главная страница / библиотека / обновления библиотеки / оглавление книги

Л.Н. Гумилёв. Хунны в Китае. Три века войны Китая со степными народами. III-VI вв. М.: ГРВЛ. 1974. Л.Н. Гумилёв

Хунны в Китае.

Три века войны Китая со степными народами. III-VI вв.

// М.: ГРВЛ. 1974. 260 с.

Отв.ред. Л.П. Делюсин.

[ 4 ] Костёр.

 

Гибель династии. — 67

Гибель единства. — 72

Гибель аристократии. — 76

Гибель демократии. — 79

А кто выиграл? — 82

Отец и сыновья. — 84

 

Гибель династии.   ^

 

После 317 г. счастье покинуло хуннов. Попытавшись продвинуться на юг до берегов Янцзы, они натолкнулись на отпор южных китайцев. Внезапное нападение на стан хуннского наследного принца Лю Цаня принесло китайцам победу. В ночном бою погибла половина хуннского отряда, вторая половина разбежалась, и китайцы получили огромную добычу лошадьми и рогатым скотом. Реальных последствий эта стычка не имела. Когда подошли главные силы хуннов, китайский полководец приказал переколоть захваченных коней и быков и оттянул за Янцзы своё войско. Однако этот эпизод показал беспомощность и бездарность наследника престола.

 

В 318 г. хуннскую династию постигла большая беда. Сгорело одно из крыльев дворца, и в огне погибло 20 членов фамилии Лю. Это была большая потеря, потому что погибли люди безусловно верные и нужные; заменить их было очень трудно. К несчастью для хуннского народа, наследник престола не был в этом числе. [1]

 

Вскоре после этого заболел и умер Лю Цун, оставив престол старшему сыну, бездарному Лю Цаню. Зная «возможности» Лю Цаня, Лю Цун поручил охрану империи канцлеру Лю Яо и маршалу Ши Лэ, присоединив к ним двух своих младших сыновей и главного интенданта, китайца Цзинь Чжуна. После похорон шаньюя (и императора) полководцы вернулись к своим войскам, а Цзинь Чжун остался единственным советником Лю Цаня. Своё положение он использовал для того, чтобы побудить нового владыку избавиться от опеки и советов братьев, ко-

(67/68)

(Карта без подписи. Открыть карту в новом окне)

(68/69)

торые были вскоре казнены по обвинению в кутежах и небрежении к своим обязанностям. Фактическая власть оказалась в руках Цзинь Чжуна, который был отнюдь не беспринципным честолюбцем, а подлинным китайским патриотом, влюблённым в свою цивилизацию, которая, на хуннский взгляд, в эпоху Цзинь была чудовищна. Но это неумение предугадать поведение людей иного этнического склада и вытекающие отсюда тяжёлые последствия характерны для всех зон этнических контактов.

 

Разница этнических черт хуннов и китайцев была такова, что обычаи одних вызывали у других физическое отвращение. В частности, у хуннов, живших в степях, существовал обычай наследования жён. Вдова старшего брата становилась женой младшего, который был обязан о ней заботиться как о своей любимой жене. [2] Иногда на тех же условиях жёны отца переходили к сыну (за исключением, конечно, его матери). Этот обычай сложился и бытовал тогда, когда была нужда в охране женщины в условиях сурового климата и межплеменных войн. Это своеобразное «социальное страхование» оплачивалось женским трудом в юрте родственника. Благодаря этому обычаю женщина даже в условиях экзогамии и патриархального родового строя имела обеспеченное положение в случае вдовства. С переходом хуннов в Китай этот обычай потерял своё значение, но сохранился как реликт.

 

Поэтому, когда Лю Цань стал посещать юных наложниц своего отца, с точки зрения хуннов, это было его право и долг. Но китайцам такое поведение казалось чудовищным развратом, и Цзинь Чжун использовал этот факт для своих целей, которые считал патриотическими и благородными: он восстановил служивших во дворце китайцев против варвара, живущего с «собственными матерями», потому что в Китае все жёны отца считались находящимися в этом ранге. Это была капля, переполнившая сосуд взаимного негодования и озлобления.

 

Никакие приманки не могли примирить китайских патриотов с господством «варваров», но ждать спасения от своих южных соплеменников было явно бессмысленно. Приходилось рассчитывать на собственные силы и искать новых способов борьбы. По этому пути пошёл Цзинь Чжун, выступивший в роли китайского Конрада Валлен-

(69/70)

рода. [3] Сделав блестящую карьеру и став правителем при бездарном монархе, он тем не менее поставил на карту всё добытое благополучие и даже свою жизнь: он решился на государственный переворот. С кучкой заговорщиков он ворвался в покои Лю Цаня и учинил резню, в которой погиб доверчивый император (и шаньюй).

