П.П. Азбелев. Древние кыргызы. Очерки истории и археологии.

назад | оглавление | далее

Глава VI. Аскизская культура: традиции енисейских кыргызов предмонгольского времени.

VI.4. Развитие аскизской культуры. “Каменская” и “часовенногорская” проблемы.

Характерные признаки “каменского этапа” действительно в высшей степени своеобразны. Бросается в глаза выраженная геометризованность контура пластинчатых изделий; выступающие углы теперь акцентируются заклёпками, иногда даже выносимыми на специальные округлые “мыски”. Распространяется “жемчужниковый” орнамент, чаще всего украшающий седельные обивки. Появляется прорезной декор и связанные с ним композиции из рядов или россыпей простых геометрических фигур. Приострённые завершения пластин вытягиваются, обретая как бы “готические” очертания.  Оригинально смотрятся пряжки с “рогами” — выступающими вперёд углами рамки, и перекликающиеся с ними обоймы-тренчики. Распространяются угловидные и М-образные бляшки, а также уже упоминавшиеся бляшки (накладки на деревянные стремена), имитирующие верхнюю часть корпуса металлических стремян. Появляются крюковые удила с трензелями; пластины седельных пробоев увеличиваются и приобретают вычурные очертания; появляются новые формы больших седельных блях.

Все эти новшества позволили И.Л.Кызласову говорить о выделении позднего “каменского этапа” аскизской культуры. Памятники, где отдельные “каменские” элементы сочетались с обычными аскизскими признаками, обособлены им под названием “черновского периода малиновского этапа” (Кызласов И. 1983: 54-64). Автор не задаётся вопросом о причинах столь многочисленных перемен; по его логике, новые типы волшебным образом “зародились” в недрах кыргызской культуры и с какого-то момента взяли, да и вытеснили всё остальное. Почему — для И.Л.Кызласова несущественно; автор не допускает мысли о том, что все эти инновации могут оказаться инокультурными влияниями, а “черновские” памятники вовсе не предшествовали им, а всего лишь зафиксировали аккультурационные процессы.

Материал, однако, всегда сильнее концепций. И.Л.Кызласов вынужден признать, что “нет возможности говорить о появлении аскизских кольчатых псалиев не только на местной, но и вообще на южносибирской основе. Удила, с которыми они употреблялись, принадлежат к уральской традиции... Влияние западных (возможно, западносибирских) культур здесь несомненно” (Кызласов И. 1983: 58). Не будем, однако, забывать, что заимствования единичных культурных элементов крайне редки: обычно влияния бывают комплексными. Но И.Л.Кызласов настаивает на автохтонности большинства минусинских традиций. Геометризацию контура пластинчатых изделий автор вовсе не комментирует; изменение способа крепления пластин расценивается как вариация прежних технологических приёмов. По мнению И.Л.Кызласова, “есть данные, позволяющие говорить о преемственной связи нового (каменского — П.А.) геометрического орнамента и ячеистых узоров малиновского этапа. Материалы его черновского периода демонстрируют ступени перехода от одной системы узоров к другой” (там же: 63) — но как и почему начался этот переход, не объясняется. Рассуждая о постепенном переходе к прорезным силуэтно-геометрическим узорам, автор рассматривает аскизские вещи изолированно от всего остального мира, при этом игнорируя саму возможность инокультурного происхождения новшеств (а в этом случае все “ступени развития” оказываются всего лишь версиями, появившимися во множестве при попытках воспроизвести чуждую “картинку” в местной традиционной технике).

Появление “каменских” элементов в культуре “черновского периода” никак не может служить доказательством местного происхождения соответствующих типов. Это было бы вероятно при наличии серии точных абсолютных или хотя бы относительных дат, если бы оказалось, что все “черновские” комплексы предшествуют “каменским”. Однако абсолютная хронология определена И.Л.Кызласовым весьма общо, а относительная строится на постулируемой эволюции типов, которую как раз и надо бы по меньшей мере проверить, а на самом деле — пересмотреть. О доказуемости предложенного исследователем эволюционного ряда можно было бы говорить при наличии типологических рудиментов и вразумительных объяснений причин трансформации. Ни то, ни другое автором не указывается. Он пишет: “Основной особенностью внешнего вида предметов черновского этапа является появление тех черт, которые будут господствовать или послужат основой для формирования характерных деталей оформления в последующий каменский этап” (там же: 55), то есть: новые вещи появились, и всё, вот вам и аналитическая база.

