Н.Н. Николаев
Поясные наборы могильника Кокэль.
Находки, сделанные в КЭ-39 (п. 7-2 и п. 45) и КЭ-11 (п. 38, п. 46, п. 52, и п. 66) * [ * Здесь и далее используется общепринятое сокращение, например, КЭ-39 — означает: могильник Кокэль, курган 39.], позволяют говорить о том, что в состав кокэльских поясных наборов, как правило, входили:
а) две пряжки (одна с подвижным язычком, другая со шпеньком на рамке);
б) соединительные поясные блоки (состоящие из прямоугольной рамки со щитками);
в) витые цепочки и кольца;
г) оконечья поясов (рис. 1, 1-19).
Высокий уровень стандартизации поясных наборов представляет интерес для анализа некоторых особенностей погребальной традиции могильника Кокэль.
В погребении 46 КЭ-11 и погребении 45 КЭ-39 сопроводительный инвентарь включает изделия из золота, а глубина могильных ям превышала два метра. Учитывая, что в Кокэле только пятнадцать погребений содержат изделия из золота и глубина четырнадцати из них более двух метров, можно предположить, что погребение 46 КЭ-11 и погребение 45 КЭ-39 представляли захоронения кокэльцев, принадлежавших к социально привилегированной группе. Вместе с тем, в обоих погребениях найдены стандартные поясные наборы. Для традиции, культурно-хронологическая интерпретация которой теснейшим образом связана с хуннскими комплексами Забайкалья и Монголии, отмеченное своеобразие имеет принципиальное значение. Как известно, хуннская серия представлена несколькими категориями мужских и женских поясных наборов. Каждая из категорий характеризуется устойчивым сочетанием деталей и элементов, отражавших «степень прижизненной материальной обеспеченности погребённого». Помимо этого женские пояса могли указывать на возраст и семейное положение. Все выделенные категории хуннских поясов коррелируют с количественно-качественным составом сопроводительного инвентаря тех погребений, в которых эти пояса были встречены (Давыдова; Миняев, 1993, с. 55-65; Давыдова, 1996, с. 26-29). Следовательно, в поясных наборах хунну (с учётом отмеченной
(70/71)
специфики) в полной мере отразилась жёсткая иерархия хуннского общества. Пояс, оказывается, связан не только с системой иррациональных представлений, он превращается в знаковый символ, указывающий па социальный статус владельца. Вместе с тем, художественные бронзы, которые являлись важнейшей атрибутивной деталью хуннских поясов, в Кокэле встречены не были. Это обстоятельство коррелирует с унификацией поясных наборов, в составе которых появляются соединительные блоки, витые цепочки, фигурные пряжки с подпрямоугольной (трапециевидной) рамкой, овальным окончанием и подвижным язычком на перемычке, не известные в хуннских материалах (Миняев, 1998, с. 37, рис. 18).
Таким образом, качественные изменения в составе кокэльских поясных наборов оказываются связаны с трансформацией социально обусловленных элементов хуннской культуры. Примечательно, что проявление эгалитарных тенденций этим не ограничивается. В отличие от хуннских могильников, в Кокэле не отмечена планиграфическая соподчинёшюсть погребений и не встречены захоронения в двойных камерах.
