен, то о ней можно было получить представление по другим памятникам. В расписных барельефах из алебастра, когда-то покрывавших все части дворцов Ниневии, в очень разнообразных орнаментах, сочетающихся с изображениями фантастических существ, ассириологи усматривают не что иное, как подражание гобеленам или вышивкам вавилонского искусства.

(351/352)

Стиль этих рельефов — обычный стиль стенных ковров (розетки, бордюры и т.п.) — делает это сходство ещё более разительным. Рельефы эти, датирующиеся не позднее как VIII в. до н.э., являются наиболее древними свидетельствами коврового производства.

Между тем нет уверенности в том, что упомянутые выше ковры были непременно стрижеными. Вероятнее, что они были выполнены в гобеленной технике, достигшей уже к тому времени высокой степени совершенства. Однако ковры, кото-

рыми покрывали лошадь вместо седла, по всей вероятности, были ворсовые. Во всяком случае в ахеменидской Персии уже производились стриженые ковры. Ксенофонт сообщает, что город Сард гордился своими стрижеными коврами, по которым при персидском дворе имел право ходить только царь. ¹ [23] Тот же автор отмечает, что персы, позаимствовав от мидян платье и роскошь, пользовались и их коврами. ² [24] Позже у Александра Македонского и его наследников во дворце перед ложем раскладывались длинноворсовые ковры из тонкой шерсти, окрашенные в пурпур; они чередовались со стрижеными коврами, происходящими из Персии, украшенными фигурами животных или другими изображениями. В какой мере ценились прославленные античными авторами ковры переднеазиатской работы, можно судить по тому, что Метелий Сципион потратил 800000 сестерций (62000 руб.) на triclinia babylonica, а Нерон ещё более — четыре миллиона сестерций (315000 руб.). ³ [25]

(352/353)

Как и все стриженые ковры, пазырыкский ковер прямоугольный, слегка удлинённой формы, размером 1.89×2.00 м. Он имеет сложный бордюр, обрамляющий центральную часть — поле, где многократно повторяется один и тот же рисунок (табл. CXV). Рисунок этот представляет собою комбинацию четырехлучевой звезды, с крестообразным орнаментом из четырёх цветков, с квадратом в центре, заключённую в прямоугольную рамку (рис. 192). В продольном направлении таких рисунков шесть, в поперечном — четыре. Центральное поле обрамлено рядом повторяющихся изображений

грифона с приподнятым крылом и повёрнутой назад головой (рис. 193). Далее следует ряд идущих один за другим в направлении часовой стрелки пасущихся пятнистых оленей (рис. 194).

Следующий бордюр состоит из рядов звёзд с крестообразным орнаментом из цветков, по рисунку подобных тем, что на центральном поле, но слегка видоизменённых и без рамок (рис. 195). Широкий бордюр — изображения чередующихся верховых и спешившихся всадников (рис. 196), следующих один за другим в направлении, обратном движению оленей. Наружный кант

(353/354)

состоит из тех же изображений грифонов, что обрамляют центральное поле, но несколько больших размеров и обращённых в другую сторону. Все пять бордюров в таких же рамочках, как и рисунки центрального поля, — из кантика и полоски из прямоугольников (табл. CXV).

Ковёр этот, как видно на его изображениях (табл. CXV), многокрасочный, с преобладанием мягких тонов: тёмнокрасного, голубого, зеленоватого, светложёлтого, оранжевого и других.

Рис. 196. Всадник — орнамент на ворсовом ковре. (1/2 натур.вел.). Курган пятый.

