С.И. Руденко
Культура населения Центрального Алтая в скифское время.
// М.-Л. 1960. 360 с. + 128 табл.
Заключение.
Вопрос о времени сооружения горноалтайских курганов с каменной наброской чрезвычайно важен потому, что от того или иного его решения зависит освещение одного из ярких периодов в истории евразийских племён зоны степей и полупустынь.
В главе VI этот вопрос был рассмотрен общепринятыми в археологии приёмами типологического анализа и аналогий.
По степени распада радиоактивного углерода, содержащегося в образцах древесины, в Радиокарбонной лаборатории Ленинградского отделения Института археологии и Радиевого Института Академии наук СССР получены следующие данные.
Абсолютный возраст второго Башадарского и первого Туэктинского кургана порядка 2480 лет, большого Катандинского — 2420 лет и второго Пазырыкского кургана — 2350 лет, при вероятной ошибке ± 130 лет. Учитывая большую величину вероятной ошибки, радиокарбонный метод пока для таких сравнительно поздних, как интересующие нас курганы, не может служить надёжным критерием для установления абсолютного возраста каждого в отдельности кургана. Важно только, что их возраст укладывается в пределах скифского времени, т.е. примерно между 520 и 340 годами до н.э.
Весьма ценна относительная хронология больших курганов, установленная И.М. Замоториным [1] методом исследования древесных колец. Самым древним оказался первый Туэктинский курган. Курганы первый и второй Пазырыкские сооружены через 130 лет после первого Туэктинского, курган четвёртый Пазырыкский — через 137 лет после первого Туэктинского, третий Пазырыкский — через 167 лет и пятый Пазырыкский — через 178 лет.
После этих исследований в настоящее время я придерживаюсь нижеследующей схемы последовательности во времени больших горноалтайских курганов. Самыми ранними, в чём нет разногласий, были курганы, раскопанные в Майэмирской степи и под Солонечным белком. По аналогии с зеркалами, удилами и художественными изделиями причерноморских скифов эти курганы могут
(335/336)
быть датированы второй половиной VII в. до н.э. Другие находки в этих курганах не противоречат названной дате.
Следующими по времени, датируемыми серединой VI в. до н.э., будут курганы у дер. Черновой, Арагольские, второй Башадарский и Туэктинские. Курганы эти объединяются находками идентичных бронзовых ножей, удил и псалий бронзовых и роговых, подпружных пряжек, подвесок из кабаньих клыков, вооружения, металлических украшений конской сбруи. Намечается такая последовательность этих курганов: курганы у дер. Черновой и Арагольские, второй Башадарский, первый и шестой Туэктинские, второй Туэктинский. Второй половиной V в. до н.э. я склонен датировать курганы первый и второй Пазырыкские, главным образом по наличию художественных изделий с явным влиянием искусства ахеменидской Персии. Последней четвертью V в. до н.э. можно датировать курганы четвёртый и третий Пазырыкские, а пятый Пазырыкский — рубежом V и IV вв. до н.э. (по наличию переднеазиатских тканей и ковра). Первой половиной IV в. до н.э., как мне кажется, следует датировать шестой Пазырыкский курган (китайское зеркало типа цинь), Каракольский и Шибинский с их идентичным набором принадлежностей конской упряжи и типом сёдел. Ко второй половине IV в. или началу III в. до н.э. относится первый Башадарский курган со скромным набором украшений конской упряжи и простой китайской шёлковой тканью.
Если мы примем эту датировку, то для нас будет ясно и то окружение, в котором в течение четырёх-пяти веков жили интересующие нас горноалтайские племена, характеристика которого была дана мной в главе VII.
Какие же соображения выдвигались для датировки Пазырыкских и более поздних горноалтайских курганов гунно-сарматским временем? Материальная культура гуннов вообще нам мало известна. Бедный материал дали раскопки гуннских памятников в Забайкалье. Инвентарь погребений гуннской знати в Ноин-Уле не имеет ничего общего с инвентарём погребений в больших курганах Алтая и поэтому не может приниматься во внимание при их датировке.
