С.В. Киселёв

Древняя история Южной Сибири

// МИА № 9. М.-Л.: 1949, 364 с.

Часть вторая. Гунно-сарматское время.

Глава VI. Пазырыкское время Алтая.

1. Рядовые погребения пазырыкского Алтая. — 178

2. Большие курганы пазырыкского Алтая. — 182

3. Пазырык — 198

Пазырык.

Пазырыкский курган расположен среди других больших каменных насыпей, вытянутых цепочкой на покатой возвышенности в 2 км от аймачного селения Улаган Горно-Алтайской области. Улаганский аймак, самый юго-восточный на Алтае, расположенный в стороне от главных путей, до недавнего времени отличался большой самобытностью культуры, не затронутой сторонними влияниями. Возможно, что в древние времена эта часть горного Алтая, лежащая на границе Монголии и Тувы, отличалась большой изолированностью. И несмотря на это, находки в Пазырыкском кургане дают ярчайшие примеры связей культуры местного населения не только с хуннским и скифо-сарматским миром, но и с более удалёнными центрами древневосточной цивилизации.

По своей конструкции и внешнему виду Пазырыкский курган принадлежит к группе описанных выше больших каменных курганов Алтая — Шибэ и Берели. Так же, как и они, он насыпан из одних только обломков камней. Аналогичны и его размеры — диаметр около 50 м и высота более 2 м. В центральной части под каменной насыпью была открыта квадратная яма, ориентированная сторонами по странам света. По площади она превышала шибинскую (7.2х7.2 м), но значительно уступала ей в глубине (всего только 4 м). Погребальная камера и здесь занимала не всю яму. Северная часть была свободной и также служила местом захоронения лошадей. Как и в Шибэ, склеп состоял из двух срубов. Внешний был рублен из лиственничных брёвен. Стенки внутреннего сруба и пол были сделаны из толстых досок, отёсанных топором. В этом отношении пазырыкский склеп близок не столько к Шибэ, сколько к усыпальницам хуннских шаньюев в Ноин-Уле, где с постоянством проведено такое же различие в материале внешних и внутренних срубов. Это далеко не единственная черта, сближающая Пазырыкский курган с Ноин-Улинским. Стены его камеры, как и в Монголии, были задрапированы тканями и войлоками. Даже покрытие потолка мелкими растениями имелось в Пазы-

(198/199)

ТАБЛИЦА ХХХIII. (открыть табл. в новом окне)
Вещи, найденные в первом кургане Пазырык на Алтае.

(199/200)

рыке, как и в Ноин-Уле. [72] Своеобразной чертой Пазырыкского кургана является заполнение «коридоров» между стенками внутреннего и внешнего срубов мелким камнем. Это характерная особенность алтайских больших курганов. В Шибэ, например, камнем было забутовано всё пространство между западной, восточной и южной стенками ямы и стенками внешнего сруба. Полную аналогию Шибэ представляет конструкция перекрытий пазырыкского склепа. Здесь также у северной и южной стенок ямы стояло по три массивных столба с желобчатым вырубом сверху. В эти вырубы были вложены три горизонтальные массивные балки, протянутые поперёк камеры. На них опирался, не сдавливая срубов склепа, многослойный накатник из 300 лиственничных брёвен, заполнявший погребальную яму на значительную высоту. Аналогию Шибэ представляет и пазырыкский саркофаг — массивная лиственничная колода, прикрытая долблёной крышкой. В саркофаге имеются специальные отверстия для палок, на которых его переносили. Судя по остаткам, крышка и колода саркофага были богато украшены. Снаружи они были оклеены весенней корой молодых побегов берёзы и орнаментированы вырезанными из кожи посеребренными фигурами птиц (табл. XXXIV, рис. 1, 2). Соединенные в геральдические пары, эти птицы вызывают большой интерес. Они представляют собой вычурно пышную, пестрящую сложными прорезями, стремящуюся к спиральности местную алтайскую переработку китайского «феникса» фын-хуан. Его вполне сложившееся, ставшее уже традиционным изображение можно видеть на рельефах ханьского времени. [73] Уже там он отличается характерным хохолком с несколькими ответвлениями. Этот хохолок стал ещё сложнее на пазырыкских украшениях. Возможно, что стремление соединить в одном изображении черты нескольких животных, столь характерное для ордосо-сибирского и сарматского искусства, нашло своё отражение и здесь — хохолок феникса превратился на Алтае в ветвистые рога оленя.

Пазырыкские изображения китайского феникса интересны и в другом отношении. Ими отмечен один из этапов проникновения на Алтай восточного мотива. Это проникновение нашло своё завершение в соединении с греко-восточным искусством, ярко продемонстрированном китайскими фениксами в орнаменте замечательной золотой чаши из Бактрии. На её изящнейших рельефах соединены черты иранского, эллинистического и китайского искусства. По мнению К. В. Тревер, наличие китайских фениксов позволяет относить изготовление этой чаши ко второй половике II в. до н.э., когда установился «шёлковый путь» и когда китайские путешественники и послы начали ездить в Бактрию и Согдиану. [74]

Как уже сказано, погребальная камера Пазырыкского кургана была начисто ограблена. Среди заполнившего её мусора удалось найти лишь остатки богатого убранства и обстановки некогда пышных похорон. Вероятно, от деревянного столика, подобного кенкольским [75] и ноин-улинским, [76] сохранилась деревянная ножка, оклеенная черёмуховой корой и позолоченная. О большом количестве золота только напоминают обрывки золотых листьев, когда-то покрывавших украшения, вырезанные из дерева и кожи. Из них уцелело лишь несколько кожаных, покрытых позолотой головок горного козла, обычных для звериного стиля Алтая. На многочисленных бронзовых гвоздях, вбитых в стены склепа, очевидно, были развешаны различные вещи. Сохранились лишь остатки войлока, драпировавшего деревянные стены. Войлок был чёрным, с широкой белой каймой. По её краю шли фестоны из синего, жёлтого и яркокрасного войлока. Посредине каймы, на белом фоне, были нашиты вырезанные из войлока синие и красные профильные изображения головы тигра. Они весьма близки к деревянным резным головкам хищника, найденным в Шибэ, и особенно к попавшим с Алтая в коллекцию Погодина, хранящуюся в Гос. Историческом музее. [77] Что касается окраски войлочных апликаций, то нельзя не отметить их полного сходства с расцветкой хуннских войлочных ковров из первого и шестого курганов Ноин-Улы. [78]

Среди мусора, упавшего в погребальную камеру из грабительского хода, лежала деревянная рукоятка кельта. Она сломалась в месте насада и поэтому была брошена. Кто знает, может быть, эта поломка и была той счастливой случайностью, благодаря которой уцелела северная половина могилы. Грабители, очевидно, знали, что там, за двойными стенами склепа, находятся ценные вещи. Поэтому они широко прорубили северную стену внутреннего сруба. Однако что-то помешало им проделать такой же проём во внешней стене. Они только начали, успев прорубить лишь маленькое отверстие. По словам М.П.

(200/201)

Грязнова, в это отверстие «нельзя было просунуть голову, ничего нельзя было увидеть, а, просунув руку, можно было только нащупать брёвна, придавившие лошадей». [79] Прекращение грабительских работ сохранило северную часть могилы. Здесь в разных положениях, так, как они были сброшены сверху, лежали 10 золотисто-рыжих и гнедых жеребцов. Все они были убиты одинаково — ударом острого клевца в лоб. Этот прием применялся ещё в майэмирское время (курганы у с. Туяхта).

Мерзлота, образовавшаяся под Пазырыкским курганом, сохранила целиком конские трупы. Это позволило проф. В. О. Витту исследовать их с редкой всесторонностью. Они совершенно не похожи на современных степных лошадей, так называемых «монголов». Их отличает высокий рост, стройность, сухопарость и крепкое сложение. Пазырыкские жеребцы ближе всего к знаменитым ахалтекинским «туркменам». В связи с этим следует вспомнить, как высоко ценились среднеазиатские скакуны на востоке. Шань-ма — добрые кони Давани (Фергана) — были особенно ценными в Китае, где считалось, что эти «потокровные» скакуны происходят от породы «небесных лошадей». В Китае около 105 г. стало известно, что в Давани, в городе Эрши, имеются особо ценные кони. Туда был отправлен посол с большим количеством серебра и золотой статуей лошади. Посол имел специальное задание «получить от даваньского владетеля аргамаков, содержимых в городе Эрши». [80] Когда же даваньцы отказались дать эршикских лошадей, император начал знаменитый Западный поход 104 года, закончившийся проникновением китайских войск в Фергану. Конечно, эршикские аргамаки были только предлогом для отдалённейшего похода китайской армии, однако и эта роль их достаточно показательна. Характерно, что во время переговоров о мире даваньцы также использовали аргамаков Эрши в качестве веского аргумента. Они угрожали перебить аргамаков, если их условия мира не будут приняты китайской стороной. О ценности эршикских аргамаков можно судить и по тому, как мало их получили победители Давани. Китайцы взяли всего «несколько десятков аргамаков» и наряду с ними «3000 жеребцов и кобылиц среднего и низшего разбора». [81]

Знатный человек, погребённый в Пазырыкском кургане, не сразу смог приобрести десять своих скакунов. Все они имеют знаки собственности. На их ушах сделаны надрезы. У одного коня имеется один надрез на левом ухе и два на правом, у другого три надреза на левом и два на правом и т.д. Ни у одного коня нет надрезов, целиком совпадающих с надрезами другого. Очевидно, первоначально все 10 жеребцов принадлежали различным владельцам и лишь со временем перешли к тому, с кем разделили место в Пазырыкском кургане. Способы приобретения могли быть различными — покупка, подарок или военный захват. Вместе с тем важен самый факт широкого распространения знаков собственности на коня. Очевидно, недаром ещё среди тагарских древностей оказались бронзовые клейма для горячего таврения лошадей. Собственность на скот, сначала родовая, а в Пазырыке, несомненно, уже личная не могла не сыграть крупной роли в развитии общественных отношений у алтайских племён. Новая собственность становилась основанием богатства и могущества молодой племенной аристократии, столь ярко проявлявшей исключительность своего положения в пышном ритуале и роскоши быта. Находка в Пазырыкском кургане среднеазиатских коней представляет исключительный интерес ещё и потому, что отмечает весьма ранние связи с юго-западом, с ближайшими центрами эллинистической культуры. Эти связи для Алтая, очевидно, установились несколько раньше, чем для Центральной Азии, познакомившейся с греко-восточной цивилизацией только во II в. до н.э.

Кровные скакуны из Пазырыкского кургана представляли большую ценность. Поэтому их содержание отличалось от практиковавшегося для лошадей местных низкорослых пород. Исследование желудков лошадей показало, что они получали в качестве корма отборное зерно, т.е., иначе говоря, находились на стойловом режиме. Эта черта ещё раз подчёркивает неизбежность связи кочевничества с земледельческой осёдлостью. Даже в таких удалённых районах, каким является Улаганский аймак, очевидно, издавна имелись продукты земледелия. Получать их горные кочевники-коневоды могли из степи, а может быть, и у соседних племён (земледелие в настоящее время с успехом развивается в низовьях Башкауса и Чулышмана).