(Открыть Рис. 196 в новом окне)

При изготовлении шнуров для основы и утка этого ковра более крутая крутка дана основе и более отлогая — утку. Для узлов узловальная шерсть только слегка подкручена. При окончательной подготовке основы низ ковра не был заткан тафтяным переплетением, как это обычно наблюдается в позднейших коврах, а наружные две нити основы обмотаны шерстяной нитью для образования узких кромок; число нитей основы около 120 на дециметр. Прокидочный, или закрепляющий, уток пробрасывался между рядами узлов по три, местами по четыре нити, после каждого ряда узлового утка. Способ вязания узлов на двух основных нитях показан на рис. 197. Число узлов в одном квадратном дециметре 3600. Таким образом во всем ковре около 1250000 узлов. Учитывая, что опытная мастерица среднеазиатских или малоазиатских ковров такой тонкости, как наш, вяжет от 2000 до

(354/355)

3000 узлов в день, ¹ [26] на изготовление его одной работнице потребовалось бы примерно полтора года.

При снятии ковра со станка нити основы были срезаны так, что получилась бахрома 1-1.5 см длиною. Когда ворс был подстрижен, толщина ковра получилась всего 2 мм.

Рис. 197. Ковровый узел.

(Открыть Рис. 197 в новом окне)

Чтобы можно было судить о происхождении этого ковра, обратимся к рассмотрению его узоров. Прежде всего обращают на себя внимание олени (табл. CXVI, 1). Первое впечатление такое, что мы имеем здесь дело с изображением лосей, с их типичными широколопастными рогами. Между тем явная пятнистость, форма морды, да и строение тела скорее оленье, чем лосиное. Если мы присмотримся к переднеазиатским изображениям оленей (Cervus dama), то заметим, что они обычно изображались хотя и не в такой степени, как на пазырыкском ковре, но всё же с широколопастными рогами. ² [27] Таким образом весь экстерьер, включая и относительно длинный хвост, свидетельствует о том, что здесь изображены самцы переднеазиатской лани с их вторичными половыми признаками. Следует обратить внимание ещё на одну деталь этих изображений: запятая с кружком на передней ноге и кружок на задней ноге. Кроме того, широкая, заострённая кверху полоска изображена по брюху, начиная от переднего кружка. Эта деталь, как мы видели, чрезвычайно характерна для переднеазиатских изображений животных в ахеменидское время.

Столь же показательно и изображение орлиных грифонов. Трудно определить, какое у них тело — льва или тигра. Тем не менее характерны повёрнутая назад ушастая голова грифа, с высунутым языком в приоткрытом рту, приподнятое кверху крыло и загнутый кверху же хвост. И здесь мы имеем характерную полуподковку на крупе грифона.

В полном соответствии с изображениями оленей и грифонов находятся изображения всадников, верховых и спешившихся, с их жеребцами, покрытыми вместо сёдел коврами с нагрудниками; хвосты жеребцов завязаны узлом, а гривы подстрижены.

С точки зрения датировки этого ковра наиболее показательны изображения всадников (табл. CXIII, 2). Конь — с круто изогнутой шеей, подстриженной гривой, чолкой в виде султана, хвост завязан узлом с бантом. Вместо седла — ковровый с бахромой чепрак и широкий нагрудник. Такие изображения боевых верховых коней, особенно ковровые чепраки с нагрудниками,

(355/356)

типичны для Ассирии. ¹ [28] Между тем ряд деталей, особенно приём завязывания узлом хвоста, самый узел — не ассирийские, а более поздние, персидские. Такой узел и чолку султаном мы видим на персепольских барельефах, ² [29] на рукоятке меча персидской работы из Чертомлыцкого кургана, ³ [30] на многочисленных геммах и монетах ахеменидского времени, ⁴ [31] наконец, в сцене охоты на серебряном диске из Амударьинского клада, где мы имеем изображение такого же, как на нашем ковре, коврового чепрака и широкого нагрудника. ⁵ [32] Показательно сопоставление тех фигур, где пеший идёт рядом с конём, с соответствующими изображениями на персепольских рельефах. ⁶ [33] И там, и здесь мужчина идёт по левую сторону коня, причём его правая рука опирается на спину коня у шеи. Всадник в короткой курточке, штанах в обтяжку, с оригинальным головным убором, сходным с тем, что у всадников на амударьинском диске.

