П.П. Азбелев. Древние кыргызы. Очерки истории и археологии.

назад | оглавление | далее

II. 2. Вопросы хронологии таштыкских склепов.

II. 2. 1. Версии таштыкской хронологии.

Версии хронологии таштыкских склепов предлагали: С.А. Теплоухов, С.В. Киселёв, Л.Р. Кызласов, М.П. Грязнов и А.К. Амброз. Концепция М.П. Грязнова была дополнена Д.Г.Савиновым. Другие исследователи лишь присоединялись к той или иной концепции, не предлагая существенных поправок. Сводные характеристики хронологических концепций даны в обобщающих работах Э.Б. Вадецкой (1986; 1992; 1999).

Основополагающая для минусинской археологии статья С.А. Теплоухова, как известно, была лишь конспектом так и не написанной монографии. В силу тезисного характера работы абсолютные даты не получили в ней развёрнутого обоснования, но и предлагались лишь как ориентировочные: автор нигде не настаивает на точности предложенных им дат. Важнейший  вопрос об относительной хронологии типов памятников — склепов и грунтовых могил — был решён верно, о чём уже говорилось. C.А. Теплоухов отнёс грунтовые могилы к началу н.э., а склепы — к III-IV вв., но без аргументации и без каких-либо выводов (Теплоухов 1929: 49-51).

Концепция Теплоухова, как уже говорилось, была развита М.П. Грязновым, который предложил новую периодизацию и датировал склепы (памятники «тепсейского этапа») III-V вв., опять же без какой-либо аргументации, но допуская возможность дальнейшего пересмотра своих  выводов (Грязнов 1979: 99). Следует подчеркнуть: ни сам М.П. Грязнов, ни кто-либо из его многочисленных последователей — ни в одной публикации не предложили каких-нибудь аргументов в пользу такой абсолютной даты склепов, остающейся на сей день чисто декларативной.

Публикуя материалы склепа Степновка II, Д.Г. Савинов предложил выделить в дополнение к батенёвскому и тепсейскому этапам ещё один — поздний этап развития таштыкской культуры. По мнению автора, “датировка культуры Силла (V-VI вв.н.э.) может быть принята  для определения позднего этапа таштыкской культуры”, поскольку “если не все, то многие элементы развитой таштыкской культуры”  имеют корейские аналогии (Савинов 1993: 47). Отмечу, что отдельные таштыкско-корейские параллели были впервые указаны А.К. Амброзом (см. ниже подробно), но далеко не все они имеют датирующее значение, и их на самом деле очень мало. Д.Г. Савинов оставил за рамками статьи критерии отнесения того или иного памятника к выделенному им позднему этапу, а перечень поздних (по мнению автора) склепов объединил слишком разные памятники.  Из текста следует, что такими критериями надо бы считать корейские аналогии, однако иллюстрирующая их таблица содержит недатируемые таштыкские изображения и материалы  не позднего, а тепсейского (предшествующего) этапа — что же хотел проиллюстрировать автор? Д.Г. Савинов пишет о таштыкских материалах с Абаканского чаатаса — но таковых нет, а есть лишь некая загадочная маска, найденная в кыргызской могиле (Кызласов, Кызласов И. 1985) — кроме слепого упоминания в заметке, об этой маске ничего не известно ни из других публикаций, ни из отчётов; ссылаться на эту находку некорректно. Приведённая в таблице корейская поясная бляха относится к культуре Пэкчё, а не Силла (Воробьёв 1961: рис.XXXII, 5). Таштыкские и корейские изображения лопастей сёдел (Савинов 1993: 54, рис.6: 4,9) можно сравнивать лишь по факту их наличия, а по форме они несопоставимы — для датировки такие вещи важны; кроме того, даже установленное (а не предположенное по изображениям) конструктивное сходство позволит отнести то или иное седло к тому или иному этапу развития сёдел, но это не определяет абсолютной хонологии памятника, поскольку скорость усвоения конструктивных нововведений повсюду была разной. Всё это не позволяет принять заключения автора. Д.Г. Савинову свойственно “модернизировать” устаревшие периодизации, “надстраивая” их дополнительными этапами. Так, ранее была “усовершенствована” периодизация кыргызской культуры (по Л.Р.Кызласову), и сходным образом — периодизация аскизской культуры. Вряд ли такой подход оправдан — ведь новые датировки в обоих случаях ломают логику старых построений и требуют совершенно иных, новых подходов к хронологическому классифицированию. За подобными ошибками стоит общая беда сибироведов: воспитанные на масштабных идеях С.В. Киселёва, мы порой забываем основы вещеведения, и особенно заметно это в работах лучших авторов.

