М.И. Ростовцев
Политические статьи.
// СПб: 2002. 208 с. ISBN 5-02-026829-1
Перевод, вступительные статьи, составление, комментарии: К.А. Аветисян.
Мученики науки в Советской России.
В память об умерших друзьях и коллегах. * [1]
[сноска к заголовку: * Rostovtzev M.I. Martyrs of Science in Soviet Russia // The New Russia. 1920. Vol. 2. July 1. P. 275-278; Vol. 3. September 23. P. 113-116.]
Получаю от времени до времени письма бежавших из большевистского рая, где так пышно цветут науки и искусства, учителей моих, коллег и учеников. И каждое письмо содержит прежде всего «синодик» — сухие списки погибших с однообразными приписками: умер от голода, расстрелян, покончил самоубийством. Десятки имён — одно крупнее другого, десятки образов самоотверженных работников на ниве науки и просвещения, профессоров-идеалистов, в полунищете геройски нёсших свой крест апостолов знания.
Нелегка была их жизнь, и глубоко трагична их смерть. Париями они были при старом режиме, худшими париями стали в большевистском раю. Так несовместимы были их идеалы свободы и искания истины, не стеснённой шорами теории проповеди научного знания, с печальной действительностью русских реакций — чёрной, и ещё в большей степени — красной. Но нужно отдать справедливость старому режиму: он не был другом профессоров и тяжело приходилось от него многим, но он не доходил никогда до тех геркулесовых столбов произвола и угнетения, до которых так быстро дошли большевистские комиссары. Общий голос всех бежавших из России коллег: Кассо, [2] Шварц, [3] Делянов, [4] реакционные министры старого режима — маленькие дети в сравнении с любым комиссаром большевистского просвещения. Никогда
(94/95)
этим министрам старого режима не приходило в голову, что можно без суда расстрелять по доносу крупного учёного, как это сделали большевики с известным славистом, профессором Киевского университета Флоринским [5] и с кротким, боязливым, до слабости, истинным христианином в лучшем смысле этого слова, историком церкви, профессором Петроградского университета И.Д. Андреевым, [6] недавно расстрелянным в Ельце. Никогда не ломали школу так нагло, невежественно и варварски, как в эпоху «просвещённого» диктатора Луначарского. Никогда не издевались так цинично над автономией высшей школы и над свободой научного изыскания и преподавания, как в эпоху новых большевистских Медичи.
Немудрено, что в этой атмосфере деятели науки умирают один за другим не столько от голода, сколько от полного нервного истощения, кончают жизнь самоубийством, как московский видный юрист В. Хвостов, [7] московский философ Викторов [8] и знаменитый математик, мой коллега по Академии наук Ляпунов. [9] Немудрено, что все, кто может, бегут, бегут неудержимым потоком при первой возможности, зная заранее, что там, куда они бегут, они встретят нищету, полупрезрение или, в лучшем случае, холодное равнодушие. Бегут глубокие старики, знаменитые учёные, как Н.П. Кондаков, [10] бегут зрелые и сильные учёные, как Д.Д. Гримм, [11] бежит молодёжь с её энтузиазмом и с её жаждой знания, в полном отчаянии от того, что сталось с родным просвещением.
Никогда мир не видел такого ужасного зрелища. Лучшие умы и лучшие силы, полные патриотизма и любви к своему делу, готовые работать при каких угодно условиях для своей страны, не могут выдержать наглого издевательства над своими идеалами и своей свободой и... бегут. А им вслед большевики шлют торжествующие радио: никогда наука не процветала в России так, как теперь, никогда учёным не жилось
(95/96)
лучше, со времён Медичи мир не видел правительства, так усердно радеющего о науке и искусстве.
А те, о которых радеют, умирают и бегут, не видят этого рая и видят тот ад, которым в действительности, а не в радио, является большевистская Россия. Почему в этом рае просвещения университеты опустели? Почему, по моему подсчёту, в Петроградском университете — моей alma mater — более 30 кафедр (на 60), т.е. 50%, пустуют? Почему в Медицинской академии, столь нужной большевикам, так усиленно борющимся с сыпным тифом, сорок пять кафедр вакантны и в будущем году не будет выпущен ни один молодой врач? Почему? Вероятно потому, что нельзя жить в этой райской обстановке, и то, что кажется создателям нового строя раем, тем, для кого этот рай строится, представляется адом.
Расточительство лучших сил.
Те, кто успел уйти из Советской России, может быть когда-нибудь в неё вернутся, может быть и на чужбине в состоянии будут они работать для науки и просвещения. Не все надежды ещё потеряны на то, что Западная Европа наконец поймёт, что преступно так растрачивать крупные силы великого народа и что культурная солидарность властно требует поддержать и сохранить, дать возможность работать этим осколкам русского просвещения. Но не вернутся те, кто ушёл в лучший, будем надеяться, мир, ушёл с опустевшей душой и в мрачном отчаянии. Им я посвящаю эти строки и о некоторых из них хотел бы сказать несколько слов.
Один за другим встают передо мной образы ушедших — моих учителей, моих коллег, моих друзей.