Независимо от того, чьей работы этот ковер, — мидийской, парфянской или персидской, — его датировка, как и выше рассмотренных тканей, V — началом IV в. до н.э. вполне вероятна.

*       *       *

Обратимся теперь к вещам, ввезённым в Горный Алтай с востока, из Китая. Если связи Горного Алтая с Передней Азией прослеживаются по крайней мере с VIII в. до н.э., то связи с Китаем возникают, повидимому, позднее.

В первых двух Пазырыкских курганах не обнаружено никаких вещей, китайское происхождение которых было бы очевидным. Напротив, в курганах третьем и пятом имеются шёлковые ткани, которые мы вправе считать китайскими, а в кургане шестом, синхронном курганам третьему и четвёртому, найдено китайское зеркало типа цинь (табл. XXIX, 6; рис. 85).

Китайские зеркала типа цинь, вообще очень редкие в коллекциях китайских зеркал, тщательно изучались Умехарой ⁷ [34] и затем Сваллоу. ⁸ [35] К сожалению, помимо того, что зеркал этого типа очень мало, для большинства из них не известно даже местонахождение, а сколько-нибудь точно датированных и вовсе нет. Последнее произошло потому, что их не находили в погребениях или среди вещей, хорошо датированных, к тому же, кроме самых поздних, на них нет и надписей.

(356/357)

Единственным критерием для систематизации этих зеркал в хронологической последовательности, к которому и прибег Умехара, явился критерий чисто типологический, характера орнаментации. Было подмечено, что исходной формой являются те зеркала, весь фон тыльной поверхности которых покрыт узором из стилизованных животных в виде перьев и крыльев. Замечательно при этом, что данный орнамент не был выработан специально для круглых зеркал, центральное ушко которых должно быть окружено украшением. Эта манера украшать весь оборот зеркала одним и тем же орнаментом, продолжающимся до бесконечности по плоскости круга и за неё, показывает, что этот орнамент не был изобретен для зеркал, но был заимствован с других бронзовых вещей, в частности с ваз эпохи воюющих княжеств (уделов).

Чтобы избежать монотонности орнамента фона, помимо квадрата, вокруг центрального ушка, как в нашем зеркале, привнесён дополнительный орнамент в виде четырёх сердцевидных листьев и косых букв Т. Позднейшие зеркала типа цинь отличаются от нашего более тонким орнаментом, состоящим из спиралей и зигзагов, появлением животных, драконов и, наконец, надписей.

Если по мнению одних специалистов (Мензис) ¹ [36] бронзовые китайские вещи и зеркала типа цинь могут быть отнесены ко времени с 897 по 206 г. до н.э., то Умехара интересующую нас группу зеркал ограничивает временем четырёх-пяти столетий, от VI до II в. до н.э. Самыми ранними, относящимися к VI-V вв., он считает зеркала с маской тао-тье и с орнаментом фона только в виде перьев и крыльев, зеркала же с Т-образным орнаментом на том же фоне могут датироваться, повидимому, V в., самое позднее — началом IV в. до н.э.

Древних китайских тканей (доханьского времени) мы не знаем. Поэтому нет и сравнительного материала. Отметим только, что орнамент шёлковых тканей из Пазырыкских курганов существенно отличается от орнамента самых ранних известных нам китайских тканей.

Тот сложный орнамент из ромбов, который мы видим на фрагменте шёлковой ткани из кургана третьего (табл. LXXVI, 1), может быть сопоставлен с узорами некоторых из шёлковых тканей из Ноинулинских курганов, ² [37] однако элементарность самого мотива не позволяет принимать его во внимание как критерий хронологический.