Упомянутые идеи Киселёва нередко основывались на декларативном отрицании значения трудов Теплоухова. В подходе к датированию таштыкских памятников это проявилось в полной мере. В раскопанных Киселёвым грунтовых могилах и склепах Уйбатского чаатаса нашлись похожие сосуды; предельно общий и плохо проиллюстрированный перечень керамических форм стал, как уже говорилось, единственным основанием для полного отрицания выводов Теплоухова об относительной хронологии типов памятников (Киселёв 1949: 234-239). Пазырыкские, сарматские, хуннские и ханьские аналогии таштыкским материалам (также почти не проиллюстрированные) были прямо и без обоснований синхронизированы, и в результате таштыкские памятники “оказались” в хунно-сарматской эпохе. Опираясь на свою датировку позднетагарских (тесинских) курганов и игнорируя предположение С.А. Теплоухова о возможном сосуществовании этих памятников с оглахтинскими традициями, автор датировал начало таштыкского времени рубежом эр. Не изучая подробно вопросов относительной хронологии памятников, автор выделил группу поздних таштыкских “переходных могил” по сходству с позднейшими кыргызскими памятниками и датировал их по отсутствию в них вещей кудыргинских типов. Датируя могильник Кудыргэ “дотюркским” временем и считая, что к VII в. кыргызская культура уже “вполне сложилась”, Киселёв пришёл к выводу, что и оглахтинские могилы, и таштыкские склепы равно относятся к I-IV вв. (Киселёв 1949: 264).

Методология С.В. Киселёва не может не вызывать возражений. Прямая синхронизация разнокультурных вещей без выяснения их типолого-хронологического соотношения недопустима; использование позднетагарских памятников как хронологического ориентира без учёта упомянутого предположения Теплоухова некорректно; датирование по отсутствию чего бы то ни было — вообще грубейшая ошибка, если речь не идёт об отсутствии элемента, обязательного для однотипных объектов. Сам же Киселёв и признал, что “нет таких находок, которые могли бы с точностью определить самый момент перехода от таштыкской к древнехакасской [кыргызской. — П.А.]  культуре” (Киселёв 1949: 261). В главе о кыргызах автор страницами повторяет текст книги Л.А. Евтюховой (1948), но без объяснений меняет даты с VII-VIII вв. (так у Евтюховой) на VI-VIII вв., явно пытаясь заполнить хронологическую лакуну, образовавшуюся из-за синхронизации памятников двух последовательных этапов. Странно, но указанные манипуляции остаются по сей день единственной основой для датировки начала кыргызской культуры VI в. “Переходные могилы”, датированные по отсутствию в них вещей кудыргинского облика, оказались куда большей проблемой, чем это виделось Киселёву, о чём ещё пойдёт речь ниже (см. также: Панкова 1996). Впрочем, при чём тут вообще кудыргинские материалы, Киселёв не объяснил.

Безосновательность хронологических выводов Киселёва столь очевидна, что уже его ученик Л.Р. Кызласов счёл необходимым восполнить методические пробелы труда своего учителя. Объёмная монография Л.Р. Кызласова (1960) оснащена многочисленными классификационными построениями, подробными характеристиками памятников, различными таблицами, богато проиллюстрирована. Для многих археологов труд Л.Р. Кызласова надолго стал главным источником сведений о таштыкской культуре; тем важнее проверить методологическую основу монографии.

