П.П. Азбелев. Древние кыргызы. Очерки истории и археологии.

назад | оглавление | далее

Глава III. Кыргызы и народы Центральной Азии в V-VII вв.

III. 2. Феномен Кудыргэ. (частично публиковалось отдельной статьёй)

Кудыргинский могильник, расположенный на правом берегу реки Чулышман в 15 км от её впадения в Телецкое озеро, изучался С.И. Руденко и А.Н. Глуховым, впервые опубликовавшими часть его материалов (Руденко, Глухов 1927), и А.А. Гавриловой, осуществившей доследование и подробную публикацию материалов этого памятника (Гаврилова 1965). Некоторые авторы предлагают выделять на горноалтайских материалах и кудыргинскую культуру, что не кажется мне правильным: могильник - часть весьма обширной историко-культурной общности, а не локальное явление; кроме того, в состав «кудыргинской культуры» почему-то включают и другие алтайские памятники, например, могильники Кок-Паш и Балыктыюль, ни на Кудыргэ, ни даже друг на друга не похожие. Словом, представляется наиболее разумным использовать названия, предложенные А.А.Гавриловой (могилы кудыргинского типа) и Д.Г.Савиновым (памятники кудыргинского этапа), с учётом определённой разницы в содержании этих понятий. Речь должна идти не о выделении культуры на основе кудыргинского комплекса, а о его полноценной атрибуции (Примечание. Могильник представляет собой комплекс разновременных и разнотипных памятников; ниже речь идёт лишь о могилах “кудыргинского типа” по классификации А.А.Гавриловой, эталонных памятниках кудыргинского этапа - по периодизации, предложенной Д.Г.Савиновым).

Могилы кудыргинского типа отличаются южной ориентацией погребённых и своеобразным предметным комплексом, включающим, среди прочего, и наременные гарнитуры, оформленные в геральдическом стиле. Проанализировав материалы могильника, А.А.Гаврилова отнесла его к числу памятников Первого тюркского каганата, ориентируясь прежде всего на монету 575 - 577 гг. из мог.15 (Гаврилова 1965: 105) и не вступая в полемику с С.В.Киселёвым, который на основе некоторых таштыкско-кудыргинских аналогий и ряда соображений общего характера отнёс могильник к дотюркскому времени.

Д.Г. Савинов, с одной стороны, не только принял классификацию алтайских могил, предложенную А.А. Гавриловой, но и удачно переработал её в работоспособную периодизацию; с другой стороны, попытался найти рациональное зерно и в алогичной позиции С.В. Киселёва. Логика такова. Некоторые кудыргинские находки (изогнутые концевые накладки луков и ажурные наконечники ремней), по мнению автора, имеют соответствия в аварских памятниках Подунавья; авары, по мнению некоторых исследователей, были потомками жужаней, бежавшими далеко на запад после того, как тюрки в 550-х гг. нанесли им окончательное поражение; значит, “наличие аварских элементов в кудыргинском комплексе может рассматриваться как проявление неизвестной культуры жуань-жуаней, а сами могилы, откуда они происходят, должны датироваться периодом подчинения им [жужаням. — П.А.] алтайских племён, то есть серединой I тыс. н. э.”; автор предлагает по-разному датировать могилы кудыргинского типа, расположенные в южной и северной частях могильника; при этом Д.Г.Савинов опирается на то, что кудыргинские могилы двух групп - “на берегу за северных холмом” и центральной, “при общем сходстве материального комплекса и ориентировки, обладают значительной вариабельностью обряда, характерной для [более ранних. — П.А.] памятников берельского типа”. А могилы, располагавшиеся “компактной группой в северной части могильника” и содержавшие вещи “аварского облика” и датирующую монету, отнесены ко времени “не ранее последней четверти VI в.” Странно, но тут же автор замечает, что “достаточных оснований для выделения хронологических групп в материалах самого могильника не содержится” (Савинов 1994: 98).