На груду пазырыкских коней были сброшены 10 комплектов верховой сбруи — уздечки и сёдла. Уздечные ремни богато украшены резными из дерева, обложенными золотом фигурными бляхами. Из дерева же вырезаны также позолоченные псалии. Удила девяти комплектов — железные, кольчатые, вполне аналогичные курайским, шибинским и каракольским. Десятый экземпляр отличается архаизмом — удила отлиты из бронзы. Бронзовые удила ближайшим образом напоминают такие же кольчатые удила, найденные в позднемайэмирском погребении близ с. Туяхты и в курганах Арагола, где они лежали вместе с позднетагарскими миниатюрами. Уже это не

(201/202)

сколько архаизирует конскую сбрую Пазырыкского кургана. То же самое подчёркивается и характером уздечных украшений.

Рассмотрим прежде всего уздечный набор с бронзовыми удилами (табл. XXXIII, рис. 8). Первоначально уздечку составляли ремни — наносный, соответствующий ему подбородочный, нащёчные, налобный и подшейный. Эта система ремней может быть прослежена и на других уздечках. Ремни здесь сплошь покрыты деревянными резными украшениями — подвесками. Подвески имеют в верхней части деревянное трубкообразное утолщение, сквозь которое и продет ремень. Трубки плотно примыкали одна к другой. Сохранившиеся подвески нащёчных ремней украшены двумя видами чередующихся изображений. Первое — голова аргали (каменного барана) в пасти фантастического рогатого хищника. [82] Этот мотив известен и на металлических бляхах. Напомним хотя бы верхнеудинскую, на которой голова каменного барана изображена в пасти грифа (табл. XXXIV, рис. 4). В Минусинском музее хранится бляшка, изображающая одну только голову барана и терзающего её хищника. По своим особенностям обе эти бляхи принадлежат к хуннской серии памятников. Однако тот же мотив встречается и среди позднескифских украшений. Особенно близки к пазырыкским золотые пластинчатые бляшки от уздечки из Чмыревой могилы (второй половины III в. до н.э.). [83] Здесь также правую часть бляшки занимает верхняя половина морды рогатого хищника. Его сходство с пазырыкским подчёркнуто аналогично закрученными в спираль ноздрями. Рубчатое строение поверхности рога на чмыревых бляхах заменено чешуйчатым. Закончен же рог не спиралью, как в Пазырыке, а головкой птицы. Чмыревы бляхи вообще отмечаются большей орнаментальной стилизацией. Их хищник уже не держит в своей пасти реалистически изображённую голову жертвы. О ней напоминают лишь стилизованные рога оленя, помещённые в верхней левой части, как раз на том месте, где на пазырыкской подвеске прекрасно оформлены рога барана.

Другая серия подвесок вырезана в виде опускающейся вниз пышной пальметы. Однако внимательное её рассмотрение обнаруживает не растительное, но животное её происхождение. Она представляет собой застилизованное изображение en face рогов оленя. Ближайшей параллелью этим изображениям могут служить также превращённые в пальметообразный узор рога оленя из Семибратних курганов V-IV вв. до н.э. [84] Так же оформлена и наносная бляха рассматриваемой пазырыкской уздечки. Её особенность только в наличии в верхнем трубчатом утолщении отверстия, в котором, очевидно, укреплялась выступавшая вперед скульптура. Возможно, что это была голова хищника; в сочетании с рогами оленя на голове коня она образовывала ещё одну сцену борьбы хищника с травоядным.

Изящные пластинки, обрамлённые совершенно застилизованными в ряд спиралей головками грифов, соединяют уздечные ремни с резными деревянными псалиями. Оба псалия украшены близкими друг к другу изображениями голов грифов. Левый псалий и вверху и внизу украшен совершенно одинаковыми изображениями грифов, имеющих одну характерную деталь: рельеф их скул от рога до шеи оформлен в виде лепестков пальметки. Этот приём неоднократно применялся на изображениях голов грифов и в скифском искусстве. Особенно ярким примером служат здесь также украшающие уздечку бронзовые бляшки из Семибратних курганов — в виде головы грифа с пальметкой. [85] Эта же отделка имеется на рукоятке чертомлыкского акинака (III в. до н.э.). [86] Украшающие его навершие головы баранов также закончены лепестками пальметки, в которую превращены закрученные вниз рога. Здесь же посредине помещена пальметка в чистом своём виде. Пальметка эта и на бляхах Семибратних курганов, и на чертомлыкском акинаке, и на пазырыкских псалиях — восточная, особенно излюбленная в ахеменидское время как в Иране, [87] так и в Ионии. [88] Из Передней Азии эта форма так называемой «лотосовидной пальметки» проникла в Скифию и к родственным скифам среднеазиатским племенам. Памятником этого проникновения и являются орнаменты из курганов Семи Братьев и Чертомлыка, а также драгоценности из Аму-Дарьинского клада. [89]

Если сравнивать пазырыкские изображения грифов, то выясняется их отличие от древних скифских и тагарских. Бляшки из Семибратних курганов V-IV вв. служат в этом отношении образцом старой формы — на них изображена голова хищной птицы с характерным надклювием и орнаментально закруглённым в спираль клювом.

Головы грифов на пазырыкских псалиях имеют уже иные особенности. Об этом говорит и псалий другой уздечки, изданной в «Сообщениях ГАИМК» (табл. XXXIII, рис. 2). [90] Особенно характерной новостью является выступающий над глазом грифа рог

(202/203)

ТАБЛИЦА XXXIV. (открыть табл. в новом окне)
Вещи, найденные в кургане Пазырык на Алтае (рис. 1, 3 7-10), в кургане Ноин-Ула (Монголия, рис. 5) и вещи, хранящиеся в Сибирской коллекции Гос. Эрмитажа (рис. 4, 6).

(203/204)

(или хохолок), а также гребень, идущий от затылка назад. Наиболее тщательно этот гребень отработан на правам псалии первой уздечки (табл. XXXIII, рис. 1). Он отличается своеобразным строением, напоминающим края крыльев летучей мыши с загнутыми остриями. Эти особенности (рог-хохолок и гребень) не были свойственны изображениям грифов и грифонов в татарском, майэмирском, древнескифском, [91] сирохеттском, [92] финикийском, [93] египетском, [94] ассирийском, [95] иранском, [96] эгейском [97] и архаическом греческом [98] искусстве. Среди эллино-скифских памятников изображения грифонов с хохолком-рогом и гребнем появляются в IV в. до н.э. и продолжают существовать вплоть до начала нашей эры. [99] Они представляют собой изображение грифона, которое сменило архаическую безгребневую его форму и широко распространилось лишь с IV века до н.э., особенно в краснофигурной росписи. [100]

Все особенности изображения грифона с гребнем говорят о его связи с древнегреческими прототипами. При этом выясняется и происхождение его характернейшего признака — зубчатого гребня. Он, очевидно, был перенесён на грифона с разработанного в более раннее время гребневого изображения гиппокампа. [101]

На эллинистическом среднем востоке гиппокамп появился сравнительно поздно. Его можно видеть на каменных пластинках из Таксилы времени Деметрия, [102] на рельефах Гандхары [103] и на греко-бактрийских серебряных изделиях II в. до н.э. [104] Отсюда лишь в конце II или в начале I в. до н.э. гиппокамп проник на Дальний Восток и применялся там в виде украшения ханьских зеркал. [105] Вместе с тем необходимо отметить, что ранние изображения грифов и драконов в греко-восточном искусстве, так же как и ахеменидские, отличались отсутствием гребня. [106] Всё это заставляет предполагать, что изображения грифов на пазырыкских псалиях происходят с далёкого запада, из области эллино-скифского художественного ремесла. Едва ли это могло произойти ранее рубежа IV и III вв. до н.э.

Другие наборы пазырыкских уздечных украшений отличаются таким же высоким худо-

(204/205)

жественным совершенством. В них также господствуют звериные изображения, подчинённые требованиям орнаментализма. Однако, образуя каждый раз новую, вполне оригинальную орнаментальную композицию, они не теряют реалистичности, отличавшей древние образцы скифо-сибирского, тагарского и майэмирского искусства. Примером, прежде всего, могут служить ажурные бляхи, образованные парными изображениями оленей, рога которых, обрамляя украшение, придают ему законченное округлое очертание (табл. XXXIII, рис. 5). [107] При этом весьма тактично осуществлено присоединение растительного узора. В центральную часть «лотосовидной пальметки» превращены согнутые для передачи летящего галопа передние ноги оленей. Если сравнивать эти бляхи с подобными же позднескифскими украшениями конской сбруи, преследующими, прежде всего, орнаментальные цели, то качественная высота пазырыкских останется вне сомнения. То же самое можно сказать и о псалиях в виде скачущего оленя и каменного барана (табл. XXXIII, рис. 6 и 7). [108] Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить их полные жизненной силы изображения с бронзовым псалием в виде фигуры хищника из четвёртого Семибратнего кургана, датированного IV в. до н.э. [109] Искусственность подчинения фигуры зверя чисто орнаментальным задачам там очевидна.

Необходимо обратить внимание ещё на одну деталь пазырыкских псалий. Внутри закрученного рога, в изгибе мускулов плеча, над копытами, в основании уха вырезаны круглые выпуклости. Они не встречаются ни в скифском, ни в скифо-сибирском искусстве тагарского и майэмирского времени. Зато, представляя собой, как это выяснил Г. Боровка, дальнейшую схематизацию спирали, [110] такие выпуклости становятся особенно характерными для произведений хуннского и столь близкого к нему сибирского искусства пазырыкского и таштыкского времени. Эту деталь можно видеть на ноин-улинском ковре, на деревянных резных изображениях зверей из Катанды и Погодинской коллекции, на хранящейся в Эрмитаже деревянной плакетке с рельефом оленя и на ряде сибирских золотых блях. Вместе с тем нельзя пройти мимо наличия подобной же стилизации спирали на звериных изображениях Аму-Дарьинского клада, уже отмеченных выше в качестве параллелей для изучаемого здесь круга памятников. [111]

Таким образом, обнаруживается еще одно указание на принадлежность пазырыкских изображений зверей к более позднему кругу памятников сибирского искусства, более всего близкого к хуннскому искусству Центральной Азии. Одновременно ещё раз подчёркивается связь пазырыкского Алтая с культурой и искусством среднеазиатских племён, населявших северные окраины Ахеменидской империи. Эта же связь может быть прослежена и на изображениях львиных голов, держащих в пасти клык кабана, которые украшают ещё одну пазырыкскую уздечку. Представляя собой круглую скульптуру, они весьма близки к барельефным изображениям голов хищника из Шибэ и из случайных находок на Алтае, хранящихся в Эрмитаже и в Погодинской коллекции Гос. исторического музея. [112] Но вместе с тем они не менее близки и к львиным маскам Аму-Дарьинского клада. [113] Что касается кабаньего клыка, то эта деталь позволяет видеть в пазырыкских украшениях в известной степени переходные формы: из предыдущей главы мы знаем, что украшение уздечки натуральными кабаньими клыками было особенно распространено в майэмирское время.