Относительная хронология аскизской культуры построена И.Л.Кызласовым на основе правильно прослеженной эволюции узды и весьма общих историко-культурных соображениях. Автор, не заботясь об аргументах, просто переименовал весьма условную последовательность не только в эволюционный, но и в хронологический ряд. Сходную ошибку допустил, напомним, и А.К.Амброз (при выяснении происхождения восточноевропейского геральдического стиля); но у А.К.Амброза была серия независимых абсолютных дат, а у И.Л.Кызласова их нет.

Исследователи часто (и правильно) подчёркивают, что выявленная эволюционная последовательность вещей не заменяет относительной хронологии, ведь ранние типы часто “запаздывают”. Пишет об этом и И.Л.Кызласов: типологическая последовательность “не означает хронологической последовательности, так как во многих случаях видоизменение предметов зарождается и протекает одновременно с существованием прежних традиционных форм” (там же: 44). Не следует забывать, что верно и обратное: хронологическая последовательность не доказывает типологической преемственности. И.Л.Кызласов об этом как раз и забывает.

Кроме того, постепенное изменение форм без каких-либо стимулирующих воздействий — явление хотя и вероятное, но крайне редкое. Достаточно вспомнить о том, что эволюции орнаментов кыргызских ваз и конструкций оград чаатасов были стимулированы именно внешними воздействиями. Морфологические трансформации провоцируются самыми различными событиями — например, сменой культурно-политической ориентации, когда изменяются прежде всего престижные, знаковые элементы культуры, или притоком нового населения, когда начинается процесс взаимодействия совершенно разнородных традиций. Изредка трансформации типов происходят вследствие технологических усовершенствований; намного чаще к изменениям приводит забвение первоначальной семантики того или иного признака, особенно если тип изначально инокультурен. Словом, эволюционные механизмы срабатывают не сами по себе, что-то должно запустить их в действие. И если некая вещь вдруг начинает выглядеть не так, как раньше — скорее всего, имели место какие-то события, которые следует так или иначе “вычислять”. Даже биологический естественный отбор происходит не сам по себе; материальная же культура тем более не способна к спонтанным, немотивированным трансформациям. Археолог оперирует типами, при воплощении которых рамки прихоти были крайне сужены: люди изготавливают, используют и кладут в могилу те или иные вещи в соответствии с традиционными представлениями о том, как это всё должно выглядеть и происходить, и лишь веские причины могут заставить их изменить свои привычки. На всё это И.Л.Кызласов не обращает внимания: у него, знаете ли, концепция.

Вернёмся к инновациям “каменского этапа”. Ясно, что рассматривать их следует вместе с аналогичными элементами культуры “черновского периода”, стремясь прежде всего отделить экзогенные (то есть внешние) инновации от инноваций внутренних, эндогенных, выраженных не в появлении новых типов, а в изменении местных.

Экзогенные инновации — это прежде всего трензеля с крюковыми удилами. И.Л.Кызласов верно интерпретировал плоские трензеля как воспроизведение инокультурного типа местными средствами (1983: 58-59). Кстати, здесь автор изменяет своей общей логике: если применить его стандартный подход и к этим вещам, то пришлось бы декларировать спонтанное появление идеи круглых псалиев, в начало ряда поставить большие широкие псалии из Каменки, затем — дисковые трензеля, далее — плоские кольца и лишь в самом конце — выгнутые из дрота; заодно можно было бы в духе теорий о “древнехакасской цивилизации” вывести из аскизских вещей их западные прототипы, подтвердив всё это тем, что в конце концов повсеместно распространились именно “дротовые” трензеля. К счастью, до этого дело не дошло, уж слишком очевидно в данном случае инокультурное происхождение нового типа. Возвращаясь к историко-культурным реалиям, отметим, что трензеля ничуть не хуже и не лучше вертикальных псалиев — это просто решение той же задачи другим способом. Значит, заимствование нового типа было связано с появлением на Енисее людей, для которых использование круглых трензелей было традиционным. И.Л.Кызласов верно указывает и область первоначального распространения этой традиции — Приуралье и Западная Cибирь.

