Ю.И. Трифонов

Об этнической принадлежности
погребений с конём древнетюркского времени
(в связи с вопросом о структуре погребального обряда тюрков-тугю).

// ТС 1972. М.: ГРВЛ. 1973. С. 351-374.

Среди многочисленных и разнообразных погребальных памятников Центральной и Средней Азии, Южной Сибири и Казахстана, относящихся к эпохе раннего средневековья, особое место принадлежит погребениям, совершённым по обряду трупоположения с конём. Этот специфический тип погребений, издавна характерный почти исключительно для кочевых и полукочевых племён евразийских степей, и в VI-X вв. н.э. встречается преимущественно в основных областях сложения и бытования их этнополитических объединений — в Туве и на Алтае, в Монголии, Восточном Казахстане и Семиречье, на Тянь-Шане и Памире, в Минусинской котловине. Столь широкое территориальное распространение этих памятников представляет их существенную особенность, свидетельствующую о том, что погребения с конём VI-X вв. не могли принадлежать одной небольшой этнической единице (роду, племени). В то же время эти памятники не являются этнически разнородными, они во многом близки между собой и по основным элементам обряда — весьма устойчивой погребальной формы, резко отличающейся от других видов позднекочевнических захоронений, и по инвентарю, ведущие категории которого (предметы вооружения, орудия труда и быта, украшения, конский убор и т. д.) в большинстве случаев принципиально сходны, несмотря на часто значительные расстояния, которые разделяют содержащие их объекты один от другого, и на довольно длительный промежуток времени существования погребений с конём. Исходя из этих обстоятельств, происхождение и принадлежность последних обычно связывают с одним большим этническим кругом. Таким кру-

(351/352)

гом почти всеми исследователями справедливо считаются древнетюркские этнические общности VI-X вв. [1], история и культура наиболее известных родо-племенных группировок которых (тугю, теле и пр.) получили довольно хорошее освещение в письменных источниках.

Но если принадлежность погребений с конём в целом к древнетюркскому этнокультурному массиву почти не вызывала и не вызывает сейчас никаких сомнений, то суждения об отнесении их к конкретным племенам VI-X вв. нередко совершенно различны. Между тем выяснение этого вопроса имеет важнейшее значение для решения целого ряда кардинальных проблем древнетюркской истории и археологии — проблемы происхождения отдельных этнических групп, их территориальной и хронологической локализации, своеобразия социальной и имущественной дифференциации древнетюркского общества и т. д.

Кроме того, вопрос об этнической идентификации тюркоязычных племён, оставивших погребения с конём, неразрывно связан с таким существенным, но дискуссионным вопросом, как вопрос о структуре погребального обряда тюрков-тугю; больше того, от выяснения первого во многом зависит и окончательное решение второго. Учитывая последнее обстоятельство, мы построили своё изложение таким образом, что рассмотрение точек зрения на этническую принадлежность погребений с конём будет даваться здесь совместно с анализом существующих представлений о погребальном обряде тюрков-тугю.

Рассмотрим вначале разноречивые мнения о назначении такой характерной группы древнетюркских объектов, как четырёхугольные оградки, которые нередко сопровождаются каменными изваяниями и рядами столбиков-балбалов, т.е. комплексов, несомненно оставленных (о чем говорят источники [2] и что подтверждают раскопки) тюрками-тугю.
(352/353)
Одни учёные считают оградки памятниками «ритуальными» [3], которые или вообще не были связаны с погребениями в одном археологическом комплексе, т.е. сооружались отдельно от них в определённых, возможно, «излюбленных» местах «для совершения поминок по умершим» [4], или же были «расположены вблизи» от погребений, находившихся либо в соседних курганах, чаще всего по обряду трупоположения с конём [5], либо в сопутствующих четырёхугольным оградкам «кольцевых выкладках», в которых производилось захоронение остатков трупосожжения [6]. Наличие отмеченных здесь вариантов в соотношении оградок и погребений для выяснения первой точки зрения на назначение оградок несущественно, поскольку всеми её приверженцами эти объекты мыслятся не могилами, а жертвенными местами, своего рода «алтарями, сооруженными в память погребённых» [7], иными словами — как памятники поминальные, связанные с заупокойно-погребальным культом [8].

Другие исследователи, наоборот, считают оградки «могильными памятниками», несмотря на то что в них не обнаружено погребений [9]. Некоторые из сторонников этой точки зрения предполагают, что в оградках «производилось символическое сожжение покойника и его погребального инвентаря» [10]; другие же убеждены, что в них совершалось «захоронение пепла» сожженного на помосте человека [11]. Как бы то ни было, указанные исследователи склонны видеть в подобных сооружениях памятники погребальные.

Имеет место и негативное высказывание относительно назначения древнетюркских оградок, касающееся, правда, не всех, а лишь кудыргинских объектов, что, на наш взгляд, не меняет существа вопроса. Его автор утверждает, что для оп-
(353/354)
ределения характера этих построек у нас пока «нет прямых данных» [12].

Не вдаваясь в анализ изложенных точек зрения, подчеркнём тот принципиальный факт, что все учёные, несмотря на разногласия в интерпретации функционального назначения оградок, не сомневаются в принадлежности их тюркам-тугю. Не вызывают, кажется, особых возражений и хронологические рамки их бытования — VI-VIII вв., хотя некоторые археологи не исключают и возможности появления упомянутых сооружений в более раннее время [13].

Но этим, пожалуй, и исчерпывается единодушие во взглядах тюркологов по вопросам структуры погребального обряда тугю и его аксессуарам. В остальном у исследователей существуют различные представления, основанные помимо различного подхода к оградкам на неодинаковом толковании ими одних и тех же сведений, содержащихся в письменных источниках. Мы имеем в виду прежде всего те сообщения китайских хроник, в которых описывается обряд трупосожжения с конём у тюрков-тугю и затрагивается вопрос о смене этого обряда обрядом трупоположения.

Разными исследователями эти сведения трактуются по-разному, в зависимости от сложившейся у каждого из них точки зрения на отдельные аспекты данного обряда, в том числе и по вопросу о принадлежности погребений с конём этой родо-племенной группе.

Одни исследователи (Л.Р. Кызласов) исходят из того, что обряд погребения с конём, являющийся до VI в. н.э. «специфическим и этнически своеобразным лишь для племён Алтая», с VI в., в связи с распространением алтайских тюрков, создавших своё «гигантское по территории государство», распространился «на обширные пространства от Великой китайской стены до Каспийского моря и от Алтая (на севере) до Тянь-Шаня и Синьцзяна (на юге)». Его носителями были, по Л.Р. Кызласову, тюрки-тугю, хоронившие «всюду в VI-VIII вв. ... по обряду трупоположения с конём» и не изменявшие своей старой алтайской традиции. Указание же «китайских хроник о трупосожжениях с конём относится лишь к самой верхушке тюрок», о чем свидетельствуют, по мнению цитируемого автора, и замечание Н.Я. Бичурина о похоронах по этому обряду «хана, и по нем знатных и богатых людей», и тот факт, что «в 634 г. труп умершего кагана Хйели был
(354/355)
сожжён, а тюрки, умершие от эпидемии, были погребены без сожжения». Но и «сожжение трупа Хйели было последним погребением по этому обряду даже и каганов тюрок», утверждает Л.Р. Кызласов, ссылаясь на речь Тайцзуна 628 г., в которой последний «говорил о том, что тюрки оставили свой обычай сжигать трупы умерших и погребают под курганами» [14].

Сведя воедино все столь подробно приведённые высказывания и дополнив их позицией автора в отношении назначения оградок и статуарных памятников, нетрудно заметить, что они представляют собой чёткую и ясно сформулированную концепцию погребального обряда тюрков-тугю, основные положения которой сводятся к следующему.