Если уздечный набор с изображениями хищника, держащего в пасти клык кабана, указывает на сохранение в Пазырыке традиций более раннего времени, то украшения узды в виде отдельных пальметок или их ряда (табл. XXXIII, рис. 4, 11, 12) [114] ближайшим образом напоминают уздечные бляхи Берельского кургана, [115] столь характерного, как мы видели, для серии больших курганов Алтая II-I вв. до н.э. Здесь перебрасывается мостик в другую сторону — укрепляется близость Пазырыка с алтайскими памятниками гунно-сарматского времени. Ближайшей аналогией этой пальметки являются древневосточные поздне-ассирийские [116] и ирано-ионийские. [117]

Совершенно исключительный интерес представляют украшения пазырыкской уздечки в виде блях с рельефным изображением en face человеческого лица. [118] Лицо отличается известной монголоидностью, выраженной не только уплощённостью рельефа, но и раскосостью глаз. Эта особенность указывает на ме-

(205/206)

стное изготовление блях — на Алтае монголоидный элемент впервые зарегистрирован ещё в майэмирское время. В пазырыкское он несомненно усилился хотя бы путём проникновения восточно-хуннских элементов (вспомним старика из Шибэ). С монголоидностью маски плохо вяжется (указывая на происхождение сюжета со стороны) большая борода, окаймляющая всё лицо до ушей (табл. XXXIII, рис. 10).

Ряд изогнутых валиков передаёт густые волосы причёски. Все особенности бороды и её завершение около ушей спиралями выдают греческое её происхождение. [119] В целом же маска особенно близко связывается с эллинизированными изображениями Беса, украшающими золотые бляхи из Аму-Дарьинского клада. [120] Расположение рубцов-волос над лбом в виде пучка воспроизводит лотосовидную пальметку, увенчивающую аму-дарьинского Беса. Полукруглые уши подражают спиралям Беса, внутри которых намечены на аму-дарьинских бляхах концы лап льва. Это позволяет видеть в среднеазиатском Бесе синкретизированное изображение Беса — Геракла, столь распространённое в эллинистическом Египте и проникшее далеко на восток вплоть до Алтая.

Однако известная статуэтка Беса, найденная на Алтае, [121] — в основном египетское произведение и не имеет, в противоположность аму-дарьинским эллинизированным маскам, тех особенностей, которые позволили бы видеть в ней возможный прообраз пазырыкских украшений.

Пазырыкские маски сближает с аму-дарьинскими масками Беса также и трактовка бороды. Её подтреугольное разделение под подбородком соответствует высунутому языку Беса. Не исключена, однако, возможность, что при создании изображений, украсивших впоследствии пазырыкские уздечные бляхи, принимались во внимание и другие произведения греческого искусства. Именно на это как будто указывает завершение бороды около ушей спиралью. В греческом искусстве эта деталь характерна для архаического времени. Как уже указывалось в примечании, она прослежена на чернофигурной вазописи и на архаических скульптурах. При этом следует отметить её наличие и на древних (ещё бородатых и звероподобных) изображениях горгоны, украшающих статуи VI в. [122]

Каким путём могли проникать на Алтай эти древнейшие формы, — покажут последующие раскопки. Едва ли, однако, был возможен для архаической поры путь проникновения греческих образцов на Алтай через Среднюю Азию. Скорее прямо с запада, из Причерноморья, могли быть занесены на восток древнегреческие художественные изделия. Может быть, первым подтверждением возможности этого служит факт наличия у тесно связанных со степным миром востока кубанских племен в IV в. до н.э. панцырей с изображением горгоны. [123]

Не меньшей сложностью, чем бляхи уздечек, отличаются два интереснейших убора головы коня, брошенные поверх принадлежностей сбруи.

Первый из них представляет маску, превращающую коня в оленя (табл. XXXIII, рис. 3). Верхнюю часть маски образуют высоко поднятые кверху рога северного оленя, сшитые из кожи в натуральную величину. Их поверхность обтянута тонкой цветной кожей с орнаментальными прорезями. Прорези посеребрены. Местами рога покрыты листовым золотом. В концы их отростков вставлены кисти из яркокрасного конского волоса. Во всех этих особенностях оленьих рогов проявляется принцип красочной инкрустации, отличающий искусство племён азиатских степей в хуннское время. Вместе с тем маска с оленьими рогами выдерживает и другую традицию этого искусства — на ней изображается борьба хищника с травоядным. Носовую часть маски образует фигура барса, распластавшегося в прыжке, как бы вцепившегося в основание рогов оленя. Фигура вырезана из окрашенного в ярко-синий цвет меха и покрыта наклеенными сверху мелкими золотыми кружками. Это, с одной стороны, придаёт всей композиции особую фантастичность, а с другой очень метко характеризует породу изображаемого зверя — соединение этих двух особенностей является отличительной чертой ранней стадии хунно-сарматского искусства.

Стремление сохранить характерные признаки натуры особенно ощутимо в трактовке рогов. При всей своей условной красочной орнаментальности они исполнены с соблюдением всех отличий, свойственных северному оленю. Мастер, их изготовивший, очевидно, специально поработал над тем, чтобы рога маски нельзя было принять за рога никаких других оленей, кроме северного.

В связи с этой особенностью пазырыкской маски возникает много вопросов культурно-исторического значения.

Ещё в 1896 г. Э. Ган, [124] исходя из своей теории происхождения скотоводства в Евра-

(206/207)

зии из одного центра (в Двуречье), характеризовал оленеводство как поздний вариант коневодства и разведения рогатого скота.

По мнению Э. Гана, скотоводы, попав в Северо-Восточную Азию, потеряли там из-за сурового климата рогатый скот и лошадей и вынуждены были приручить другое животное, более приспособленное к климату,— именно оленя. Эту теорию, навеянную модными в конце XIX в. панвавилонистскими концепциями, позднее развивали Б. Лауфер, [125] Г. Гатт [126] и А. Н. Максимов. [127] Всех этих исследователей объединил один тезис о позднем возникновении оленеводства, явившегося, по их мнению, производным от разведения рогатого скота и коней. Вместе с тем указанные авторы всё решительнее высказывались за признание древнейшей областью приручения оленя Саяно-Алтайского нагорья. Последующие этнографо-лингвистические работы, особенно исследование Г. Н. Прокофьева, [128] подтвердили новыми фактами эту точку зрения. Однако те же работы заставили сомневаться в справедливости утверждения о позднем возникновении оленеводства в качестве местного варианта скотоводства и коневодства. Особенно убедительные данные против теории Гана — Лауфера — Гатта — Максимова привел Н. Я. Марр, показавший на основании обширных лингвистических материалов, что первым верховым животным был олень, что оленя в этой функции лишь спустя много времени сменила лошадь. [129]

Это целиком подтверждается ритуальной маскировкой коня в виде оленя, обнаруженной в Пазырыкском кургане. Все данные говорят за то, что верховым животным на Алтае в эпоху Пазырыка была лошадь, а для перевозки тяжестей применялись быки, запряжённые в ярмо. Олень под верх в то время, очевидно, уже не употреблялся. Однако, как только дело касалось полных вековой традиционности областей культа и погребального ритуала, так оживало воспоминание о первоначальной роли оленя. И несмотря на то, что в погребальной процессии участвовали драгоценные потомки «небесных», «потокровных» лошадей Средней Азии, древняя традиция превращала их в оленей. Делалось ли это сознательно, или истинная основа маскировки была уже утрачена и на первом месте стояла борьба зверей — оленя и барса, сказать трудно. Во всяком случае тот факт, что этот же обычай прослеживается и на других памятниках Алтая (ср. сказанное о статуэтках лошадей-оленей из Катандинскогс кургана), говорит о широком и длительном его бытовании. [130]

Вместе с тем наличие одного и того же обычая маскировать лошадь под оленя ещё раз подчеркивает культурное единство Катанды и Пазырыка и принадлежность последнего к той же группе алтайских памятников хунно-сарматского времени.

Вторая пазырыкская маска также изображает борьбу двух зверей — фантастического крылатого грифона и тигра. [131] Туловище фантастического хищника с подогнутыми задними лапами и спиралью закрученным хвостом передано с обеих сторон нащёчными лопастями маски. Цветная кожа и здесь расцвечена позолоченными и посеребренными прорезями, имитирующими инкрустацию. Над красочным туловищем высоко подняты скульптурные крылья и голова фантастического грифа, сделанные из позолоченной и посеребренной кожи и яркокрасного конского волоса, которым отделана грива. Туловище явно передает черты зверя кошачьей породы. Голова его сложна — она увенчана рогами степной антилопы и закончена клювовидным, грифоньим оформлением морды. По лбу лошади были раскинуты мощные передние лапы этого фантастического грифона, схватившего за горло тигра, плоская фигура которого помещалась на лбу и на носу коня. Тигр также зубами вцепился в рогатого грифона. Таким образом, как и на первой маске, здесь ярко выражены обе черты хунно-сарматского искусства — красочная инкрустация и борьба зверей. При этом в изображении тигра, так же как и в изображении барса на первой маске, условность сочетается со стремлением передать все характерные особенности натуры. Тигр вырезан из золочёной кожи, а на её блестящей поверхности тёмной краской нанесены не только глаза, уши, ноздри, но и полосатый рисунок шерсти.

Вторая маска в своё время была очень эффектна. Её золотой тигр резко выделялся на фоне яркого и пёстрого крылатого грифона, поражавшего своей необычайностью. Отдельные детали этого крылатого хищника настолько своеобразны, что заслуживают специального рассмотрения.

Его голова, представляющая сочетание хищ-

(207/208)

ной птицы и степной антилопы, находит себе почти полную параллель среди драгоценных изделий ахеменидской Средней Азии. Прежде всего назову замечательный серебряный ритон из Армении, хранящийся в Британском музее. [132] Он закончен совершенно аналогичным пазырыкскому скульптурным изображением крылатого льва-грифона с рогами степной антилопы. Издавший этот ритон О. Дальтон определяет время его изготовления V в. до н.э. по аналогии с малоазийским серебряным ритоном из четвёртого Семибратнего кургана. [133] Однако подобные ритоны (серебряные с поперечными канелюрами) встречаются и позднее. Один из них, украшенный эллинизированной протомой барана, найден в Кульобском кургане. [134] Фантастический зверь, украшающий ритон из Армении и пазырыкскую маску, несомненно, связан с изобразительным искусством ахеменидского Ирана. В качестве ближайших параллелей можно указать на капитель из Персеполя, [135] украшенную протомой льва с рогами степной антилопы, а также на персепольский рельеф, изображающий мифологическую сцену борьбы с крылатым львом — грифоном. [136]

Из этого круга памятников вышли и изображения крылатых львов, украшающие многочисленные золотые бляшки Аму-Дарьинского клада. Для нас они особенно ценны потому, что совершенно сходны с пазырыкской маской в передаче крыльев — спереди продольными ленточными полосами, сзади почти поперечными, тесно сомкнутыми перьями. [137]

Не менее чем фантастический рогатый грифон ритона из Армении близки к пазырыкскому крылатые грифоны с рогами степной антилопы, украшающие концы двух замечательных браслетов из Аму-Дарьинского клада. О. Дальтон видит в этих браслетах произведение ахеменидского искусства V в. до н.э. [138] Действительно, они совершенно сходны с браслетами, изображёнными на руках данников на лестнице дворца в Персеполе. [139]

Из отдельных деталей, необыкновенно усиливающих сходство пазырыкского и аму-дарьинских изображений, обращает внимание одинаковое покрытие чешуйками шеи и наличие инкрустации в виде «запятой» под глазом чудовища. Крылья также весьма близки друг другу. Однако сходство с аму-дарьинскими браслетами представляет интерес и в другом отношении. Прежде всего нужно отметить, что рогатые грифоны браслетов отличались богатой инкрустацией. Расцвечивавшие их эмали помещались в специальных ячейках, образованных или выемками, сделанными на голове и по туловищу, или сложной сеткой перегородочек из напаянных пластинок, покрывающих шею и крылья. Такое же сочетание перегородчатой и выемчатой эмали встречено и на других украшениях из Аму-Дарьинского клада. [140] Между тем наличие перегородчатой эмали здесь весьма интересно потому, что позволяет установить древнюю переднеазиатскую традицию для аму-дарьинских украшений. Система их перегородчатой эмали построена по образцам еще ассирийской древности. В этом в особенности убеждает сравнение аму-дарьинских инкрустированных изображений с найденной в Нимруде резной пластинкой из слоновой кости с инкрустацией лапис-лазури. [141] Поразительное сходство с перегородчатыми ячейками аму-дарьинских браслетов представляет на этой пластинке инкрустация в перегородках, украшающая крылья фантастических львов. При этом перегородчатая инкрустация и здесь сочетается с выемками, расположенными в других частях фигуры.