Там же, в Приуралье и в Восточной Европе, в древнетюркскую эпоху были распространены: длинные узкие наконечники и подвески, завершающиеся шишечками; пряжки с двупластинчатыми щитками и тем или иным образом сдвоенные бляшки и подвески. На протяжении всего I тыс. в Восточной Европе бытовали различные пластинчатые и рамчатые изделия трапециевидно-вогнутых очертаний (о чём уже говорилось в разделе о таштыкских пряжках). Следует отметить, что территориальный разброс этих вещей в Восточной Европе весьма значителен [Рис.89].

Рис.89. Инновации “каменской” группы.

М-образные бляшки напоминают находки из плиточных и турасуйских могил хуннского времени, но это слишком ранние вещи. Правомерно сопоставить аскизские М-образные бляшки с оформлением задних краёв некоторых разновидностей аскизских пластин “каменского” облика [Рис.90]. В этой связи уместно вспомнить, что для некоторых разновидностей раннесредневековых поясных наборов характерно однотипное фигурное оформление бляшек, располагавшихся на ремне вплотную и как бы “вкладывавшихся” одна в другую, что должно было создать впечатление сплошной гибкой накладки. Тот же принцип реализован и в некоторых восточноевропейских культурах I тыс.н.э. [Рис.90] Вряд ли стоит, как это делает И.Л.Кызласов, выводить М-образные (“каменские”) бляшки из угловидных (“черновских”): те и другие бытовали в рамках одной традиции, и не имеет смысла выстраивать “эволюционный” ряд из двух позиций.

[Рис.90. Аскизские М-образные бляшки и их прототипы.]

Если восточноевропейские и другие предложенные прототипы аскизских угловидных и М-образных бляшек располагались поперёк оси ремня, то сами аскизские слишком велики и могли крепиться лишь вдоль оси. К тому же их находят по одной, по две штуки, тогда как исходная идея подразумевает серию. Исключение — кург. Ортызы-оба, 7 (Худяков 1982: 149,151,158 — рис.104). Ю.С.Худяков предлагает и реконструкцию сбруи, где располагает угловидные бляшки вдоль ремня (там же: 157 — рис.103, справа). На первый взгляд всё правильно, но на плане кургана (там же: 152 — рис.96) видно, что эти бляшки найдены in situ как раз “вложенными” одна в другую [Рис.91]. Это даёт основания предполагать, что кург. Ортызы-оба, 7, во-первых, подтверждает западное происхождение одной из “каменских” традиций, а во-вторых, оказывается одним из ранних среди прочих комплексов с “каменскими” инновациями. В состав этого комплекса также входят 11 сдвоенных бляшек в виде рыбьего хвоста — это восточноевропейская форма, типогенез которой рассматривался выше, в разделе о таштыкских традициях.

Рис.91. “Постгеральдические” элементы в аскизской культуре.

Многочисленные разновидности геометрических линейно-зигзаговых узоров известны в восточноевропейских и приуральских материалах второй половины I тыс.н.э. Иногда это ряды полукружий, или треугольников, или ромбов — то есть тех же фигур, которые образуют и аскизские “россыпи”. Нельзя не обратить внимание на удивительное сходство между композициями восточноевропейского “полихромного стиля” и позднеаскизскими “россыпями”. Подчеркну — речь идёт не более чем о сходстве композиций. Конечно, было бы неосмотрительно трактовать аскизские прорези как касты из-под утраченных вставок, но идея композиции в обоих случаях, по сути, одна; на фоне всех остальных аналогий это во многом ассоциативное сходство служит штрихом, дополняющим общую картину [Рис.92].

Рис.92. Восточноевропейские аналоги аскизскому декору.