1. Обряд погребения человека с конём, в предтюркское время (до VI в. н.э.) зафиксированный только на Алтае, с VI в. распространяется на огромной территории Центральной и Средней Азии, Южной Сибири и Казахстана. Он присущ исключительно племенам алтайских тюрков, отождествляемых с тюрками-тугю китайских летописей.

2. Данный обряд был свойствен основной массе этих племён — рядовым членам тугю, у которых никакого иного, по- видимому, и не существовало [15]. Не произошло у них и смены обряда, так как не только в VI-VIII вв., когда тюрки, господствуя в степи, «всюду» хоронили по своим «алтайским обычаям» [16], но и в VIII-IX и в IX-X вв., когда с потерей политической гегемонии районы их кочеваний были, естественно, сильно ограничены, «присущий тюркам обычай погребения с конём» [17] сохраняется.

3. Изменение обряда, отразившееся в письменных источниках, произошло не у всех тюрков-тугю, а лишь у их «правящей верхушки», для которой до первой трети VII в. был характерен обряд трупосожжения с конём, а позже — трупоположения «под курганами». Какова стала конкретная форма этого обряда — одиночные захоронения, погребения с конём и т.д., Л.Р. Кызласов подробно не поясняет, но, очевидно, судя по отдельным его высказываниям, это были всё же (применительно к «тюркской знати») погребения с конём [18].

4. Поминальные сооружения «рядовых тюркских воинов
(355/356)
VI-VIII вв.» [19] (оградки и пр.) начинают бытовать по крайней мере с VI в., появляясь одновременно с погребениями с конём, принадлежащими им же, но «чаще всего оградки... не связаны с расположением курганов» [20].

К изложенной концепции близка позиция и многих других исследователей, но нужно отметить, что по всем пунктам она почти никем из них не разделяется. Обратимся вначале к тем тюркологам, которые, как и Л.Р. Кызласов, «погребения с конём... относят к племенам тюкю» [21], подразумевая под последними алтайских или орхоно-алтайских тюрков.

Так, например, Л.А. Евтюхова и С.В. Киселёв, датируя самые ранние древнетюркские погребения с конём на Алтае V-VI вв. (могильник Кудыргэ) [22] и не исключая возможности появления в одно время с ними поминальных оградок «ещё в гуннскую эпоху» [23], распространение этих непосредственно взаимосвязанных комплексов за пределы Алтая, в частности в Монголию [24], объясняют распространением сюда алтайских тюрков, которым они принадлежали. В этом их точка зрения адекватна сформулированной выше, так же как и утверждение, что оградки являлись жертвенными местами в память погребённых в соседних курганах (с конём) [25], по сути дела исключающее возможное предположение, что эти исследователи могли допускать наличие у алтайских тюрков (рядовой массы) обряда трупосожжения. Однако в отличие от Л.Р. Кызласова они не связывают все погребения с конём только с тюрками-тугю, полагая, что некоторые из них (в частности, обнаруженные в Минусинской котловине) принадлежали кыргызам [26], а собственно алтайские, — по-видимому, племенам теле. В отношении же смены обряда у каганской верхушки тугю позиция Л.А. Евтюховой и С.В. Киселёва не вполне ясна, так как по этому поводу у них нет прямых высказываний.

Такие высказывания существуют в работах целого ряда других авторов (С.И. Вайнштейн, А.Д. Грач, С.Г. Кляш-
(356/357)
торный, Л.П. Потапов), которые хотя и солидаризируются с Л.Р. Кызласовым в вопросах об алтайском происхождении древнетюркских погребений с конём и их принадлежности тюркам-тугю, а также о причинах появления этого обряда на широкой азиатской территории, но с иными положениями его концепции не согласны. Основные разногласия между отмеченными сторонами состоят в том, какой социальной группе тугю был присущ обряд трупосожжения и как долго он у них сохранялся. В отличие от Л.Р. Кызласова указанные исследователи считают, что этот обряд был свойствен не только верхушке тюрков, у которой он достоверно зафиксирован письменными источниками, но и принадлежал вначале рядовым тугю, что, по мнению некоторых авторов, «подтверждается прямым сообщением китайской летописи» [27], а также археологическими раскопками [28].

Именно у рядовых членов данной родо-племенной группировки и произошла смена обряда трупосожжения обрядом трупоположения, распространение которого началось еще в VI в., как полагает С.И. Вайнштейн, поскольку «курганы алтайских тюрков, содержащие такие погребения, известны с VI в.» [29]. Интенсивное же вытеснение старого обряда новым относится к первой трети VII в., когда, по мнению А.Д. Грача, трупосожжение перестало являться «господствующей формой погребального обряда у племён, входивших в первый тюркский каганат» [30], а обычной его формой стало «для рядовых воинов-кочевников... погребение с конём» (С.Г. Кляшторный) [31].

На возникающий закономерно вопрос, каким образом устанавливается столь точная дата описанного явления, «вполне определённый ответ», утверждают исследователи [32], дают всё те же письменные источники. Что же касается обряда трупосожжения у верхушки тюрков, то он у «членов каганской фамилии не изменился» [33] и, «по-видимому, имел место
(357/358)
на Орхоне и позднее — при погребениях тюркских каганов, принцев и наиболее выдающихся деятелей II тюркского каганата» [34]. Этим, возможно, и объясняется «то обстоятельство, что все попытки найти могилы Кюль-Тегина и других представителей каганского рода в местах их погребений остались безрезультатными» [35].

Таковы точки зрения на погребальный обряд тугю перечисленных исследователей. Как видим, они значительно расходятся с концепцией Л.Р. Кызласова, к которой наиболее близка позиция лишь Л.А. Евтюховой и С.В. Киселёва, да и то не по всем пунктам. Если же принять во внимание, что у большинства только что упомянутых авторов существуют свои, отличные от Л.Р. Кызласова, представления о взаимосвязанности оградок с местами погребений (А.Д. Грач) [36] и даже о характере этих сооружений (Л.П. Потапов) [37], то, очевидно, нужно считать, что изложенные выше взгляды отмеченных тюркологов по интересующим нас вопросам, — взгляды, расходящиеся в частностях, но единые по основным пунктам, — являются ничем иным, как другой целостной концепцией. С первой точкой зрения она согласуется только в одном — в принадлежности погребений с конём тюркам-тугю, где бы эти объекты ни находились, — в Туве или на Алтае, в Монголии или Средней Азии [38]. Впрочем, этот момент не вызывает сомнений и у целого ряда других учёных [39], у которых, к сожалению, не встречается более подробных высказываний по остальным аспектам погребального обряда тугю.

Не следует, однако, думать, что столь широко распространённое мнение об этнической принадлежности погребений с конём тюркам-тугю разделяется подавляющим большинством исследователей. Мы уже приводили мнение Л.А. Евтюховой и С.В. Киселёва на сей счёт. Нечто принципиально сходное высказывал и А.Н. Бернштам, видевший в подобных погребениях на Тянь-Шане подтверждение существования здесь памятников не орхоно-алтайского типа, а «енисейско-
(358/359)
кыргызского», прямо свидетельствующих, по его убеждению, «о проникновении енисейских кыргыз в IX в. на Тянь-Шань» [40]. Кроме этих авторов нужно отметить и Ф.X. Арсланову, склоняющуюся при характеристике казахстанских погребений с конём VIII-IX вв. к мысли, что их следует считать памятниками «местных тюркоязычных племён, входивших в кипчакско-кимакское политическое объединение» [41].