Взаимообусловленность всех отмеченных изменений позволяет говорить о достаточно позднем появлении кокэльских курганов-кладбищ по отношению к собственно хуннским памятникам. Этот вывод подтверждается материалами могильника Аймырлыг XXXI, точнее его северного участка, на котором сосредоточены погребения, охарактеризованные автором раскопок как относящиеся к гунно-сарматскому времени (Стамбульник, 1983, с. 34-41). Несмотря на то, что в этой части могильника не прослеживается планиграфическая соподчинённость погребений, во многих могилах были встречены хуннская керамика и деревянные внутримогильные конструкции, включая двойные камеры. Однако наибольший интерес представляют «художественные изделия из бронзы, прежде всего прямоугольные позолоченные поясные пластины с различными изображениями — бегущей и крылатой лошади, геральдически расположенных фигур стоящих цервидов (быков) [цервиды, Cervidae — семейство оленьих], а также бляшки с изображением стоящего оленя, голова которого повёрнута назад, и подпрямоугольные прорезные бляхи со стилизованным растительным (?) орнаментом» (Стамбульник, 1983, с. 39). Не вызывает сомнения, что все эти изделия имеют самое непосредственное отношение к поясным наборам. Вместе с тем, количество поясных блях и пластин не сопоставимо с количеством круглых и прямоугольных пряжек (со щитком и без, с подвижным язычком или со шпеньком на рамке), которые в сочетании с каменными, бронзовыми и железными кольцами входили в состав поясных наборов могильника Аймырлыг XXXI (Мандельштам, Стамбульник, 1992, с. 431, табл. 81). В связи с этим
(71/72)
следует отметить, что пояса с художественными бронзами происходят из погребений глубиной более двух метров, сопроводительный инвентарь которых содержал изделия, украшенные золотом (например, Аймырлыг XXXI, п. 57 и п. 65) (рис. 5, 1-9). Поясные наборы, встреченные в других могилах, выглядели гораздо скромнее, то есть в материалах могильника выделяются (как минимум) две группы поясных наборов, количественно-качественный состав которых коррелирует с социально обусловленными деталями погребальной обрядности. Следовательно, хуннская традиция (утраченная в Кокэле) в Аймырлыге XXXI ещё продолжает «жить». Впрочем, ничего удивительного в этом нет, так как некоторые из погребений Аймырлыга XXXI, в которых были встречены художественные бронзы, можно рассматривать, как захоронения хунну, поскольку они содержали хуннскую керамику (рис. 4, 8, 9).
Учитывая, что в Аймырлыге XXXI, помимо хуннской, была встречена керамика, характерная для могильника Кокэль, в погребениях которого хуннские сосуды не выявлены, можно сделать вывод о том, что вариационная идентичность кокэльских поясов (помимо исчезновения в погребальной практике Кокэля социально обусловленных элементов хуннской погребальной обрядности) коррелирует с угасанием хуннской гончарной традиции, сосуществование которой с кокэльским керамическим комплексом зафиксировано в Аймырлыге XXXI. Поэтому можно предположить, что проникновение хунну на территорию Тувы произошло до появления могильника Кокэль. Следовательно, в этой ситуации синхронизация Кокэля с хуннскими могильниками Забайкалья и Монголии оказывается невозможной. Вместе с тем, хронологическая шкала постскифских культур Саяно-Алтая традиционно основывается на датах забайкальских и монгольских памятников хунну. В связи с этим особого внимания заслуживает вывод С.С. Миняева о том, что «культурный сюннуский комплекс» формируется не ранее I в. до и.э., то есть на Алтае, в Туве и Южной Сибири. Комплексы, в материалах которых содержатся свидетельства хуннского влияния, не могут датироваться ранее рубежа повой эры. Правомерность высказанной точки зрения подтверждается ниже изложенным анализом элементов поясных наборов Саяно-Алтая.
Пряжки. В погребении 7 могильника Аймырлыг XXXI были найдены железный наконечник стрелы (тамар с характерным для кокэльской традиции линзовидным сечением пера) и железная пряжка с подпрямоугольной рамкой, овальным навершием и подвижным язычком на перемычке (рис. 4, 1-3). Аналогии этой находке на территории Тувы известны во впускном погребении кургана 15 могильника Аймырлыг
(72/73)
VII, кургана 2 могильника Темир-Суг І и погребении 45 КЭ-39 (рис. 4, 5; рис. 3, 2; рис. 1, 1). В двух последних случаях в захоронениях также были встрсчены квадратные пряжки со щитком и шпеньком на рамке.