Позиция Д.Г.Савинова по данному вопросу выглядит странной уже по логике построения. Кроме того, автор допускает существенные неточности — например, пишет о геральдических поясных бляшках из Кудыргэ (хотя А.К.Амброз ещё в 70-х гг. указывал, что “геральдика” Кудыргэ — сплошь сбруйная, а не поясная). Что такое “щитовидные подвески с шарнирным креплением” — непонятно, таких вещей в Кудыргэ нет. “Сильно изогнутые” концевые накладки на самом деле были вполне в русле традиции, просто их в своё время неудачно склеили из осколков, увеличив изгиб (консультация А.И. Семёнова, специально изучавшего луки и подтвердившего замечание А.А. Гавриловой — 1965: 30, прим. 9). (Рис. 25а).

Рис.25а. Аварские и кудыргинские луки. 1 - Сегед-Фехерто-Б, мог.12 (по Б.Кюрти); 2, 3 - Кудыргэ, мог.22 и 9 (по А.А.Гавриловой). Масштаб разный.

Рис.26. Тиллятепинский (1), кудыргинские (2, 3, 4) и аварские (5, 6) наконечники ремней и изображения грифонов.

“Ажурность“ кудыргинских наконечников ремней при непосредственном знакомстве с вещами оказывается литейным браком. Аварские и кудыргинские наконечники ремней не столь уж и сходны (Рис.26). У аварских наконечников продольные стороны как бы прогнуты внутрь. у кудыргинских они прямые. Аварские наконечники всегда имеют особый задний крепёжный отдел с торцовым пазом для ремня; кудыргинские же крепились на ремне всей плоскостью с помощью шпеньков и дополнительной изнаночной пластинки. Стиль изображения орлиноголовых грифонов, дважды встреченных на кудыргинских наконечниках, совершенно иной, чем у аваров. Кудыргинский стиль изображения грифонов имеет более точные параллели в Средней Азии (причём с вещами кудыргинских типов). А изображение драконов имеет интересные соответствия в матералах Тилля-тепе, что в контексте обстоятельств, изложенных в предыдущем разделе, выглядит почти символично.

Среди тезисов Д.Г.Савинова заслуживает особого внимания пункт о “вариабельности обряда”. Могилы кудыргинского типа действительно заметно различаются между собой - по ориентации сопроводительных конских захоронений (головою на юг или на север); есть погребения человека и коня в одной могиле, погребения человека без коня (но со всадническим инвентарём) и отдельные захоронения коней. На первый взгляд, вариабельность налицо, но она кажется чрезмерной. Во многих случаях впечатление хаоса производит всего лишь непонятная система, так что следует остановиться на этой теме чуть подробнее. Изучение топографии могильника (Рис.27) показывает, что в 5-7 м к востоку от одиночных погребений людей обнаруживается одиночное конское погребение. Налицо парные могилы: №№ 1 и 2, 3 и 4, 6 и 8, 22 и 23. Каждая такая пара образует единый погребальный комплекс (Рис.28). Раздельное погребение всадника и коня практиковалось алтайскими кочевниками - в более поздней сросткинской культуре это одна из ритуальных норм.

Рис.27. Парные погребения в отдельных ямах на могильнике Кудыргэ (на основе плана  А.А.Гавриловой). А - могилы кудыргинского типа; Б - прочие курганы; В - могилы часовенногорского типа; Г, Д - малые и большие оградки.

Рис.28. Пример комплекса парного всаднического погребения. Кудыргэ, мог. 1(слева) и 2 (справа). По А.А.Гавриловой.

Одиночные погребения людей, не имеющие “симметричного” погребения лошади, находятся в северной части могильника (№№ 24, 25, 26). Они не содержали выразительных вещей, подтверждающих их отнесение к кудыргинскому типу, и обособлены территориально, так что рассматривать их вместе с остальными погребениями могильника не следует; замечу, что это не то деление, которое предложил Д.Г.Савинов.

Сопоставляя типы набора инвентаря, по которому определялся пол погребённых, с признаками ритуального характера, можно обнаружить ещё одну закономерность, прежде не привлекавшую к себе внимания исследователей. При погребениях с “мужским” инвентарём кони ориентированы, как и люди, головами на юг; кони, сопровождающие захоронения с “женским” инвентарём, лежали головами на север. Могила № 12 определена в публикации как женская, но набор сопроводительного инвентаря - в том числе остатки предетов вооружения - мужской, и конь уложен соответственно. Это правило действительно в равной мере и для совместных, и для раздельных всаднических погребений.