 

За сим последовала жуткая расправа. Все родственники Лю Цуна без различия пола и возраста были казнены на рыночной площади; трупы Лю Юаня и Лю Цуна были вырыты из могил и обезглавлены, а храм предков фамилии Лю — сожжён. После погрома Цзинь Чжун принял титул вана (Хань-ван), [4] что указывало на признание южного императора династии Цзинь его сюзереном. Затем он, взяв в руки государственную печать, захваченную хуннами в Лояне, заявил: «Отныне Китай не будет управляться кочевниками. Вот печать, которой они овладели. Я её возвращаю законным владельцам — императорской фамилии Цзинь». И он послал на юг письмо, в котором объяснял свой поступок желанием освободиться от иноземцев, «презренных и лишённых добродетелей», и отомстить им за двух казнённых императоров, прах которых он отправил вместе с письмом на юг. [5]

 

Как видно, Цзинь Чжун считал себя не предателем и убийцей, а героем, но это было так же непонятно хуннам, как китайцам — наследование жён. Народ покидал столицу и бежал в провинции, находившиеся под контролем войск Ши Лэ, который с 50-тысячным войском двинулся на Пиньян. На западе империи Лю Яо, узнав о трагедии, объявил себя императором и отдал приказ казнить каждого, уличённого в сношениях с узурпатором. Напуганный Цзинь Чжун попытался договориться с Ши Лэ, но тот арестовал посла и отправил его Лю Яо.

 

Лю Яо принял арестованного любезно и освободил, попросив передать Цзинь Чжуну, что если тот сдастся, то

(70/71)

будет прощён и оставлен в чине. Тот имел достаточно ума, чтобы не поверить, но его сподвижники убили его и поставили на престол его сына Цзинь Мина, который предложил Лю Яо свою покорность. Но тут вмешался Ши Лэ. Он напал на Пиньян, чтобы отомстить за гибель хуннских принцев. Цзинь Мин покинул город и с толпой беглецов сдался Лю Яо, который казнил его самого и всех его родственников. Тем временем Ши Лэ занял покинутую столицу, сжёг осквернённый убийством дворец и восстановил могилы Лю Юаня и Лю Цуна. Этим закончилась попытка китайцев добиться реванша, продолжавшаяся всего три месяца рокового 318 года.

 

Так китайские нравы IV в., в которые как компонент входило вероломство по отношению к «варварам», оказались не более, скажем, конструктивными, чем хуннские, где свирепость сочеталась с доверчивостью. Но, пожалуй, хуже всего была смесь тех и других. Хунн с китайским образованием был опаснее кобры. Таким персонажем оказался Лю Яо, на словах побеждавший «без хитростей и измен», а на деле постоянно нарушавший свои обещания. По «праву аристократизма» он взял власть в свои руки. Поскольку царствующий дом хуннов был полностью истреблён, то Лю Яо как основатель новой династии дал ей новое название — Чжао, [6] а столицу перенес в Чанъань. Ши Лэ получил титул «Великий Маршал», и ему было поручено управление восточными областями страны. Однако уже на следующий год положение изменилось.

 

Да и как могло быть иначе? За полтора века тесного общения с китайцами хунны не могли удержать свои родовые традиции, которые сохранились лишь у их степных сородичей в Ордосе. В 20-х годах IV в. хуннского единства уже не существовало. Хунны победили китайцев, но перестали быть хуннами.

 

Название народа часто переживает сам народ. Например, византийские греки и малоазиаты в XV в. еще называли себя римлянами. Нечто схожее случилось с хуннами. Былых традиций хватило на восстание и победу, но на поддержание власти их не оказалось. Учреждения но-

(71/72)

вой империи копировались с китайских образцов: быт, нравы и утварь дворцов, титулатура и обряды — всё было копией Ханьской монархии, а не патриархального двора шаньюев. Хунны превратились в «цивилизованных варваров», у которых равно отсутствуют высокие моральные качества, свойственные примитивному быту, и духовное развитие многовековой культуры. Властолюбие и эгоизм полководцев и беспринципность профессиональных солдат, составляющих их реальную силу, обусловили конец возрождения хуннской независимости.

 

Гибель единства.   ^

 

Лёгкая победа над мятежным министром показала, что обе армии, созданные покойными шаньюями, не имеют равных себе соперников. Но слишком уж они разнились между собой, и ни та ни другая не имели подлинных традиций.

 

Лю Яо, принц крови, пропитавшийся китайской культурой, нашёл общий язык с хуннскими старейшинами. Ши Лэ, бывший атаман разбойников, опёрся на беднейшую массу кулов и деклассированных китайцев, примыкавших к нему. Обе группы были одинаково чужды хуннскому родовому строю и враждебны китайской государственности, но ещё более — нетерпимы друг к другу. Столкновение между ними было неизбежно.

 

В начале 319 г. Ши Лэ отправил к Лю Яо посла с поздравлением по случаю вступления на престол, а тот в ответ пожаловал Ши Лэ титул «Царь Чжао». Но один из слуг посла шепнул Лю Яо, что его хозяин имеет задание разведать силу императорской армии. Та была в неважном состоянии: изнурена внезапным походом и беспорядочным снабжением. Вспыльчивый Лю Яо поступил, как было принято в Китае: поверил доносу и казнил посла. [7]

 

Ши Лэ пришёл в ярость и, по обычаю кочевников, порвал все сношения с Лю Яо. Только что восстановленное государство распалось для смертельной войны между бывшими соратниками.

(72/73)

 

Нет, нельзя сказать, что одна из сторон «окитаилась» больше, чем другая, но воздействие цивилизации на них было разным.

 

Новая хуннская держава называлась Младшая Чжао. [8] Она впитывала китайскую культуру, как губка. Сам Ши Лэ был безграмотен, но уважал науку. Он покровительствовал конфуцианским философам, поэтам и основывал школы. [9] Но военные традиции, унаследованные от хуннов, он хранил свято, и это отвечало интересам народных масс кулов.