Кызласов принял предложенные Киселёвым общие даты культуры (I-IV вв.), вместе с ними унаследовав и главные недостатки концепций своего предшественника. Особое внимание автор уделил разработке периодизации, справедливо стремясь датировать каждый выделяемый этап независимо от остальных. В основу положена корреляция двух классификаций — пряжек и конструкций склепов (Кызласов 1960: 39, табл.I). Классификация же керамики (там же: 40-72) привязана к уже построенной периодизации и, соответственно, имеет чисто описательное значение. Методически этот подход вполне обоснован, но лишь при том условии, что сами классификации верны и служат источником выводов, а не инструментом обоснования заранее заданных концепций. Классификация конструкций склепов кажется в целом приемлемой; правда, нужно снять выводы о территориальном распределении типов. оказавшиеся, как это часто бывает, следствием недостатка материалов (Грязнов 1979: 106). А вот классификация пряжек принята быть не может, и дело здесь не в представительности имевшегося у автора материала, а в методологии подхода к его исследованию.

Принципы типообразования весьма расплывчаты, есть и просто ошибки. Нельзя принять объединение пряжек с округлыми, лировидными и В-образными рамками по материалу и по наличию подвижного язычка — так как форма рамки является общепризнанным типообразующим признаком. Автор полностью игнорирует декор и форму щитков, что также недопустимо. При описании шестого и десятого типов автор ссылается на один и тот же рисунок, относя тем самым одну вещь сразу к двум типам одного уровня и нарушая правило, незыблемое со времён Аристотеля. Проигнорированы внутритиповые отличия, технологические нюансы и т.д. В результате проследить развитие типов оказалось невозможным. Вместо этого на каждом этапе автор фиксирует радикальное и беспричинное обновление набора типов, а само выделение этапов вызывает немало вопросов.  Группировка памятников в итоговой корреляции классификаций может быть различным образом перекомпонована без ущерба для логики, но с большими изменениями выводов. Так, “этапы” I  и III, или, например, I и II  можно произвольно менять местами, причём корреляция не утратит своей внешней стройности. Неясно, почему эту группировку вообще нужно считать хронологической. К “раннему этапу” отнесены бронзовые шпеньковые пряжки, а к “позднему” — язычковые. [1] Видимо, при компоновке таблицы автор исходил из того, что бронзовые пряжки во многих регионах стадиально предшествуют железным, а шпеньковые — язычковым; иных отчётливых оснований нет. Вместе с тем это наблюдение вовсе не абсолютно. Так, для памятников тесинского этапа обычны как раз железные пряжки, а уж потом на Енисее появились таштыкские бронзовые.  Никто никогда не доказал, что шпеньковые пряжки всегда и всюду непременно предшествуют язычковым.

Нужно признать, что сама по себе группировка памятников, которую Л.Р. Кызласов необоснованно переименовал в периодизацию, на самом деле вполне реальна: склепы действительно содержат определённые наборы типов пряжек, можно даже говорить о типах наборов, о чём ниже будет сказано отдельно. Но ведь группировка — ещё не периодизация: группы могли как наследовать одна другой, так и сосуществовать, а обновление набора характерных типов пряжек всякий раз требует особого объяснения, закладывающего основы относительной хронологии. Бездоказательность переименования Л.Р. Кызласовым групп памятников в периоды развития привела к тому, что при распределении по “этапам” выделенных автором типов глиняных сосудов начались странности: типы, обычные для первого “этапа”, исчезали на втором, вновь объявлялись на третьем, и тому подобное.

Выделенные “этапы” автор датировал по независимым (хотя, отмечу, сильно пересекающимся) системам аналогий, не всегда точным и чаще всего не имеющим историко-культурного обоснования. Дальние и не всегда точные аналоги огульно синхронизировались; некоторые использованные Кызласовым аналоги сами были датированы неверно — например, пряжка с развитым хоботковым язычком из сырского склепа № 1 отнесена к I-II вв., что с точки зрения современной восточноевропейской хронологии совершенно невозможно. Некоторые из привлечённых к датированию аналогов и сами не имеют узких дат — таковы церемониальные зонты, ритуальные фигурки животных, системы планировки погребальных камер. Явно поздние аналогии автор объявляет следствиями таштыкских влияний, не заботясь о типолого-хронологическом соотношении — например, вслед за С.В. Киселёвым “выводит” из таштыкских наборных поясов чуть ли не всю соответствующую евразийскую традицию. Это уже не просто ошибка, а грубая тенденциозность.