Наиболее же твёрдыми сторонниками точки зрения, согласно которой памятники данного типа принадлежат не тюркам-тугю, а другим племенам, являются в настоящее время А.А. Гаврилова и Л.Н. Гумилёв, занимающие в соответствии со своими взглядами на этот вопрос особую позицию и в отношении погребального обряда тугю. Последняя представляет собой по сути дела ещё одну концепцию поднятой здесь проблемы. Для её авторов нет никакого сомнения в том, что у рядовых тюрков-тугю существовал обряд трупосожжения, как был он характерен для их правящей верхушки. Больше того, Л.Н. Гумилёв, считая оградки памятниками погребальными, убеждён, что тюрки-тугю, которых он называет тюркютами, — эта господствующая в VI-VIII вв. группа всех тюркоязычных племён, входивших в Первый и Второй каганаты, — и не меняли своего обряда. Упоминание же письменных источников о том, что в 630 г. из-за эпидемии «по южную сторону Долгой стены лежали груды человеческих костей», он объясняет тем, что тогда «трупы не успевали сжигать, и только». С его точки зрения это был лишь эпизод, непредвиденное исключение в системе погребально-культовых церемониалов тугю, вызванное стихийным бедствием, но никак не сознательным отходом от прежних обычаев и традиций.

Приблизительно таким же образом комментируются и слова Тайцзуна, отмечавшего в 628 г., что тюрки перестали сжигать покойников, а погребают их под курганами. Л.Н. Гумилёву «совершенно очевидно, что захоронение трупа рассматривалось как страшное нарушение традиции», которое, по мнению китайцев, повлечёт за собой «гибель от богов и духов». Когда же «порядок восстановился... прах Кат Иль-хана (Хйели-кагана. — Ю. Т.) был сожжён, а в 639 г. также был сожжён прах его племянника Хэлоху». Что же касается погребений по обряду трупоположения и, в частности, погребений с конём, то они, полагает Л.Н. Гумилёв, вопреки утверждению Л.Р. Кызласова, с которым он полемизирует,
(359/360)
были свойственны «кочевым подданным тюркютских ханов, унаследовавшим наименование „тюрк”, но не... самим тюркютам» [42].

А.А. Гаврилова также убеждена, что обряд погребения с конём, характеризующий различные, установленные ею типы алтайских могил поздних кочевников (берельский, кудыргинский, катандинский и отчасти сросткинский), — типы, последовательно сменяемые один другим в течение V-IX вв. и известные не только на Алтае, но и на иных древнетюркских территориях, — принадлежал не тугю, а различным древнетюркским племенам. Так, например, «памятники берельского типа отражают культуру алтайских племён тйеле до прихода на Алтай тюрок-тугю в конце V в.» [43], а наличие тех же черт в обряде погребения в катандинских курганах «подтверждает принадлежность и этой группы памятников к племенам тйеле, как считал С.В. Киселёв» [44]. Кудыргинские же могилы сооружали не тйеле, или теле, а какое-то иное «племя, близкое по культуре к населению Дуная времени появления авар» [45], но этнически пока, по мнению А.А. Гавриловой, трудно определимое [46].

Одним словом, для нее несомненно, что погребения с конём не принадлежали тюркам-тугю. Это, однако, не означает, что обряд трупосожжения у тугю не изменился. Смену обряда А.А. Гаврилова допускает, ссылаясь на детское погребение с «изваянием»-валуном (Кудыргэ), явно сооруженное, на ее взгляд, «теми, кто мог ставить изваяния при могилах на Алтае, т.е. тюрками-тугю» [47]. При этом автор предполагает, «что тюрки-тугю с переходом от трупосожжения к трупоположению хоронили не в обычных курганах, как считалось ранее, а... на могильниках, состоящих из оградок без насыпей и с насыпями. В последних можно ожидать, вероятно, захоронения с трупоположением» [48].

Итак, изложены все основные концепции погребального обряда тугю и неразрывно связанные с ними точки зрения исследователей на этническую принадлежность древнетюркских погребений с конём. Как можно было убедиться, ни по одному из выделенных здесь существенных аспектов проблемы, за исключением твёрдо установленных фактов наличия
(360/361)
обряда трупосожжения у каганской верхушки тюрков-тугю и принадлежности этой родо-племенной группе оградок и часто сопутствующих им статуарных памятников, в историко-археологической литературе не сложилось единого мнения. Такой разнобой в понимании важнейших моментов древнетюркской этнокультурной истории объясняется, конечно, и объективными причинами (недостаточное количество письменных данных о погребальных обрядах различных тюркоязычных племён VI-X вв., недостаточная разработанность археологического материала, особенно погребальных комплексов, на широком территориальном и хронологическом фоне и т.д.), и причинами субъективного порядка, порождаемыми сложившимися у исследователей представлениями о совокупности черт погребального обряда тугю, которые в свою очередь основаны на той или иной авторской интерпретации одних и тех же отрывков письменных источников, одних и тех же археологических памятников.

Какое же решение данной проблемы в целом или отдельных её аспектов убедительнее? Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо, очевидно, уяснить три главных момента.

1. Был ли обряд трупосожжения, твердо зафиксированный китайскими хрониками у каганской фамилии тюрков-тугю, свойствен и их рядовым соплеменникам, а если был, то на протяжении какого периода? Какие конкретные археологические памятники или свидетельства письменных документов отражают существование этого обряда?

2. Как долго сохранялся обряд трупосожжения у тугю и произошла ли смена данного обряда обрядом трупоположения, а если произошла, то у какой социальной группы тугю, во-первых, и в какой конкретной форме (одиночное захоронение, погребение с конём и пр.), во-вторых?

3. Имеются ли прямые факты (письменные и археологические), подтверждающие наличие обряда трупоположения с конём у тюрков-тугю? Мог ли этот обряд принадлежать другим тюркоязычным племенам VI-X вв.? В каком хронологическом и территориальном соотношении находятся памятники, характеризуемые обрядом погребения с конём, с памятниками, несомненно оставленными тугю (оградки, изваяния)?

Обратимся к рассмотрению всех этих вопросов.

По первому из них разногласия существуют, как было установлено, между сторонниками первой концепции, прямо (Л.Р. Кызласов) или косвенно (Л.А. Евтюхова, С.В. Киселёв) отрицающими наличие обряда трупосожжения у основной массы тюрков-тугю, с одной стороны, и приверженцами второй и третьей концепций, большинство которых пола-
(361/362)
гает, что данный обряд был свойствен рядовым членам этой родо-племенной группы на начальном этапе её этнокультурной истории (до первой трети VII в.) [49], — с другой. Нам представляется, что в принципе более правомерна вторая точка зрения. Она подтверждается прежде всего, как справедливо отмечали Л.П. Потапов и А.Д. Грач, «прямым сообщением китайской летописи о том, что тюкю и на поле боя трупы своих воинов сжигали» [50]. Характерно, что в хрониках, в том числе и в составленных раньше, чем Тан-шу (где повествуется, по мнению Н.Я. Бичурина, о «похоронах хана, и по нём знатных и богатых людей» [51]), — Чжоу-шу и Суй-шу [52] —говорится о сожжениях тугю, без акцентации на то, что этот обряд погребения был присущ только каганской верхушке гюрков.