Помимо Тувы, пряжки с подпрямоугольной рамкой, овальным навершием и подвижным язычком на перемычке зафиксированы в материалах таштыкской культуры Минусинской котловины (Николаев, 1997, с. 38, рис. 5, 4) (рис. 4, 8). Близкие аналогии представлены в одинцовских погребениях Степного Алтая (Уманский, 1974, с. 142, рис. 3, 3). Однако особо следует отметить поясной набор, происходящий из кургана 227 могильника Балыктыюль (Алтай). В состав алтайской находки входили: две фигурные пряжки с трапециевидной рамкой, овальным окончанием и подвижным язычком, несколько колец и соединительные поясные блоки, состоящие из прямоугольной рамки и металлических щитков (в одном таком блоке была использована заготовка фигурной пряжки). Перечень компонентов балыктыюльского пояса (за исключением витых цепочек) идентичен составу кокэльских поясных наборов (Сорокин, 1977, с. 63, рис. 6). Поэтому нет ничего удивительного в том, что к балыктыюльскому поясу был прикреплён колчанный крюк, аналогичный экземпляру из погребения 34 КЭ-26 (рис. 2, 4, 8). Помимо этого, в состав алтайского набора входила пряжка, сопоставимая, с находкой сделанной в погребении 45 КЭ-39 (Рис. 1, 4; Рис. 1, 1). Последнее обстоятельство приобретает особое значение, если вспомнить, что С.С. Сорокин датировал могильник Балыктыюль II-IV вв. н.э., в том числе и на основании пряжек (Сорокин, 1977, с. 64, рис. 8). Правда, после введения в научный оборот материалов предтюркских памятников Восточного Алтая хронология Балыктыюля была пересмотрена. Могильник был отнесён к ранним памятникам кок-пашского типа, что позволило определить время появления его комплексов не ранее III в. н.э. (Васютин, Елин, 1987, с. 85-90). Вместе с тем, при датировке могильника Кок-Паш широко использовались кокэльские аналогии, которые одновременно были выявлены в вещевом комплексе и ритуальной практике булан-кобинской культуры (Васютин, Елин, 1987, с. 35-39; Васютин, Илюшин, Елин, Миклашевич, 1985, с. 32-35; Глоба 1983, с. 121; Мамадаков, 1994, с. 60). Впрочем, если учесть, что кок-пашский предметный комплекс не содержит датирующих хуннских вещей и представлен изделиями, которые имеют «массу аналогий в южносибирских материалах первой половины I тыс. н.э.» (Васютин, Елин, 1987, с. 86), его достаточно надежно можно датировать не ранее II в. н.э. Следовательно, балыктыюльские пряжки, не известные в хуннских комплексах Забайкалья и Монголии, позволяют определить нижний хронологичес-
(73/74)
кий рубеж кургана 2 могильника Темир-Суг I и впускного погребения кургана 15 могильника Аймырлыг VII не ранее II в. н.э. Однако насколько эта дата обоснована для погребения 7 Аймырлыга XXXI, могильника, значительную часть которого составляют хуннские погребения, по времени предшествующие комплексам могильника Кокэль?
Возможны два решения этой проблемы.
1) Основываясь на изменениях в практике погребальной обрядности, уже отличной от собственно хуннской, выработанности форм керамического комплекса и алтайских аналогиях поясных наборов, можно датировать появление кокэльских курганов-кладбищ II в. н.э. В то же время, учитывая, что формирование «сюннуского культурного комплекса» завершается не ранее I в. до н.э., дата Аймырлыга XXXI, как памятника, в котором хуннские материалы представлены «в чистом виде», определяется в пределах I в. н.э.
2) Дата Аймырлыга XXXI не может основываться исключительно на хуннских параллелях. Хронологические рамки должны определяться с учетом всего круга аналогий, включая находки из более поздних памятников сопредельных территорий. Возможное в этой ситуации омоложение кокэльских курганов-кладбищ до III в. н.э. принципиальных противоречий в культурно-хронологической шкале саяно-алтайских традиций I тыс. н.э. не вызовет.