Подводя итог, можно заключить следующее. Имеются веские основания считать, что экзогенные инновации “каменского этапа” происходят из западных культур; причиной появления этих инноваций были миграции, причём, как и в других случаях, указать какую-то одну культуру — источник влияний — невозможно: надо полагать, отток восточноевропейского населения на восток всякий раз предварялся смутой, разрушением местных варварских обществ и их смешением. История восточноевропейских племён освещена летописцами неплохо, и можно попытаться выяснить, какие события провоцировали очередное переселение.

Но прежде следует рассмотреть приёмы датирования памятников “каменского этапа”. Наиболее подробно об этом пишет И.Л.Кызласов (1983: 64-68). В состав забайкальского Нюкского клада входил кубок, подобный найденным на Часовенной горе и в Урбюне [Рис.93]; в том же кладе — пайцза не древнее 1278 года. Приведено мнение М.Г.Крамаровского, относящего часовенногорский кубок к число золотоордынских изделий, что в целом согласуется с датировкой по пайцзе. И.Л.Кызласов ссылается также на находку костяной рукояти щётки (Часовенная гора, 2) — указаны аналогии “в древнемонгольских городах XIII-XIV вв. в Туве и Монголии, в юаньских погребениях”; говорится о принадлежности S-образных серёг и каменных наременных блях к монгольской эпохе. Железным кочедыкам — крюкам для шнуровки и развязывания узлов — указаны аналогии в Забайкалье, в Понеманье и на Оке, а уздечным султанам — в Смоленске, в Поволжье. на Ишиме и на Дону [Рис.93].

Рис.93. Изделия из памятников “часовенногорской” группы и их аналоги.

Конечно, натянутость и расплывчатость датировок по такой системе аналогов очевидна и самому автору. И.Л.Кызласов даже допускает, что некоторые из этих аналогий появились в результате угона монголами кыргызов из Минусинской котловины или как трофеи. Однако наиболее существенно, что Часовенная гора, Урбюн, Быстрая — это совершенно особые памятники, уклоняющиеся от общего стандарта и по способу погребения, и по устройству могил, и по составу и морфологии сопроводительного инвентаря. В этих памятниках найдены вещи, нехарактерные для аскизской традиции, а многих типовых находок нет. Именно эти обстоятельства побудили Д.Г.Савинова специально обратиться к анализу перечисленных памятников; им посвящена особая статья (1990), имеющая для рассматриваемых здесь вопросов принципиальное значение.

Сравнивая часовенногорский, быстрянский и урбюнский комплексы, а также погребения группы “Берег Енисея” и могильника Сарыг-хая III [Рис.94-97] с “каменскими”, Д.Г.Савинов заключает, что, хотя первые и “выглядят инородными”, присутствие кыргызских вещей позволяет считать эти погребения кыргызскими. “В целом они образуют определённый культурный комплекс, для которого характерно сочетание элементов позднего (по И.Л.Кызласову — “каменского”) этапа культуры енисейских кыргызов с типами вещей, имеющими более широкий кург аналогий”, пишет автор. Он считает, что сочетание воинских погребений с женскими и детскими в составе разбросанных по всему региону “семейных” могильников отражает “отрыв от родовых традиций и выделение подвижных военизированных групп, охвативших при своём расселении достаточно обширную территорию”. По мнению Д.Г.Савинова, эти памятники представляют “завершающий этап культуры енисейских кыргызов, который по наиболее известному памятнику может быть назван часовенногорским”. Частично повторив аргументацию дат, составленную И.Л.Кызласовым, автор датирует “часовенногорский этап” по сообщениям письменных источников: “каменский этап” условно ограничивается 1260 годом, а “часовенногорский” в целом синхронизируется со временем существования в Китае монгольской династии Юань (1260-1368). Автор предполагает, что в рассмотренных им памятниках погребены переселенцы, оказавшиеся в Южной Сибири по решению Хубилая, или же “другие группы кочевых племён, продвинувшихся под давлением монголов в районы Саяно-Алтайского нагорья. В таком случае археологические материалы указывают (по месту обнаружения предметных аналогий в Нюкском кладе и в мог.122 Ильмовой пади, — П.А.) на Забайкалье как возможный исходный центр расселения этих племён” (Савинов 1990: 121-124). К аналогиям, указанным Д.Г.Савиновым, нужно добавить и стрелы-свистунки со щелевыми прорезями — прежде у кыргызов бытовали свистунки с круглыми отверстиями [Рис.98].