Пазырыкский рогатый грифон был далеко не одиноким подражанием юго-западным среднеазиатским образцам. Еще с 1726 г. в Кунсткамере (а затем и в Эрмитаже) хранится замечательная золотая шейная гривна, найденная в начале XVIII столетия где-то в Сибири. [142] Концы этой гривны украшены изображениями крылатых львов с рогами степной антилопы, как бы сошедших с капители Персеполя.

Всеми особенностями рисунка, размещением инкрустации и сочетанием её выемчатых и перегородчатых форм эти львы представляют ближайшую аналогию аму-дарьинским грифонам. Помимо львиной (а не грифоньей) морды, их отличает только строение крыльев, оперение которых всё расположено продольно, а спереди расцвечено миндалевидными углублениями. Благодаря этой особенности, они находят себе параллели среди золотых блях Сибирской коллекции [143] и в апликациях ноин-улинских ковров. [144]

Наличие среди сибирских находок гривны, украшенной рогатыми львами, служит первым указанием на проникновение к северным племенам и на восток произведений искусства Среднего Востока, может быть, ещё в

(208/209)

V-IV вв. до н.э. Позднее, уже в ханьское время, чудовища с рогами степной антилопы вошли и в китайскую орнаментику. [145]

Вехой, отмечающей этап на восточном пути среднеазиатских художественных произведений, очевидно, и является голова крылатого чудовища с рогами степной антилопы, украшающая вторую лошадиную маску Пазырыкского кургана. Этим ещё раз подчёркивается сложность культуры и искусства алтайских племён в пазырыкское время.

Особую группу очень важных находок составляют десять пазырыкских сёдел, также сброшенных на убитых лошадей.

По своей конструкции эти сёдла наиболее близки сёдлам скифов, хуннов и кочевников Средней Азии и Сибири, до сих пор известным по схематическим изображениям (табл. XXXIV, рис. 3). [146]

Пазырыкские сёдла не похожи на современные: у них нет деревянной основы. Их образуют две набитые оленьей шерстью кожаные подушки, сшитые с одной стороны вместе. При седловке их удерживал только перекинутый поверху чресседельный ремень, затягивающийся простым узлом. К ремню у середины привязывался нагрудный ремень. В задней части к седлу был прикреплён подхвостник — потфей. Оба эти ремня создавали устойчивость седла: передняя и задняя луки несколько поднимались над средней частью подушки только благодаря более толстой набивке в этом месте оленьей шерсти. Ни стремян, ни заменяющих их ременных петель (вроде изображённых на чертомлыкской вазе) здесь нет. Очевидно, перед нами одна из самых первоначальных форм седла. Если при этом учесть, что в передовых странах древнего Востока и в античной Греции сёдла очень долго вовсе не были известны, может быть, следует заключить, что областью самого возникновения седла были обширные пространства евразийских степей, населённые подвижными племенами, в быту которых конь играл исключительную роль не только для перевозки тяжестей и для конного боя, но и как повседневный вид верхового транспорта.

Пазырыкские сёдла были предназначены для пышного погребального шествия. Поэтому они богато украшены. На передних и задних срезах седельных подушек, а также на подхвостных ремнях положены разнообразные апликации из тонкой посеребренной кожи, представляющие растительный узор, восходящий, однако, к сильно застилизованным изображениям зверей. Нагрудные ремни обычно украшались теми же резными из кедра бляхами, что и уздечки. Поверх подушек на пазырыкские сёдла были надеты покрышки из тонкого цветного войлока, украшенные апликациями из раскрашенной, посеребренной и позолоченной кожи или из разноцветного войлока. По бокам к покрышкам прикреплены образующие бахрому ремни, кисти из цветного волоса, вставленного в деревянные вызолоченные ворворки, сходные с катандинскими и каракольскими, а также специальные подвески. Подвески, подобно покрышкам, украшены апликациями из разноцветного войлока, посеребренной, позолоченной и окрашенной кожи, крашеного конского волоса и крашеного меха. Они представляют собой красочные изображения голов горного барана, фигур рыб и тигров, имитации скальпов и более сложные композиции, изображающие рыбу или дракона, схвативших горного барана.

Большинство украшений подвесок отличается значительной стилизацией; вероятно, они прежде всего служили чисто орнаментальным целям. Некоторые мотивы этого орнамента на Алтае и во всей Южной Сибири мы впервые встречаем только в Пазырыке. Они не были свойственны орнаментации тагарско-майэмирского времени. Особенно это относится к изображениям рыб. На Дальнем Востоке в древности они не изображались. Только в ханьском искусстве Китая рыба впервые была применена для украшения зеркал, бронзовой посуды, а позднее и в качестве клейма мастера на различных металлических изделиях (например, на отвалах чугунных плугов). То же можно сказать и о Монголии и Сибири, где рыбы — приманки серовской стадии таёжного неолита — не нашли себе продолжения в последующее время.

Только в таштыкское (т.е. ханьское) время как на юге, так и в таёжном искусстве ишимско-кулайкского комплекса появились изображения рыб. Однако на этих изображениях рыба не сочетается с каким-либо другим животным.

(209/210)

Иначе обстоит дело в Скифии, где изображения рыб в противоположность востоку характерны, прежде всего, для древнейшего периода. Характерно при этом, что изображения рыб встречены на тех скифских памятниках, которые отличает близость к новоассирийскому и урартскому искусству. Вспомним украшения золотых ножен Келермесского и Мельгуновского курганов. На них изображены шествующие друг за другом фантастические звери, по строению туловища и лап то полульвы-полуптицы с головой барана или быка, то полукони-полульвы с головой льва или хищной птицы. Грифы и львы стреляют из луков. [147] Стилистические особенности изображения в виде стрельцов и сочетание у одной фигуры лап различных зверей самым тесным образом связывают рельефы ножен с ассиро-вавилонскими изразцовыми рельефами из Ниневии и Вавилона. Однако одна особенность отличает архаические скифские изображения от ассиро-вавилонских: вместо крыльев у келермесских и мельгуновских зверей всюду имеется рисунок рыбы. Если же приглядеться к рыбам-крыльям, то легко обнаружить и ещё одну характерную деталь. Так же как и основное изображение, рыбы-крылья имеют головы льва или грифона (льва — в том случае, когда главная фигура с головой травоядного, грифона — когда главная фигура с головой хищника). [148]

Но сейчас важна не столько эта мифологическая сложность, сколько не ограниченное одной орнаментальной заменой крыльев значение рыб-львов и рыб-грифонов. Они переданы в действии, вцепившимися зубами или хищным клювом в плечо того зверя, крыло которого по ассирийской традиции ими изображается. Сохраняя лишь традицию древневосточной крылатости, рыбы-львы и рыбы-грифоны даны в новой сложной композиции — сцене борьбы различных зверей, более характерной для раннего скифского искусства, а также для искусства ахеменидского Ирана и для художников понтийских городов.

Позднее эта же «активная» роль рыбы в сценах борьбы зверей может быть прослежена как раз на тех скифских вещах, которые близки ионийским произведениям. Примером здесь могут служить знаменитая золотая рыба и рельефы на золотых ножнах из Феттерсфельде. [149]

В это же время в уборе скифских коней появляются нащёчники в виде рыбы, особенно ярко представленные в инвентаре архаических погребений конца VI в., раскопанных в Волковцах на Полтавщине. [150] Любопытно, что в этой же серии можно видеть и замену рыбы в нащёчнике крылом. [151] В более позднее время неслучайность такой замены как будто подтверждается применением в качестве нащёчников золотых блях, оформленных в виде дельфина, объединённого с крылом (ср. Цимбалову могилу IV-III в. до н.э.). [152] Замена рыбы дельфином закономерна, если вспомнить, насколько распространённым было его изображение в классической и раннеэллинистической орнаментации.

Таким образом, мы видим, что на протяжении всей многовековой истории скифское прикладное искусство, наряду с другими животными мотивами применяло в орнаментике и изображения рыб. Однако эти изображения были особенно ярки в архаический период. Соединение их с образами, навеянными древневосточным монументальным искусством, доказывает, что они были одним из тех древнейших элементов скифского орнамента, которые связаны с азиатскими звеньями скифской культуры. При этом ещё раз нужно подчеркнуть, что на древнейшей скифо-азиатской ступени изображения рыб не были изолированы и статичны, но выступали действенными персонажами в сценах борьбы зверей. Это особенно важно отметить потому, что аналогичные черты отличают и пазырыкские изображения рыб. Они также не изолированы и не статичны, а даны нападающими на горных козлов. Основа этого мотива пазырыкской орнаментики, наряду с другими, была занесена на Алтай с юго-запада, из областей скифо-сакской культуры. Наличие там изображений рыб зафиксировано не только косвенными указаниями (азиатским происхождением рыб-крыльев из Келермеса и Мельгунова), но и прямыми данными — находкой среди вещей Аму-Дарьинского клада золотого изображения рыбы, близкого к находкам в Волковцах и отчасти в Феттерсфельде. [153] Кроме того, нужно иметь в виду, что Ближний Восток издревле был областью культового и мифологического освоения образа рыбы. Вспомним имевшего вид рыбы Эа — бога шумерского города Эриду — и ассирийского бога Дагона, культ которого был широко распространён в Передней Азии. [154] Возможно, что отголоском этого куль-

(210/211)

та является и антропоморфное изображение богини-рыбы, украшающее роспись беотийской вазы. [155] Культ рыбы прослеживается и в Иране и особенно в Закавказье, где в связи с изучением вишапов было открыто и сложное культовое значение образа рыбы. [156]

Перейдём к рассмотрению пазырыкских седельных покрышек. Поверхность покрышек украшена изображениями, выполненными апликацией из цветной кожи и войлока, настойчиво повторяющими один сюжет — победоносную борьбу хищника, фантастического зверя или птицы с травоядным (табл. XXXIV, рис. 7-10).

Хищная птица, поднимающая в небо целого лося, [157] барс, спрыгнувший на каменного барана и вцепившийся ему в горло, [158] тигр, схвативший за круп лося, [159] рогатый лев с крыльями, поймавший горного козла за ногу и за холку, [160] грифон (полулев-полуорёл), терзающий горного барана, [161] орлиный грифон, напавший на львиного грифона, вот содержание наилучше сохранившихся украшений пазырыкских седельных покрышек.