Таким образом, нужно говорить не о неустойчивости или вариабельности погребльного обряда кудыргинских могил, а наоборот - о жёсткой, разработанной системе. Неясно, что стоит за делением всаднических могил на слвместные и раздельные, однако “сквозные” принципы похоронного ритуала, общий для всех комплектов конской сбруи геральдический стиль, близкие типы украшений — всё это позволяет утверждать, что все всаднические могилы кудыргинского типа оставлены одной компактной группой и археологически одновременны. Уникальность памятника говорит о том, что кудыргинцы, как указывала ещё А.А.Гаврилова — действительно инородная группа на Горном Алтае, причём эта группа просуществовала весьма недолго. Такие выводы снимают аргументы, выдвинутые в пользу частичного удревнения памятника и во многом подкрепляют его трактовку, предложенную А.А.Гавриловой.

Cуществует, однако, и третий взгляд на хронологию могильника Кудыргэ, предложенный А.К.Амброзом. Памятник привлёк внимание исследователя прежде всего серией изделий в геральдическом стиле, сходных с некоторыми восточноевропейскими находками. Автор построил эволюционный, как ему казалось, ряд, прослеживая развитие геральдических типов. Исходными формами автор счёл находки в Садовско-кале и в Суук-су, а изделия, наиболее близкие кудыргинским, получили сравнительно поздние даты. Согласно предложенной хронологии, источником геральдических типов была византийская периферия, а Кудыргэ следовало считать памятником времени Второго тюркского каганата, то есть конца VII - первой половины VIII вв. (Амброз 1971: 118; 1971: 121, 126; 1973: 291-298; 1989: 53-55). Если А.К.Амброз был прав, то столь важные для основной темы настоящей работы типогенетические построения вступят в жёсткое противоречие с хорошо разработанной хронологией восточноевропейских древностей.

Уже говорилось, что основополагающим для позиции А.К.Амброза был тезис о восточноевропейском происхождении геральдического стиля, выведенный из сравнительно ранней даты садовского поясного набора; тезис этот неверен, поскольку нельзя просто переименовать хронологическую последовательность в эволюционный ряд. Вместе с тем абсолютные даты восточноевропейских памятников, материалы которых использовались для построения этой “эволюции”, не вызывают сомнений. Методическая ошибка сказалась только на датировках азиатских аналогов. Ошибочность исходного тезиса А.К.Амброза привела его и к менее заметным погрешностям. Так, явная нефункциональность “Т-образной” бляшки из кудыргинской мог.9, по мнению автора, косвенно подтверждает позднюю дату. Но эта бляшка имеет не геральдический, а рамчатый щиток, и воспроизводит не восточноевропейские Т-образные застёжки, как полагал А.К.Амброз, а поясные крюки с квадратной рамкой и Т-образной перекладиной на противоположном конце, нередкие для кочевнических памятников середины I тыс.н.э. (Рис.29: А). Восточноевропейские Т-образные застёжки не вообще имеют ранних азиатских соответствий, и не могут их иметь: они появились как результат слияния двух азиатских типов — щитка и “костылька”, располагавшихся при использовании рядом и образовывавших композицию двух типов, воспроизведённую единым подражательным типом. Эти застёжки получили на западе широкое распространение и в ряде случаев деградировали, приняв неупотребительные очертания (Рис.29: Б).

Рис.29. Происхождение кудыргинской рамчатой (А) и восточноевропейских Т-образных геральдических (Б) застёжек.