Наиболее выверенным из двух предложенных вариантов решения проблемы датировки Аймырлыга XXXI представляется первый. Во втором случае всё-таки возникают (или кажется, что возникают) определённые затруднения, так как приходится отвечать на вопрос: насколько обосновано по единичной находке определять дату памятника, содержащего значительное число хуннских комплексов, забайкальские и монгольские аналогии которых датируются не позднее I в. н.э.? Впрочем, последнее обстоятельство не мешает письменным источникам упоминать о сюнну и во II, и в III, и в IV-V вв. н.э. (Миняев, 1990, с. 132). В связи с этим обстоятельством заслуживает внимания мнение, высказанное Ю.С. Худяковым, C.B. Алкиным и Юй Су-Худом[-Хуа], которые соотнесли бронзовые пластины Аймырлыга XXXI с вещевым комплексом сяньби (Худяков, Алкин, Юй Су-Худ[-Хуа], 1999, с. 163-169). Наибольший интерес из числа тувинских находок представляет поясная пластина с рельефным изображением крылатой лошади (по мнению Э.У. Стамбульник) (Мандельштам, Стамбульник, 1992). Ближайшие аналогии этой пластине происходят из нескольких могильников на территории Китая. Изображение на китайских бронзах трактуется как изображение «крылатой лошади единорога» или «благовещего зверя», «о кото-
(74/75)
ром рассказывается в этногенетических преданиях сяньбэй». Пользовавшийся особым почитанием «благовещий зверь» дал название народу (сяньби) и той местности (горе), где этот народ обитал (Комиссаров, 1996, с. 32-33). Параллели в материалах Аймырлыга XXXI не дают повода говорить о том, что могильник содержит сянбийские захоронения. Этот вывод подтверждается хуннской керамикой в могилах с художественными бронзами. Сянбийский облик важнейших атрибутивных деталей престижных поясных наборов скорее всего является следствием известных событий 93 г. н.э., когда часть потерпевших сокрушительное поражение хунну принимают племенное название «сяньби». Даже если предположить, что после этого начинается стремительное угасание хуннской культуры (что маловероятно), погребения с хуннской керамикой Аймырлыга XXXI вполне корректно датировать II в. н. э. Учитывая другие проявления хуннского влияния в обрядности могильника (ориентировка погребённых, трупоположение на спине и внутримогильные конструкции), предложенная датировка (II в. н.э.) может быть распространена на все захоронения рассматриваемого памятника. Соответственно, Кокэль и алтайские комплексы, содержащие кокэльские аналогии в составе поясных наборов, вполне могут датироваться более поздним временем.
О том, насколько правомерны сделанные выводы, позволяют судить материалы, «вписывающие» тувинские памятники в круг культурных традиций, ареал распространения которых не ограничивается территорией Саяно-Алтая.
Витые цепочки. Отсутствие в хуннских комплексах витых цепочек позволяет предположить, что в составе поясных наборов они появляются достаточно поздно. Хронологически дифференцировать различные варианты этого компонента вещевого комплекса практически невозможно из-за высокого уровня стандартизации. Поэтому для определения времени появления и продолжительности бытования витых цепочек особое значение приобретают категории сопроводительного инвентаря, связанные с поясом.
Материалы кургана 2 могильника Темир-Суг I, кургана 2 могильника Новый Чаа-Холь III (Тува) и впускного погребення в кургане 6 могильника Пазырык позволяют говорить о том, что цепочки могли использоваться для ношения на поясе предметов вооружения (скорее всего, ножей и кинжалов). Одной стороной цепочка крепилась к бортику железной обоймы ножен, а другой (при помощи кольца) соединялась с пряжкой, в которую продевался портупейный ремень пояса (рис. 3, 2, 5, 10). Количество звеньев в цепочке могло колебаться от одного до трёх.
(75/76)
Фрагмент бортика железной обоймы ножен, скреплённый соединительным кольцом с витыми цепочками, был встречен в погребении 7-2 КЭ-39 (рис. 1, 18). Эта находка позволяет предположить, что способ ношения оружия, зафиксированный в кургане 2 могильника Темир-Суг I, кургане 2 могильника Новый Чаа-Холь III и впускном погребении кургана 6 могильника Пазырык, сопоставим с тем, что использовался кокэльцами.