Опять же следуя за Киселёвым, Кызласов выделяет “переходные” памятники, образующие “камешковский переходный этап”. Для датирования этапа привлечён обломок железного черешкового трёхпёрого ромбического наконечника стрелы  “эпохи переселения народов”(?!), и вновь указано сходство с кыргызскими могилами (Кызласов 1960: 156). Приведённый автором обломок наконечника представляет тип, не имеющий узкой даты; “эпоха переселения народов” — термин европейской археологии и истории, механически переносить его на сибирские материалы нельзя. Что касается ссылок на нижнюю дату кыргызской культуры, завуалированных Кызласовым под сравнение камешковских памятников с кыргызскими, то напомню: нет ни одной публикации, где начальная дата кыргызской культуры была бы определена прямо и обоснованно, без недомолвок и передёргиваний вроде упомянутых манипуляций с хронологией при цитировании. Датируя финал таштыкской культуры по якобы установленной нижней кыргызской дате, Л.Р. Кызласов вряд ли предвидел, что двадцать лет спустя, так ничего  как следует и не доказав, он проделает обратную операцию, продатировав начало истории кыргызской культуры с опорой на хронологию “камешковского этапа” (Кызласов 1981: 48), то есть “закольцует” даты и тем самым окончательно запутает проблему.

Таким образом, в сибироведении сложилось два основных взгляда на хронологию таштыкских памятников. Первый, теплоуховский, основывался на корректной систематизации наблюдений и, будучи развит М.П. Грязновым, привёл к совершенно верному заключению об относительной хронологии типов памятников, наиболее полно раскрытому в обобщающих работах Э.Б. Вадецкой. Второй, киселёвский, исходил из отрицания выводов Теплоухова (вне зависимости от материала) и при попытках его развития приводил к грубым натяжкам, подгонкам материала под готовые концепции, что в полной мере раскрыто в трудах Л.Р. Кызласова; абсолютная хронология памятников лишь декларировалась или обосновывалась чисто формально. Вопросы абсолютной хронологии, надо сказать, в обоих подходах оставались наиболее слабой стороной.

В те поры, когда у нас едва ли не по каждому вопросу должно было существовать официальное мнение, в минусинской археологии роль такого официоза по ряду причин выпала позиции Киселёва — Кызласова. Ещё в 80-х годах я слышал от одного абаканского археолога ссылки на “официальную дату таштыка”. И это не столько курьёз, сколько свидетельство глубокого кризиса в сибироведении. В результате даже в учебниках по археологии таштыкская культура оказывалась чем-то небывалым; произвольно определённые (заниженные) даты превратили минусинские котловины в какой-то культурогенетический центр, где якобы зарождались типы, затем почему-то распространявшиеся с Енисея по всей евразийской степи. Уже одним этим было предопределено повышенное внимание со стороны специалистов по синхронным культурам других территорий, что и произошло.

В 1971 году появилась большая статья А.К. Амброза, посвящённая спорным вопросам хронологии раннесредневековых восточноевропейских материалов (Амброз 1971; 1971а). В основе исследования — анализ совстречаемости типов и вариантов типов многих категорий вещей с учётом датирующих обстоятельств и данных письменной истории. Автор предложил корректировки дат для ряда комплексов и типов, а также указал последствия этих поправок для хронологии культур, датировавшихся с опорой на восточноевропейские аналогии. Не была обойдена вниманием и таштыкская культура. Выяснилось, что некоторые типы пряжек, находимых в склепах, требуют серьёзного омоложения этих памятников, так как прототипичные формы сложились в Восточной Европе и имеют там обоснованные хронологические привязки. А.К. Амброз пришёл к выводу об относительной древности грунтовых могил и датировал склепы в интервале V-VII вв. (Амброз 1971а: 120-121). Если сибироведы датировали таштыкские склепы в пределах  первой половины I тыс., не позднее V  в., то по Амброзу склепы, наоборот, никак не древнее этого столетия.