Рис.94-97. Памятники “часовенногорской” группы.

Рис.98. Стрелы-свистунки предмонгольского времени.

Нельзя не обратить внимания на два обстоятельства. Во-первых, Д.Г.Савинов не только признаёт, что рассмотренные им памятники “выглядят инородными”, но и весьма убедительно доказывает их инородность. Убедителен и тезис о связи этих погребений с деятельностью монгольских завоевателей, хотя золотоордынская линия сопоставлений была бы ничуть не хуже юаньской, даже наоборот — лучше. Вся аргументация противоречит предложенному выводу: нет никаких оснований считать эти погребения частью кыргызской культуры — просто некоторые из них содержали отдельные кыргызские вещи, и только. Многие обстоятельства указывают на зажиточность погребённых в рассматриваемых могилах — это и серебряные кубки, и богатый декор, и дорогие каменные наременные гарнитуры. Логичнее и резоннее предположить, что появление данных захоронений связано с процессами осуществления власти и управления на завоёванных монголами землях. Это могли быть люди любой этнической принадлежности — административный аппарат империи национальностей не разбирал, отсюда и разнообразие деталей погребального обряда.. А появление некоторых кыргызских вещей в обиходе нойонов или баскаков, живших среди кыргызов и надзиравших за ними, вполне естественно.

Во-вторых, очень важно, что Д.Г.Савинов изъял для выделения “часовенногорского этапа” как раз те памятники, которые использовались И.Л.Кызласовым для датирования “каменского этапа”. Само выделение “каменского этапа” Д.Г.Савинов, естественно, не оспаривает; он просто вновь (как и в случаях с таштыкскими склепами и чаатасами) “надстраивает” чужую периодизацию дополнительным поздним этапом, не обращая внимания на то, что при этом разрушается аргументация, положенная в обоснование исходной периодизации её разработчиком. Но так или иначе, здесь важно то, что во многом верная статья Д.Г.Савинова лишает концепцию И.Л.Кызласова значительной части её хронологической основы.

Сказанное позволяет заключить, что определяющие инновации “каменского” и “часовенногорского” этапов — вовсе не одно и то же: их следует различать, отдельно рассматривая “каменскую” и “часовенногорскую” проблемы в истории минусинских племён. Не вызывает сомнения, что инновации “каменской” волны в целом предшествовали “часовенногорским”, что и определяет порядок рассмотрения.

Говоря о каменской волне инноваций, следует обратить внимание прежде всего на тот известный факт, что соответствующие типы совершенно не представлены на территории Тувы. В этой связи нужно напомнить выводы Г.В.Длужневской, специально разрабатывавшей вопросы хронологии тувинских памятников кыргызов: “на территории Тувы практически нет памятников XIII в., связанных с именем енисейских кыргызов” (Длужневская 1990: 78). Следовательно, сначала кыргызы покинули Туву (до XIII века), а лишь затем появились каменские инновации — распространились новые типы и видоизменились старые. И уже поверх сформировавшегося каменского культурного комплекса легли инновации “часовенногорской” волны, связанные, как уже сказано, с монгольским завоеванием и проявляющиеся прежде всего в инокультурных памятниках.

Уход кыргызов из завоёванных ими ещё в IX веке Тувы мог быть вызван, всего вероятнее, военным поражением: они ушли не сами, их из Тувы выбили. Известно, что незадолго до монгольского завоевания кыргызов разгромили найманы, и следует выяснить соотносимость этого поражения кыргызов с их уходом из Тувы.