Дата впускного погребения в кургане 6 могильника Пазырык была определена А.А. Гавриловой в пределах II-IV вв. н.э. (Гаврилова, 1965, с. 53). Позднее A.C. Васютин и E.H. Елин определили время появления этого захоронения III-V вв. н.э. (Васютин, Елин, 1987, с. 88, рис. 2).
Фрагмент железной обоймы ножен (в сочетании со звеном витой цепочки), идентичный одному из тех, что были встречены во впускном погребении в кургане 6 могильника Пазырык, зафиксирован в наборе сопроводительного инвентаря кургана 2 могильника Темир-Суг I (рис. 3, 2, 7). Правда, в отличие от пазырыкской находки, к цепочке, происходящей из кургана 2 могильника Темир-Суг I, кренился не только фрагмент обоймы ножен: при помощи кольца цепочка была соединена с подпрямоугольной пряжкой, имевшей овальное окончание и подвижный язычок на перемычке. Помимо этого в кургане 2 могильника Темир-Суг I была встречена квадратная пряжка со щитком и шпеньком на рамке (рис. 3, 3). Найденные экземпляры типологически идентичны пряжкам из погребения 45 КЭ-39 (рис. 1, 1). Правда, при помощи какой из них ножны крепились к поясу, сказать трудно. В кургане 2 могильника Темир-Суг I для этого использовалась пряжка с подвижным язычком, в то время как обойма ножен из кургана 2 могильника Новый Чаа-Холь III при помощи звена фурнитурной цепочки соединялась с пряжкой со шпеньком на рамке (рис. 3, 10). Использование в Кокэле пряжек, аналогичных той, что была встречена в захоронении кургана 2 могильника Новый Чаа-Холь III сомнения не вызывает (Дьяконова, 1970, с. 207, табл. XII, 11, 12). Следует также отметить, что в насыпи чаахольского кургана были найдены «фрагменты сосуда гунно-сарматского периода» (Шаровская, 1980, с. 6). Однако находка, сделанная в кургане 2 могильника Новый Чаа-Холь III, прежде всего интересна тем, что позволяет представить, как выглядел и обоймы ножен (рис. 3, 10). Аналогичные обоймы широко представлены в материалах томского Приобья: курганы 1, 40, 50, 69 Тимирязевского курганного могильника I (TMK-I) (Беликова, Плетн`ва, 1983, с. 137, рис. 2, 1; с. 140, рис. 5, 5; с. 142, рис. 8, 2; с. 149, рис. 14, 4). Примечательно, что в захоронениях ТМК-I были встречены витые цепочки (курган 55) и
(76/77)
Рис. 1. 1, 2 — п. 45, КЭ-39; 3, 4 — п. 66. КЭ-11; 5-8 — п. 46, КЭ-11; 9-13 — п. 38, КЭ-11; 14-16 — п. 52, КЭ-11; 17, 18 — п. 7-2, КЭ-39.
пряжка, идентичная той, что была прикреплена к обойме ножен, найденой в кургане 2 могильника Новый Чаа-Холь III (курган 60) (Беликова, Плетнёва, 1983, с. 145, рис. 10, 22; с. 146, рис. 11, 4; с. 148, рис. 13, 7). Дата тимирязевских курганов определяется в пределах V-VI вв. и.э. (Беликова, Плетнёва, 1983, с.7-18). В связи с этим можно отмстить, что в кургане 37 ТМК-I была зафиксирована таштыкская пряжка (Беликова, Плетнёва 1983, с. 139, рис. 4, 10). Отмеченная ситуация интересна тем, что в рамках таштыкской культуры витые цепочки рассматриваются как категория вещевого комплекса, позволяющая существенно омолодить датировку таштыкских склепов (Вадецкая, 1999, с. 124).