Шёлковая китайская ткань (табл. CXVIII), использованная для покрытия одного из чепраков из кургана пятого, подобно рассмотренным выше тканям переднеазиатским, вероятно, не предназначалась специально для экспорта в страну варваров. Это образец высокого искусства с чётким рисунком и восхитительной игрой нежных красок вышивки. Основной мотив

(357/358)

вышивки — фазаны (самцы), сидящие на деревьях, и самочки, изображённые в промежутках на гладком фоне, — чрезвычайно разнообразен по выполнению (рис. 130 и 131). Можно различить по крайней мере пять вариантов в воспроизведении самцов и три варианта изображений самок (рис. 132). Выполнена вышивка тамбурным швом — тем же, что и в тканях из Ноинулы. ¹ [38] Подобные ткани, как предполагал В.М. Алексеев, подробно ознакомившийся с нашей тканью, изготовлялись в Китае для очень богатых людей, в частности для принцесс при выдаче их замуж. Сюжет вышивки, согласно комментария Ужу-цзы, связан со старинным романом о фениксах, порхающих среди великолепных деревьев Удун (Dryandra cardifolia) и символизирующих обилие талантов при дворе просвещённого государя. По мнению самого В.М. Алексеева, этот сюжет связан с миром фениксов, поющих, как жар-птицы, славу своей государыне и принцессе (ибо фын — это жених, а ауан — его жена, невеста).

В Ши-цзине, в оде VIII, имеются следующие стихи (цитируем перевод В.М. Алексеева): ² [39]

Фениксы оба — вот как сверкают

На том превысоком утёсе!

Удун-дриандра вот как растёт там

На этом откосе восточном!

Как роскошна, как пышна дриандра эта!

Как чудесно это фениксов пенье!

Возможно, как предполагал В.М. Алексеев, что на этот «всем и всегда известный мотив и текст» и вышит узор на ткани чепрака.

Изображённые на нем фениксы по живости воспроизведения, да и в деталях, могут быть сопоставлены, пожалуй, только с изображениями фениксов, которые мы знаем на ранних циньских зеркалах; следовательно, дата около V в. до н.э. вполне вероятна и для этой ткани.

Несмотря на появление, правда, в относительно поздних курганах, импортных китайских вещей, шёлковых тканей и зеркал, каких бы то ни было восточных влияний на культуру населения Горного Алтая в данное время не усматривается. Напротив, с югом, с народами Средней и Передней Азии связи были давние и глубокие.

Как мы видели, в произведениях горноалтайского искусства мотив грифона занимает хотя и второстепенное, но заметное место. Древневосточное происхождение этого мотива не вызывает сомнения. В главе об искус-

(358/359)

стве было показано, что ряд местных, алтайских, воспроизведений грифа в первых двух Пазырыкских курганах может быть сопоставлен только с новоассирийскими изображениями грифов, так как в ахеменидское время в Передней Азии изображения грифов были уже иными. Весьма архаична, в частности, композиция борющихся грифонов в медных, крытых золотом, пластинках из кургана второго. Они ведут нас к ещё более ранним образцам художественного творчества шумерского времени и указывают на несомненные доахеменидские культурные связи племён Горного Алтая в скифское время с Передней Азией. То же было отмечено и относительно изображений львов из кургана первого, которые находят свои прототипы в новоассирийском искусстве. Но, наряду с этими изображениями, имеются замечательные образцы местной работы, которым в деталях присущи некоторые характерные черты искусства ахеменидской Персии. Я имею в виду орлиных грифонов из первого и второго Пазырыкских курганов, львиного грифона из кургана первого — их изображения на седельных покрышках. Эти вещи не были простой копировкой чужеземных образцов, и в ахеменидское время они могли появиться в искусстве Горного Алтая только в результате более ранних культурных связей населения Горного Алтая со Средней и Передней Азией.

То же самое следует сказать и об орнаментальном мотиве лотоса, представленном прекрасными образцами в находках из второго кургана.