Расценивая эти изображения, нельзя не отметить тех же особенностей пазырыкского искусства, которые уже приходилось подчёркивать в отношении деревянной резьбы н других видов украшений. Здесь фантастика утончённо сочетается с реалистической передачей особенно характерных черт зверя. Благодаря этому лося нельзя принять за оленя и каменного барана за козла. Вместе с тем, как и другие произведения пазырыкского прикладного искусства, апликации на седельных покрышках сугубо орнаментальны. Это сказывается в причудливости композиции, а главное — в пёстрой красочности, достигаемой не только простой полихромией, но и нарочитыми вставками листков золота, серебра и цветных кусков войлока и кожи. Те же «кружки», «запятые», «скобки» ярких цветов условно передают рельеф рёбер и мускулатуры и пестроту окраски зверей, украшающих сёдла.

Однако, полностью укладываясь в рамки художественного стиля, характерного и для других пазырыкских изображений, седельные апликации содержат ряд особенностей, позволяющих уяснить несколько существенных вопросов.

Прежде всего, интересно самоё содержание изображений, передающих сцены борьбы зверей.

Рассматривая аналогичные композиции на бронзовых и золотых бляхах и на ковровых апликациях хуннов, можно отметить отсутствие изображений борьбы зверей в раннем кочевническом искусстве Монголии и Северного Китая эпохи Чжоу и скифо-тагарских плиточных погребений.

То же самое можно сказать и о майэмирском искусстве Алтая. Отдельные фигуры зверей, то свернувшихся в кольцо, то скачущих летучим галопом, составляют основной сюжетный ряд. К ним можно прибавить ещё изображения голов хищников, травоядных и фантастических хищных птиц. При этом только здесь наблюдается некоторое стремление объединить в одном произведении двух зверей. Создаются двусторонние скульптуры — с одного конца изображена оскаленная морда барса, с другого — длинноклювая голова хищной птицы. Однако это ещё простое совмещение изображений двух зверей. Только в Пазырыкском кургане совершенно неожиданно перед нами возникают, одна другой сложнее, красочные сцены борьбы хищников и травоядных. В апликациях седельных покрышек эти сцены особенно сложны. Несмотря на богатство и неожиданность выдумки, они ясно отражают длительный процесс разработки до деталей продуманных, ставших традиционными, схем композиции и сюжета. Требованиями обычая обусловлены определённые повороты головы и туловища, расположение лап, передача деталей — перьев, рогов, клювов, а также почти стандартные формы инкрустационных вставок.

Если сравнить неожиданное появление в искусстве Пазырыка на Алтае детально разработанных сцен борьбы зверей с развитием этого сюжета в столь родственном сибирскому скифском искусстве, то там обнаружится совершенно иная картина.

Изображения хищников, настигающих травоядных, составляют один из древнейших сюжетов скифского звериного орнамента.

Уже в VII-VI вв. до н.э. ими украшались самые различные вещи. Мы видим их на золотой чаше из Келермеса. [162] Они отличаются там особенностями, прямо указывающими на их зависимость от древневосточного искусства (ср., например, изображение рогов en face при профильной постановке головы). Эта же связь с классическим Востоком прослеживается и на других памятниках архаической Скифии, происходящих из более северных

(211/212)

мест. Примером может служить свернувшийся лев, схвативший онагра. Он четыре раза повторён на крестообразной застёжке, найденной в Деревках Харьковской обл. [163] Между тем район обитания онагра — Сирия, Аравия, Иран и Белуджистан. [164] М. И. Ростовцев собрал обширный материал, убеждающий в широком распространении в древнем искусстве Передней Азии, в странах классического Востока, сцен борьбы хищников с травоядными. [165] Возникая еще в сумеро-вавилонской древности, [166] они в Ассирии и особенно в позднеассирийском искусстве приобретают черты, воспроизведённые затем в скифской архаике.

Одновременно эти мотивы широко применяются и в малоазийских странах — в искусстве хеттов, Сирии, Финикии, Каппадокии и ионийских городов. Уже в древности знает их и Иран. Особое же развитие сцены борьбы зверей и, в частности, сцены победы хищника над травоядным получают там в ахеменидское время. Их примером может служить замечательный рельеф, украшающий лестницу дворца Ксеркса в Персеполе. На нем изображён лев, напавший на быка. [167] Подобные же сцены встречаются в орнаментации и в более северных областях Средней Азии. В этом отношении показателен бронзовый топор из Бактрии, хранящийся в Британском музее. Его украшает скульптурная группа — поймавший горного барана тигр, на которого сзади нападает вепрь. [168]

Скифское искусство в классическое и ранне-эллинистическое время последовательно сохраняет традицию архаики. Как местные мастера, так и мастера-греки продолжают создавать замечательные изображения борьбы зверей и победы хищников и фантастических грифонов над травоядными. При этом в связи со всё большим проникновением в Скифию греческого художественного ремесла эти композиции постепенно утрачивают свой восточный характер и приобретают особенности реалистического греческого стиля. Однако известный налёт ориентализма заметен на скифских вещах даже в III в. до н.э. (Это было вызвано не сохранением древневосточных традиций, но большой ролью в развитии скифского прикладного искусства ионийских мастеров и их ориентализированного стиля.) [169] Итак, Скифия и страны классического Востока являются областями древнего применения в орнаменте сцен победы хищников над травоядными, причём в обеих областях эти изображения существуют очень долго. Так как установлено, что на Алтае и в других районах Южной Сибири и соседних с нею стран сцены борьбы зверей в допазырыкское время отсутствуют, а затем распространяются там уже в готовом виде, то возникает вопрос о возможных путях их проникновения.

Со Скифией Южную Сибирь и, в частности Алтай, связывает значительная близость культуры, отдельные элементы которой могли свободно проникать через посредство родственных в культурном отношении племён Западной Сибири, Южного Приуралья и Волго-Донских степей. Выше мы уже разобрали несколько примеров такого проникновения.

Однако появление на Алтае сцен борьбы и победы зверей только под влиянием скифского запада не подтверждается. Эллино-скифский грифон из Причерноморья сталкивался на востоке с другими образами, выполненными в

(212/213)

другом, хотя и родственном стиле. Это блестяще запечатлено апликацией на покрышке шестого пазырыкского седла. Западный орел-грифон борется там с крылатым львом-грифоном с рогами антилопы — типичным чудовищем древнего Ирана (табл. XXXIV, рис. 8).

Все известные на Алтае изображения интересующей нас группы выполнены с применением расцветки полихромной инкрустацией или игрой светотеней от причудливой резьбы по поверхностям фигур. Всего этого не знает искусство Скифии в классический и ранне-эллинистический период, когда там господствуют, особенно в отношении формы, принципы греческого мастерства. На то же указывают и композиционные особенности. Так, например, на пазырыкских седельных покрышках бросается в глаза частое изображение жертв хищников, всех этих лосей и горных баранов, с вывернутой задней половиной туловища, с эффектно, но неестественно выброшенными назад ногами. [170] Скифия не знает подобной трактовки тела животного, как бы бьющегося в предсмертной агонии. Настигнутые хищником травоядные изображались у скифов в естественном беге, реже в условной передаче летучего галопа. [171] Только с сарматами — выходцами с востока — в Причерноморье появляются сцены борьбы зверей, расцвеченные полихромной инкрустацией, и наблюдается вывернутость туловища и задних ног у побеждённых травоядных. [172]

Иначевыглядят древности кочевников, населявших районы Средней Азии на северной окраине ахеменидского государства.

В Аму-Дарьинском кладе, правда, почти нет вещей, украшенных сценами борьбы зверей. Исключение представляет лишь небольшая гемма с изображением льва, пожирающего какое-то животное. [173] Зато среди многочисленных одиночных изображений зверей господствуют принципы расцветки полихромной инкрустацией или игрой светотеней. В этом отношении аму-дарьинские произведения чрезвычайно близки к алтайским апликациям на покрышках пазырыкских сёдел. Однако этим сходство не исчерпывается. Среди аму-дарьинских находок имеется перстень, украшенный фигурой крылатого льва, изогнутой ещё более причудливо, чем пазырыкские звери. [174] Обращают на себя внимание и выемки для инкрустации цветных камней, почти сплошь покрывающие льва. Форма этих выемок целиком совпадает с вырезными вставками пазырыкских седельных апликаций — те же кружки, «запятые» и «скобки».

Наконец, следует обратить внимание на интереснейшую деталь в изображении на одной из седельных покрышек Пазырыкского кургана — крылатого льва, схватившего лапой за заднюю ногу убегающего горного барана. Лев этот, изображённый строго в полный профиль, имеет рога, переданные, наоборот, en face, развёрнуто, в виде полумесяца, как бы увенчивающего голову. Выше уже отмечалось, что такая «развёрнутая» передача рогов характерна для древневосточного искусства. Помимо Египта, она применялась иногда художниками сумеро-вавилонской древности, её можно видеть на хеттских рельефах и в позднеассирийском искусстве.

Однако особенное распространение она получила в ахеменидском Иране при создании монументальных рельефов из полихромных изразцов, [175] а также в резьбе гемм. [176] Такому сопоставлению пазырыкского крылатого льва с позднеассирийскими, а затем ахеменидскими изображениями не противоречат и другие особенности его фигуры — форма крыла, оскал морды, подъём передней лапы, занесённой на холку жертвы, придание львиной лапе хватательных движений (табл. XXXIV, рис. 3). Все это можно найти на рельефах Ниневии, Вавилона, Персеполя и Суз.

Рассматривая изображения на седельных покрышках Пазырыкского кургана, мы обнаруживаем большую их сложность. В сюжетном отношении эти изображения представляют собой новый этап южносибирского искусства, не свойственный тагарско-майэмирской эпохе. Всё это свидетельствует о том, что в распространении новых сюжетов по Южной Сибири и прежде всего на пазырыкском Алтае, помимо внутренних причин, о которых ещё придется говорить ниже, сыграли большую роль связи с юго-западом, с кочевыми племенами Средней Азии. Кочевавшие по горным областям и равнинным степям совре-

(213/214)

менной Киргизии и Южного Казахстана саки и населявшие пространства между Каспием, Аралом и низовьями Сыр-Дарьи массагеты издавна развивали своё, родственное скифскому искусство во взаимодействии с художественной жизнью древнего Востока, особенно Ассирии и ахеменидского Ирана. С последними они были связаны и постоянными политическими взаимоотношениями. [177]

В художественном общении со странами классического Востока была разработана и другая сторона искусства кочевников Средней Азии, столь ярко представленная памятниками Аму-Дарьинского клада, а впоследствии воспринятая и блестяще развитая мастерами Алтая пазырыкского времени. Полихромная инкрустация сопутствует всей истории прикладного искусства Сумера, Вавилона, Ассирии и ахеменидского Ирана. В последние годы блестящие находки Л. Вуллея в Уре и результаты раскопок Б. А. Куфтина в Цалке (Грузия) ярко это продемонстрировали. [178]

Выше уже отмечалась близость в приёмах инкрустации браслета из Аму-Дарьинского клада, украшенного грифонами с рогами степной антилопы, к ассирийской резной плакетке из Нимруда, инкрустированной ляпис-лазурью и демонстрирующей весьма типичный пример перегородчатой инкрустации. Однако амударьинский браслет всеми своими особенностями принадлежит к среднеазиатскому искусству ахеменидского времени, лишь сохраняющему некоторые ассирийские черты. Вместе с тем он служит прямым образцом для вышедшей из рук тех же среднеазиатских мастеров шейной гривны, украшенной крылатыми львами, также с рогами степной антилопы. Эта гривна найдена в Сибири и тем самым служит вехой далёкого проникновения на северо-восток образцов среднеазиатского ювелирного искусства. По совмещению выемчатой инкрустации с перегородчатой, столь характерному для искусства Аму-Дарьинского клада, сибирская гривна не одинока. Среди коллекции сибирского золота в Гос. Эрмитаже можно найти и другие примеры этого рода. Такова хищная птица, держащая в когтях лебедя, [179] и знаменитый грифон, [180] терзающий козла. Последний особенно интересен тем, что форма перегородчатых ячеек для инкрустации, украшающей его шею и грудь, совершенно совпадает не только с аналогичными ячейками на груди и шее грифона аму-дарьинского браслета, но и с цветными вставками на груди и шее хищной птицы, уносящей оленя, украшающей одну из пазырыкских седельных покрышек.