Я.И. Смирнов [12] — первая жертва большевистского голодного режима, академик Российской Академии наук и храни-
(96/97)
тель Эрмитажа. Немногие его знали, но кто знал, тот свято хранит этот образ. Я не видел человека, который был бы столь равнодушен к себе и столь предан своей науке, своему делу. Археолог с орлиным взглядом, сразу видевший то, чего не видели другие, «острый взгляд» которого известен был всем археологам Европы, он соединял бесконечное знание вещей с огромной начитанностью и с необычайно острым критическим умом, слишком острым, может быть, мешавшим ему обобщать и строить. Помню его в Эрмитаже, помню в Археологическом обществе. Помню его перегруженные материалами, остроумными открытиями, неожиданными комбинациями длинные и иногда сумбурные, но всегда живые и захватывающие доклады. Помню его в археологических поездках и музеях, где он забывал и о еде, и об усталости, изучая памятники: измеряя, зарисовывая и комбинируя. Помню в Эрмитаже, куда длинной вереницей тянулись к нему коллеги и ученики за справками, за помощью, за разрешением недоумений. Не знаю, для кого Смирнов работал больше, для себя или для других. А погиб он потому, что ему противно было думать о себе, стоять в хвостах, терять время научной работы на заботу о своем больном теле. Он жил как подвижник и умер как аскет. Мир праху его!
Другой образ — А.С. Лаппо-Данилевский. [13] Знал я его давно, но мы никогда не были друзьями. Слишком разными были наши темпераменты. Замкнутый, гордый, самолюбивый, вечно ищущий и всегда недовольный своими исканиями, он был видной фигурой и на Западе, языки и науку которого он знал в совершенстве, и в России. Крупный историк, автор ряда глубоких книг и статей по экономической истории России, редактор многих изданий документов, палеограф и сигиллограф, [14] он больше всего тяготел не к этой работе исследователя, а к широким обобщающим построениям в области философии истории. Его лекции по философии истории — глубокие и тяжёлые — были и наслаждением и
(97/98)
мучением для ряда начинающих историков, его учеников. Он умер гордым и замкнутым, в глубокой тоске по гибнущей родине.
Третий безвременно погибший товарищ мой по Академии — М.А. Дьяконов, [15] профессор Политехнического института и библиотекарь Академии наук. И его хрупкое здоровье не выдержало нравственных и физических пыток жизни в вымирающем Петрограде. Какая крупная фигура глубокого учёного и превосходного человека! Достойный преемник русской школы историков и юристов-государствоведов в типе Владимирского-Буданова [16] и Сергиевича, [17] он всю свою жизнь посвятил исследованию основ русского государственного, социального и экономического строя. Его любимой темой была история сельского населения России, правового и экономического уклада. Не в этой краткой поминке характеризовать всё, что им было сделано и что он ещё собирался сделать. Велик его вклад в историческое познание России, и так больно думать, что погиб он в полном расцвете сил и творческой деятельности, ещё одна жертва, не известно кому и для чего нужная.
Встают перед глазами две новые, свежие ещё, жертвы большевистского сознательного и жестокого разрушения России. На этот раз москвичи. Оба не могли снести тяги жизни и добровольно, скажем так, ушли в лучший мир. Превосходный юрист, знаток римского права, энергичный общественный и университетский деятель, популярный лектор В.М. Хвостов, всю жизнь свою отдавший Московскому университету и его юридическому факультету с его славной, почти вековой традицией, так грубо и так ненужно оборванной святотатственными руками невежд и фанатиков от марксистского Евангелия. И рядом с ним крупная фигура молодого глубокого мыслителя-философа Викторова, так и не успевшего сказать своего слова после Маха [18] и Авенариуса. [19]
Вернёмся в Петроград. Сколько раз приходилось мне встречать в университете высокую, всё же не согбенную,
(98/99)
несмотря на тяжесть лет, фигуру А.А. Иностранцева, [20] всегда доброго и всегда весёлого. Помню как сейчас беседы с ним, семидесятилетним стариком, о новом издании его знаменитого курса геологии, на изучении которого выросло славное поколение русских геологов, открывших миру Россию в её физическом строении, прошлом и настоящем. Помню разговор с ним в созданном им кабинете, одном из лучших учебных учреждений Петроградского университета. Я восхищался им как крупным геологом и как выдающимся палеонтологом, так блестяще исследовавшим неолитического человека северной России и доисторическую фауну этой части мира. Как часто добродушно острили мы, вспоминая одно из блестящих его открытий в этой области, знаменитого canis Inostranzevi!
Погиб он в нищете и голоде, и похоронили его в коротком большевистском гробе. Жестокая ирония судьбы: не входил в короткий гроб большой человек, и большевики по их варварскому методу, всё подводившие под свой короткий режим, согнули после смерти человека, которого они не могли сломать при жизни.
Ещё одна тень. Сколько их! А.М. Ляпунов, великий математик, одна из лучших звёзд богатого когда-то звёздами нашего математического небосклона. Не мне судить о его научной работе. Но, к моему великому удивлению, я не встречал в подневольных странствиях моих математика, которому не было бы знакомо имя Ляпунова. И он ушёл добровольно из жизни, не выдержал сыпавшихся на него ударов. А как много он мог бы ещё сделать!
Но довольно. Тяжело регистрировать все эти жертвы и не хватает слов, чтобы сказать каждой последнее прощай и прости. А сколько ещё погибших, о которых хотелось бы поговорить! Крупный славист Флоринский, убеждённый защитник своего credo, застреленный большевиками в Киеве; Маститый педагог Науменко, предмет величайшего почтения
(99/100)
всех, кто любил малорусский язык и литературу, также ставший жертвой своей несломимой любви к свободе.
И т.д., и т.д.
Тяжко писать и тяжко перебирать один за другим эти образы. Зачем и для чего они погибли? Кому нужны были эти смерти? Кто придёт им на смену, когда русская школа и русская наука запустели? Разве возвращение к варварству есть тот идеал, которого так настойчиво добиваются разрушители России?