 

Лю Яо сделал своей столицей Чанъань. Там он разрушил китайский Храм предков и взамен соорудил хуннское святилище: курган, посвящённый духам-покровителям почвы и растительности, Небу и Земле, считая, что он подражает шаньюю Модэ. [10] Хуннская знать чтила культурные традиции своего народа, но на практике стала руководствоваться китайскими нормами поведения, хотя всеми силами противилась этому неуклонному процессу. К этому её вела «логика событий». Возникшая, таким образом, двойственность немедленно отразилась на делах правления.

 

В 320 г. Лю Яо донесли, что двое придворных замыслили восстание и привлекли к участию в заговоре нескольких офицеров из «страны Ба», т.е. дисцев, или тангутов. Зачинщиков казнили, а прочие, т.е. тангуты, были брошены в тюрьму. Лю Яо осудил на смерть и их, но Ю Цзы-юань, офицер дворцовой стражи, вмешался и сказал своему владыке, что, по закону, за соучастие смертной казни не полагается, и просил отменить несправедливый приговор. Лю Яо в гневе приказал арестовать непрошеного советчика и казнить пятьдесят арестованных, но тут за них вступились их соплеменники. Область Ба восстала против произвола и была поддержана из-за границы тибетцами и табгачами. Количество восставших ис-

(73/74)

числялось, по слухам, в 300 тыс. человек. Конечно, цифра преувеличена, но так или иначе в столице было введено военное положение и ворота запирались даже днём.

 

Правдолюбец Ю Цзы-юань снова обратился к Лю Яо с увещаниями, на этот раз письменными. Лю Яо порвал письмо и велел казнить автора, но придворные хунны отказались выполнить приказ, ссылаясь на искренность придворного и его право давать советы царю.

 

И вот тут-то встаёт вопрос: какому царю? В Китае император был самодержцем, а в Хунну олигархия знатных родовичей ограничивала власть шаньюя. [11] Значит, хотя Лю Яо объявил себя императором династии Чжао, для хуннского окружения он оставался шаньюем, и в праве на произвол ему было отказано. Под прямым давлением своих придворных Лю Яо не только освободил Ю Цзы-юаня, но и принял его совет: объявить прощение и арестованным и восставшим. Совет был мудр: все сразу разошлись по домам, кроме тибетцев и табгачей. Но и тех удовлетворили деньгами, после чего поселили вокруг Чанъани в качестве вспомогательных войск. [12] Итак, хуннская политика миролюбия к кочевникам принесла настолько большую пользу, что Ю Цзы-юань был повышен в чине; он стал первым советником Лю Яо и главой всех судов (нечто вроде современного министра юстиции). [13]

 

Ши Лэ не был столь удачлив в первые годы своего самостоятельного правления. Ему портили жизнь завоёванные, но не покорённые юго-восточные провинции, где с 313 г. действовал талантливый китайский полководец Цзу Ти, бывший правитель области Юйчжоу. Стремясь вернуть потерянные Китаем земли и получив от Сыма Жуя немного продовольствия и тканей для обмундирования, Цзу Ти возглавил отряд добровольцев и повёл войну на свой страх и риск. Он хорошо обращался с населением, и войско его росло. В 317 г. Цзу Ти нанёс в Хэнани поражение лучшему полководцу хуннов, Ши Ху, а в 319 г., воспользовавшись расколом в рядах кочевников, пошёл в наступление на север. Но, на счастье Ши Лэ, цзиньский двор прислал сановника инспектировать действия полко-

(74/75)

водца, и тот быстро довёл Цзу Ти до разрыва сердца. На этом успехи китайского оружия и закончились (321 г.).

 

В этой жестокой войне Ши Лэ снова проявил великодушие, некогда привлекавшее на сторону хуннов симпатии подвластных им племён. Например, узнав, что Цзу Ти как истый китаец горюет о невозможности совершить обряд поклонения предкам, похороненным на занятой хуннами территории, Ши Лэ лично посетил могилы, приказал их реставрировать и уведомил об этом своего противника. Когда один из китайских офицеров перешёл к хуннам, Ши Лэ послал Цзу Ти его голову с пояснением, что он ничто так не ненавидит, как измену[14] Но вместе с тем он несколько раз проводил массовое истребление китайского населения в тех областях, которые в данный момент казались ему опасными или чем-либо подозрительными.

 

Короче говоря, Ши Лэ и Лю Яо были по характеру противоположны друг другу, равно как и сторонники их — традиционалисты-хунны и безродные кулы. Единство этих народов, создавшееся как реакция на китайский гнёт, испарилось, и с 319 г. они из союзников превратились в злейших врагов, между которыми не могло быть компромисса.

 

Раскол среди хуннов спас Южный Китай, но там было также неблагополучно. В 322 г. племена ди на границе Шэньси и Сычуани, и без того неспокойные и мятежные, отложились от Китая, основали царство Уду и встали в вассальные отношения к Лю Яо[15] В Южном Китае с 322 до 324 г. полыхал мятеж Ван Дуна[16] Воспользовавшись возникшим замешательством, Ши Лэ овладел Цзинь-чжоу[17]

 

В табгачском ханстве происходили очередные убийства ханов и возмущения народа, так что Китай лишился самого важного союзника, ставшего на какое-то время небоеспособным. Сложилась выгодная для хуннов ситуация, но они использовали её для внутренней войны.