На основании монголоидного типа погребённого в Шибинском кургане С.В. Киселёв высказал предположение, что это мог быть представитель гуннской аристократии, прибывшей на Алтай в связи с установлением зависимости от гуннского союза. [2] Однако Иеттмар, [3] принимающий датировку C.B. Киселёва, справедливо указывает, что монголоиды появляются в больших горноалтайских курганах много раньше гуннской экспансии и, кроме того, нет никаких данных к заключению, будто бы интересующие нас племена Алтая были подчинены гуннам.
Не больше оснований, с археологической точки зрения, датировать горноалтайские курганы и сарматским временем, так как ни в погребальных соору-
(336/337)
жениях, ни в инвентаре нет бесспорных аналогий между сарматскими на западе и горноалтайскими захоронениями.
Наиболее надёжными для датировки сарматских погребений считаются предметы вооружения и отчасти стиль искусства. Между тем Иеттмар, [4] следуя за К.Ф. Смирновым и склоняясь к датировке интересующих нас курганов сарматским временем, с удивлением отмечает отсутствие в вооружении горноалтайцев всех элементов, типичных для раннего сарматского вооружения.
Поскольку найденная в горноалтайских курганах конская упряжь, предметы личного обихода, мотивы и особенно стиль искусства и вооружение не имеют ничего общего с сарматскими и, напротив, чрезвычайно близки скифским, это надо было как-то объяснить. С.В. Киселёв объяснил это архаизмом, свойственным горноалтайской культуре вследствие удалённости Алтая от скифских культурных центров, Иеттмар — большим консерватизмом горноалтайцев вследствие обитания их на менее доступной территории. Однако вся культура населения Алтая свидетельствует о том, что она не была культурной отсталой, к тому же племена Алтая поддерживали интенсивные культурные связи не только с родственными им по культуре скотоводческими племенами, но и с отдалёнными цивилизованными народами.
Естественно возникает вопрос: кто же были они, эти горноалтайцы, владевшие такой замечательной культурой?
При анализе физического типа племен Горного Алтая в скифское время [5] было отмечено чрезвычайное разнообразие типов, несмотря на численно весьма ограниченную серию скелетов и трупов. После наших раскопок Башадарских и Туэктинских курганов мы располагаем дополнительно скелетами трёх мужчин и двух женщин.
Скелет, лежавший в саркофаге-колоде первого Башадарского кургана, принадлежал молодому человеку лет 23. Это был мужчина высокого (около 175 см) роста с прекрасно развитой мускулатурой, особенно плечевого пояса, конечностей и шеи. Так как череп был раздавлен и не все его части достаточно хорошо сохранились, трудно судить о физическом типе погребённого. При большой ёмкости черепа и мезакефальной его форме (указатель около 78) обращают на себя внимание значительные размеры скулового диаметра.
Мужчина, погребенный во втором Башадарском кургане, судя по стёртости зубов и облитерации черепных швов, был в возрасте 60-65 лет. Рост этого мужчины был около 170 см. Его череп оказался сильно повреждённым, особенно в лицевой части, и деформированным. Поэтому размеры и форму черепа нельзя определить с достаточной точностью. Несомненно только что череп этот брахикранный (указатель около 84), широколицый (скуловой диаметр 152 мм), с хорошо выраженными собачьими ямками. Трудно сказать, в какой мере он был плосколицым, но, судя по большой ширине лица, не исключена его монголоидность.
(337/338)
Хорошее развитие шейных мышц и вообще мускулатуры свидетельствует о большой физической силе этого вождя племени.
Женщина из второго Башадарского кургана в возрасте около 40 лет оказалась сравнительно высокого роста, около 161 см. Её череп сохранился лучше мужского, но также значительно повреждён, особенно в лицевой его части. Всё же можно сказать, что и он брахикранный (указатель около 88), широкоскулый (скуловой диаметр около 144 мм). На левой половине черепа сохранились кожный покров и ухо с отверстием в мочке для серьги.
Скелет мужчины из первого Туэктинского кургана сохранился хорошо. Это был мужчина высокого роста, около 178 см, большой физической силы, в возрасте 40-45 лет. Его череп (рис. 163) долихокранный, указатель 75.8 при продольном диаметре 194 мм и поперечном 147 мм; высота черепа несколько выше средней — высотно-продольный указатель 73.7 и высотно-поперечный 97.3 при высотном диаметре 143 мм; указатель выступания лица средний — 100.9 при носо-основном диаметре 105 мм и длине основания лица 106 мм; наименьшая ширина лба большая — 114 мм при указателе 77.4; лицо длинное при высоте анатомического лица 86 мм и указатель 58.9; носовое отверстие узкое, 26 мм, и длинное, 60 мм, при носовом указателе 43.3; орбиты сравнительно высокие, 41 мм, при ширине 44 мм и указателе высоты 90.9.