Вместе с тем не все типы бляшек из кудыргинских геральдических наборов имеют поздние соответствия в восточноевропейских материалах. Например, весьма необычны удлинённые бляшки с округлыми выступами по бокам из мог.[...] (Рис.30: 5, 6). И если большинство геральдических типов имеет западные прототипы гуннского времени, то в данном случае представляется возможным указать местные прототипы. Это — хорошо известные по оглахтинским и пазырыкским моделям ножны кинжалов (Рис.30: 1-3). Формальное сходство весьма велико, и можно предположить, что кинжалы в таких ножнах рассматривались как социально значимые атрибуты, вот и были воспроизведены в виде бляшек уздечного набора. Такие кинжалы и ножны в определённый момент распространились весьма широко — вспомним известную находку кинжала в таких ножнах в мог.4 Тилля-тепе (Рис.30: 4). Следует отметить, что с учётом выявленных выше следов “маятникового” распространения традиций тиллятепинская находка может рассматриваться и по-другому. Нет находок, со всей очевидностью показывающих непрерывность бытования таких кинжалов и ножен в Центральной Азии с хуннского до древнетюркского времени, а потому нельзя исключить, что и здесь мы видим пример возвращения типа на свою “прародину”. Но в данном случае всё ещё сложнее. По-видимому, исходным регионом на сей раз была Центральная Азия, и данный тип оказался на Западе в связи с переселением в Бактрию да-юэчжей накануне н.э., а затем был возвращён на восток вместе с волной протогеральдических типов.

Рис.30. Длинные наременные уздечные бляшки и их возможные прототипы. 1 - оглахтинская культура, Оглахты; 2 - Кушанская Бактрия, Тилля-тепе, мог.4; 3, 4 - пазырыкская культура, Барбургазы; 5, 6 — Кудыргэ (По В.Д.Кубареву, Л.Р.Кызласову, В.И.Сарианиди, А.А.Гавриловой).

Бактрийские материалы уже упоминались при обсуждением вопроса о происхождении некоторых протогеральдических (в тех случаях — таштыкских) типов. К уже приведённым примерам нужно добавить и столь показательный тип, как приострённые щитки, сходство которых с гербовыми щитами и дало название всему стилю. Происхождение данного типа представлено на рис.31. Геральдические щитки бывают двух видов — простые и фигурные. Ранние фигурные щитки представлены находками с Бабашовского и Орлатского могильников (Рис.31: 1-5), простые найдены, например, в воинской мог. 688 на могильнике Сопка II в Барабе, с вещами позднесарматских типов (Рис.31: 7). Оба вида представлены весьма редкими таштыкскими находками (Рис.31: 11, 12), а в Кудыргэ это уже чётко оформившийся, стандартный для культуры тип (Рис.31: 8-10). В Восточной Европе представлено множество разновидностей таких щитков; иногда, как уже говорилось, их украшали системой прорезей, воспроизводящих рисунок просвета рамок с симметричными волютами - это признак относительно поздней даты; есть и примеры вырождения типа (Рис.31: 13).

Рис.31. Геральдические щитки и бляшки в I - VIII вв. 1-3- Бабашовский могильник, Северная Бактрия; 4-5 -- Тилля-тепе, мог.4, Южная Бактрия; 6— Орлатский могильник, Самаркандский Согд; 7 —Сопка II, Бараба; 8-10 —Кудыргэ; 11-12 —Изыхский чаатас, скл.1; 13 —Песчанка (По А.М.Мандельштаму, В.И.Сарианиди, Г.А.Пугаченковой, В.И.Молодину, А.А.Гавриловой, Л.Р.Кызласову, А.К.Амброзу).

Рис. 31а. Кудыргэ, мог.5, колчанная пряжка: 1 — рис. в книге; 2 — ГЭ ОАВЕС, колл. 4150/67, рис. автора.
3-5 — аналогии щитку, пряжки типа Бал-гота; 6 — сплошная версия щитка, тип Сиракузы (3-6 — по А.К. Амброзу, без масштаба)