(75/76)

 

Гибель аристократии.   ^

 

В 323 г. Ши Лэ настолько укрепился в своих владениях, что объявил войну одновременно двум империям: Цзинь и Чжао. [18] Таким образом, хунны и китайцы внезапно оказались союзниками. Но южнокитайская империя, обескровленная затянувшимся мятежом Ван Дуна, была не в состоянии защитить свои северные области, как те, что были освобождены доблестным Цзу Ти, так и те, которые ещё числились под её властью. Полководцы Ши Лэ: Ши Шэн и Ши Ху без труда овладели северной половиной бассейна р. Хуай и Шаньдуном, закончив кампанию к 325 г.

 

Более серьёзные операции развернулись под Лояном. Хунны блокировали отряд Ши Шэна. Ши Ху пришёл к нему на выручку и нанёс осаждавшим тяжёлое поражение. Хуннские полководцы пали в бою, а войско их рассеялось. Лю Яо заболел от горя, и контрнаступление хуннов задержалось на три года (с 325 по 328). За это время империя Цзинь пережила ещё один мятеж, ослабивший её настолько, что она уже не представляла опасности для державы Ши Лэ. Поэтому Ши Лэ направил своего полководца и названого брата Ши Ху с 40-тысячным войском против Лю Яо. Последний встретил противника в изгибе Хуанхэ, обратил в бегство и преследовал бегущих на протяжении более 200 ли (80 км).

 

Хунны пленных не брали. Убитых некогда было считать, земля была усеяна гниющими трупами. Вторую армию противника Лю Яо осадил в цитадели Лояна, которую он рассчитывал затопить, подведя каналом воду из р. Ло.

 

В этих тяжёлых обстоятельствах престарелый Ши Лэ принял командование на себя. Он заявил своим приближённым, что «хоть и говорят, будто ничто не может противостоять ярости Лю Яо, но на самом деле Лю Яо стар, а его воины — дрянь», и выступил в поход со всеми имеющимися у него войсками.

 

Когда Лю Яо узнал от пленных, что сам Ши Лэ идёт против него, он снял осаду с крепости и отошёл на запад

(76/77)

от р. Ло. Ши Лэ вступил в покинутый хуннами Лоян и возблагодарил Небо за спасение. Затем он двинулся на войско Лю Яо, будучи уверен в успехе. [19]

 

Ши Лэ оказался прав: у Лю Яо не хватило выдержки для основательной подготовки к решительной битве. Вместо того чтобы предугадывать шаги противника, он пил вино в шатре со своими любимцами и под страхом смертной казни запретил себя тревожить неприятными вестями. Потому и позиция была им выбрана непродуманно: в тылу войск оказалась река, а фланги остались неприкрытыми. Ши Ху с пехотой двинулся на центр хуннской армии, прикрывшись латной конницей, которая должна была смягчить ответный удар войск Лю Яо.

 

В решающий момент боя, когда перестройка для Лю Яо была уже невозможна, из Лояна вышли отборные войска под командой самого Ши Лэ в шлеме и броне, пустившего коня в галоп на врага. А Лю Яо был пьян. Когда 40 тыс. воинов Ши Лэ обрушились на его левый фланг и хуннские всадники рассыпались, избегая массированного удара, полководец упал с коня и был взят в плен. Это решило судьбу битвы. Ши Лэ даже запретил преследование, не считая нужным длить кровопролитие. Он удовлетворился тем, что предложил своему пленнику написать письмо сыновьям с приказом прекратить братоубийственную войну. Это вполне разумное предложение почему-то не было принято Лю Яо. Напротив, он написал своим детям, что требует вести войну до победы, не заботясь о судьбе отца. После такого жестокого поступка Лю Яо был убит.

 

Впрочем, упорство Лю Яо мало что изменило. Его дело было обречено. В его собственной державе у него не было сторонников, кроме немногочисленных хуннских ветеранов, окружённых толпами себялюбцев и предателей. Впрочем, китайское население Шэньси нельзя считать изменниками. Им была просто безразлична судьба деспота, их завоевавшего. Но, страшась того, что война, как не раз бывало, опустошит их сёла и города, они восстали против побеждённых и подчинились победителям. [20] В 329 г. Ши Шэн вступил в Чанъань, а Ши Ху разбил войска сыновей Лю Яо, пытавшихся отбить город.

(77/78)

 

После этого в стане хуннов возникла паника. Они рассеялись, не оказывая врагу сопротивления. Последняя оставшаяся верной сыну Лю Яо, Лю Си, армия, насчитывавшая всего 3 тыс. человек, сдалась на милость победителя. Все пленные были казнены. Северный Китай был объединён заново. В 330 г. Ши Лэ был провозглашён императором Младшей Чжао, наложница бывшего раба и разбойника стала императрицей, его сыновья — наследным принцем и маршалом, а названый брат Ши Ху — главным судьёй, чем он остался весьма недоволен, так как тоже хотел стать по меньшей мере маршалом. И самое любопытное, что китайская историография относится к Ши Лэ с нескрываемой симпатией. [21] Что здесь: справедливость или пристрастие?

 

Несомненно, Ши Лэ был человек способный и, вероятно, обаятельный, но зла он причинил немало. Однако его расправы с китайским населением в источнике затушёваны, а благородные поступки даны выпукло. Это не может быть случайным. Зато с Лю Яо историографы поступили как раз наоборот, и думается, что разгадка кроется именно здесь.