Найманы — народ почти не изученный. Л.Н.Гумилёв (1970) считал, что до середины XII века этот народ и вовсе не существовал как особая этническая группа. О войне найманов с кыргызами Рашид-ад-Дин пишет следующее: “Ранее эпохи Чингиз-хана государями найманов были Наркыш-Таян и Эниат-каан. Когда они разбили племя киргизов, Эниат-каан не предстал перед своим старшим братом, Наркыш-Таяном, и не принёс ему подарков”. У Эниат-каана были сыновья Буюрук и Таян, которые “были братьями, а согласия между собой не имели”. В начале XIII века Буюрук и Таян были убиты монголами. Таким образом, кыргызы потерпели поражение от найманов при отце ханов, погибших взрослыми в 1204 году. Отсчитывая от этой даты назад два условных поколения, заключаем, что война найманов с кыргызами имела место где-то в третьей четверти XII века. По данным Рашид-ад-Дина, найманы в это время контролировали обширную территорию: “Большой Алтай, Каракорум, ... горы: Элуй-Сирас и Кок-Ирдыш (Синий Иртыш), ... Ирдыш-мурэн, который есть река Иртыш, горы, лежащие между той рекой и областью киргизов и соприкасающиеся с пределами той страны, до местностей земель Могулистана, ... до области киргизов и до границ пустынь, соприкасающихся со страной уйгуров” (Рашид-ад-Дин 1952, т.I, кн. I: 135-137). Совершенно очевидно, что территории кыргызов и найманов соприкасались именно в Туве, и найманы просто расширили свои владения за счёт соседей. В целом я считаю возможным уверенно говорить о том, что уход кыргызов из Тувы был прямым следствием их поражения в войне с найманами примерно в третьей четверти XII века. Это, в свою очередь, означает, что “каменская” волна инноваций датируется последующими десятилетиями, то есть последней третью или четвертью XII столетия. Сверху она ограничена соотносимостью следующей волны инноваций с монгольским завоеванием. Справедливости ради заметим, что осторожная попытка связать кыргызо-найманские отношения с проблемой ареала кыргызской культуры сделана Д.Г.Савиновым — правда, без далеко идущих выводов (Грач, Савинов, Длужневская 1998: 76).

Как уже было сказано, миграционные потоки, приведшие на Средний Енисей носителей “каменских” инноваций, берут начало в Восточной Европе и в Приуралье. Обстановка в западной части степей и лесостепей в предшествующие десятилетия характеризовалась неустойчивым равновесием сил. После походов Владимира Мономаха и его наследников в Диком поле существовали только разрозненные, не представлявшие особой силы орды, в целом миро соседствовавшие со столь же разрозненными русскими волостями. Взаимные мелкие набеги сочетались с торговлей и брачными союзами. По степным меркам время было мирное. Однако в 1160-х — начале 1170-х гг. в степи по неизвестным причинам выстраивается мощный половецкий союз под властью Кончака, знаменитого благодаря “Слову о полку игореве”. С 1172 года этот союз уже упоминается в летописях. История степняков однозначно свидетельствует, что подобные образования складывались со смутами и кровопролитиями. Отдельные вольнолюбивые племена отказывались смириться с возвышением других, сами претендовали на гегемонию. И хотя по невнимательности русских летописцев сведения о межплеменных распрях до нас не дошли, можно уверенно говорить о том, что наряду со сплочением одних племён и родов под властью Кончака — другие оставались в оппозиции новой гегемонии и неизбежно рассеивались. Археологические данные о восточноевропейском происхождении “каменских” инноваций и приведённые выше хронологические сопоставления позволяют довольно уверенно предполагать, что с образованием в восточноевропейских степях половецкого союза племён под властью Кончака какая-то часть кочевников вновь ушла на восток и принесла в Южную Сибирь инновации “каменского этапа”. Произошло это где-то в 1170-х гг., осторожнее говоря — в последней трети или четверти XII века.

Касаясь вопроса о происхождении инноваций часовенногорской волны, необходимо иметь в виду весьма интересный комплекс, который не был известен при выработке периодизаций И.Л.Кызласова и Д.Г.Савинова. Речь идёт о кургане Кула-Айгыр, исследованном в 1987 году в Казахстане неподалёку от Караганды (Боталов 1992). К сожалению, как это часто бывает, первые раскопки произвели непрофессионалы; впрочем, при доследовании памятника археологами удалось в целом реконструировать первоначальный облик этого интереснейшего комплекса.