Из приведённых выше данных следует, что мужчина, погребённый в первом Туэктинском кургане, достаточно чётко выраженного европеоидного типа, приближающегося к древнему на Алтае афасьевскому типу.
Женщина, погребённая во втором Туэктинском кургане в возрасте около 35 лет, оказалась весьма малого роста, около 144 см. Её череп в такой степени повреждён и деформирован, что не поддаётся антропологическому анализу.
Один из важных расовых антропологических признаков — пигментация и форма волос. Из горноалтайских курганов сохранились волосы мужчин погребённых в третьем и пятом Пазырыкских курганах и женщин из второго и пятого той же группы. И мужчины, и женщины, погребённые в этих курганах, европеоидного типа, что подтверждается пигментацией и формой волос. Их волосы каштановые и тёмно-каштановые, волнистые и тонкие. Указатель их формы 64 (отношение малого к большому поперечному диаметру волоса), что резко отличает их от чёрных, жёстких волос монголоидов, указатель формы которых около 78.
Известно, что физический тип основной массы населения Алтая в данную эпоху был европеоидным. В знатных семьях значительное место занимали особи с явно выраженным монголоидным компонентом. Проникновение на запад монголоидных элементов даже так далеко, как бассейн Камы, наблюдается по крайней мере с VII в. до н.э. Не удивительно поэтому наличие этого элемента в середине I тысячелетия до н.э. среди горноалтайских племён, что, однако, не определяет их этническую принадлежность к народам монгольской расы. Показательно, что элемент этот обнаруживается почти исключительно в захоронениях знати. Перекрестные браки у представителей знати азиатских скотоводческих племён — факт общеизвестный. Однако не только таким путём
(338/339)
монголоидные компоненты могли проникнуть в среду европеоидов. Известны многочисленные факты, когда в результате поражений при военных столкновениях предводители искали убежища в родственных им семьях дружественных племён. Наконец, такое же убежище могли иметь целые роды или их подразделения (аймаки).
Наиболее вероятно, что племена Алтая в рассматриваемую эпоху принадлежали к той группе среднеазиатских племён, которые подобно сакам, были европеоидами и, можно думать, были теми племенами, которые китайские источники называли юечжами.
Рис. 163. Череп. Первый Туэктинский курган.
Если к западу от Алтая, в его предгорьях, жили аргиппеи (по свидетельству Геродота, отделившиеся от царских скифов), а на Алтае и к юго-востоку от него жили близкие по культуре сакам юечжы, то целый ряд вопросов, связанных с генезисом культуры горноалтайских племён, получает ясный ответ.
Культурные течения из Передней Азии ярче всего проявлялись в изобразительном искусстве. В этой связи я обращал внимание на образ «горноалтайского сфинкса». Иеттмар справедливо усматривает ассирийскую трактовку в сцене нападения львицы на горного козла на серебряной поясной бляхе и борющихся грифонов на бронзовых пластинах из второго Пазырыкского кургана. Мотивы грифа и грифонов, свернувшегося в кольцо зверя известны почти во всех ранних горноалтайских курганах. Общеизвестно, что персидская империя и её культура в течение длительного времени являлись образцом, которому следовали если не все, то большинство народов Центральной Азии. На Алтае это влияние нашло особенно яркое отражение.
Поскольку скифы и савроматы в восточной Европе, массагеты, саки, аргиппеи и юечжы в Азии представляли собой в расовом отношении одну семью
(339/340)
народов, нет ничего удивительного и в той поразительной общности, которая наблюдается у этих народов в их материальной культуре, общественной организации, идеологии, проявляющейся в искусстве и обычаях. Пока я считаю преждевременным ставить вопрос, где, на востоке или на западе этой культурной общности, развитие шло наиболее интенсивно, иначе говоря, на западе или на востоке впервые появлялись новые элементы в культуре, которые затем путём обмена становились всеобщим достоянием, имеются ли достаточные основания считать, какие районы этой обширной территории, занятой скотоводческими племенами, были в культурном отношении передовыми и какие отсталыми. Полагаю всё же, что не в восточной Европе, а в западной Азии формировалась и развивалась культура той семьи народов, к которой принадлежали и причерноморские скифы, и горноалтайские племена.