 

Этнические особенности хуннов, ненавистные китайцам, были естественны для степных аристократов, пусть даже воспитанных в китайском духе. Но, сменив тюркские имена на китайские, члены фамилии Лю оставались хуннами, и для китайцев оставались чужими. Зато отсутствие традиций в Младшей Чжао роднило её сторонников со столь же деградировавшим, т.е. потерявшим традиции, населением Северного Китая; они были близки социально, и эта близость была важнее, чем языковые различил кулов и китайцев. Общаясь постоянно, они научились понимать друг друга, и поскольку Ши Лэ ничего не противопоставлял вкусам и взглядам большинства своих подданных, то те отнеслись к нему терпимо. А по своим качествам правителя Ши Лэ был даже лучше, чем глупые императоры династии Цзинь и их свирепые временщики. Поэтому порядок, установленный Ши Лэ, оказался относительно прочным. Во всяком случае его хватило на двадцать лет.

(78/79)

 

Гибель демократии.   ^

 

Торжество демократического вождя хуннов и кулов Ши Лэ продолжалось всего четыре года. За это время он успел только соорудить для себя роскошный дворец в г. Е, который сделал своей столицей. В 333 г. Ши Лэ тяжело заболел, и Ши Ху, приняв командование дворцовой стражей, запретил входить к больному всем, даже министрам и родственникам. Сыновья основателя династии, Ши Хун и Ши Кан, командовали войсками в провинциях. Этим воспользовался Ши Ху. Не дожидаясь последнего вздоха своего государя и названого брата, он арестовал сановников империи и верных советников умирающего императора. Видя, к чему клонится дело, наследный принц отрёкся от престола, но Ши Ху не принял его добровольного отречения, а низложил принца как «недостойного престола».

 

Похоронив прах Ши Лэ не в роскошной гробнице, которую тот соорудил для себя, а в соседней долине, Ши Ху объединил в своих руках все высшие должности и уволил всех старых соратников Ши Лэ, заменив их своими приверженцами. Императрица обратилась к своему сыну Ши Кану с вопросом, что ждёт её и его. Тот ответил: «Гибель!» и просил разрешения матери на восстание. Однако они ничего не успели, так как оба были схвачены и казнены. В ответ на зверства и произвол восстали царевичи: Ши Шэн — в Чанъани, и Ши Лян — в Лояне. Ши Ху, разбив Ши Ляна, казнил его, а доблестный Ши Шэн был убит своими же воинами, доставившими его голову Ши Ху. Воины без традиций предпочитали военного вождя законным наследникам, ибо само понятие закона заменилось категориями силы и выгоды.

 

Вскоре был казнён отрёкшийся наследник, принц Ши Хун, после чего Ши Ху объявил себя временным правителем, [22] а затем просто императором Младшей Чжао. Опорой его власти была армия, и только армия. На трупах аристократии и военной демократии установилась омерзительная, беспринципная тирания, возглавленная свирепым дикарём. Однако с комплектованием армии у Ши Ху было неблагополучно. Главная военная сила стра-

(79/80)

ны — хуннские всадники — наполовину погибла в гражданской войне, и армию пришлось пополнять китайцами. Эти последние были отнюдь не трусы, но меньше всего стремились положить свою жизнь ради хуннского завоевателя. Отсюда понятно, что боеспособность огромных армий была ничтожна. Повелитель Северного Китая не смог покорить не только Южный Китай, но даже небольшое княжество Лян в современной провинции Ганьсу. На его счастье, табгачское ханство переживало очередной период цареубийств (отцеубийств и братоубийств), причём уцелевшие князья искали помощи и спасения в Младшей Чжао. Благодаря этому Ши Ху мог быть спокоен за свою северную границу, но на востоке росла мощь Муюнов и борьба с ними представлялась весьма нелёгкой задачей. А при дворе южнокитайской империи Восточная Цзинь шла подготовка к освобождению захваченных хуннами территорий. Сразу же после переворота Ши Ху, в 334 г., южнокитайская армия напала на Младшую Чжао. Однако грабежи южнокитайских войск, укомплектованных кроме природных китайцев южными инородцами мань (народ тайской группы), юэ (народ малайской группы), лоло (народ бирманской группы) и т.д., вызвали возмущение населения освобождаемых областей. Лишённая поддержки народа, китайская армия в 339 г. потерпела поражение при Чжучэне (Хубэй) и откатилась на юг. [23]

 

Но с другим китайским соседом, княжеством Лян, образовавшимся в Ганьсу в 313 г., Ши Ху не смог справиться, тем более что ему приходилось держать большие силы при дворе ради собственной безопасности. Их надо было откуда-то почерпнуть.

 

Ши Ху нашёл выход. Китайские обычаи предписывали мобилизацию девушек для службы во дворце императора. Чем пышнее был двор, тем больше дочерей отрывалось от родителей и привлекалось во дворец, где им было по существу нечего делать. Ши Ху имел 10 тыс. таких девиц. Из них выбрали тысячу, обучили стрелять из лука с земли и с седла, одели в форму из шёлка и бархата и создали полк амазонок — личную стражу царя. [24] В верности женской гвардии сомнений не возникало, но китайцев такое необычное войско шокировало. Им казалось,

(80/81)

что это оскорбление Неба, т.е. естественного порядка вещей. Поэтому засуху, поразившую Северный Китай, они рассматривали как проявление справедливого гнева Неба.