В пользу второй точки зрения свидетельствуют и некоторые археологические памятники, содержащие погребения с трупосожжениями, даже если полностью исключить из их числа оградки как сооружения погребальные. Мы имеем в виду те памятники, которые были открыты А.Д. Грачом в Юго-Западной и Южной Туве и датированы им «VI — первой половиной VII в. н.э.» [53]. Характерная особенность этих объектов — наличие обломков кальцинированных костей человека (либо перекрытых каменными плитками, либо залегавших под дерновым слоем) в кольцевых выкладках, расположенных рядом с четырёхугольными оградками, внутри которых находятся стелы, иногда с руноподобными знаками на них и тамгообразными изображениями горных козлов. Хотя интерпретация этих знаков, являющихся одним из отправных пунктов в определении датировки и этнической принадлежности памятников данного типа, и вызвала полемику [54], связанную с более широкой проблемой датировки памятников ени-
(362/363)
сейской письменности [55], всё же имеется, на наш взгляд, достаточное количество оснований, чтобы отмеченные комплексы считать действительно древнейшими тюркскими погребениями с сожжением в Центральной Азии, т.е. погребениями тюрков-тугю. Эти основания, помимо спорных лингвистических, — чисто археологические: 1) наличие в кольцевых выкладках несомненных остатков трупосожжения; 2) соответствие некоторых существенных особенностей обряда, зафиксированных в данных памятниках, таким же особенностям погребального обряда тугю, известным по письменным источникам.

Под особенностями обряда тугю мы подразумеваем соотношение поминальных и погребальных сооружений и их облик. Дело в том, что в хрониках прямо указывается на тип этих сооружений и их взаимное расположение. Так, в Тан-шу сказано, что после сожжения умершего тюрка-тугю «собирают пепел и зарывают... в могилу», а «в здании, построенном при могиле, ставят нарисованный облик покойника и описание сражений, в которых он находился в продолжение жизни» [56]. Именно эти детали обряда и его атрибуты находят наибольшее, когда-либо прослеженное в археологических комплексах, соответствие в тувинских памятниках [57]. Действительно, могилой здесь служит неглубокая ямка в кольцевой выкладке, где зарыты пепел и кости человека — остатки трупосожжения, совершённого «в определённое время года», а символическим зданием при могиле — четырёхугольная оградка [58], которая, хотя и не сопровождается изваянием и балбалами по числу убитых врагов, как (согласно летописи и археологическим данным) многие из тюркских оградок, а заключает в себе стелу, всё же явно им идентична. Сомневаться в последнем утверждении не приходится, так как недавно в Центральной Туве исследован ещё один объект, аналогичный упомянутым выше, также состоящий из типично тюркской четырёхугольной оградки (правда, без изваяний
(363/364)
и балбалов [59], но и без стелы) и находящейся рядом с ней кольцевой выкладки с зольными пятнами в ее пределах [60].

Все это позволяет считать привлечённые здесь памятники памятниками погребально-поминальными, оставленными тюрками-тугю в VI-VII вв., что, на наш взгляд, подтверждает отрывочные сообщения письменных источников о наличии обряда трупосожжения не только у высшей знати данной родо-племенной группы, но и у рядовой её массы [61].

Но подобная форма обряда не исключает существования и других типов погребений с трупосожжениями, принадлежащими тугю, в частности, погребений под курганами [62], с чем, возможно, косвенным образом свидетельствует большое разнообразие видов их поминальных построек: храмы каганской фамилии на Орхоне [63], сооружения знати в провинциях каганата [64], различные типы оградок [65] и т.д. Вполне вероятно, что многие из них и не будут непосредственно связаны с местами погребений [66]. Насколько верны эти предположения, покажут дальнейшие исследования, особенно не единичных, а серийных объектов, например, скоплений оградок, раскопки которых нужно вести, как уже подчёркивалось [67], широкой площадью.

Перейдём теперь к рассмотрению второго аспекта проблемы, в котором важнейшее значение приобретает выяснение вопроса о длительности бытования обряда трупосожжения у тугю и о смене его обрядом трупоположения. До сих пор этот вопрос решался преимущественно путём анализа сведений, содержащихся в письменных источниках. Однако, как мы видели, эти немногочисленные свидетельства разными ис-
(364/365)
следователями интерпретируются по-разному. И действительно, двоякая трактовка одних и тех же сообщений китайских хроник вполне допустима. Так, например, упоминание летописи о том, что во время эпидемии «по южную сторону Долгой стены лежали груды человеческих костей» [68], можно объяснить и спецификой обряда рядовых тюрков-тугю («были погребены без сожжения» [69]), и тем, что «трупы не успевали сжигать, и только» [70]. Аналогичным образом можно расценивать и слова Тайцзуна, говорившего в 628 г. об оставлении тюрками обычая сжигать покойников и о погребениях под курганами. С одной стороны, их можно комментировать как факт перехода всех тугю к иному погребальному обряду (Л.Р. Кызласов), с другой — как свидетельство временного нарушения традиции, события настолько исключительного, что оно было отмечено даже китайским императором, предъявившим это обвинение Хйели-кагану (Л.Н. Гумилёв). В сожжении же праха Хйели опять-таки можно видеть и восстановление прежних погребальных обычаев (Л.Н. Гумилёв), и заключительное погребение «по этому обряду даже и каганов тюрок» [71].

Одним словом, письменные источники не дают нам твёрдых и исчерпывающих сведений о смене погребального обряда не только рядовых тюрков-тугю, но даже и их каганской верхушки. Примечательно, что в летописях ничего не говорится и о конкретной форме погребений под курганами, в то время как при сожжениях «богатых и знатных людей» в эпоху Первого тюркского каганата специально подчёркивается, что в «избранный день берут лошадь... и вещи... вместе с покойником сожигают» [72].

Не представляют прямых данных для решения вопроса о смене обряда у тугю и археологические материалы, так как из всех погребений с трупоположением мне известен лишь один памятник, возможно, оставленный этой родо-племенной группой, — детская могила с «изваянием»-валуном на Алтае (Кудыргэ). Никакие другие определённо таковыми считаться не могут, если следовать букве летописного источника; в противном случае тюркам-тугю можно приписать любые погребения «под курганами», инвентарь которых сходен с реалиями, изображенными на изваяниях. Между тем, как отме-
(367/366)
чалось, многие авторы полагают, что изменение обряда у тугю имело место в начале VII в. и конкретной формой нового обряда стало погребение с конём. Прежде чем рассмотреть, закономерно ли такое утверждение, подчеркнём один аспект методического характера.

Поскольку письменные источники не содержат прямых данных, позволяющих относить погребения с конём к тюркам-тугю или к иным древнетюркским племенам, как не содержат таких «данных», подобно кудыргинской могиле, и сами погребения, то совершенно очевидно, что вопрос об их этнической принадлежности может решаться только косвенно — на основе результатов, полученных путём анализа особенностей обряда этих погребений и их инвентаря, путём территориального, хронологического и формально-типологического (применительно к вещам и их изображениям) сопоставлений этих памятников с памятниками, явно принадлежащими тугю (оградки, изваяния), и т.д. До сих пор, однако, этот момент мало обращал на себя внимание исследователей, а решение вопроса большей частью находилось в прямой зависимости от интерпретации только соответствующих свидетельств письменных документов. Представляется, что такой подход не совсем правомерен, так как определение этнической принадлежности погребений с конём в большей степени зависит от разработки их самих как археологических памятников. Коснемся вначале вопросов происхождения и датировки погребений.

Некоторые исследователи (Л.Р. Кызласов) полагают, что обряд погребения с конём начиная со скифского времени был ограничен сравнительно узкой территорией Горного Алтая, и лишь здесь он «продолжал существовать в предтюркский период (до VI в. н.э.) [73], свидетельством чему служат «раннетюркские курганы V-VI вв. (Кудыргэ)» [74]. Из этих утверждений логически вытекает вывод, что происхождение данного обряда может связываться только с упомянутым регионом и только с алтайскими тюрками-тугю, которые «в VI в... распространили этот обряд на обширные пространства» [75].