Даты, предложенные Амброзом, вызвали дискуссию (в КСИА), но сибироведы не приняли в ней участия, ограничившись несколькими выражениями несогласия (Кызласов 1979: 135 — прим.38; Худяков 1986: 47; Нестеров 1988: 178). Предметного же спора не было, да и не могло быть: по своему методологическому уровню работы А.К. Амброза намного выше, чем любое сибироведческое исследование. Сибирская археология не имеет пока опыта глубоких типологических изысканий — за исключением, пожалуй, монографии А.А. Гавриловой о могильнике Кудыргэ (1965) и кыргызоведческих работ Г.В. Длужневской, посвящённых памятникам позднетюркского и предмонгольского времени, — а датирование “на глазок”, по далёким, случайно выхваченным и не всегда точным аналогиям — прочно вошло в исследовательскую практику. В какой-то мере, следует признать, это вызвано недоступностью многих материалов, не публикуемых десятилетиями.

Датируя склепы, А.К. Амброз опирался прежде всего на находки В-образных пряжек, которые он соотнёс с европейской традицией поясных наборов геральдического стиля и датировал соответственно VII в. При этом, правда, не учитывалась аналогия с более ранними европейскими находками (Амброз 1971: 101, рис.2: 9, ср.: Генинг 1976: 99, рис.30: 6), тогда как её привлечение даёт очень интересную и сложную картину, в конечном счёте согласующуюся с другими выводами А.К. Амброза (подробности ниже, также см.: Азбелев 1993). Ошибкой (следствием излишней в данном случае презумпции компетентности коллег) было и использование без проверки недостоверной таштыкской периодизации Кызласова: предложенные Амброзом даты этапов неверны уже хотя бы потому, что Кызласовым неверно выделены сами этапы. Кроме того, нужно отести предложенное Амброзом датирование по аналогиям между таштыкскими и верхнеобскими материалами, так как одинцовские памятники датированы не лучше таштыкских (в своё время их даты определяли с опорой именно на неверную таштыкскую хронологию Киселёва) и поэтому не могут служить верным хронологическим ориентиром (хотя сами таштыкско-верхнеобские аналогии, конечно, очевидны и ещё ждут детального исследования). Однако привлечение корейских аналогий независимо от сибирских и  восточноевропейских застраховало автора от ошибки в определении общей даты  таштыкской культуры. Датировки таштыкских склепов, предложенные А.К. Амброзом, были полностью и безоговорочно приняты Э.Б. Вадецкой в её сводной монографии как доказанные (Вадецкая 1999: 198, 200). Это, как было замечено выше, не вполне справедливо, предложенные Амброзом даты нуждаются в дальнейшем уточнении, но всё же главное состоит в том, что это уже анализ материала, а не декларации.

Подводя итог разбору основных воззрений на таштыкскую хронологию, следует признать, что собственно сибироведческими исследованиями была основательно установлена лишь общая принадлежность соответствующих памятников к эпохе между хуннским и древнетюркским временем, а также выявлена общая же относительная хронология типов памятников; сделано это было ещё С.А. Теплоуховым. Настоящее же датирование собственно археологическими средствами началась лишь после публикации в 1971 году знаменитой статьи А.К. Амброза. Важно подчеркнуть: в отличие от датировок, предлагавшихся Киселёвым и Кызласовым, таштыкские даты Амброза — не случайный набор аналогий, а часть обширной, можно даже сказать — континентальной хронологической системы, в ряде своих ветвей разработанной досконально. Конечно, и такая система не может быть всецело свободна от ошибок и неточностей, но именно системность, поставновка каждого типа в обширный историко-культурный контекст обеспечивает общую концептуальную надёжность исследования. Поэтому развитие позитивного потенциала именно этой методики следует признать наиболее перспективным направлением изучения вопросов хронологии склепов. Вместе с тем материалы большинства склепов опубликованы далеко не полностью; синхронные памятники сопредельных регионов — Тувы и Алтая — опубликованы ещё хуже, и построение генеральной хронологической системы для раннесредневековых памятников Южной Сибири остаётся пока не больше чем желанной перспективой. Ныне можно лишь попытаться с возможной полнотой извлечь хронологическую информацию из доступной части имеющегося материала. Поэтому на первый план выходит вопрос о методе исследования.

[1] В сибироведческой литературе нет единой системы обозначений для этих признаков. Здесь и далее “шпеньком” именуется неподвижный шип на переднем крае рамки, а “язычком” - шарнирный, подвижный шип на заднем крае (или на оси). Соответственно, пряжки подразделяются на шпеньковые и язычковые.

назад | оглавление | наверх | далее