Железная обойма ножен, сопоставимая с алтае-тувинекими и западносибирскими находками, известна в кургане 19 могилышка-II в заливе Куркут (Прибайкалье). В отличие от алтайских, тувинских и западносибирских обойм, для соединения которых с поясом использовались витые цепочки с прикреплёнными к ним пряжками, куркутский экземпляр интересен тем, что бортик обоймы имеет крепление в виде круглой пряжки с подвижным язычком, то есть для соединения ножен с поясом использовался только портупейный ремень пояса (рис. 3, 13). Вариант крепления западносибирских и алтае-тувинских обойм хронологически, скорее всего, предшествует прибайкальскому. Однако, курган 19 могильника-II в заливе Куркут, несмотря па недостаточность аргументации, был датирован рубежом I тыс. до н.э. — I тыс. н.э. (Асеев 1983). Учитывая, что единственным из рассматриваемых памятников, где помимо обойм ножен или их фрагментов были встречены
(77/78)
Рис. 2. 1-7 — к. 227, м. Балыктыюль; 8 — п. 31, КЭ-26; 9-10 — к. 4, м. Дарасун; 11, 12 — погребение у с. Кызыл-Адыр.
свидетельства длительного переживания хуннских традиций, является только могильник Кокэль, дата III-V вв. н.э. для кургана 2 могильника Темир-Суг I, погребения 1 кургана 2 могильника Новый Чаа-Холь III, впускного погребения в кургане 6 могильника Пазырык и кургана 19 могильника-II в заливе Куркут выглядит наиболее предпочтительной.
Хронология комплексов, содержащих витые цепочки и пряжки с подпрямоугольной рамкой, округлым окончанием и подвижным язычком, подтверждается другими категориями сопроводительного инвентаря, встреченными в кокэльских погребениях и имеющими отношение к поясным наборам.
Колчанные крюки. В погребении 34 КЭ-26 был встречен колчанный крюк, аналогии которому известны в насыпи кургана 5 могильни-
(78/79)
ка Бай-Тал (Тува), кургане 227 могильника Балыктыюль, курганах 12 и 29 могильника Кок-Паш (Алтай). Помимо саяно-алтайских памятников, такие колчанные крюки зафиксированы в комплексе набора вооружения кенкольской культуры, могильниках гуннского времени Восточной Европы и средневековых захоронениях Забайкалья (Кожомбердиев, Худяков, 1987, с. 80, рис. 11; Засецкая, 1994, табл. 5, 12; табл. 46, 19; Асеев, Кириллов, Ковычев, 1984, с. 170, табл. XVIII, 1, 2, 3, 6; табл. XX, 10; табл. XXIII, 2). Хронология всех перечисленных комплексов исклю-
|
(79/80) 
|
Рис. 3. 1-4 — к. 2, м. Темир-Суг I; 5-8 — впускное погребение в к. 6, м. Пазырык; 9-12 — к. 2, м. Новый Чаа-Холь III; 13 — к. 19, могильник II в заливе Куркут.
|
Рис. 3. 1-3 — п. 7, м. Аймырлыг XXXI; 4-7 — впускное погребение в к. 15, м. Аймырлыг VII; 8 — я. 1, тр. 3, поселение Ай-Дай IV.
|
чает возможность появления колчанных крюков с поперечной планкой ранее III в. н.э. Помимо этого, некоторые из находок позволяют определить временные рамки, когда эта разновидность крюков получила наибольшее распространение от Восточной Европы до Забайкалья.
Колчанный крюк, аналогичный тувинскому экземпляру, встречен в погребении у с. Кызыл-Адыр Оренбургской области. Первоначально это захоронение по комплексу вещей и микростратиграфическим наблюдениям датировалось IV-V вв. н.э. (Гаряинов, 1980, с. 259-262; Засецкая, 1982, с. 55-77). Позднее, на основании типологичес-
(80/81)
Рис. 5. 1-4 — п. 57, м. Аймырлыг XXXI; 5-9 — п. 65, м. Аймырлыг XXXI.