Несомненен ведь факт отсутствия в восточной Европе скифских памятников ранее VII в. до н.э., тогда как они теперь хорошо известны в западной Азии. Я имею в виду барельеф из дворца Нимруда VIII в. до н.э. с изображением скифов, преследуемых ассирийцами (рис. 122), замечательный клад из Зивии, близ Саккыза в Иранском Азербайджане, и связанный с ними ряд исторических данных, свидетельствующих о пребывании скифов в западной Азии в IX и во всяком случае уже в VIII в. до н.э. [6]
Остаётся вопрос о взаимоотношениях племён Горного Алтая с племенами, обитавшими к востоку от них и в первую очередь с хуннами. Юечжи в течение ряда столетий в культурном отношении стояли выше хуннов, которые политически временами зависели от юечжей. Отсюда понятно то культурное влияние, какое юечжы оказывали на хуннов, влияние, которое, как я пытался доказать, нашло своё отражение в их искусстве. На более, по-видимому, высоком уровне стояло у юечжей и их военное дело. Так, в конце III в. до н.э., как мы знаем, в Монголии складывается союз хуннских племён. Верховный их вождь Модэ, в течение ряда лет до того находившийся в качестве заложника юечжей, реорганизует хуннские войска и перевооружает их по образцу юечжийских, и в 206-204 гг. до н.э. наносит первый удар с востока племенам Южной Сибири и Средней Азии, после чего, как гласят китайские хроники, хуннский союз возвышается над юечжийским.
Торговые и другие связи племён Горного Алтая с Китаем возникли сравнительно поздно, вероятно в V в. до н.э. До этого времени ни шёлковых тканей, ни других китайских вещей в курганах найдено не было. Не прослеживается также никаких влияний китайской культуры на культуру горноалтайских племён.
Несмотря на бесспорное в скифское время единство культуры племён огромной евразийской зоны степей и предгорий, занятых скотоводческими племенами, несомненно наличие местных вариантов этой культуры. Мало того, ряд местных отличий можно проследить и в пределах самого Горного Алтая. Однако для их выделения необходимы ещё дальнейшие исследования.
(340/341)
Какова же судьба древних племён Горного Алтая, и их замечательной культуры?
Тот факт, что на Алтае до сих пор не обнаружено археологических памятников позднее III в. до н.э., в культурном отношении примыкающих к курганам с каменной наброской, свидетельствует об исчезновении в какой-то короткий срок интересующих нас племён Алтая. Это могло произойти в результате эпидемии или других катастрофических бедствий, вроде массового падежа скота от бескормицы, сопровождающегося огромной смертностью населения от голода. Такие случаи в истории скотоводческих племён Центральной Азии нам хорошо известны, но остатки населения крепко держатся за свои земли, где к тому же находятся могилы их предков. Поэтому вероятнее, что военные события, связанные с продвижением хуннов на запад, начавшиеся на рубеже III и II вв. до н.э., побудили скотоводов Алтая откочевать в Восточный Казахстан или в западносибирские степи.
Археология Восточного Казахстана а Западной Сибири до настоящего времени крайне слабо изучена. Между тем случайные находки, в частности многочисленные предметы явно сарматского облика в Сибирской коллекции Петра I, указывают на то, что в этих областях процветала культура, связанная с этносом, близким к горноалтайскому. В дальнейшем наследие этой культуры прослеживается в культуре уже иного тюркского этноса, вплоть до современной нам культуры киргизского и казахского народов.
[1] И.М. Замотоpин, 1959.
[2] С.В. Киселёв, 1949, стр. 182.
[3] К. Jettmar, 1951, стр. 207.
[4] Там же, стр. 194.
[5] С.И. Pуденко, 1953, стр. 62-69.
[6] См.: R. Ghirshman, 1950; A. Gоdаrd, 1950; Т. Sulimirski, 1950.
|