Хотелось бы сказать над этой общей могилой крупных русских людей: «Вы погибли, но Россия и её наука не погибли, они живут и будут жить». Хотелось бы верить самому в это и знать, что веруют в это другие, изгнанники, как я, или очередные жертвы большевистского рабства и принижения в России. [21]
Каждое новое письмо из России приносит нам всё более и более скорбные известия.
Со сцены один за другим сходят те, кого мы так любили и с кем так приятно было работать. Большевики добились больших успехов в уничтожении русской интеллигенции и людей науки. Результаты ошеломляют; на протяжении всей истории никогда ни одно правительство не добивалось таких результатов.
«Только за два предшествующих январю 1920 г. месяца Петроградский университет потерял двенадцать профессоров — они умерли от голода, тифа и даже чумы», — пишет один из моих корреспондентов. «Большевики сами перепуганы такой смертностью. Кроме всего прочего, это не в их интересах, чтобы вымер весь цвет русской науки. Тогда нечего будет показывать „умным” иностранцам, когда они приедут в Россию для того, чтобы узнать у большевиков, как, истребляя интеллигенцию, иметь развитую науку».
В результате они назначили профессорам довольствие в 2000 рублей в день и выдали карточки на обогрев. Не лучше
(100/101)
ли было бы не разрушать экономическую жизнь в России, чтобы профессора не замерзали в своих собственных квартирах? Это сложные вопросы. Мои корреспонденты пишут: «Что бы ни говорили, не доверяйте британским лейбористам и британским либералам, потому что Россия сейчас не рай, а настоящий ад, откуда бежит всякий, кто может, а кто не может убежать — тот умирает». Не об этом хотел я написать сегодня. Я хотел сказать несколько тёплых слов в память о двух крупных русских учёных, доведённых до гибели большевиками, последних жертвах «гуманного» режима, о которых я слышал. Боюсь, что на родине на их кончину или не обратили внимания, или обратили внимание радостным воплем «Правды» по поводу кончины ещё двух «реакционеров».
И.А. Покровский. [22]
Один из них — мой близкий друг Иосиф Алексеевич Покровский, профессор Петроградского университета, уволенный из него реакционным министром Кассо, после чего он обосновался в Москве и занял пост профессора Московского университета. Его имя мало о чём говорит иностранцам — специалистам по римскому праву и теории права. Он начал с работ по римскому праву, которые теперь известны в Германии. Но это было только начало. Его талант раскрылся полностью лишь в последние несколько лет. Его курс по истории римского права и его большие и глубокие статьи по теории права показали его нам во весь научный рост. Он был серьёзной, строгой, классической фигурой. Глубокая философская мысль, последовательные и оригинальные логические аргументы, способность исследовать все вопросы до самого конца и находить для них самые неожиданные решения. Грустно думать, что смерть унесла его на вершине его творческой работы.
(101/102)
Причина его смерти для меня очевидна. Я не знаю, как он умер, но я знаю, почему он умер. Я отчётливо помню, как глубоко он страдал после ужасных дней первой русской революции. Будучи жертвой старого режима, знающий на своём опыте, что означает столкновение с ним, он ясно видел, что революция неизбежно закончится реакцией. Зная, как он страдал в 1905 и 1906 гг. от этой мысли, знаю, от чего он умер. Он видел, что он прав, что другого выхода нет, что в темноте не видно ни единого луча света. [23]
Ф.Д. Батюшков. [24]
Мой старый друг — Фёдор Дмитриевич Батюшков. Ещё один искатель правды и справедливости, ещё один, но единственный, кто направил свои исследования не в область права, а в литературу. Он прожил очень полную жизнь; полную не в смысле материальном, а в духовном. Старейший и лучший ученик А.Н. Веселовского, [25] отточивший свои научные методы в лингвистической школе Гастона Пари [26] в Париже, он начал свою деятельность как учёный и как профессор. Однако его постоянные литературные исследования, его постоянные поиски понимания души в европейской и русской литературе, его неразрывная связь с лучшими представителями нашей литературы, так богатой талантами, — Короленко, [27] Чеховым, Андреевым, [28] Куприным, — превратили его из учёного в литературного критика. Как все русские критики, ценя и понимая форму, он отдавал предпочтение в литературе отражению опыта духовной жизни русских людей и русской интеллигенции. Помню, как он вместе с лучшими русскими новеллистами и критиками грустно размышлял над двумя значениями русского слова «истина»: истина в смысле «правда» и истина в смысле «справедливость». Помню долгие споры на эту и другие темы, некоторые — в моём собственном доме.