кого анализа бронзового гуннского котла, входившего в состав сопроводительного инвентаря этого погребения, дата кызыл-адырского захоронения была определена в пределах конца IV-V вв. н.э. (Боковенко, Засецкая, 1993, с. 84) (табл. II, 11, 12) [таблицы нет].
В кургане 4 могильника Дарасун (Забайкалье) колчанный крюк с поперечной планкой был найден в комплексе, содержавшем китайские монеты ушу, которые отливались в Китае с 118 г. до н.э. по 581 г. н.э. Дарасунские монеты относятся к самым последним образцам, хорошая сохранность которых «указывает на то, что они недолго находились в употреблении и, следовательно, могли попасть к забайкальским племенам сразу же после выпуска». Дата кургана 4 могильника Дара-
(81/82)
сун в пределах VI в. н.э. сомнения не вызывает (Ковычев, 1983, с. 119, 122, рис. 112) (табл. II, 9, 10) [таблицы нет].
Широкое распространение колчанных крюков с поперечной планкой и хронология памятников, в которых они были встречены, позволяют утверждать, что саяно-алтайские захоронения, содержащие аналогичные находки, связаны с пластом постхуннских традиций степного пояса и сопредельных территорий.
Таким образом, даже если пренебречь более поздними датами комплексов Восточной Европы, Средней Азии, Западной Сибири, Минусинской котловины и Забайкалья (Засецкая, 1982, с. 55-77; Засецкая 1994; Кожомбердиев, Худяков, 1987, с. 75-107; Ковычев, 1983, с. 122; Беликова, Плетнёва, 1983; Вадецкая, 1999), все рассмотренные компоненты вещевого комплекса позволяют датировать погребения Кокэля, содержащие фрагменты поясных наборов, не ранее III в. н.э. Помимо этого, идентичность поясных наборов и характер локализации рассмотренных захоронений на площади курганов-кладбищ КЭ-11 и КЭ-39 позволяют сделать вывод о том, что все погребения этих некрополей были совершены в течение незначительного отрезка времени, то есть практически синхронны друг другу (Дьяконова, 1970, с. 82, рис. 2; с. 154, рис. 104; Вайнштейн, 1970, с. 8, рис. 1). В связи с этим следует отметить, что содержащее колчанный крюк с поперечной планкой погребение 31 КЭ-26 появилось в процессе формирования кургана, располагается в его центральной части и не является впускным. Учитывая даты ранее рассмотренных комплексов, содержащих аналогичные крюки, можно предположить, что захоронения основных курганов-кладбищ осуществлялись практически единовременно. Это означает, что появление всех комплексов кокэльской культуры одноимённого могильника допустимо датировать не ранее III в. н.э.
Литература ^
Боковенко H.A., Засецкая И.П. Происхождение котлов «гуннского типа» // ПАВ. Вып. 3, СПб., 1993.
(82/83)
Васютин A.C., Илюшин A.M., Елин E.H., Миклашевич Е.А. Погребения пред-тюркского времени на могильнике Кок-Паш из Восточного Алтая // Проблемы охраны археологических памятников Сибири. Новосибирск, 1985.
Вайнштейн С.И. Раскопки могильника Кокэль в 1962 ( погребения кызылганской и сыын-чурекской культур ) // Тр. ТКЭАН. Т. III. Л., 1970.
Гариянов В.А. Гунннское погребение в пещере Южного Урала // СА № 4. 1980.
Глоба Г.Д. Раскопки курганного могильника Белый-Бом II // Археологические исследования в Горном Алтае в 1980-1982 годах. Горно-Алтайск, 1983.
Давыдова A.B. Иволгинский могильник // Иволгинский археологический комплекс. Т. 2. СПб., 1993.
Дьяконова В.П. Большие курганы-кладбища на могильнике Кокэль (по результатам раскопок за 1962,1965 гг.) // Тр. ТКЭАН. Т. Ш. Л., 1970.
Елин В.Н. Восточный Алтай в предтюркское время (хронология и культурная принадлежность). Автореф. канд. дис. Кемерово, 1987.