Погребение по обряду трупоположения совершено в яме под небольшим каменным курганом. Оставшиеся непотревоженными кости свидетельствовали о северо-восточной ориентации погребённой (С.Г.Боталов пишет, что в этой могиле была похоронена женщина). В головах лежал серебряный кубок с оторванным поддоном, в ногах — стремена. У левого колена найдены две серебряные нашивные пластины. При обследовании всей площадки, занятой курганом, нашлись и перетащенные грызунами наременные пластины — железные с серебряной аппликацией, серебряная и серебряная с позолотой. К тому же комплексу относится превосходное китайское бронзовое зеркало на длинной ручке, со сценой чаепития, изображённой на обороте диска.[Рис.99-100]. Основываясь на работах И.Л.Кызласова, С.Г.Боталов определяет комплекс как аскизский каменского этапа, свидетельствующий, по заключению автора, о существовании “своеобразного коридора западных этнополитических миграций населения древнехакасского государства” в XIII веке (Боталов 1992: 238). При очевидной ошибочности предложенной автором интепретации, сам материал, безусловно, в высшей степени замечателен.

Рис.99-100. Материалы кургана Кула-Айгыр.

Несомненно, курган Кула-Айгыр принадлежит к той же культурной традиции, что и погребения с “часовенногорскими” типами. Совпадают ориентация, сходны изделия, совпадает даже такая ритуальная норма, как отчленение поддона у серебряного кубка — всё указывает на только на типологическую близость комплексов, но и на несомненное палеоэтнографическое единство людей, оставивших эти памятники. Тем более важно рассмотреть различия, на фоне которых и черты сходства могут “заиграть” по-новому. По логике, заимствованной челябинским археологом у своих московских коллег, кула-айгырские находки по сравнению с енисейскими должны быть вторичны. Так ли это?

Обряд погребения в кула-айгырском кургане как бы объединяет признаки, известные по часовенногорскому и урбюнскому комплексам: ингумация в яме, северо-восточная ориентация, как на Часовенной горе, повреждение кубка, как на Урбюне. Кстати, таким же образом испорчены кубки и в некоторых кладах (Кызласов И. 1983: 64); выше уже упоминался приамурский обычай пробивать донце у помещаемых в могилы сосудов — это направление согласуется и с другими забайкальскими аналогиями часовенногорским типам.

Состав инвентаря отличается тем, что в кула-айгырском кургане из всего набора вещей, обязательных для синхронных южносибирских погребений, найдены только стремена и накладки с вогнутыми сторонами, а также кубок. В аскизских же погребениях не бывает ни чеканных нашивок из драгоценных металлов, ни китайских зеркал.

Интересны и морфологические отличия сопоставимых изделий. У наременных накладок из Кула-Айгыра несколько иные пропорции, чем у минусинских — “носок” оттянут очень сильно, а сама бляха короче. Сходно выглядят лишь урбюнские находки, а в прочих случаях бляха длиннее “носка”. Стороны у кула-айгырских пластин вогнуты очень сильно (в чём опять же проявляется сходство с урбюнскими), тогда как минусинские скорее спрямлены, а вогнутость лишь намечается благодаря выступающим “мысам” с заклёпками [Рис.100].

Кула-айгырские стремена имеют на подножках нервюры с негативным желобком на обороте подножки; на аскизских же стременах редко встречаются даже типовые нервюры (Кызласов И. 1983: 60). В отличие от минусинских стремян, кула-айгырские позолочены.

Кубок из Кула-Айгыра несёт три схематичных изображения (лошадь, олень, корова), тогда как аскизская традиция не знает анималистического декора. Пояски под венчиком и на поддоне украшены мелкими кружочками (прямо ассоциирующимися с “жемчужником”), тогда как минусинские кубки либо вообще не имеют декора, либо украшены поясками растительного орнамента; кружковый декор на аскизских вещах не встречается [Рис.100].