Так перебрасывается мост между ювелирными изделиями Средней Азии, известной частью сибирских золотых находок и апликациями на покрышках пазырыкских седел.

Однако связь между искусством Средней Азии, представленным памятниками Аму-Дарьинского клада, и произведениями алтайских художников, украшавших реквизит пазырыкских похорон, устанавливалась и при изучении ряда других вещей Пазырыкского кургана (грифон второй маски, рыбы на подвесках к сёдлам). Это заставляет признать значительность, длительность и постоянство среднеазиатских связей, очевидно сыгравших в культурном развитии Сибири не меньшую роль, чем близость к Скифии. Эти связи, приобщая искусство и культуру племён Южной Сибири и Алтая к родственному им восточно-скифскому, массагетскому миру, не послужили препятствием для расцвета местных особенностей.

Апликация сама по себе представляет чисто местный, южносибирский, приём, существовавший там издавна. Об этом свидетельствуют находки наборных кожаных ножен в татарских курганах на среднем Енисее. Изображения, выполненные апликациями, при всей связанности их с искусством Средней Азии, являются типичными произведениями нового, южносибирского, искусства. В них уже развиты, хотя отчасти и под внешним влиянием, все те особенности, которые затем становятся характерными для стиля «сибирского золота» и для сарматских художников II-I вв. до н.э. Инкрустация, её виды и формы выемок, содержание аплицированных сцен, где местная фауна — лоси и олени — становятся особенно излюбленными, и, наконец, специфические приёмы изображений вроде характерной вывернутости крупа и задних ног травоядных — жертв хищников, — все это ставит искусство Пазырыкского кургана во главе всего художественного развития востока, называемого хунно-сарматским.

В этом особенно убеждает решение вопроса о времени Пазырыка: [181]

(214/215)

1. Пазырыкский курган конструктивными особенностями, деталями погребального обряда, составом и общим обликом инвентаря самым тесным образом связывается с обширной группой памятников Алтая типа курганов Шибэ — Берель — Катанда. Черты сходства у отдельных пазырыкских предметов с предшествующими майэмирскими лишь указывают на относительно большую близость Пазырыка к майэмирскому времени сравнительно с другими курганами этого ряда.

2. Вместе с тем, как и другие курганы группы Шибэ — Берель — Катанда, Пазырыкский курган отличается чертами сходства с хуннскими погребальными памятниками. Особенно ярко это выражено в конструкции двойной погребальной камеры, сближающейся с Ноин-Улой даже в обработке и качестве строительных материалов, а также в деталях отделки стен и покрытия (драпировка стен, покрытие потолка особыми растениями). Такое сходство особенно показательно, так как погребальных форм, столь близких к хуннским Монголии, нет ни в сакско-массагетском мире на западе и юге от Алтая, ни на востоке в минусинском Тагаре, где своеобразные отражения хуннского обряда обнаруживаются лишь в таштыкское время (см. ниже). Это делает явно не случайным проводимое сближение. Одновременно, при решении хронологических вопросов, необходимо учитывать, что раскопками в Забайкалье время создания хуннского обряда погребений определяется не ранее второй половины III в. до н.э. В это столетие там ещё продолжали сооружать погребения более древнего типа — «плиточные могилы».

3. Принадлежа к восточному «монгольско-алтайскому» типу памятников, Пазырыкский курган в то же время отличается рядом черт, воспринятых через родственную среду из Скифии. При этом показательно сосуществование в его инвентаре деталей, перекликающихся как с позднейшими скифскими памятниками, так и со скифской древностью. Много общего было подмечено с памятниками конца VI и особенно V в. (Феттерсфельде, Волковцы, старшие из Семибратних курганов). Это еще раз подчеркивает некоторую архаизацию, свойственную Алтаю, выраженную особенно ярко в длительном сохранении «скифских» черт звериного стиля в деревянной резьбе. Однако не эта чисто стилистическая архаизирующая особенность в искусстве Пазырыка может влиять на определение его даты. Для этого более важны черты сходства с теми из скифских памятников, своеобразие которых принадлежит уже позднейшему времени, IV-III вв. до н.э. (Здесь, прежде всего, нужно вспомнить грифона с характерным гребнем, широко распространяющегося в Скифии лишь со второй половины IV в., а также параллели в орнаментации конской сбруи скифских курганов IV-III вв.— поздних Семибратних и даже Чмыревой могилы.)

Наконец, никак нельзя недоучитывать той поразительной близости, которая обнаруживается у пазырыкских изображений борьбы зверей с сарматскими украшениями II-I вв. (а в новых Пазырыкских курганах и форм вещей — сарматских, таштыкских и хуннских).

Здесь мы уже подходим к новому ряду наблюдений, тесно связанных с вопросом о роли Средней Азии в сложении той культуры Востока, ярчайшим выразителем которой является Пазырыкский курган.

4. Многочисленны и ярки черты сходства пазырыкских находок с образцами искусства Средней Азии, представленными прежде всего знаменитым Аму-Дарьинским кладом. Через посредство произведений среднеазиатских художников далеко на Алтай оказались занесёнными достижения культуры древнего Востока. В области техники — это приёмы инкрустации, бывшие в Двуречье и Иране традиционными с сумеро-вавилонской древности; в области искусства — это образы фантастических чудовищ и хищников, сцены их борьбы и побед над травоядными, также уходящие в глубокую древность классического Востока, но особенно близкие аму-дарьинским и пазырыкским в произведениях ново-ассирийских и урартских мастеров и художников ахеменидского Ирана.

Среди вещей Аму-Дарьинского клада некоторые, по аналогии со скифскими Причерноморья и с древневосточными, относятся еще к V в. до н.э. Однако в этих вещах, отличающихся архаизмом, вернее видеть проявление традиционности, которая была характерна для многих памятников той эпохи, как на юге (сохранение в ахеменидском искусстве ассиро-вавилонских особенностей), так и на севере, в Средней Азии и Южной Сибири.

Дата Аму-Дарьинского клада определяется найденными в нём геммами, особенно теми из них, которые подражают монетам. В этом отношении особенно интересна гемма № 105, которую можно сравнить не только с монетой последнего македонского сатрапа Парфян Андрагора, но и с раннеаршакидскими монетами. [182] Остальные геммы или относятся ко второй половине и к концу IV в. или представляют более древние типы V в. Однако возможно, что и они являются позднейшими подражаниями древним образцам.

Таким образом, третья четверть III в., очевидно, была временем окончательного сложения аму-дарьинского сокровища. Однако со-

(215/216)

став гемм показывает, что накопление его было начато в более раннее время, вероятно, с начала III столетия. К этому времени и относятся вещи клада, с одной стороны, представленные местными изделиями, связанными с традициями ахеменидского искусства, а с другой, античными произведениями, занесёнными в Среднюю Азию македонской экспансией конца IV века. [183]

Во введении к настоящей главе мы уже говорили о цепи событий в истории Средней Азии IV-III вв. Смутные времена, наступившие после вторжения Александра, передвижения сакских племён, проникновение Да-юэ-чжи (массагетов) далеко на восток к Китаю и их столкновения с хуннами — всё это создавало наиболее благоприятную обстановку для создания той общности различных форм культуры и искусства, образцом которой является Аму-Дарьинский клад и, может быть, в ещё большей степени Пазырыкский курган.

5. Однако для Пазырыкского кургана характерно и наличие подчёркнутой близости с хуннскими памятниками. Это также позволяет уточнить его дату. Сочетание хуннских и западных «массагетско-юэчжийских» особенностей могло иметь место, прежде всего, в III в. до н.э., когда, особенно во второй его половине, хунну стали крепнуть, хотя и оставались ещё зависимыми от юэ-чжи.

Следует также принять во внимание, что Пазырыкский курган сближается с алтайскими памятниками типа Шибэ — Берель — Катанда и по тому необыкновенно широкому применению золота, которое стало вскоре отличительной особенностью целого «золотого периода» в истории Алтая. Между тем мы уже видели, что «золотой период» мог возникнуть на Алтае в результате задержки золота в местах добычи, вызванной македонскими завоевателями Средней Азии и перерывом торговли с Севером.

Итак, Пазырыкский курган, с его параллелями Аму-Дарьинскому кладу, с его десятью конями даваньской породы, является первой вехой проникновения на восток вместе с юэ-чжи аборигенной среднеазиатской культуры — наследницы древневосточных цивилизаций. Результаты раскопок в земле хуннов, на далёком востоке Монголии, доказывают, что и туда проникали достижения сако-массагето-юэчжийского мира. Они и там определили направление дальнейшего развития местной культуры, во многом аналогичное южносибирскому. Если же примем во внимание, что в близких условиях, в западной части областей юэчжийского расселения, в это время началось движение сарматских племён, уже в III в. вышедших в степи Южного Приуралья, [184] то станет понятным поразительное единство, отличающее обширную серию памятников степной зоны Евразии. При этом находит себе обоснование и предложенное наименование их эпохи хунно-сарматской.

Изучение пазырыкской эпохи на Алтае и истории хунну и сармат показывает, что расцвет был вызван важнейшим сдвигом в судьбах степного населения нашей страны. Он отразил развитие нового общественного слоя — племенной знати, подобной скифской в Причерноморье по своему богатству, могуществу и стремлению к государственности, к этому новому сильному средству защиты её имущественной исключительности.

Хунну достигли такой ступени в своём общественном развитии уже в последние столетия до н.э. На Алтае это случилось позднее. Возникновение государства было связано там с другими явлениями, прежде всего с процессом сложения народов Саяно-Алтайского нагорья. Поэтому его лучше рассмотреть после ознакомления с историей Минусинской котловины в хунно-сарматское время.

[72] В Пазырыке потолок камеры был покрыт стеблями курильского чая (Potentilla fruticosa L.). На потолке Ноин-Улинского кургана № 6 были насыпаны листья брусники и шишки лиственницы и сосны.

[73] Ashton L. and Gray B. Chinese Art, pl. 17. Фын-хуан — редкий вид фазана (Reinardius ocellatus), отличался, судя по древнему описанию, головкой, похожей на петушиную, и шеей, тонкой и изогнутой как у змеи.

[74] Тpевеp К.В. Памятники греко-бактрийского искусства. Л., 1940, стр. 102.

[75] Бернштам А.Н. Кенкольский могильник. Л., 1940, табл. ХVIII, XIX.

[76] Тгеvеr С. Excavations in Northern Mongolia, pl. 27.

[77] Zacharov A. Bone and Wood Work from the Altai. Ant. J., 1926.

[78] Tpевеp К.В. Восстановление первоначальных красок ковра из Ноин-Ула. М.-Л., 1937.