Однако для эпохи ранних кочевников этот обряд зафиксирован помимо Алтая и в Восточном Казахстане [76], и в Юж-
(366/367)
ной Туве [77], а в более позднее время (II-IV вв. н.э.) — и на Верхней Оби [78]. Уже одно это делает заключение, что «в тот период ни в Центральной, ни в Средней, ни в Северной Азии подобного обряда не существовало» [79], несколько преждевременным. Не подтвердилась и датировка могильника Кудыргэ, который, как доказала А.А. Гаврилова, относится не к V-VI вв., а к концу VI-VII в., т.е. ко времени «после сложения первого тюркского каганата (552-630 гг.), а не до его сложения» [80].

Последнее, однако, не означает, что на Алтае нет погребений с конём, датируемых предтюркским временем. Такие погребения имеются (памятники берельского типа — IV-V вв. н.э.), но они, хотя и отражают некоторую «близость к кудыргинским», всё же значительно от них отличаются и по деталям обряда, и по особенностям инвентаря [81]. Одновременно ни те, ни другие этнически не могут быть связаны с тюркскими оградками, как это хорошо показала А.А. Гаврилова, поскольку кудыргинцев отличают от строителей оградок, сооружавших свои памятники на том же могильнике несколько раньше погребений [82], различные традиции в изготовлении луков [83], а «памятники берельского типа отражают культуру алтайских племён... до прихода на Алтай тюрок-тугю в конце V в.» [84].

Как видим, проведенные исследования устанавливают значительно более сложную историко-археологическую картину на Алтае, чем это представлялось ранее. Не дают они оснований и для трактовки алтайских погребений с конём как памятников тюрков-тугю, хотя и не исключена возможность, что данный обряд здесь «не прерывался (как полагает и Л.Р. Кызласов. — Ю.Т.)... с периода ранних кочевников» [85]. Более того, последнее обстоятельство свидетельствует, на наш взгляд, как раз в пользу иной этнической принадлежности этих погребений, особенно если учесть, что в дотюркский период они встречаются и на сопредельных с Алтаем территориях, но ни разу не зафиксированы в той области, с которой
(367/368)
связана ранняя история (до 460 г.) племени «тюрк», — в Восточном Туркестане и близлежащих районах [86]. Это позволяет очертить возможные границы территории, на которой возник и существовал в дотюркское время обряд погребения с конём, — границы, выходящие за пределы Алтая (Тува, Восточный Казахстан, Верхняя Обь), но локализуемые главным образом в Южной Сибири и прилегающих к ней северных регионах Центральной Азии (Тува). В этой связи интересно сопоставить и распространение самых ранних памятников данного типа собственно древнетюркской эпохи.

До недавних пор считалось, а некоторые специалисты считают и теперь, что среди всей серии погребений с конём всех территорий древнетюркского мира, в частности Тувы, «памятников... непосредственно относящихся к VI в. (типа алтайского могильника Кудыргэ)... пока не обнаружено» [87]. Однако исследования по периодизации древнетюркских погребений при всеобщем их охвате [88] и по отдельным регионам [89], а также проверка данных периодизаций на новом материале, полученном в результате раскопок последних лет в Туве [90], показали, что погребения с конём VI-VII вв. помимо Алтая широко представлены и во многих других древнетюркских областях: в Юго-Западной [91], Западной [92] и Центральной [93] Туве, Минусинской котловине [94] и Казахстане [95], на Тянь-Шане [96]. Все они твёрдо датируются либо по единичным, наиболее характерным для VI-VII вв. формам вещей (ранние ти-
(368/369)
пы удил, сёдел, подпружных пряжек, луков и пр.), либо, чаще всего, по их сочетаниям в одном комплексе.

Объективное и убедительно доказанное определение целой группы древнетюркских погребений с конём (к тому же не ограниченной одним узким регионом, а распространённой на широкой территории), как погребений относительно ранних (в сравнении с другими аналогичными им по обряду захоронениями), чрезвычайно существенно, поскольку тем самым очерчивается большой пласт однотипных памятников, синхронных оградкам тюрков-тугю и практически появившихся одновременно с ними (с VI в.) во многих областях древнетюркского мира, а в отдельных районах (Алтай) даже им предшествовавших (берельский тип погребений). На первый взгляд этот факт подтверждает точку зрения, согласно которой именно тюрки-тугю распространили обряд погребения с конём на столь обширные пространства. Однако сопоставление многих данных противоречит подобному заключению.

Во-первых, мы уже установили, что у тугю, по крайней мере в VI — начале VII в., бытовал обряд трупосожжения, причём не только у каганской верхушки этой родо-племенной группировки, но и у рядовых её членов.

Во-вторых, погребения с конём с VI в. (!) иногда появляются, а впоследствии и довольно широко распространяются на таких территориях, где памятников, принадлежащих собственно тюркам-тугю (оградки, изваяния и пр.), вообще почти не встречено (Минусинская котловина).

И, наконец, в-третьих, погребения с конём даже VI-VII вв., не говоря уже о более поздних, настолько различаются между собой по многим существенным деталям обряда, являющимся, как известно, одним из самых прочных этнических признаков, что сразу же возникает вопрос: а мог ли этот обряд принадлежать одной родо-племенной группировке?

Действительно, если сопоставить данные по совокупным особенностям погребального обряда одновременных памятников (возьмем хотя бы все те же погребения с конём наиболее раннего периода VI-VII вв.) — данные о типах наземных сооружений, о типах могил и их конструктивных деталях (разделительная стенка и пр.), об особенностях захоронения человека и коня (ориентировка, положение и т.д.), а также сведения о специфических для той или иной группы погребений наборах инвентаря, то результаты такого сопоставления совершенно явственно будут свидетельствовать о неоднородности наших памятников, несмотря на то что все они относятся по привычке к одному типу — типу погребений

(369/370)

с конём [97]. Так, например, кудыргинская группа погребений, весьма стойкая по обряду и формам специфичных для неё вещей, существенно отличается от синхронных ей памятников Центральной и Западной Тувы, между которыми также наблюдаются определённые различия. Одновременно все эти три группы погребений имеют мало сходного (за исключением общих для всех древнетюркских памятников этого рода черт обряда и наиболее унифицированных форм инвентаря) с минусинской группой и погребениями Средней Азии. Любопытно, что эти последние, наоборот, имеют между собой и с некоторыми погребениями Восточного Казахстана параллели по существенным особенностям обряда (подбои и пр.).

Случайны ли эти различия? Несомненно, не случайны, и на это указывают в первую очередь памятники последующих периодов. Дело в том, что те особенности погребального обряда и инвентаря, которые отмечены для захоронений VI-VII вв. в Туве и на Алтае, в Семиречье и Минусинской котловине, в большинстве случаев остаются присущими и памятникам VII-VIII и иногда даже VIII-IX вв. на тех же территориях. Наиболее отчётливо это прослеживается по западнотувинским и центральнотувинским погребениям, менее, но всё же явственно, — по среднеазиатским и минусинским. В тех же случаях, когда такого продолжения не оказывается, например на Алтае, это объясняется чаще всего наличием здесь в последующие периоды памятников уже иного типа, с другими особенностями обряда и инвентаря.

Одним словом, при сопоставлении древнетюркских погребений с конём уже на самом раннем этапе их бытования, — этапе, синхронном появлению и распространению оградок и изваяний тюрков-тугю, — мы сталкиваемся с довольно большим их разнообразием, принимающим в дальнейшем ещё более сложные формы и несомненно свидетельствующим о существовании локальных вариантов этих памятников. Но чем же могут объясняться такие территориальные различия одновременных и, как считается, однотипных погребений? С чем они связаны? Надо полагать, что в данном случае они связаны не с различиями социального, общественного или имущественного порядка, хотя таковые и прослеживаются в этих памятниках (но в пределах локальных групп), а с различиями этнического характера, а наиболее вероятно — с различиями родо-племенными в пределах одной большой этнической груп-
(370/371)
пы. Могла ли быть такой группой родо-племенная группировка тюрков-тугю? Выше мы уже приводили факты, противоречащие подобному предположению. Можно указать и ещё на некоторые.