(102/103)
Его жизнь, проходящая среди литераторов и вопросов, которые их волновали больше, чем материальные блага (русские писатели, как и русские учёные, всегда были полунищими), привела его отзывчивое сердце к благотворительности в пользу нуждающихся писателей. Много лет он был душой Русского Литературного фонда, [29] который помогал нуждающимся и спас столько жизней русских литераторов. Работа была сложной и тяжёлой. Трудно было собрать средства, не легче было их и распределить. Забыв о своих материальных потребностях, откладывая свои дела, Фёдор Дмитриевич исключительно ответственно вёл дела фонда. Боюсь, что главной причиной его смерти стало не только разрушение фонда большевиками ещё в самом начале, но распыление и унижение русской литературы. Кто простит большевикам величайшее из их преступлений — варварское искоренение свободы мысли, свободы слова, свободы творческой работы? Лучшее из того, что было создано в России, было обесчещено и искалечено большевиками в первую очередь. Прежде всего были изгнаны такие люди, как Андреев, Куприн, Бунин, [30] Мережковский. [31] Люди, для которых Россия и русская литература были всем, не уехали бы, если бы у них была хотя бы призрачная вера в возможность служения России большевистскими методами. Должен напомнить, что русская литература всегда видела реальность, не боялась ничего нового и революционного, говорила правду и не отступала, не добившись результата. Если она противостоит большевизму, то не потому, что не понимает, а потому, что сразу умом и сердцем поняла дьявольскую сущность этого движения. Конечно, это понимал и Ф.Д. Батюшков. Смерть скрыла это. Да, тяжела жизнь России и велико её мученичество! [32]
А вот и последний, может быть самый милый и близкий мне образ из числа членов Академии, за исключением Я.И. Смирнова, — Алексей Александрович Шахматов. [33] И он погиб, изнуренный голодом и нравственными муками; его
(103/104)
слабое тело побороло его сильный дух; он не справился с тяжкою болезнью и преждевременно оборвалась богатая жизнь одного из крупнейших русских учёных. Когда в начале своего пребывания в Оксфорде я писал статью о русской науке для «Quarterly Review», мне хотелось возможно более полно и подробно осветить могучую фигуру А.А. Шахматова как лингвиста, историка и историка русской литературы. Боясь, что мои рекомендации будут недостаточно убедительны (наши специальности разные) и недостаточно полны, я просил одного из крупнейших специалистов по русскому языку Олафа Ив. Брока, [34] профессора университета в Христиании, дать мне научную характеристику учёной деятельности нашего общего друга. Привожу здесь небольшую выдержку из его письма, ту же, которая напечатана в «Quarterly Review». Отмечу, что Брок не переставал быть в письменных сношениях с Шахматовым, несмотря на строгости большевистской блокады. Итак, вот что писал О.И. Брок в 1918 г.:
«Разрешение таких сложных и тонких вопросов, как вопрос о славянском тоническом ударении в его первоначальной форме и историческом развитии, выяснение таких важных исторических фактов, как передвижение населения по огромной русской равнине в древнейшую эпоху, изыскания в области выяснения основ и развития первоначальных форм исторической литературы древней Руси, изучение и классификация лингвистической жизни современной России, её диалектов и фразеологии (для сравнения он здесь пользовался и некоторыми неславянскими индоевропейскими языками), работы по вопросу о происхождении и росте различных явлений в русском литературном языке, изыскания в области строения русского и славянских языков с точки зрения фонетической, морфологической и синтаксической, статьи по истории развития русской мысли и литературы — всё это и многое другое нашло в Шахматове неутомимого, первоклассного исследователя... Его энергия непобедима. Даже теперь,
(104/105)
при самых трагических условиях, он продолжает свою работу, хотя и ослабленный физическим истощением и угнетённый печальными переживаниями своей родины, но в гордом сознании своего долга перед любимым делом и перед вечными ценностями всего человечества». Так было в 1918 г. Но и та, казалось бы, непобедимая энергия была побеждена режимом истощения и физического обессиления интеллигенции.
Таков был Шахматов как учёный. Как человек он соединял в себе все положительные качества русской души: мягкость, даже некоторую изнеженность душевных переживаний, бесконечную доброту и терпимость. Полную свободу от всяких предрассудков, безграничную любовь к людям и бесконечную способность к жертвам, даже к самопожертвованию. Это упоение жертвой свело его в могилу и лишило русскую мысль одного из крупнейших её вождей. Нужна ли была эта жертва, принесенная Шахматовым России? Не лучше было бы ему принять неоднократные предложения его заграничных друзей и уехать временно из России? Но факт остаётся фактом. Жертва заклана, его больше нет, угас ещё один светоч. Тяжела ответственность тех, кто свёл его в могилу. Но что им до Шахматова, до науки, до культуры. Они упоены властью и ей готовы принести в жертву всё.