В кургане пятом не найдено изображений ни львиных, ни орлиных грифонов. Нет и лотосного орнамента. Тем не менее в войлочных коврах местного изделия мы опять встречаемся с мотивами, известными нам только в древнем Востоке. Речь идёт о сидящей на троне богине с цветущей ветвью в руке и о стоящем перед ней всаднике (табл. XCV), а также об изображении крылатого льва с человеческим туловищем (табл. CXIV). Изображение крылатого льва с человеческим туловищем — в Передней Азии мотив очень древний. Его мы видим на древних цилиндрах, в хеттской скульптуре, в новоассирийское время, ¹ [40] но в Персии, даже в ранних ахеменидских памятниках его нет. При сопоставлении крылатого льва с человеческим туловищем и ассироидным лицом из Пазырыка с подобными же монументальными изображениями новоассирийскими становится ясно, что только эти последние могли быть образцами для алтайских сфинксов. Этот мотив, появившись в Горном Алтае, подвергся там самостоятельной переработке в местном стиле, при которой не только рога, но и хвост оформлен в виде оленьих рогов. Между тем постановка звериных ушей, головной убор, розетки на теле — всё это так близко новоассирийским изображениям.

Второй сюжет — богиня на троне с цветущей ветвью в руке и стоящий перед ней всадник — подробно рассмотрен в главе об искусстве. Здесь я

(359/360)

хочу только подчеркнуть общность этого мотива переднеазиатскому культурному миру.

Таким образом всё, что в настоящее время нам известно о культуре населения Горного Алтая, оставившего большие курганы с каменной наброской, позволяет отнести её к скифскому, но не к гунно-сарматскому времени. Первые два и возможно пятый Пазырыкские курганы могут датироваться V в. до н.э., остальные — концом V, вернее IV в. до н.э. О более точной их датировке пока не может быть речи.

Археологическими памятниками, предшествующими раскопанным нами, являются курганы, раскопанные в 1911 г. А.В. Адриановым в Майэмирской степи у истоков Нарына, а также в верховьях р. Бухтармы, под Солонечным белком у с. Черновая. Позднее ряд подобных же курганов был раскопан М.П. Грязновым, ¹ [41] С.В. Киселёвым и другими. М.П. Грязнов эту группу курганов отнёс к особому культурному этапу, предшествовавшему рассмотренной нами культуре, и назвал его майэмирским, а С.В. Киселёв «майэмирскую культуру» подразделил на две стадии — раннюю и позднюю. ² [42] К сожалению, для этого времени мы имеем слишком мало материала, чтобы можно было говорить об особой майэмирской культуре или рассматривать её как особый этап в развитии культуры населения Алтая. Речь по существу идёт пока только об известном хронологическом распределении памятников по типологическим особенностям находимых в них вещей (своеобразные бронзовые зеркала, наконечники стрел, удила, псалии, изображения свернувшихся в кольцо хищников, аналогичных найденным в раннескифских погребениях VII-VI вв. до н.э.).

Тем не менее, памятники этого рода интересны как свидетельство о том, что уже тогда обитатели Горного Алтая находились в связи с населением степных областей Восточной Европы, в том числе со скифскими племенами. Вместе с тем встаёт вопрос о происхождении тех общих культурных черт, которые столь ясно вырисовываются на нашем материале.

Выше особо подчёркивались параллели в инвентаре и обряде захоронения между курганами Прикубанья, в частности между Семибратними и курганами Горного Алтая. Последнее вполне естественно, так как население Прикубанья, как и Алтая, также было более связано с племенами Средней и Передней Азии, чем, например, скифы Поднепровья. Примечательно сходство и в материальной культуре горноалтайских племён с населением степей Восточной Европы, и в их идеологии, в наличии одних и тех же обычаев. Вспомним обычай скальпирования убитых врагов, бальзамирования трупов вождей и захоронения с ними наложниц, идентичный во всех деталях обы-

(360/361)

чай очищения после похорон огнём, как они описаны Геродотом и как они документально зафиксированы раскопками в Горном Алтае. Последнее свидетельствует о том, что у многочисленных племён, различных по своему происхождению и языку, обитавших в данную эпоху на огромных пространствах восточноевропейских и азиатских степей и предгорий, при наличии одного и того же основного занятия — пастушеским или кочевническим скотоводством, вследствие взаимных связей, и общественный строй, и идеология во многом были близкими, но с различными своеобразными местными особенностями. Вывод этот следует из изучения археологических памятников, подтверждается он и сообщениями китайских и греческих историков.