Во-первых, родо-племенной союз тугю, возглавляемый Ашина, на алтайском этапе его истории выступает уже как монолитная политически и, несомненно, близкородственная этнически группа, прошедшая значительный путь сложения и консолидации. После победы над жуань-жуанями и создания каганата она образовала ту «господствующую прослойку тюркского общества» [98], ту «верхушку тюрок» [99], которая в рунических текстах явственно выступает как единое целое (голубые тюрки), часто противопоставляемое другим этническим объединениям, даже и входившим в каганат (теле, кыргызы и пр.). В этой связи показательно, что отличия, существующие между разными видами поминальных сооружений тугю (оградки рядовых воинов, каганские храмы и т.п.), являются в подавляющем большинстве случаев отличиями не принципиально типологическими [100], которые (если бы они имелись) можно было бы объяснить причинами этноплеменного порядка, а отличиями конструктивно-архитектурными, связанными с социально-общественным или имущественным положением умершего [101]. Этот факт в сравнении с данными погребений с конём чрезвычайно существен, так как подчёкивает тождественность религиозно-культовых воззрений людей, оставивших ритуальные сооружения, что ещё раз свидетельствует об этническом их единстве и этническом же отличии от тех племенных групп, которым принадлежали погребения с конём.

Во-вторых, нельзя не обратить внимание на соотношение некоторых предметов, изображённых на изваяниях, и присутствие тех же типов вещей в погребениях с конём. Так, например, на многих древнетюркских статуях VI-VIII вв. воспроизведение сабли — необходимая деталь, в погребениях же этого периода их обнаружены единицы. И наоборот, на изваяниях VIII-IX вв. сабли почти отсутствуют, в то время как
(371/372)
в погребениях (правда, без коня — сросткинского типа) они представлены достаточно широко. Характерно, что большое количество сабель найдено в кыргызских погребениях с трупосожжением, датирующихся VIII-X вв. Нечто сходное можно отметить и о кинжалах «уйбатского» типа: они нередко изображены на изваяниях, но ни в захоронениях с конём, ни вообще «в погребениях племён, входивших в состав каганата орхоно-алтайских тугю», «не были встречены» [102]. В то же время принадлежностью поясных наборов людей, погребённых с конём в VI-VIII вв., часто являются всевозможные подвески — прямые прототипы металлических «лировидных» блях, но на изваяниях этой эпохи не зафиксировано ни одной. «Лировидные» бляхи представлены на изваяниях поздней «уйгурской» группы, но в это время они уже широко распространяются в качестве атрибута позднекочевнических украшений, о чем и свидетельствует нахождение их в погребениях различных типов VIII-X вв., а также на городищах.

Можно привести и другие примеры, подтверждающие нетождественность комплексов вооружения, украшений и прочего, прослеживаемых на изваяниях, с одной стороны, и в погребениях с конём — с другой, но и приведённых, очевидно, достаточно, чтобы еще раз усомниться в этнической идентификации данных погребений как памятников, оставленных, подобно оградкам и изваяниям, тюрками-тугю.

Кому же в таком случае они принадлежали? Окончательно ответить на этот вопрос, конечно, трудно, если и вообще возможно, — ведь «тюркское объединение», говоря совершенно справедливыми словами А.Н. Бернштама, «было разно- и многоплеменным по своему составу» [103], а письменные источники не дают на сей счет абсолютно никаких сведений. Иногда, как мы уже упоминали, погребения с конём предположительно связывают с племенами теле (С.В. Киселёв, А.А. Гаврилова), что, пожалуй, наиболее близко к действительности, поскольку именно последние были «коалицией племён», кочевавших на огромной территории, «от Большого Хингана на востоке до Каспийского моря на западе» [104]. На первых порах тугю «их силами геройствовали в пустынях севера» [105], и, возможно, тогда и началось особенно интенсивное и широкое распространение погребений с конём в границах Великого
(372/373)
тюркского каганата. Косвенным образом принадлежность этих погребений теле подтверждается и летописным сообщением, в котором особо подчеркивается, что теле в отличие от тугю не сжигают, а хоронят в земле [106], хотя и не упоминается о форме их обряда (одиночное, с конём и т.д.). Если погребения с конём действительно оставлены теле, то легко объясняется и их многовариантность, так как хорошо известно, что «коалиция теле не была... этнически однородной» [107], хотя и составляла конфедерацию племён, несомненно родственных и близких по культуре.

Исключает ли, однако, такое этническое определение погребений смену обряда у тугю в начале VII в.? Ведь многие авторы считают, что смена их обряда произошла под влиянием окружающих тугю «кочевых народов» [108], что «они не изобрели сами эту новую форму погребения» [109] с трупоположением, а «использовали обычай хоронить покойников в землю, существовавший у других, родственных им тюркоязычных племён» [110].

Учитывая, что мы располагаем и свидетельствами письменных источников о погребениях тугю «под курганами», и одним археологически твёрдо зафиксированным фактом такого погребения (могила с «изваянием»-валуном на Алтае), можно сказать, что смена обряда у данной родо-племенной группировки не исключена. Вместе с тем вопрос о широком и повсеместном распространении этого обряда у тугю остается открытым. Погребения с конём, как мы пытались показать, опираясь на совокупность всех имеющихся данных, им не могли принадлежать. Характерно, что среди этих захоронений существует и большое количество детских могил, что опять же не позволяет относить их к тугю (кудыргинская детская могила — без коня). Вероятно, если смена обряда у тугю и имела место, что у нас вызывает большие сомнения, то формой этого обряда могло стать грунтовое погребение, но без коня, т.е. одиночное захоронение. Насколько верно это предположение, покажут дальнейшие исследования.

В заключение подведем итоги, изложив при этом нашу точку зрения по вопросам погребального обряда тугю.

(373/374)

1. Обряд погребения человека с конём в скифское (VII-III вв. до н.э.) и более позднее (II-IV вв. н.э.) время был характерен не только для племён Алтая, но и для племён других территорий (Казахстан, Тува — скифское время, Верхняя Обь — II-IV вв. н.э.). Существовал он на Алтае и непосредственно в предтюркский период (памятники берельского типа — IV-V вв.), до прихода сюда тюрков-тугю.

2. С VI в. погребения с конём распространяются на широкой территории в пределах Тюркского каганата, в том числе и в тех областях, где памятников тугю (изваяния, оградки и пр.) не зафиксировано. По целому комплексу признаков (разновариантность погребений, типологическая и предметная особенность форм инвентаря, отличного от собственно тюркского, и т. д.) они не могут быть этнически идентифицированы с тюрками-тугю. Они принадлежали другим тюркоязычным племенам, входившим в Тюркский каганат. Этими племенами могли быть племена теле.

3. В VI-VII вв. у всех социальных слоёв родо-племенной группировки тугю существовал иной погребальный обряд, зафиксированный письменными источниками и подтвержденный археологическими исследованиями — обряд трупосожжения, сопровождавшийся сооружением поминальных построек, однотипных в своей основе.

4. Вопрос о смене обряда трупосожжения у тугю обрядом трупоположения остается открытым, однако ясно, что формой этого обряда не могло быть погребение с конём. Если изменение обряда и имело место, то только у рядовых воинов тугю, но не у их каганской верхушки, которая продолжала практиковать прежний обряд трупосожжения.