Комментарии. ^
[1] В журнале «Современные записки» (1920. Т. 2. С. 235-241) имеется аналогичная по содержанию статья:
Поминки
(Памяти загубленных друзей и коллег)
Получаю от времени до времени письма от бежавших из большевистского рая, где так цветут науки и искусства, учителей моих, коллег и учеников. И каждое письмо содержит прежде всего «синодик» — сухие списки погибших с однообразными приписками: умер от голода, расст-
(105/106)
релян, покончил самоубийством. Десятки имён — одно крупнее другого, десятки образов самоотверженных работников на ниве науки и просвещения, профессоров идеалистов, в полунищете геройски нёсших свой крест апостолов знания. Нелегка была их жизнь и глубоко трагична их смерть. Париями они были при старом режиме, худшими париями остались в большевистском рае. Так несовместимы были их идеалы свободы и искания истины, нестеснённой шорами теории проповеди научного знания с печальной действительностью русских реакций — чёрной, и ещё в большей степени — красной. Но нужно отдать справедливость старому режиму: он не был другом профессоров, и тяжело приходилось от него многим и многим, но он не доходил никогда до тех геркулесовых столбов произвола и угнетения, до которых так легко дошли большевистские комиссары. Общий голос всех бежавших из России коллег: Кассо, Шварц, Делянов — маленькие дети в сравнении с любым комиссаром большевистского просвещения. Никогда этим министрам старого режима не приходило в голову, что можно без суда расстрелять по доносу крупного учёного, как это сделали большевики с известным славистом, профессором Киевского университета Флоринским и с кротким, боязливым, мягким, до слабости, истинным христианином в лучшем смысле этого слова, историком церкви, профессором Петроградского университета И.Д. Андреевым, недавно расстрелянным в Ельце. Никогда не ломали школу так нагло, невежественно и варварски, как в эпоху «просвещённого» диктаторства Луначарского. Никогда не издевались так цинично над автономией высшей школы и над свободой научного изыскания и научного преподавания, как в эпоху новых большевистских Медичи. Немудрено, что в этой атмосфере деятели науки умирают один за другим не столько от голода, сколько от полного нервного истощения, кончают жизнь самоубийством, как московский видный юрист — В. Хвостов, московский философ Викторов и знаменитый математик, мой коллега по Академии наук, Ляпунов. Немудрено, что все, кто может, бегут неудержимым потоком при первой возможности, зная заранее, что там, куда они бегут, они встретят нищету, полупрезрение или в лучшем случае холодное равнодушие. Бегут глубокие старики, знаменитые учёные, как Н.П. Кондаков, бегут зрелые и сильные учёные, как Д.Д. Гримм, бежит молодёжь с её энтузиазмом и её жаждой знания, в полном отчаянии от того, что сталось с родным просвещением. Никогда мир не видел такого ужасного зрелища. Лучшие умы и лучшие силы, полные патриотизма и любви к своему делу, готовые работать при каких угодно условиях для своей страны, не могут выдержать наглого издевательства над своими идеалами и своей свободой и... бегут. А им вслед большевики шлют торжествующие радио: никогда наука не процветала в России так, как теперь, никогда учёным не жилось лучше, со времени Медичи мир не видел правительства, так усердно радеющего о науке и
(106/107)
искусстве. А те, о которых радеют, умирают и бегут, не видят этого рая, и видят тот ад, которым в действительности, а не в радио, является большевистская Россия. Почему в этом рае просвещения университеты опустели? Почему, по моему подсчёту, в Петроградском университете — моей aima mater — более 30 кафедр (на 60), т.е. 50%, пустуют? Почему в Медицинской академии, столь нужной большевикам, так усиленно борящимся с сыпным тифом, сорок пять кафедр вакантны и в будущем году не будет выпущен ни один молодой врач? Почему? Вероятно потому, что нельзя жить в этой райской обстановке и что то, что кажется создателям нового строя раем, тем, для кого этот рай строится, представляется адом.
Те, кто успел уйти из советской России, может быть когда-нибудь в неё вернутся, может быть и на чужбине в состоянии они будут работать для науки и просвещения. Не все надежды ещё потеряны на то, что Западная Европа наконец поймёт, что преступно так растрачивать крупные силы великого народа и что культурная солидарность властно требует поддержать и охранить, дать возможность работать этим осколкам русского просвещения. Но не вернутся те, кто ушёл в лучший, будем надеяться, мир, ушёл с опустошённой душой и в мрачном отчаянии. Им я посвящаю эти строки и о некоторых из них хотел бы сказать несколько слов. Один за другим встают передо мной образы ушедших — моих учителей, моих коллег, моих друзей.
Я.И. Смирнов — первая жертва большевистского голодного режима, академик Российской Академии наук и хранитель Эрмитажа. Немногие его знали, но кто знал, тот свято хранит этот образ. Я не видел человека, который был бы столь равнодушным к себе и столь предан своей науке, своему делу. Археолог с орлиным взглядом, сразу видевший то, чего не видели другие, «острый взгляд» которого известен был всем археологам Европы, он соединял бесконечное знание вещей с огромной начитанностью и с необычайно острым критическим умом, слишком острым, может быть, мешавшим ему обобщать и строить. Помню его в Эрмитаже, помню в Археологическом обществе. Помню его перегруженные материалами, остроумными открытиями, неожиданными комбинациями длинные и иногда сумбурные, но всегда живые и захватывающие доклады. Помню его в археологических поездках и музеях, где он забывал и об еде, и об усталости, изучая памятники, измеряя, зарисовывая и комбинируя. Помню в Эрмитаже, куда длинной вереницей тянулись к нему коллеги и ученики за справками, за помощью, за разрешением недоумений. Не знаю, для кого Смирнов работал больше, для себя или для других. А погиб он потому, что ему противно было думать о себе, стоять в хвостах, терять время научной работы на заботу о своём больном теле. Он жил как подвижник и умер как аскет. Мир праху его!
(107/108)
Другой образ. А.С. Лаппо-Данилевский. Знал я его давно, но мы никогда не были друзьями. Слишком разны были наши темпераменты. Замкнутый, гордый, самолюбивый, вечно ищущий и всегда недовольный своими исканиями, он был видной фигурой и на Западе, языки и науку которого он знал в совершенстве, и в России. Крупный историк, автор ряда глубоких книг и статей по экономической истории России, редактор многих изданий документов, палеограф и сигиллограф, он больше всего тяготел не к этой работе исследователя, а к широким обобщающим построениям в области философии истории. Его лекции по философии истории — глубокие и тяжёлые — были и наслаждением и мучением для ряда начинающих историков, его учеников. Он умер гордый и замкнутый, в глубокой тоске по гибнущей родине.