 

Население роптало, но Ши Ху не обращал на это внимания. На восстановление роскошных дворцов в столицах и на службу в армейских обозах мобилизовали три пятых всех мужчин-крестьян, причём каждый мобилизованный должен был внести 15 ху риса и 10 кусков шёлка. Для развлечения командиров хуннской армии поля, сады и пастбища обращали в охотничьи угодья, причём браконьерство со стороны китайцев каралось смертью. Произвол судей не имел ограничений. «Если чиновник требовал у простолюдина красавицу-дочь или хорошего быка, или лошадь и не добивался успеха, он стряпал против него ложное обвинение в браконьерстве... Ни один человек не был спокоен за свою жизнь и жизнь близких». [25]

 

Да, китайцам под владычеством варваров было так же скверно, как хуннам под властью Китая. Видимо, этим народам, столь различным по определяющим этническим признакам, лучше было жить отдельно друг от друга. Но ведь ситуация, приведшая хуннов в Китай, сложилась за 300 лет до описываемой трагической эпохи по инициативе китайцев. [26]

 

Итак, обе ветви хуннского народа, проникшие в Китай и победоносно в нём утвердившиеся, оказались нежизнеспособными. Трудно считать это случайностью. Даже если гибель хуннской аристократии рассматривать как следствие военного поражения, то ведь и оно было чем-то вызвано и обусловлено. Ещё удивительнее то, что победившие хуннские кулы оказались на положении подневольной военной стражи, удерживая многомиллионный китайский народ от расправы с ними. Это было изнурительное состояние постоянной готовности к неизвестной опасности, которая не могла не быть грозной. Весело было только во дворце царя, да и то, как мы увидим, не очень. Победа не принесла хуннам счастья.

 

А вместе с тем за пределами империи Младшая Чжао, в Ордосе, кочевали хунны, не перешедшие границу Китая. Во времена Лю Юаня эти хунны участвовали в осво-

(81/82)

бодительной войне, и даже есть предположение, что основатель этого княжества, Гао Шэн-юань, на самом деле не кто иной, как Лю Сюань, друг и вдохновитель Лю Юаня. [27] Они сохранили кочевой быт и свои природные качества. Недаром китайцы пишут о них: «все были люди смелые, храбрые и любили бунтовать». [28] А вот хунны, покинувшие родные степи, уже во втором поколении изменили свой этнический облик.

 

Но прежде чем обратиться к анализу глубоких причин этнического метаморфизма, посмотрим, чем была богата эпоха Ши Ху, начатая столь кроваво. Тогда у нас будет достаточно данных, а поставленный ныне вопрос, оживив наш интерес к проблеме, поможет их собрать воедино.

 

А кто выиграл?   ^

 

Никогда не бывает так, чтобы при азартной игре все оказывались в проигрыше. Этим обстоятельством объясняется явление, имевшее огромные последствия не только для хуннов, но и для всей культуры Дальнего Востока. В царствование Ши Ху блистательную победу одержала буддийская община. [29]

 

Согласно буддийской доктрине люди делятся на две неравные части: монахи буддийской общины и все остальные. Солью земли признаются монахи, так как они стали на «путь», выводящий их из мира суетного (сансары) к вечному покою (нирване). Монахи не должны действовать, так как действие есть порождение страсти и ведёт к греху. Кормить, одевать и защищать монахов обязаны миряне, приобретающие тем самым «заслугу», которая поможет им в следующем «перевоплощении» стать монахами и вступить на «путь». Естественно, что чрезмерное увеличение общины монахов противоречило её интересам, так как если бы все стали монахами, то кормить их было бы некому. Но эта опасность китайским буддистам не грозила. Ни учёные, гордые своими знаниями и привилегиями, ни князья, увлечённые роскошью, войнами и

(82/83)

почестями, ни крестьяне, кормившие свои семьи и возделывавшие поля, не стремились бросить все привычные занятия во имя «пустоты», к которой должен стремиться буддийский монах. В буддийскую общину шли люди, не нашедшие себе места в жизни. Становясь буддистами, они отвергали жизнь, обидевшую их, и страсти, обманувшие их; во имя провозглашённой пассивности они развивали бешеную активность и таким образом находили применение своим силам. [30]

 

Буддийские монахи впервые появились в Китае в конце I в. Бритоголовые и босые, они произносили никому не понятные слова о загробном мире, нирване и самоусовершенствовании. Слова эти были чужды трезвым, реалистическим китайцам, и вначале успех буддийской пропаганды был ничтожен. [31] Но буддийские монахи проповедовали пассивность весьма активно и настойчиво. Они склоняли на свою сторону людей разочарованных, обиженных судьбой, и в частности женщин, положение которых в древнем Китае было незавидно. При этом к буддизму обращались как раз те юноши, которые должны были умножить ряды чиновников, т.е. наиболее талантливая и горячая молодёжь, способная воспринимать новые идеи и увлекаться ими.

 

Конфуцианская проповедь морали, долга и этикета бледнела перед буйной фантазией буддистов. Конфуцианцы после вековой борьбы признали себя не в состоянии путём спора и убеждений победить буддизм и обратились к правительству за помощью. В результате их усилий (146-167 гг.) буддисты к политической жизни страны доступа не получили, несмотря на то что в буддизм обратился император Хуан-ди.

 

При Младшей Чжао положение изменилось коренным образом. Буддизм давал выход к высокой культуре, позволяя не прибегать к услугам китайцев. Монахи — буддисты, индусы и согдийцы, не уступали китайцам в блеске интеллекта, и для «варваров» были не завоёванными врагами, а приятными гостями. Поэтому индийский монах Будда Жанга был приближен ко двору Ши Ху и легко

(83/84)

добился от него привилегий для строящихся монастырей и разрешения на свободную пропаганду буддизма среди подданных империи Чжао, хотя сам монарх и его сподвижники в буддийскую общину не вступали, предоставляя это своим обездоленным подданным.