Те же источники указывают на наличие у интересующих нас племён не только междуплеменных связей, но и связей с народностями древних государств.

В то время как в Азии поддерживались древние связи с переднеазиатским культурным миром и Китаем, племена Причерноморья вошли в соприкосновение с культурой греческой. Горный Алтай в рассматриваемое время был связан непосредственно или через посредство соседних племён как с Китаем, так и с Передней Азией, о чём убедительно свидетельствуют Пазырыкские курганы.

Отсюда ясно, что нельзя говорить о существовании единой по происхождению группы племён с одним и тем же общим для них языком и совершенно одинаковой культурой. Для такого вывода оснований нет, тем более что физический тип этих племён заведомо не одинаков. Более того, со временем, когда накопится больше конкретного археологического материала, возможно будет, как это уже частично сделано для Причерноморья, и в Горном Алтае выделить из общей массы населяющих его племён более или менее обособленные этнические группы.

Самобытная и по-своему яркая древняя культура населения Горного Алтая не исчезла бесследно. Она так или иначе вошла в основу дальнейшего культурного развития скотоводческих племён и народностей южной Сибири, а возможно и Средней Азии, и, в первую очередь, алтайцев, киргизов и казахов.

Это обстоятельство придаёт рассмотренным нами древним памятникам Горного Алтая особое значение как ценному источнику для изучения прошлого ряда народов СССР.

Дальнейшее исследование этих памятников является почётной и неотложной задачей советских археологов.

[1] ¹ С.В. Киселёв, ук.соч., 1935, стр. 101, рис. 1-7.

[2] ² В Шибинском кургане найдены роговые накладки на луки сёдел и подвески точно такие же, как в Пазырыкских курганах третьем и четвёртом, а деревянные седельные распорки такие же, как в курганах третьем и пятом. Этнографический музей в Ленинграде, коллекция №4888.

[3] ¹ M.P. Griaznov and Е.A. Gоlоmshtok. The Pazirik burial of Altai. American Journal of Archaeology, 1933, кн. 37, №1, стр. 32, примечание второе.

[4] ¹ С.В. Киселёв, ук.соч., 1949, стр. 215.

[5] ¹ С.В. Киселёв, ук.соч., 1949, стр. 204.

[6] ² A.H. Layard, ук.соч., 1849, сер. 1, табл. 6, 43, 46, 48. — A.H. Layard. Nienveh [Nineveh] and its remains. 1867, стр. 71. — G. Perrot et Ch. Chipiez, ук.соч., 1884, т. II, рис. 280, 444, 446 и 447.

[7] ³ G. Perrot et Ch. Сhiрiеz, ук.соч., 1890, т. V, стр. 545, рис. 351. — M. Dieulafoy, ук.соч., 1892, ч. 3, табл. 11. — Е.Е. Herzfeld, ук.соч., табл. 65 и 84.

[8] ⁴ С.В. Киселёв, ук.соч., 1949, стр. 215.

[9] ⁵ С.В. Киселёв, ук.соч., 1949, стр. 215.

[10] ¹ Е.Е. Herzfeld, ук.соч., стр. 205.

[11] ² А.Н. Layard. Nineveh and Babylon. 1867, стр. XXX и XXXI. — A.H. Layard. Nineveh and its remains. 1867, ч. 2, стр. 354. — J. Menant, ук.соч., ч. 2, стр. 69, 70. рис. 65 и 66.

[12] ¹ А.Н. Layard. Nineveh and Babylon. 1867, стр. 349. — E.E. Herzfeld, ук.соч.. табл. 67.