[1] Под древнетюркскими этническими общностями мы понимаем общности древних тюркоязычных племён, сформировавшиеся в период древнетюркского времени и легшие в основу образования многих современных тюркоязычных народов. Под древнетюркским временем, по поводу хронологических границ которого в литературе не существует единого мнения, как и относительно содержания данного понятия, мы подразумеваем здесь период VI-X вв., употребляя этот термин в широком историческом и этнокультурном значении. Подробнее об этом см.: А.Д. Грач, Хронологические и этно-культурные границы древнетюркского времени, — «Тюркологический сборник. К шестидесятилетию А.Н. Кононова», М., 1966, стр. 188-193; Ю.И. Трифонов, Древнетюркская археология Тувы, — УЗТНИИЯЛИ, вып. XV, стр. 113.

[2] Н.Я. Бичурин (Иакинф), Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена, т. I, М.-Л., 1950, стр. 230.

[3] Я.А. Шер, Каменные изваяния Семиречья, М.-Л., 1966, стр. 14; С.И. Вайнштейн, Очерк этногенеза тувинцев, — УЗТНИИЯЛИ, 1957, вып. V, стр. 183.

[4] Л.Р. Кызласов, История Тувы в средние века, М., 1969, стр. 26.

[5] Л.А. Евтюхова, Каменные изваяния Северного Алтая, — «Труды ГИМ», 1941, вып. XVI, стр. 132.

[6] А.Д. Грач, Древнейшие тюркские погребения с сожжением в Центральной Азии, — «История, археология и этнография Средней Азии», М., 1968, стр. 209-210.

[7] Л.А. Евтюхова, Каменные изваяния Северного Алтая, стр. 132.

[8] С.И. Руденко, К палеоантропологии Южного Алтая, — «Казаки», Л., 1930, стр. 139; С.И. Вайнштейн, екоторые вопросы истории древнетюркской культуры, — СЭ, 1966, 3, стр. 61.

[9] М.П. Грязнов, Раскопки на Алтае, — «Сообщения ГЭ», 1940, I, стр. 20.

[10] Л.П. Потапов, Очерки по истории алтайцев, М.-Л., 1953, стр. 18.

[11] Л.Н. Гумилёв, Древние тюрки, М., 1967, стр. 260, прим. 9.

[12] А.А. Гаврилова, Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племён, М.-Л., 1965, стр. 18.

[13] Там же, стр. 17; Л.А. Евтюхова, Каменные изваяния Южной Сибири и Монголия, — МИА, 1952, 24, стр. 118.

[14] Все приведённые в этом абзаце цитаты взяты из работы Л.Р. Кызласова «Тува в период тюркского каганата (VI-VIII вв.)», — «Вестник МГУ», сер. IX, Истор. науки, 1960, 1, стр. 51-53, прим. 2.

[15] Л.Р. Кызласов ни в одной своей работе о каких-либо других обрядах, присущих этой социальной группе тюрков-тугю, не упоминает.

[16] Л.Р. Кызласов, История Тувы в средние века, стр. 23.

[17] Там же, стр. 108.

[18] Там.же, стр. 78.

[19] Л.Р. Кызласов, О значении термина балбал древнетюркских надписей, — «Тюркологический сборник. К шестидесятилетию А.Н. Кононова», стр. 208.

[20] Л.Р. Кызласов, История Тувы в средние века, стр.26.

[21] «История Тувы», т. I, М., 1964, стр. 106.

[22] С.В. Киселёв, Древняя история Южной Сибири, М., 1951, стр. 497.

[23] Л.А. Евтюхова, Каменные изваяния Южной Сибири и Монголии, стр. 118.

[24] Л.А. Евтюхова, О племенах Центральной Монголии в IX в., — СА, 1957, 2, стр. 224.

[25] Л.А. Евтюхова, Каменные изваяния Северного Алтая, стр. 132.

[26] Л.А. Евтюхова, Археологические памятники енисейских кыргызов (хакасов), Абакан, 1948, стр. 60-67.

[27] Л.П. Потапов, А.Д. Грач, Тува в составе тюркского каганата, — «История Тувы», т. I, стр. 107.

[28] Там же, стр. 107-108; А.Д. Грач, Древнейшие тюркские погребения с сожжением, стр. 207-211.

[29] С.И. Вайнштейн, Некоторые вопросы истории древнетюркской культуры, стр. 61, прим. 9.

[30] А.Д. Грач, Древнейшие тюркские погребения с сожжением, стр. 211.

[31] С.Г. Кляшторный, Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии, М., 1964, стр. 58, прим. 53.

[32] А.Д. Гpач, Древнейшие тюркские погребения с сожжением, стр. 211; С.И. Вайнштейн, Некоторые вопросы истории древнетюркской культуры, стр. 61, прим. 9.

[33] С.Г. Кляшторный, Древнетюркские рунические памятники, стр. 58, прим. 53.

[34] А.Д. Грач, Древнейшие тюркские погребения с сожжением, стр. 211.

[35] С.И. Вайнштейн, Некоторые вопросы истории древнетюркской культуры, стр. 61, прим. 9.

[36] См. наст. изд., стр. 353, 362, 363.

[37] См. выше, стр. 353; Л.П. Потапов, Очерки по истории алтайцев, стр. 18-19, 86-87.

[38] Но даже и это утверждение требует оговорки, так как некоторые из перечисленных исследователей (А.Д. Грач, Л.П. Потапов) допускают возможность существования обряда погребения с конём не только у тюрков-тугю, но и у других тюркоязычных племён.

[39] Я.А. Шер, Памятники алтайско-орхонских тюрок на Тянь-Шане, — СА, 1963, 2, стр. 163; Л. П. Зяблин, Средневековые курганы на Иссык-Куле, —«Труды КАЭЭ», М., 1959, т. II, стр. 153, прим. 7.

[40] А.Н. Бернштам, Историко-археологические очерки Центрального Тянь-Шаня и Памиро-Алая, М.—Л., 1952 (МИА, 26), стр. 83-84.

[41] Ф.X. Арсланова, Погребения тюркского времени в Восточном Казахстане, — «Культура древних скотоводов и земледельцев Казахстана», Алма-Ата, 1969, стр. 57.

[42] Все приведённые в этом абзаце цитаты взяты из монографии Л.Н. Гумилёва «Древние тюрки», стр. 260, 261, прим. 9.

[43] А.А. Гаврилова, Могильник Кудыргэ, стр. 105.

[44] Там же, стр. 65.

[45] Там же, стр. 104.

[46] Там же, стр. 60, 105.

[47] Там же, стр. 18.

[48] Там же, стр. 20.

[49] За исключением Л.Н. Гумилёва, который считает, что у тюркютов этот обряд бытовал и позже, — см. выше, стр. 359, 360.

[50] Л.П. Потапов, А.Д. Гpач, Тува в составе тюркского каганата, стр. 107; со ссылкой на Лю Мао-цзая, — Liu Mau-tsai, Die chinesischen Nachrichten zur Geschichte der Ost-Türken (T'u-küe), Bd I, Wiesbaden, 1958, стр. 95.

[51] Н.Я. Бичуpин, Собрание сведений, стр. 230, прим. 1.

[52] С.Г. Кляшторный, Древнетюркские рунические памятники, стр. 15-16.

[53] А.Д. Гpач, Древнейшие тюркские погребения с сожжением, стр. 207-211; его же, Археологические раскопки в Сут-Холе и Бай-Тайге, — «Труды ТКЭАН», М.—Л., т. II, 1966, стр. 105, рис. 32.