Третий безвременно погибший товарищ мой по Академии М.А. Дьяконов, профессор Политехнического института и библиотекарь Академии наук. И его хрупкое здоровье не выдержало нравственных и физических пыток жизни в вымирающем Петрограде. Какая крупная фигура глубокого учёного и превосходного человека! Достойный преемник русской школы историков и юристов государствоведов в типе Владимирского, Буданова [Владимирского-Буданова] и Сергеевича, он всю свою жизнь посвятил исследованию основ русского государственного, социального и экономического строя. Его любимой темой была история сельского населения России, его правового и экономического уклада. Не в этой краткой поминке характеризовать всё, что им было сделано и что он ещё собирался сделать. Велик его вклад в историческое познание России, и так больно думать, что погиб он в полном расцвете сил и творческой деятельности, ещё одна жертва, не известно кому и для чего нужная.
Встают перед моими глазами две новые, свежие ещё, жертвы большевистского сознательного и жестокого разрушения России. На этот раз москвичи. Оба не могли снести тяги жизни и добровольно, скажем так, ушли в лучший мир. Превосходный юрист, знаток римского права, энергичный общественный и университетский деятель, популярный лектор В.М. Хвостов, всю жизнь свою отдавший Московскому университету и его юридическому факультету с его славной, почти вековой традицией, так грубо и так ненужно оборванной святотатственными руками невежд и фанатиков. И рядом с ним крупная фигура молодого глубокого мыслителя-философа Викторова, так и не успевшего сказать своего слова после Маха и Авенариуса, слова, которое зажигало таким энтузиазмом умы московской учащейся молодёжи!
А вот и последний, может быть самый милый и близкий мне образ из числа членов Академии, за исключением Я.И. Смирнова, — Алексей Александрович Шахматов. И он погиб, изнурённый голодом и нравственными муками; его слабое тело побороло его сильный дух; оно не
(108/109)
справилось с тяжкою болезнью, и преждевременно оборвалась богатая жизнь одного из крупнейших русских учёных. Когда в начале своего пребывания в Оксфорде я писал статью о русской науке для Quarterly Review, мне хотелось возможно более полно и подробно осветить могучую фигуру А.А. Шахматова как лингвиста, историка и историка русской литературы. Боясь, что моя оценка будет недостаточно убедительна (наши специальности разные) и недостаточно полна, я просил одного из крупнейших специалистов по русскому языку Олафа Ив. Брока, профессора университета в Христиании, дать мне краткую характеристику учёной деятельности нашего общего друга. Привожу здесь небольшую выдержку из его письма, ту же, которая напечатана в Quarterly Review. Отмечу, что Брок не переставал быть в письменных сношениях с Шахматовым, несмотря на строгости большевистской блокады. Итак, вот что писал мне О.И. Брок в 1918 г.:
«Разрешение таких сложных и тонких вопросов, как вопрос о славянском тоническом ударении в его первоначальной форме и историческом развитии, выяснение таких важных исторических фактов, как передвижение населения по огромной русской равнине в древнейшую эпоху, изыскания в области выяснения основ и развития первоначальных форм исторической литературы древней России, изучение и классификация лингвистической жизни современной России, её диалектов и фразеологии (для сравнения он здесь пользовался и некоторыми не славянскими индоевропейскими языками), работы по вопросу о происхождении и росте различных явлений в русском литературном языке, изыскания в области строения русского и славянских языков с точки зрения фонетической, морфологической и синтаксической, статьи по истории развития русской мысли и литературы, — всё это и многое другое нашло в Шахматове неутомимого, первоклассного исследователя... Его энергия непобедима. Даже теперь, при самых трагических условиях он продолжает свою работу, хотя и ослабленный физическим истощением и угнетённый печальными переживаниями своей родины, но в гордом сознании своего долга перед любимым делом и перед вечными ценностями человечества как целого». Так было в 1918 г. Но и эта, казалось бы, непобедимая энергия была побеждена режимом истощения и физического обессиления интеллигенции.
Таков был Шахматов как учёный. Как человек он соединял в себе все положительные качества русской души: мягкость, даже некоторую изнеженность душевных переживаний, бесконечную доброту и терпимость, полную свободу от всяких предрассудков, безграничную любовь к людям и бесконечную способность к жертвам, даже к самопожертвованию. Это упоение жертвой свело его в могилу и лишило русскую мысль одного из крупнейших её вождей. Нужна ли была эта жертва, принесённая Шахматовым России? Не лучше ли было бы ему принять
(109/110)
неоднократные предложения его заграничных друзей и уехать временно из России? Кто знает? Но факт остается фактом. Жертва заклана, его больше нет, угас ещё один светоч! Тяжела ответственность тех, кто свел его в могилу. Но что им до Шахматова, до науки, до культуры. Они упоены властью и ей готовы принести в жертву всё.
Образ Шахматова вызывает в моём воображении другой образ, такой близкий и родственный ему. Иосиф Алексеевич Покровский. Глубокий юрист, могучий мыслитель, вдохновенный учитель, горячий поборник права и справедливости. За любовь к России он уже пережил в жизни своей одну катастрофу. Он был одной из жертв кассовской «чистки» университетов. Но Кассо лишил его кафедры, которая к нему вернулась и не могла не вернуться, большевики же лишили его и кафедры (он был специалист по римскому праву), и веры в людей и культуру, разрушив и разломав то, над чем он работал всю жизнь — университетскую науку — и, наконец, жизни, обессилив его до того, что он умер от разрыва сердца, неся непосильное для него бремя (вязанку дров) в свою квартиру на пятом этаже. Ещё один светильник потух, мрак и туман медленно, но верно заволакивают Россию.