 

Конфуцианцы попробовали протестовать, но Ши Ху встал на сторону буддистов, и множество молодых китайцев, вместо того чтобы служить и платить налоги, заполнили буддийские монастыри, строящиеся по всей стране. [32] Будда Жанга окончательно упрочил своё положение тем, что своевременным советом спас жизнь императора от заговора, устроенного наследником престола. С тех пор хунны связали свою судьбу с буддийской общиной, которая благодаря этому вступила в период расцвета. Когда же кровавая звезда хуннской славы склонилась к закату, буддийские монахи укрыли своё учение в пещерах Дуньхуана, где расцвело их великое искусство. Но и в самом Китае буддийская община утвердилась на 1500 лет. Этим она обязана эдикту о веротерпимости, изданному Ши Ху специально для того, чтобы обеспечить ей безопасность. [33]

 

Отец и сыновья.   ^

 

Ши Ху был не только воином, но и эстетом. Он оказался любителем китайского искусства и украсил свою столицу — крепость Е, перевезя в неё колокола времён Цинь, химер империй Хань и бронзовых гигантов империи Цао Вэй, сохранившихся от блестящей эпохи китайского могущества и побед над кочевниками, совершенно забыв, а может быть и не зная, что государи этих династий были злейшими врагами его народа. [34] Наряду с

(84/85)

военной столицей была учреждена столица гражданская, на старом месте, в многострадальном городе Лояне. Китайцы привлекались на государственную службу, вплоть до того, что Ши Ху даже усыновил талантливого придворного Жань Миня, т.е. дал ему фамилию Ши и возвёл в ранг принца крови. Однако китайская культура плохо прививалась хуннам. Именно этим объясняются драматические коллизии в императорском семействе, имевшие последствия для всего населения империи Младшая Чжао.

 

Именно «населения», а не «народа», так как народа Чжао, как в смысле «демос», так и в смысле «этнос», там не существовало. Все бывшие хуннские кулы (цзелу) стали господствующим классом, оставаясь самостоятельным племенем, говорившим по-хуннски. Оставшиеся в живых хунны вошли в их состав, утратив свою былую обособленность, так что создавшийся этнос стал выглядеть как ветвь хуннского. К господствующему классу (но не этносу) примыкали кяны и ди, ополчения которых служили в армии и считались привилегированными частями. Мобилизованные в армию китайцы и всё население стали одновременно угнетённые этносом и классом, за исключением тех, кто сделал придворную карьеру и стал в социальной иерархии выше большинства завоевателей-хуннов. Сложившаяся ситуация была неустойчива и в этническом и в социальном аспектах, но очень крепка в политическом, ибо внутри страны не нашлось силы, способной противостоять слаженной военной тирании, организованной Ши Лэ и Ши Ху. Но тут сказалось искажение психики в условиях контакта на суперэтническом уровне.

 

Как у всякого обладателя гарема, у Ши Ху было много детей. Наследный принц Ши Суй в жестокости превзошёл даже своего отца. Его любимым развлечением было пригласить на пир наложницу, которая пела, играла на лютне или плясала перед гостями, после чего их угощали... её мясом, украшенным её отрезанной головой. [35]

 

Ши Ху, сам человек деловой, давал сыну разные поручения, но тот постоянно их проваливал, за что отец порол (да-да, порол!) сына ремнём. И это повторялось не реже трех раз в месяц.

(85/86)

 

Наконец после очередной порки Ши Суй сказал своим слугам: «Ремесло министра неблагодарно; лучше поступить как Модэ» (т.е. убить отца). [36] Слуги, склонившись, промолчали, т.е. согласились. Царевич притворился больным, надеясь, что отец навестит его. Тот, действительно, пришёл к сыну, но буддийский монах Будда Жан-га, человек, обладавший огромной интуицией, а может быть, и информацией, посоветовал государю не входить одному в покои сына. Ши Ху сначала не придал словам монаха значения, но по дороге вспомнил их, и вместо себя послал одну из своих амазонок справиться о здоровье сына. Тот, решив, что заговор раскрыт, не сдержал гнева и отрубил посланнице голову. Тогда всё, действительно, раскрылось. Ши Ху казнил 30 вельмож, 26 жён и детей царевича и наконец его самого. Трупы казнённых были изрублены в крошево и зарыты все вместе в землю, а не в специальные могилы. Наследником был назначен принц Ши Сюань. [37] К счастью для красивых китаянок, людоед погиб в 337 г., а не позже. [38]

 

В этой грязной истории примечательно полное отсутствие принципов и идеалов, патриотизма и заботы о судьбе государства. Вместо этого — эгоизм и ничем не сдержанные рефлексы. Такими стали внуки освободителей своего народа.

 

Ши Сюань числился наследником десять лет и показал полное отсутствие каких-либо способностей. Наконец Ши Ху решил заместить его другим сыном. Наследник пронюхал это и уговорил двух своих приближённых убить брата — будущего наследника, а на себя взял убийство отца. Осенью 347 г. заговорщики убили принца и ждали у его трупа появления императора, но того отговорили идти на место ещё не раскрытого преступления, и он избежал кинжала своего сына.