[79] Грязнов М.П., Пазырыкский курган. Л., 1937, стр. 11.

[80] Иакинф (Бичурин). Собрание сведений.., ч. III, стр. 22.

[81] Там же, стр. 28. Ср. Советская этнография, 1948, № 4, стр. 155-167.

[82] Грязнов М.П. Пазырыкское княжеское погребение на Алтае. «Природа», 1929, № 11, стр. 977- 978, рис. 4, г.

[83] ОАК за 1898 г., стр. 28, рис. 30.

[84] Rostovtzev М. The Animal Style, pl. X, 2.

[85] ОАК за 1880 г. Атлас, т. II, 4.

[86] Толстой И. и Кондаков Н. Русские древности, вып. III, рис. 122.

[87] Dieulafoy. Suse, p. 298.

[88] Goodyear. Grammar of the Lotus, pl. XII, fig. 4.

[89] Dalton O. The Treasure of the Oxus pl. XII, 47.

[90] Скифское погребение Восточного Алтая Сообщ. ГАИМК, 1931, № 2, рис. на стр. 28.

[91] Rostovtzeff М. Iranians and Greeks, стр. 35 и сл. и Animal Style, стр. 17 и сл.

[92] Weber O. Die Kunst der Hethites. Weltkunst Bücherei, Bd. I; Ward. The seal Cylinders of W. Asia. 1910, стр. 912 и сл.; Furtwängler. Antike Gemmen, Bd. I, Taf. I, 7.

[93] Мontet P. Byblos et l'Egypte. Texte. Paris, 1928, 220-294; Perrot et Chipiez. Hist. de l'art, т. III, 632, 739, 743, 771, 789, 813, 817.

[94] Сapart J. Primitive Art in Egypte. London, 1905, стр. 233; Erman. Aegypten. I, 329; Prinz Н. Altorient. Symbolik. 1915, стр. 32.

[95] Weber О., ук. соч., стр. 61-64, 68, 69; Delaportes. Catalogue des Cylindres, 86, 11; 87, 21; Lajard F. Recherehes sur le culte publique et les mystères de Mithre. Paris, 1867.

[96] Ward, ук. соч., 1114, 1122, 1123, 1131; Furtwängler, ук. соч., I, 16; Perrot et Chipiez, ук. соч., V, 352; Sarre F. Die Kunst des alten Persien. Berlin, 1923. Taf. 7, 8, 11, 16, 21, 31-33, 36-38, 46,47,51; Dalton O. The Treasure of Oxus. London, 1908.

[97] Evans A. Palace of Minos, ч. I, стр. 549, 711, 712; ч. II, стр. 534; Perrot et Chipiez, ук. соч.,

т. VI, 414, 721, 731, 732, 801.

[98] Pеrrоt et Chipiez, ук. соч., IX, р. 223, pl. VII, XIX; Insoof Blumer. Tier und Pflanzenbilder, Taf. XI, 25, 27; Paulsen. Der Orient und die frühgeschichtliche Kunst, стр. 100-101.

[99] Ср. след. перечень находок: IV в. до н.э. Семь Братьев, курган № 3, раск. 1877 г. (Minns E. Scythians and Greeks, p. 208, fig. 106); Солоха (Rostovtzeff М. Iranians and Greeks, pl. XXI, 1); Большая Близница (ОАК за 1865 г., т. V, 3 и т. VI, 4 и ОАК за 1869 г., т. I, 15 и 28).

IV-III вв. Куль-Оба (ДБК, II, ХIII, XXXIV), Юз-Оба (ОАК за 1861 г.); Васютинская гора, склеп № 1 (Ростовцев М. Античная декоративная живопись, табл. XVII, 4); Кара-годеуашх (MAP, № 13, табл. III, 1); Таманский курган, раск. Тизенгаузеном в 1861 г. (ОАК за 1869 г.). Курган в имении б. Пастака «Сарайлы Кият», близ Симферополя (ОАК за 1899 г., стр. 9, рис. 4 и 5); Малый Огуз (ИАК, 19, табл. XIV, 22), Дарьевка (Minns E.Н., ук. соч., 178, рис. 73); склеп Мирзы Кокуватского (ДБК. XXXIV).

Пантикапейские монеты IV-III вв. (Minns E., ук. соч., pl. V, 18). Бурачков П., Общий каталог монет, табл. XIX, 39, XX, 58; Sallet A., Beschreibung, табл. II, 17; Спасский, Боспор Киммерийский, т. I, 17; Кене, Музей Кочубея, т. I, табл. V, 12).

III в. — Александропольский курган (Толстой и Кондаков, II, 83, 89), Чертомлык (Толстой и Кондаков, II, 116, 18, 121, 127), Илышецкий курган (Сборник А. А. Бобринского, СПб., 1911).

Пантикапейские монеты III-II вв. (Minns E., ук. соч., табл. V, 22).

II-I вв. — «Северский клад» (ИАК, вып. 29, стр. 37, рис. 37); Бесленеевская станица (Minns Е.Н., ук. соч., стр. 58, рис. 11).

Херсонесские монеты IV-I вв. (Minns E.H., ук. соч., стр. 548-543 [?], табл. IV, рис. 11, 14).

Вне этого перечня и не согласуясь с историей грифона с хохолком и гребнем в. Северном Причерноморье и в греческой вазописи стоит изображение грифона на золотой пластинке, найденной в грабительской яме Большого кургана Ульского аула (ОАК за 1898 г., рис. 42). Все особенности этого изображения резко отличают его от безгребневых архаических грифонов и, наоборот, сближают с аналогичными изображениями Солохи, Куль-Обы, Чертомлыка и других памятников IV-III вв. Поэтому скорее можно считать золотую пластинку из грабительской ямы Ульского кургана принадлежащей более позднему времени, чем его известное архаическое погребальное сооружение. При общей нечёткости раскопок этого кургана (Ростовцев М. Скифия и Босфор, стр. 316) неправильное отнесение этой пластинки к основному погребению было вполне возможно.

[100] Ср. черепок вазы IV в., хранящейся в Британском музее (Brit. Museum Catalogue, III, pl. 14); Беотийская пелика IV в. (Pfuhl E. Malerei und Zeichnung der Griechen, Bd. 247, № 606); ваза конца IV в. из склепа № l Б. Близницы (Стефани, ОАК за 1869 г., атлас табл. I-IV); пелики IV в. из Керчи (Колл. ГИМ № 54710).

[101] Ср. вазу эпохи Перикла (Pfuhl E., ук. соч., т. II, стр. 220, № 561).

[102] Marshall J.Н. Excavations at Taxila. Arch. Survey of India, 1929-1930, Delhi, 1935, pl. XV, 3.

[103] FoushегА. L'art greko-bouddique du Gandhara, vol. I, p. 243, fig. 121.

[104] Tpeвер К.В. Памятники греко-бактрийского искусства, 1940, т. I, II.

[105] Bushell S. L'art chinois. Paris, 1910, рис. 60.

[106] Tpeвep К.В., ук. соч., 1940, т. III и IV; Dalton О. The Treasure of Oxus. London, 1908, табл. XVI.

[107] Гpязнов М.П. Пазырыкское княжеское погребение на Алтае, стр. 977-978, фиг. 4, б.

[108] Там же, стр. 975-976, фиг. 3 и Сообщ. ГАИМК, за 1931 г., № 2, стр. 28.

[109] ОАК за 1876 г., рис. 134.

[110] Боровка Г. Культурно-историческое значение археологических находок экспедиций, стр. 24.

[111] Dalton О. The Treasure of the Oxus, pl. XI, V, 10. В связи с этим нельзя не отметить близость в оформлении овальной геммы с оленем из Аму-Дарьинского клада (Dalton О., pl. XV, 107) и деревянной бляхи с оленем с Алтая, хранящейся в Эрмитаже (Minns E.Н. Scythians, p. 251, fig. 172).

[112] Zakharov A. Bone and Wood Work from the Altai. Antiquaries Journal, 1926; Minns E.Н. Scythians and Greeks, fig. 172.

[113] Dalton O. The Treasure of the Oxus, pl. XI, 40.

[114] Griaznov М.P. The Pazirik Burial of Altai, fig. 16.

[115] Zakharov A. Materials on the Archaeology of Siberia, fig. 12, 15.

[116] Archaeologia, vol. LVIII, p. 246.

[117] Goodyear. Grammar of the Lotus, p. 49.

[118] Грязнов М.П. Пазырыкское княжеское погребение на Алтае, рис. 4, b; Griaznov М. The Pazirik Burial of Altai, fig. 13.

[119] Ср. бороды со спиралью и шлемы, имитирующие спиральное завершение бороды, на следующих памятниках греческой живописи, изданных у Pfuhl'я: № 66, № 524 и № 648. Ср. также История Древней Греции. М., 1937, ч. II, рисунок на стр. 262.

[120] Dalton О. The Treasure of the Oxus. London, 1908, pl. III, 32.

[121] Захаров А.А. Две египетские статуэтки, найденные в Западной Сибири. Тр. Секции археологии и искусствознания РАНИОН, вып. IV, стр. 227-229.

[122] Catalog of the Acropolis Museum, vol. I. Archaic sculpture by Iny Dickins. Cambridge, 1912, p. 96-97.

[123] Ср. панцырь из Елизаветинского кургана (Rostovtzeff M., Iranians and Greeks, табл. XIV).

[124] Нahn E. Die Haustiere und ihre Beziehungen zur Wirtschaft der Menschen. Leipzig, 1896.

[125] Laufеr В. The Reindeer and its domestication. Memoirs of the American Anthropological Association, vol. IV, № 2, 1917, pp. 91-147.

[126] Нatt G. Notes on Reindeer Nomadism. Memoirs of the American Antropological Association, vol. VI, № 2, 1919; pp. 75-133; его же. The Reindeer. American Anthropologist. New Serie, XXIII. 1921.

[127] Максимов А.Н. Происхождение оленеводства. Ученые записки Ин-та истории PАНИОН, т. VI, 1928, стр. 3-37.

[128] Прокофьев Г.Н. Этногония народностей Обь-Енисейского бассейна. Советская этнография, 1940, т. III, стр. 67-76.

[129] Мapp Н.Я. Средства передвижения, орудия самозащиты и производства в доистории. Л., изд. Кавказского Историко-археологического ин-та, 1926. К мысли о большой древности оленеводства склоняется и проф. С. Н. Боголюбский (см. его «Происхождение и эволюция домашних животных». М., 1940, стр. 155).

[130] Marr N. Compte-rendu preliminaire d'une mission a 1'etranger. Compte-rendu de l'Academie des Sciences de l'URSS, Serie B.

[131] С.Р. Скифское погребение Восточного Алтая. Сообщ. ГАИМК, 1931, № 2, стр. 30.

[132] Dalton О. The Treasure of the Oxus. London, p. 118-119, pl. XXII, 178.

[133] Pостовцев М. Скифия и Босфор, стр. 354-355.

[134] ДБК, т. XXXV.

[135] Flandin et Сoste. Voyage en Perse, pl. 33.

[136] Там же, pl. 21.

[137] Dalton О. The Treasure of the Oxus, pl. XI.

[138] Dalton O., ук. соч., pl. XVI; второй экземпляр издан в журнале «The Graphic» от 26 ноября 1881 г., стр. 537 (хранится в South-Kensington Victoria and Albert Museum).

[139] Нerzfeld E. Iran in the Ancient East. London-New York, 1941, pl. LXXXIV.