Засецкая И.П. Погребение у с. Кызыл-Адыр Оренбургской области (к вопросу о гунно-хуннских связях) // Древние памятники на территории СССР. Л., 1982.
Засецкая И.П. Культура кочевников южнорусских степей в гуннскую эпоху (конец IV-V вв.). СПб., 1994.
Ковычев Е.В. Могильник железного века у станции Дарасун // По следам древних культур Забайкалья. Новосибирск, 1983.
Кожембердиев И.К., Худяков Ю.С. Комплекс вооружения кенкольского воина // Военное дело древнего населения Северной Азии. Новосибирск, 1987.
Комиссаров С.А. Сяньбэй — «племя единорога» // 100 лет гуннской археологии. Номадизм: прошлое, настоящее в глобальном контексте и исторической перспективе. Улан-Удэ, 1996.
(83/84)
Мамадаков Ю.Т. Ритуальные сооружения булан-кобинской культуры // Археология Горного Алтая. Барнаул, 1994.
Мандельштам A.M., Стамбульник Э.У. Гунно-сарматский период на территории Тувы // Степная полоса Азиатской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1992.
Миняев С.С. Азиатские аспекты «гуннской проблемы» // Проблема археологии и этнографии Южной Сибири. Барнаул, 1990.
Миняев С.С. Дырестуйский могильник. СПб., 1998.
Николаев H.H. Предварительные итоги культурно-хронологической идентификации поселения Ай-Дай IV в Хакасии // Новые исследования археологов России и СНГ. СПб., 1997.
Стамбульник Э.У. Новые памятники гунно-сарматского времени в Туве // Древние культуры евразийских степей. Л., 1983.
Худяков Ю.С., Алкин C.B., Юй Су-Худ[-Хуа]. Сяньби и Южная Сибирь // Древности Алтая. ИЛА № 4. Горно-Алтайск, 1999.
Архивные материалы ^
Стамбульник Э.У. Отчёт о полевых работах 2-го отряда Саяно-Тувинской экспедиции на могильнике Аймырлыг // Архив ИА РАН. Р-1. Д. №№ 6827, 6827-а.
Стамбульник Э.У. Отчёт о полевых работах 2-го отряда Саяно-Тувинской экспедиции в 1978 г.// Архив ИА РАН. Р-1. Д. №№ 7280,7280-а.
Стамбульник Э.У. Отчёт о полевых работах VI отряда Саяно-Тувинской археологической экспедиции ЛОИА АН СССР на могильнике Аймырлыг в 1979 г. // Архив ИА РАН. Р-1. Д. №№ 7772, 7772-а.
Стамбульник Э.У. Отчёт о полевых исследованиях 6-го отряда Саяно-Тувинской экспедиции ЛОИА АН СССР на могильнике Аймырлыг в 1980 г. // Архив ИА РАН. Р-1. Д. №№ 8179, 8179-а.
(84/85)
Стамбульник Э.У Отчёт о полевых работах VI отряда Саяно-Тувинской археологической экспедиции ЛОИА АН СССР в 1981 г. // Архив ИА РАН. Р-1. Д. №№ 9284, 9284-а.
Трифонов Ю.И. Фотоматериалы к отчету о раскопках 1971 г. // Фотоархив ИИМК РАН. Инв. № 2492-107.
Шаровская Т.А. Отчёт о работах VII-гo отряда Саяно-Тувинской археологической экспедиции ЛОИА АН СССР в зоне застройки поселка Новый Чаа-Холь в 1979 г. // Архив ИА РАН. Р- 1. Д. №№ 8346, 8346-а.
Список сокращений ^
AB — Археологические вести
АСГЭ — Археологический сборник Государственного Эрмитажа
ИЛА — Известия лаборатории археологии
ПАВ — Петербургский Археологический Вестник
СА — Советская Археология
Тр. ТКЭАН — Труды Тувинской комплексной экспедиции Академии Наук
|