 

Вскоре преступление было раскрыто. Ши Сюаня подвергли пыткам, а потом вместе с девятью членами его семьи сожгли в присутствии императора. Маленький внук императора, очень любивший деда, схватился за его пояс и, рыдая, просил его не убивать. Дед, плача, закрыл лицо рукавом, но не отменил приказа. Пояс Ши Ху лопнул, и

(86/87)

мальчика бросили в огонь. Потом пепел казнённых рассеяли перед воротами столицы под ноги прохожих. [39]

 

Такова была жизнь привилегированной части того общества, которое создали хуннские кулы при поддержке китайских ренегатов. В роскошном дворце, где стены были украшены рельефами, черепица кровли — лакирована, гирлянды золотых колокольчиков свисали с крыши, а колонны были покрыты серебряными пластинами, ни один человек ни минуты не был спокоен за свою жизнь.

 

Ничего похожего не было в юртах степных хуннов, да и сами китайцы не жили в таком аду. И там и тут существовала хоть какая-то этика, понятия о честности, верности, долге. Этические представления хуннов и китайцев очень разнились между собою, но они были чётко очерчены и формировали поведение тех и других. Но стоило их объединить, как они просто исчезали, вытеснив друг друга, а с ними испарились даже родственные чувства и элементарное сострадание, от чего проиграли все — и побеждённые и победители. Могучая и обширная империя Младшая Чжао оказалась хищной химерой, пожиравшей своих создателей наравне со своими врагами. И даже всемогущий император — Каменный Тигр [40] не выдержал воплей сжигаемого внука: от нервного потрясения он сильно заболел... Ведь он был не только императором, но и человеком. И тогда началось!

 


 

[1] Mc.Govern, стр. 331.

[2] Н.Я. Бичурин, Собрание сведений..., т. I, стр. 40.

[3] Герой одноимённой поэмы Мицкевича.

[4] В древнем Китае верховным главой всего мира считался хуанди; этот титул принято переводить — император. Правители отдельных стран в Китае носили титул «ван», по рангу — второй за императором. Этому титулу приравнены: у хуннов — шаньюй; у сяньбийцев — хан; в Европе — король (после IX в.) или царь. Поэтому принятие узурпатором титула ван означало лояльность к носителю высшей, императорской власти.

[5] Mailla, t. IV, стр. 297.

[6] Царство Чжао в эпоху Воюющих царств (V-III вв. до н.э.) располагалось на землях, захваченных хуннами в 307-317 гг. Оно никогда с хуннами не воевало, и потому принятие нейтрального древнего названия явилось декларацией компромисса с китайским населением страны.

[7] Wieger, стр. 1074.

[8] Подчёркнута преемственность хуннской традиции при смене династии.

[9] Mc.Govern, стр. 337.

[10] Wieger, стр. 1074; Mailla (стр. 305) переводит источник иначе: Лю Яо соорудил новое строение, посвящённое церемониям в честь предков, во главе которых был поставлен Модэ. Но у хуннов не было ни культа предков, ни истуканов, им посвящённых (Л.Н. Гумилёв, Хунну, стр. 99-101). Видимо, маньчжурский текст, с которого переводил Mailla, был пересмотрен маньчжуром-переводчиком в согласии с китайскими воззрениями XVII-XVIII вв.

[11] Л.Н. Гумилёв, Хунну, стр. 75-77.

[12] Wieger, стр. 1079.

[13] Mailla, t. IV, стр. 305.

[14] Ibid. С. 310.

[15] Бичурин Н.Я. История Тибета... С. 101.

[16] Cordier. С. 312.

[17] В Хэбэе.

[18] Wieger, стр. 1082.

[19] Ibid., стр. 1092.

[20] Ibid., стр. 1094.

[21] Ibid., стр. 1096.

[22] Ibid., стр. 1096.

[23] Шан Юэ, Очерки..., стр. 144.

[24] Wieger, стр. 1097.

[25] Шан Юэ, Очерки..., стр. 141.

[26] Л.Н. Гумилёв, Хунну, стр. 203.

[27] Р. Вооdberg, Two notes..., стр. 296-299.

[28] «Цзиньши» (цит. по: А.Н. Бернштам, Очерк истории гуннов, стр. 222).

[29] Grousset, L’Empire..., стр. 98.

[30] См.: Л.Н. Гумилёв, Легенда и действительность в древней истории Тибета, — Вестник истории мировой культуры, 1960, №3, стр. 103-114.

[31] Ср.: С. Чаттерджи и Д. Датта, Введение в индийскую философию, М., 1955, стр. 114.

[32] Mc.Govern, стр. 340.

[33] «Рождённый в варварской стране, только благодаря добродетели я стал государем Китая. Я приношу жертвы по обычаям моего народа. Пусть знают люди народа Чжао, что если они хотят служить Фо (буддизму), я им это позволю» (см.: Wieger, стр. 1100). Это прямой выпад против национальных традиций Китая, стремление ослабить их поборников, поставив лицом к лицу с умным и энергичным соперником.

[34] Mc.Gоvern, стр. 340; Wieger, стр. 1097.

[35] Mc.Govern, стр. 348-350.

[36] Л.Н. Гумилёв, Хунну, стр. 63-64.

[37] Wiеger, стр. 1098.

[38] Mailla, t. IV, стр. 352.

[39] Wieger, стр. 1030-1113.

[40] Ху — тигр, ши — камень.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

наверх

главная страница / библиотека / обновления библиотеки / оглавление книги