[140] Dalton О., The Treasure of the Oxus, pl. XIX, 133.

[141] Archaeologia. vol. LVIII, p. 246.

[142] Придик Е. Мельгуновский клад, стр. 9-11, табл. V, 2, 1.

[143] Толстой И. и Кондаков Н. Русские древности, в. III, рис. 56, 64, 65.

[144] Trever С. Excavations in Northern Mongolia, pl. 9, 11.

[145] Pelliot P. Jades archaiques de la Chine. Paris, 1925.

[146] Приводим перечень основных изображений сёдел:

Скифия:

Чертомлыкский курган — ваза, меч и ножны (Толстой И. и Кондаков Н., Русские древности, т. II, рис. 114, 116, 122, 123); Куль-Оба — костяная пластинка (там же, рис. 69) и шейная гривна со всадниками (Художественные сокровища Эрмитажа, рис. 34); Солоха — серебряная чаша (Rostovtzeff М. Iranians and Greeks, pl. XX, 1-2).

Средняя Азия:

Аму-Дарьинский клад — серебряный диск (Dаlton О. The Treasure of the Oxus, pl. IX). Следует отметить, что у всадников, украшающих ножны Амударьинского клада, сёдла уже имеют высокую заднюю луку (если это только не непонятый колчан — Dalton О., pl. VIII).

Сибирское золото:

«Охота на кабана», «отдыхающие всадники» и, что особенно интересно в связи с историей Алтая, статуэтка всадника с Колывано-Вознесенского завода (Толстой И. и Кондаков Н., ук. соч., в. III, рис. 69, 70, 71 и 49).

Хуннский Ордос:

Засёдланиые кони на бляхах, изображающих борьбу в лесу двух кочевников {Rostovtzeff М. Animal Style. pl. XXIX, 3; Salmony A. Sino-Siberian Art. pl. XXI, 1, 2).

[147] Rostovtzeff М. Iranians and Greeks, pl. VIII. Придик Е Мельгуновский клад 1763 года, табл. I, III и IV.

[148] Наиболее чёткое воспроизведение, позволяющее точно проследить все детали изображений на келермесских ножнах, см. в путеводителе Н. Макаренко Художественные сокровища Эрмитажа. II, 1916, стр. 56. рис. 22 и 23.

[149] Furtwängler. Der Goldfund von Vettersfelde. Berlin, 1883, Taf. I, III. Фуртвенглер определил вещи из Феттерсфельде как произведения, созданные в милетской или мегарской мастерской специально для скифов в самом конце VI или в начале V в. до н.э.

[150] Ханенко. Древности Поднепровья, т. III, № 404.

[151] Там же, № 403.

[152] Толстой И. и Кондаков Н. Русские древности, в. II, рис. 100. Более подробно о нащёчниках в виде рыб, см. Rostovtzev M. Fische als Pferdeschmuck. Opusc. arch. O. Montelio dicata, S. 223.

[153] Dalton O. The Treasure of the Oxus, pl. VI.

[154] Contenau. Manuel d'Archeologie Orientale, т. I. Paris. 1927, стр. 255.

[155] ̉Εφημερις άρχαιολογικη 1892 (Βοιοτικαι άραιοτητες).

[156] Марр Н.Я. и Смирнов Я.И. Вишапы. 1931: Пиотровский Б.Б.. Вишапы. 1939.

[157] С.Р. Скифское погребение на Алтае, рис. на стр. 29 и Griaznov M. The Pazirik Burial of Altai, pl. II. В; Грязнов М.П. Пазырыкский курган, рис. на обложке.

[158] Грязнов М.П. Пазырыкское княжеское погребение на Алтае, фиг. 2 н Griaznov M. The Pazirik Burial of Altai, pl. II. С.

[159] Грязнов М.П. Пазырыкское княжеское погребение на Алтае, фиг. 2 и Griaznov М. The Pazifik Burial of Altai, pl. II, A.

[160] С.Р., ук. соч„ рис. на стр. 29 и Griaznov М. Pazirik Burial of Allai, fig. 8.

[161] Griazпоv M. The Pazirik Burial of Altai, fig. 7, 9.

[162] Rostovtzeff M. Iranians and Greeks , pl. VII, 1.

[163] Roslovtzeff М. Animal Style, pl. VIII, 2.

[164] Бpэм. Жизнь животных, т. I. стр. 577.

[165] Rostovtzeff М. Iranians and Greeks, p. 58-59, 193-197; Rosfovlzeff М. Animal Style, стр. 63 и сл.

[166] Ср. инкрустированные сцены борьбы львов с оленем или козлом на игральной доске из Ура (Götzе A. Hettiter, Churriter and Assyrer. Hauptlinien der Vorderasiatischen Kulturen Meldung im II Jahrtausend v. Chr. Oslo, 1936. S. 46.

[167] Sarre F. Die Kunst des Alten Persien. Berlin. 1923, Таf. 21; Herszfeld E. Iran in the Ancient East, pl. LXII.

[168] Rostovtzeff М. Iranians and Greeks, pl. XI, A.

[169] Приводим перечень основных изображений победы хищника над травоядными в скифской орнаментике классической и раннеэллинистической эпохи.

V век до н.э. Семь Братьев — пластинки ритонов с изображением льва, напавшего на оленя и на козла, и орла, терзающего ягнёнка (Rostovtzeff М. Iranians and Greeks, pl. ХIII; его же, Anymal Style, pl. IX, 2; Толстой И. и Кондаков Н. Русские древности, в. II, рис. 102-104). Феттерсфельде — золотая рыба с изображением львов, настигающих оленя и кабана (Minns E. Н. Scythians and Greeks, fig. 118; его же. The Art of the Northern Nomads, pl. XIV, A).

IV век. Солоха — золотая патера и горит (Rоstovtzeff М. Iranians and Greeks, pl. XX, 3; XVI, 1) Б. Блнзница — на капители грифон терзает лань, на бляшке грифон пожирает льва (Мinns E. Scythians and Greeks, fig. 314 and 318, 32).

IV-III века. Куль-Оба — олень, две золотые вазы с изображением львов, львиц и грифонов, терзающих оленя, козла и свинью (Мinns Е.Н. Scythians and Greeks, fig. 91; Толстой И. и Кондаков Н. Русские древности, в. II, рис. 117, 118); браслет с грифонами, напавшими на оленя, и ножны, украшенные грифоном и львом, терзающим оленя, и львом, схватившим козла (Minns Е.Н. Scythians and Greeks, fig. 92, 93). Цимбалова могила — налобник с грифонами, настигающими коней (Мinns Е.Н. Scythians and Greeks, fig. 54, 55; Толстой И. и Кондаков Н. Русские древности, в. II, рис. 101). Таманское погребение, раскоп. Тизенгаузеном, — отделка саркофага в виде грифона, терзающего оленя (Minns Е.Н. Scythians and Greeks. Fig. 234).

III век. Чертомлык — серебряная амфора — изображения грифонов, попарно терзающих оленя (Толстой И. и Кондаков Н. Русские древности, в. II, рис. 116); горит — львы и львицы, нападающие на коней, быков и кабанов (Мinns Е. Н. Scythians and Greeks, fig. 53); ножны — грифон с головой лося (Minns Е. Н. Scythians and Greeks, 207); пластинки — грифоны, напавшие на оленя, и лев, борющийся с крылатым кабаном (Толстой И. и Кондаков Н., ук. соч., в. II, рис. 127). Карагодеуашх — гривна, украшенная львами, напавшими на кабанов (MAP, вып. XIII, табл. II, 8, 9). Александропольский курган — ажурная бляха с изображением грифонов, напавших на кабана (Толстой И. и Кондаков Н., ук. соч., в. II, рис. 89).

[170] Ср. лося, поднимаемого хищной птицей, горного барана, которому в горло вцепился барс, горного барана, терзаемого грифоном (С.Р. Скифское погребение на Алтае, рис. на стр. 29; Грязнов. Пазырыкское княжеское погребенье на Алтае, фиг. 2 и Gгiaznov M. The Pazifik Burial of Altai, pl. II, В, С and fig. 9). Ср. также изображение козла на костяной пластинке из алтайской коллекции Погодина, хранящейся в ГИМ (Zakharov A. Antiquaries Journ. 1926).

[171] Единственное исключение представляет вся вывернутая, одинокая фигура льва, превращённая в псалий конского убора Семибратних курганов (Rostovtzeff М. Animal Style, pl. X, 1). Однако её вывернутость объясняется чисто орнаментальными задачами, погоней за причудливо изогнутой линией, столь характерной для той части собственно скифского искусства V-IV вв., которая сохранилась в украшениях конской сбруи.

[172] Ср. майкопский пояс и его реплики из-под Одессы (MAP, № 37, табл. VIII; Rostovtzeff М. Iranians and Greeks, pl. XXV, 1; он же. Animal Style, pl. XIII; Salmonу A. Lead Plates in Odessa. ESA, XI, fig 2, 31.

[173] Dalton O. The Treasure of the Oxus, pl. XV, № 110.

[174] Dalton О. The Treasure of the Oxus, p. 106, fig. 63, № 111.

[175] Dieulafoy М. L'acropole de Suse, pl. XI; Sсhäfer H. und Andrae W. Die Kunst des alten Orients. Berlin, 1925; Gazette Archeologique, vol. VIII, pl. 41.

[176] Rostovtzeff М. Iranians and Greeks, pl. XVI, fig. l.

[177] Вспомним хотя бы активное участив саков и массагетов во всех крупных походах персов на запад, против Греции. Битвы при Марафоне, Фермопилах и Платеях происходили в сотрудничестве с этими среднеазиатскими соседями Ирана. При Дарий I саки были лаже включены в состав ахеменидского государства. По сообщению Геродота, сбором с них ежегодной дани ведала в то время XV сатрапия.

[178] Вопросу об инкрустациях в ювелирном мастерстве классического Востока посвящена обширная литература. В настоящее время она очень обстоятельно суммирована у Б. А. Куфтина — Археологические раскопки в Триалети. 1941.

[179] Толстой И.И. и Кондаков Н.П. Русские древности, в. III, рис. 45.

[180] Там же, рис. 43 и 44.

[181] Раскопки С. И. Руденко в 1947 и 1948 гг. Пазырыкских курганов № 2, 3 и 4 подтвердили мои выводы о принадлежности Пазырыка к гунно-сарматскому времени. С одной стороны там найдены вещи сарматские — зеркало, сосуд, «пудреница» и диадема, — особенно сходные с новочеркасскими, а с другой, вещи аналогичные таштыкским, например, ковш с рукояткой, загнутой крюком вниз, совершенно подобный найденным в оглахтинском и уйбатском могильниках (см. стр. 239, табл. XXXVII, рис. 7) — Руденко С.И., Второй пазырыкский курган. Л., 1948. Табл. X, XV, XX, ХХШ, XXV.

[182] Dalton О. The Treasure of the Oxus. p. 103-105; Gardner P. Coins of the Greek and Scythic Kings of Bactria and India. British Museum, 1886, p. ХIХ, и его же статья в Numismatic Chronic, 1879, p. 1. Ср. также монету Аршака, изданную в Mémoires de la Société d'Archéologie et Numismatique de St. Petersbourg, II. 1848, стр. 17, табл. 1, рис. 2.

[183] Dalton О. The Treasure of the Oxus, № 113.

[184] Ср. Прохоровские курганы (MAP, № 37).

наверх