[13] ¹ J. Ménant, ук.соч., ч. 1, табл. 9, рис. 2. — О.M. Dalton, ук.соч., стр. 45, рис. 29.

[14] ² О.М. Dalton, ук.соч., табл. XII, №38.

[15] ³ О.М. Dalton, ук.соч., табл. XIV, №89.

[16] ⁴ G. Perrot et Ch. Chipiez, ук.соч., 1884, т. XIV, стр. 106, 107, рис. 27 и 28.

[17] ⁵ G. Perrot et Ch. Chipiez, ук.соч., 1884, т. II, стр. 225, рис. 86.

[18] ⁶ G. Perrot et Ch. Chipiez, ук.соч., 1884, т. II, стр. 760, рис. 419.

[19] ¹ Е.Е. Herzfeld, ук.соч., табл. 72.

[20] ² Е.Е. Herzfeld, ук.соч., табл. 74.

[21] ³ M. Dieulafoy, ук.соч., 1892, ч. 3, табл. III.

[22] ⁴ G. Perrot et Ch. Chipiez, ук.соч., 1884, т. II, табл. XV (львы в цветных кафелях Хорсабада). — A.H. Layard. Nineveh and its remains. 1867, стр. 311.

[23] ¹ Подробности см.: Е. Müntz. La tapisserie, стр. 41.

[24] ² Ксенофонт, Киропедия, V, 5, 7; VIII, 8, 15, 16.

[25] ³ Ε. Müntz, ук.соч., стр. 22.

[26] ¹ H.M. Шавров. Ковровое производство в Малой Азии. 1902.

[27] ² Е.Е. Herzfeld, ук.соч., рис. 419 и 420.

[28] ¹ A.H. Layard. Nineveh and Babylon. 1867, стр. 167. — G. Perrot et Ch. Chipiez, ук.соч., 1884, т. II, стр. 47, рис. 5.

[29] ² E.E. Herzfeld, ук.соч., табл. 77 и 79.

[30] ³ И. Толстой и Н. Кондаков, ук.соч., 1889, вып. 2, стр. 145, рис. 122.

[31] ⁴ Е. Вabelon. Les Perses Achéménides, les satrapes et les dynastes tributaires de leur, empire Cypre et Phénicie. 1893, табл. XXVII, рис. 14-16. — О.M. Dalton, ук.соч. — стр. 46, рис. 30. — A. Furtwӓngler, ук.соч., табл. XI, рис. 1-3, 8, 9 и 13.

[32] ⁵ О.M. Dаlton, ук.соч., табл. IX, №24.

[33] ⁶ Е.Е. Herzfeld, ук.соч., табл. 79.

[34] ⁷ G. Umehara, ук.соч.

[35] ⁸ R.W. Swallow, ук.соч.

[36] ¹ R.W. Swallow, ук.соч., стр. 39.

[37] ² С. Trever, ук.соч., табл. 21.

[38] ¹ С. Trever, ук.соч., табл. 13.

[39] ² Ниже приводится любезно сообщённый мне В.М. Алексеевым текст из «Ши-цзин», кн. III, гл. II, ода VIII, стих 9-й:

Фынауан мин и!

Юй би чао чан!

Удун шэн и!

Юй би чжао ян!

Чжоньчжэнь ци уи!

Юнын, цеце!

[40] ¹ A.H. Layard, ук.соч., 1849, сер. 1, табл. 48. — G. Perrot et Ch. Сhiрiez. ук.соч., 1884, т. II, стр. 774, рис. 446. — J. Mе́nant, ук.соч., ч. 2, стр. 37, рис. 21.

[41] ¹ М.П. Грязнов. Памятники Майэмирского этапа эпохи ранних кочевников на Алтае. Краткие сообщения ИИМК АН СССР. Вып. XVIII, 1947.

[42] ² С.В. Киселёв, ук.соч., 1949, стр. 169, 170.

наверх