Решение вопроса об абсолютной датировке могильника Кудыргэ основывается на нумизматических, археологических и историко-культурных данных. Монета 575-577 гг. (Гаврилова 1965: 26) датирует памятник не ниже, чем последней четвертью VI в., но не ограничивает верхнюю возможную дату. Для уточнения важна повреждённая колчанная пряжка из мог.5. К сожалению, на рисунке в монографии А.А.Гавриловой, в целом точном, не показано отличие линии излома щитка от обработанного края, и поэтому первоначальный облик пряжки лишь угадывается. Благодаря любезности Л.Л.Барковой я ознакомился с этой пряжкой подробно, и могу предложить более точный рисунок (Рис.31а). Очевидно, что первоначально щиток был ажурным; по его сохранившейся части можно заключить, что пряжка аналогична таким византийским типам, как Бал-Гота или "сумочные" с волютами и прорезью, (ср.: Амброз, 1971: 116 и 119, рис. 7: 12, 14-17), датируемым VII в. и, видимо, являющимся ажурными репликами типа Сиракузы. Надо заметить, что это не единственная находка пряжки византийского типа в Южной Сибири - подобным находкам, правда, более поздним, посвящена даже специальная статья (Арсланова......). Есть находка византийской пряжки и в кыргызском кургане в Саглы-Бажи (Грач 1980а: 107, рис. 4: 13), но это тоже поздняя вещь. Кудыргинская пряжка — видимо, наиболее ранний пример проникновения в Южную Сибирь византийских типов. Благодаря ей можно считать, что могильник Кудыргэ относится скорее к VII, чем к VI веку, и вряд ли позднее — в VIII веке место кудыргинских типов заняли традиции катандинского этапа.

По совокупности данных можно сделать вывод о том, что могильник Кудыргэ относится к VII веку и, вероятно, соответствует канонам государственной культуры Первого тюркского каганата. Вопреки мнению Д.Г.Савинова, “неизвестная культура жуань-жуаней” не может иметь к могильнику Кудыргэ никакого отношения — по ряду причин. Как уже говорилось, геральдический стиль, развившийся на основе кудыргинских традиций декора наременных гарнитуров, получил широчайшее распространение — от Кореи (и в какой-то степени даже Японии) до Венгрии включительно; это несоизмеримо больше, чем вероятная область влияния “неизвестной культуры” сравнительно небольшого степного государства. Заключения о различной датировке отдельных погребений Кудыргинского могильника опровергаются приведёнными выше наблюдениями о внутреннем единстве и глубокой структурированности погребального обряда кудыргинцев.

Горный Алтай не входил в число территорий, постоянно подконтрольных правителям Первого тюркского каганата. Кудыргинские традиции не получили здесь широкого распространения и не оказали заметного влияния на локальные культуры Саяно-Алтая. Вместе с тем источники сохранили сведения, позволяющие не только удовлетворительно идентифицировать могильник Кудыргэ, но и весьма точно датировать его. Речь идёт об истории последнего тюркского хана — Чеби, в сущности, уже самозванца, чья биография была полна сложных приключений и в какой-то степени повторила эпопею мятежного шанъюя Чжичжи. [...]

Если же отвлечься от беллетрестических подробностей, то следует признать: история Чеби-хана достаточно точно соответствует той картине, которую представляет могильник Кудыргэ при рассмотрении его материалов в типогенетическом аспекте. Орда Чеби-хана - единственная группа, представлявшая культуру Первого/Восточного тюркского каганата, которая в течение полутора десятилетий достоверно присутствовала в горноалтайских долинах. Соответственно, орда Чеби - единственный “кандидат” на соотнесение с кудыргинцами, и наоборот: Кудыргэ - единственный памятник, который может быть соотнесён с этой ордой. Поэтому известные по летописи хронологические рамки алтайской эпопеи Чеби могут быть приняты как ориентир для уточнения археологической даты Кудыргэ: вторая четверть VII века.

Предлагаемая датировка снимает противоречие между позициями А.К. Амброза и А.А. Гавриловой. Могильник Кудыргэ действительно представляет культуру тюрков Первого каганата, но это — реликтовый памятник, возникший на периферии древнетюркского мира в те поры, когда в центральноазиатской степи уже действовали новые гегемоны — сиры и уйгуры. Таким образом, типогенетические построения позволяют уточнить выводы, полученные предшественниками, и расставить всё, как говорится, по своим местам.

Схема 2. Этнокультурные процессы в Центральной Азии в III-VII вв.

назад | оглавление | наверх | далее