Нашивные пластины (обшлага?) окантованы “жемчужником”, по верхнему краю пущен орнамент “бегущая лоза”, а центральное поле окантовано таким образом, что оно принимает специфические “пламевидные” очертания, совпадающие с контуром окончания наконечника из колл. Островских (Кызласов И. 1983: 126 - Табл. XXVIII,22); из той же коллекции происходит уникальная для Минусинской котловины подвеска с двойным шарниром (там же, 22). Наконечник из колл. Островских имеет два симметричных отверстия, окантованные фигурной “галочкой”; эта, казалось бы, мелкая деталь выводит сопоставление на новый уровень, так как является узнаваемым элементом традиции геральдических поясов, доживающий до столь позднего времени лишь на западе степей и лесостепей [Рис.101]. Ту же фестончато-пламевидную форму имеет медальон из детской могилы 3 кург. 3 мог-ка Кирбинский лог (Савинов, Павлов, Паульс 1988: 98, 95 — Рис.12: 6); от ушка медальона спущена странная двойная петля, совершенно загадочная вне предлагаемых здесь сопоставлений, но на их фоне вполне объяснимая: это — редкое искажение стандартной геральдической композиции [Рис.101]. Как уже говорилось, впускные погребения Кирбинского лога связаны с восточноказахстанской традицией. Всё это позволяет говорить о том, что в Центральном — Восточном Казахстане с конца I тыс.н.э. (а быть может, и ранее) существовал центр, где складывались весьма оригинальные, композитные формы, тем или иным путём в разное время попадавшие в соседние области и культуры.

Рис.101. Западные параллели минусинских находкам.

Следует отметить, что часть линейно-зигзаговых орнаментов, представленных на изделиях из могил “часовенногорской группы”, является как бы “сплющенной” версией классической для Саяно-Алтая плетёнки; для аскизских вещей такой декор нехарактерен, зато он представлен на кула-айгырских находках [Рис.101].

Таким образом, случайно попавший в поле зрения археологов курган Кула-Айгыр предоставляет счастливую возможность лучше понять и подробнее прокомментировать памятники “часовенногорской” группы. Несомненно, они в целом инокультурны, но можно говорить и о восприятии кыргызами некоторых традиций этого круга. Так, погребённый в Урбюне по происхождению был, вероятно, кыргызом, усвоившим на службе у новой власти новейшие культурные веяния. Расположение этого погребения в Туве, откуда кыргызов давно выбили найманы, косвенно указывает на принадлежность комплекса к тому времени, когда территориальные притязания отдельных племён уже не имели значения. Выше говорилось о том, что погребения “часовенногорской” группы могут быть связаны с монгольской имперской администрацией. Казахстанское происхождение некоторых традиций согласуется с приводимыми И.Л.Кызласовым данными о том, что приенисейские степи для монголов завоёвывали кыпчаки (Кызласов И. 1980). Вместе с тем несомненные дальневосточные элементы свидетельствуют о мощном культурном влиянии этноса-гегемона.

Монгольская администрация могла появиться на Енисее лишь после повторного завоевания в 1218 году, а в 1273 году начались кыргызские восстания против монголов (перипетии см. ниже, в разделе VI. 7.). Поэтому резонно относить енисейские памятники “часовенногорской” группы к интервалу 1218-1273 гг., а время появления соответствующих инноваций следует определять как вторая четверть XIII века (хотя теоретически их появление было возможно уже после 1208 года). При самом осторожном подходе время “часовенногорских” типов на Енисее нужно обозначить как первая половина XIII века.

Таким образом, представляется возможным заключить следующее.

1. “Каменская” и “часовенногорская” волны инноваций должны быть разделены: первая предшествовала второй.

2. “Каменские” инновации появились после ухода кыргызов из Тувы. Кыргызы покинули Туву после того, как в третьей четверти XII века они были разбиты найманами.

3. “Каменские” инновации принесены на Средний Енисей мигрантами из Восточной Европы, “выдавленными” со своей родины половецким союзом хана Кончака; усвоение инноваций этой группы относится к последней трети — четверти XII века.

4. “Часовенногорские” инновации — следствие включения Южной Сибири в сферу влияния монголов. Эти инновации не принадлежат к кыргызской культуре; соответствующие памятники, всего вероятнее, оставлены между 1218 и 1273 годами представителями монгольской администрации (в том числе и кыргызами по происхождению). Собственно кыргызские памятники с отдельными “часовенногорскими” вещами единичны.

Выводы настоящего раздела позволяют подойти к анализу проблем общей хронологии и периодизации аскизской культуры с принципиально новых позиций, чему и посвящён следующий раздел.

назад | оглавление | наверх | далее