Пришлось мне недавно обедать в одном из оксфордских колледжей. После обеда завязался разговор о русской науке и её современном положении. Мой собеседник — молодой кристаллограф — оказался учеником московского профессора Фёдорова, того Фёдорова, которого так мало ценили большевики, лишив его содержания за отказ признать советскую власть (так он сам писал 25 дек. 1918 г. моему собеседнику) и допустив в результате этого его смерть от истощения, и о котором с таким энтузиазмом, как о величайшем кристаллографе мира, говорил мой случайный собеседник. «Как всякого учёного, который прокладывает новые пути, Фёдорова полностью разъяснят не ранее чем через несколько десятков лет», — говорил мне мой коллега. И вот он погиб, загубленный большевиками, и книга его, содержавшая величайшие откровения, лежит в корректурах (набор, вероятно, рассыпан) и ждёт того времени, когда печатные станки России вновь будут работать не для большевистской пропаганды, а для культурного развития человечества.
А за Фёдоровым — Лопатин. Я его не знал лично, но сколько приходилось слышать об этой типичной фигуре московского философа с его оригинальным мышлением и чисто русским подходом к труднейшим проблемам.
Вернёмся в Петроград. Сколько раз приходилось мне встречать в университете высокую, все же не согбенную, несмотря на тяжесть лет, фигуру А.Л. Иностранцева, всегда доброго и всегда весёлого. Помню как сейчас беседы с ним, семидесятилетним стариком, о новом издании его знаменитого курса геологии, на изучении которого выросло славное
(110/111)
поколение русских геологов, открывших миру Россию в её физическом строении, прошлом и настоящем. Помню разговор с ним в созданном им кабинете, одном из лучших учебных учреждений Петроградского университета. Был он мне близок вдвойне, как крупный геолог и как выдающийся палеонтолог, так блестяще исследовавший неолитического человека северной России и доисторическую фауну этой части мира. Как часто добродушно острили мы, вспоминая одно из блестящих его открытий в этой области, знаменитого «Canis Inostranzevi». Погиб он в нищете и голоде, и похоронили его в коротком большевистском гробе. Жестокая ирония судьбы: не входил в короткий гроб большой человек, и большевики по их варварскому методу все подводившие под свой короткий режим — согнули после смерти человека, которого они не могли сломить при жизни.
Ещё одна тень! Сколько их! А.М. Ляпунов, великий математик, одна из лучших звёзд богатого когда-то звёздами нашего математического небосклона. Не мне судить о его научной работе. Но я не встречал в подневольных странствованиях моих математика, которому не было бы знакомо имя Ляпунова. И он ушёл добровольно из жизни, не выдержал сыпавшихся на него ударов. А как много он мог бы ещё сделать.
Но довольно. Тяжело регистрировать все эти жертвы и не хватает слов, чтобы сказать каждой последнее прощай и прости. А сколько ещё погибших, о которых хотелось бы поговорить. Крупный славист Флоринский, убеждённый защитник своего credo, застреленный большевиками в Киеве; маститый педагог Науменко, предмет величайшего почтения всех, кто любил малорусский язык и литературу, также погибший жертвой своей несломимой любви к свободе, и т.д., и т.д.
Тяжко писать и тяжко перебирать один за другим эти образы. Зачем и для чего они погибли? Кому нужны эти смерти? Кто придёт им на смену, когда русская школа и русская наука запустели? Разве возвращение к варварству есть тот идеал, которого так настойчиво добиваются разрушители России?
Хотелось бы сказать над этой общей могилой крупных русских людей: вы погибли, но Россия и её наука не погибли, они живут и будут жить. Хотелось бы верить самому в это и знать, что веруют в это другие, изгнанники, как я, или очередные жертвы большевистского рабства и принижения в России.
М. Ростовцев
[2] Кассо Лев Аристидович (1865-1914) — юрист, государственный деятель. Министр народного просвещения в 1910-1914 гг. Известен своими реакционными мерами в отношении профессорско-преподавательского состава и студентов.
(111/172)
[3] Шварц Александр Николаевич (1848-1915) — государственный деятель. Министр народного просвещения в 1908-1910 гг. Известен тем, что отменил университетскую автономию и провёл ещё целый ряд реакционных мер в области высшего образования.
[4] Делянов Иван Давидович (1818-1897) — государственный деятель, в 1861-1882 гг. — директор Императорской Публичной библиотеки (современная Российская национальная библиотека). В 1882-1897 гг. — министр народного просвещения. Ввёл новый университетский устав, который лишил университеты их прежней автономии, закрыл Высшие женские курсы. В 1887 г. издал циркуляр «о кухаркиных детях».
[5] Флоринский Тимофей Дмитриевич (1854-1919) — филолог-славист, этнограф, литературовед. Член-корреспондент Академии наук.
[6] Андреев Иван Дмитриевич (1868-1920?) — историк, специалист по истории церкви, профессор Петербургского университета. С 1910 г. был его проректором. Версию М.И. Ростовцева о гибели И.Д. Андреева в Ельце по имеющимся источникам проверить не удалось.
[7] Хвостов Вениамин Михайлович (1868-1920) — юрист, специалист по римскому праву, профессор Московского университета.
[8] Викторов Давид Викторович (?-1918) — философ, приват-доцент Московского университета.
[9] Ляпунов Александр Михайлович (1857-1918) — см. коммент. 43 к статье «„Пролетарская культура” в большевистской России». [ 43 Ляпунов Александр Михайлович (1857-1918) — академик, математик, механик, ученик П.Л. Чебышева. ]
[10] Кондаков Никодим Павлович — см. коммент. 34 к статье «Вклад России в мировую науку». [ 34 Кондаков Никодим Павлович (1844-1925) — историк-византинист, искусствовед, академик. В эмиграции с 1921 г. ]
[11] Гримм Давид Давидович (1864-1941) — юрист, специалист по римскому праву, профессор Петербургского университета.