[54] И.А. Батманов, О датировке енисейских памятников древнетюркской письменности, —УЗТНИИЯЛИ, 1963, вып. X, стр. 293-294; Л.Р. Кызласов, О датировке памятников енисейской письменности, — СА, 1965, 3, стр. 39-40, прим. 16; А.Д. Грач, Древнейшие тюркские по гребения с сожжением, стр. 210, прим. 8.

[55] Основную литературу см., например, в статьях: С.И. Вайнштейн, Некоторые вопросы истории древнетюркской культуры, стр. 78, прим. 126; А.Д. Гpач, Итоги и перспективы археологических исследований в Туве, — КСИА, 1969, 118, стр. 53, прим. 35.

[56] Н.Я. Бичурин, Собрание сведений, стр. 230.

[57] На это первым обратил внимание Д.Г. Савинов (см. его статью выше).

[58] В литературе неоднократно подчеркивалось, что «сооружение здания при могиле — это одно из наиболее пышных проявлений погребального ритуала, соблюдавшееся при захоронении наиболее знатных лиц» (А.Д. Грач, Древнейшие тюркские погребения с сожжением, стр. 211), а «рядовое население сооружало каменные оградки, со статуей или плитой» «взамен здания» (Л.Р. Кызласов, История Тувы в средние века, стр. 30).

[59] Одиночных оградок без каких-либо дополнительных сооружений на территориях древнетюркского мира насчитывается довольно много, — см., например: Л.Р. Кызласов, История Тувы в средние века, стр. 26; Л.Н. Гумилёв. Древние тюрки, стр. 261.

[60] Раскопки 5-го отряда Саяно-Тувинской археологической экспедиции АН СССР в 1966 г.; материал не опубликован.

[61] А.Д. Грач полагает, что памятники из «Хачы-Хову и в верховьях Хемчика» оставлены тюркской знатью этой области каганата (Древнейшие тюркские погребения с сожжением, стр. 211).

[62] Курганная форма погребений остатков трупосожжения, очевидно, имела место: об этом свидетельствует и то, что прах Хйели был погребен под курганом (Liu Мau-tsai, Die chinesischen Nachrichten, Bd I, стр. 197; Н.Я. Бичурин, Собрание сведений, стр. 254), и наличие курганов с остатками трупосожжений в Туве, возможно, действительно принадлежавших «древним тюкю» («История Тувы», стр. 107-108).

[63] См., например: L. Jisl, Vorbericht über die archäologische Erforschung des Kül-tegin-Denkmals, — UAJ, 1960, Bd XXXII, Н. 1-2.

[64] Л.Р. Кызласов, История Тувы в средние века, стр. 33-35.

[65] Там же, стр. 26.

[66] Там же, стр. 39.

[67] A.A. Гаврилова, Могильник Кудыргэ, стр. 18.

[68] Н.Я. Бичуpин, Собрание сведений, стр. 256.

[69] Л.Р. Кызласов, Тува в период тюркского каганата, стр. 53, прим. 2.

[70] Л.Н. Гумилёв, Древние тюрки, стр. 201, прим. 9.

[71] Л.Р. Кызласов, Тува в период тюркского каганата, стр. 53, прим. 2.

[72] Н.Я. Бичуpин, Собрание сведений, стр. 230.

[73] Л.Р. Кызласов, Тува в период тюркского каганата, стр. 53, прим. 2.

[74] Л.Р. Кызласов, История Тувы в средние века, стр. 181, прим. 7.

[75] Л.Р. Кызласов, Тува в период тюркского каганата, стр. 53, прим. 2.

[76] Ф.X. Арсланова, Погребения тюркского времени в Восточном Казахстане, стр. 49 (Зевакинский могильник).

[77] А.Д. Грач, Могильник Саглы-Бажи II и вопросы археологии Тувы скифского времени, — СА, 1967, 3, стр. 222-223.

[78] М.П. Грязнов, История древних племён Верхней Оби, — МИА, 1956, 48, стр. 103, 105.

[79] Л.Р. Кызласов, Тува в период тюркского каганата, стр. 53, прим. 2.

[80] А.А. Гаврилова, Могильник Кудыргэ, стр. 104.

[81] Там же, стр. 57.

[82] Там же, стр. 14.

[83] Там же, стр. 18.

[84] Там же, стр. 105.

[85] Там же, стр. 57.

[86] С.Г. Кляшторный, Древнетюркские рунические памятники, стр. 113-114.

[87] Л.Р. Кызласов, История Тувы в средние века, стр. 18.

[88] А.А. Гаврилова, Могильник Кудыргэ, стр. 50 и сл.

[89] С.И. Вайнштейн, Некоторые вопросы истории древнетюркской культуры, стр. 75-80.

[90] Ю.И. Трифонов, Древнетюркская археология Тувы, стр. 115-121.

[91] С.И. Вайнштейн, Некоторые вопросы истории древнетюркской культуры, стр. 76-77; его же, Памятники второй половины I тысячелетия в Западной Туве, — «Труды ТКЭАН», т. II, стр. 329-330.

[92] А.Д. Гpач, Археологические раскопки в Монгун-Тайге и исследования в Центральной Туве, — «Труды ТКЭАН», т. I, стр. 33-38 (курган MT-57-XXXVII); его же, Археологические исследования в Кара-Холе и Монгун-Тайге, — там же, стр. 123-129 (курган МТ-58-Х).

[93] Ю.И. Трифонов, Древнетюркская археология Тувы, стр. 116-131, рис. 1-6.

[94] Л.А. Евтюхова, Археологические памятники енисейских кыргызов (хакасов), стр. 60-64 (курганы из могильников Усть-Тесь и Уйбат II).

[95] М.К. Кадырбаев, Памятники ранних кочевников Центрального Казахстана, — «Труды ИИАЭ КазССР», Алма-Ата, 1959, 7, стр. 199 (Егиз-Койтас).

[96] А.Н. Бернштам, Историко-археологические очерки Центрального Тянь-Шаня и Памиро-Алая, стр. 81-84 (Аламышик, к. 69).

[97] Здесь мы не будем подробно останавливаться на этом вопросе, а ограничимся лишь перечислением групп погребений, между которыми имеются существенные различия по целому ряду признаков, включающих и особенности обряда и инвентаря. Нами подготавливается специальная работа на эту тему.

[98] А.Н. Бернштам, Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок VI-VIII веков, М.-Л., 1946, стр. 85.

[99] Л.Р. Кызласов, Тува в период тюркского каганата, стр. 53, прим. 2.

[100] А.Д. Гpач, По поводу рецензии Л.Р. Кызласова, — СА, 1965, 3, стр. 304.

[101] Ср., например, каганские храмы на Орхоне с оградками рядовых  [ . . . ]

[102] А.Д. Грач, Древнетюркские изваяния Тувы, М., 1961, стр. 79. Мне известен лишь один экземпляр, происходящий из могилы «берельского типа» на Алтае — Яконур, курган 5, впускное погребение (ГЭ, 1554/169).

[103] А.Н. Бернштам, Социально-экономический строй... стр. 70.

[104] Л.П. Потапов, Этнический состав и происхождение алтайцев, Л., 1963 [1969], стр. 151.

[105] Н.Я. Бичурин, Собрание сведений, стр. 301.

[106] Д. Позднеев, Исторический очерк уйгуров, СПб., 1899, стр. 41; Liu Мau-tsai, Die chinesischen Nachrichten, Bd I, стр. 151.

[107] А.Н. Бернштам, Социально-экономический строй, стр. 82.

[108] С.Г. Кляшторный, Древнетюркские рунические памятники, стр. 58, прим. 53.

[109] Л.П. Потапов, Полевые исследования Тувинской археолого-этнографической экспедиции, — «Труды ТКЭАН», т. II, стр. 10.

[110] Там же.

наверх