[12] Смирнов Яков Иванович — см. коммент. 41 к статье «„Пролетарская культура” в большевистской России». [ 41 Смирнов Яков Иванович (1868-1918) — академик, историк-византинист, искусствовед, археолог, востоковед. В тексте статьи ошибочно I.I. Smirnoff, вместо J.I. Smirnoff. ]
[13] Лаппо-Данилевский Александр Сергеевич — см. коммент. 42 к статье «„Пролетарская культура” в большевистской России». [ 42 Лаппо-Данилевский Александр Сергеевич (1963-1919) — академик, историк. По политическим взглядам был близок к кадетам. ]
[14] Сигиллограф-сфрагист, специалист по печатям.
[15] Дьяконов Михаил Александрович (1855-1919) — юрист, профессор Петербургского Политехнического института и Петербургского университета, академик.
[16] Владимирский-Буданов Михаил Флегонтович (1838-1916) — юрист, специалист по русскому и европейскому праву, профессор Киевского университета, член-корреспондент Академии наук.
[17] Сергиевич Василий Иванович (1832-1910) — юрист, профессор Высших женских курсов и Петербургского университета.
[18] Мах Эрнст (1838-1916) — физик, философ-идеалист.
[19] Авенариус Рихард (1838-1916) — швейцарский философ-идеалист, основоположник экзистенциализма.
(112/113)
[20] Иностранцев Александр Александрович (1843-1919) — геолог, минералог, профессор Петербургского университета и Высших женских курсов, член-корреспондент Академии наук.
[21] На этом заканчивается первая публикация «Martyrs of Science in Soviet Russia» в «The New Russia» (1920. Vol. 2. P. 275-278).
[22] Покровский Иосиф Алексеевич (1868-1920) — юрист, специалист по римскому праву, профессор Петербургского университета, Московского коммерческого института и Университета им. Шанявского.
[23] Имеется другой вариант фрагмента, посвящённого И.А. Покровскому, статьи «Martyrs of Science in Soviet Russia»: «Образ Шахматова вызывает в моём воображении другой образ, такой близкий и родственный ему. Иосиф Александрович Покровский. Глубокий юрист, могучий мыслитель, вдохновенный учитель, горячий поборник права и справедливости. За любовь к России он уже пережил в жизни своей одну катастрофу. Он был одной из жертв кассовской „чистки” университетов. Но Кассо лишил его кафедры, которая к нему вернулась и не могла не вернуться, большевики же лишили его и кафедры (он был специалистом по римскому праву), и веры в людей и культуру, разрушив и разломав то, над чем он работал всю жизнь, — университетскую науку, — и, наконец, жизни, обессилив его до того, что он умер от разрыва сердца, неся непосильное для него бремя (вязанку дров) в свою квартиру на пятом этаже. Ещё один светильник потух, мрак и туман медленно, но верно заволакивают Россию» (Поминки. Современные записки. С. 239-240). Речь в данном фрагменте идёт об известных событиях 1911 г., когда после выступлений студентов в Московском университете были отправлены в отставку и отстранены от профессорско-преподавательской деятельности ректор (Мануйлов), его помощник (Мензбир) и проректор (Минаков), а также ещё 21 профессор, множество приват-доцентов и преподавателей. Подобные отставки и отстранения последовали и в других университетах страны. В Петербургском университете гнев Кассо обрушился на М.Я. Преображенского, И.А. Покровского и Д.Д. Гримма. В Психоневрологическом институте был отстранён его основатель — В.М. Бехтерев, а в Женском медицинском университете — проф. Салазкин.
[24] Батюшков Фёдор Дмитриевич (1857-1920) — историк литературы и критик, профессор Высших женских курсов. В 1902-1906 гг. выпускал журнал «Мир Божий». Неоднократно избирался председателем комитета Литературного фонда.
[25] Веселовский Александр Николаевич (1839-1906) — историк литературы, профессор Петербургского университета, академик, возглавлял Отделение русского языка и словесности Академии наук.
[26] Пари Гастон (Paris Gaston Bruno Paulin) (1839-1903) — французский лингвист.
(113/114)
[27] Короленко Владимир Галактионович (1853-1921) — писатель, публицист, общественный деятель.
[28] Андреев Леонид Николаевич (1871-1919) — прозаик, драматург, публицист. В эмиграции с 1917 г. В 1919 г. предполагал занять пост министра пропаганды в белогвардейском Северо-Западном правительстве.
[29] Литературный фонд (1859-1918) — общество для «пособия нуждающимся литераторам и учёным», основанное А.В. Дружининым.
[30] Бунин Иван Алексеевич (1870-1953) — поэт, прозаик, переводчик. Лауреат Нобелевской премии в области литературы (1933). Эмигрировал в январе 1920 г. Жил во Франции.
[31] Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865-1941) — поэт, прозаик, драматург, философ, литературный критик. Эмигрировал в 1919 г. Жил во Франции.
[32] На этом заканчивается вторая публикация под названием «Martyrs of Science in Soviet Russia» в «The New Russia». Сразу за статьей М.И. Ростовцева следует заметка П.Н. Милюкова, в которой говорится о кончине А.А. Шахматова. Приводим её текст: «Новую, особенно тяжёлую утрату понесла Россия в дополнение к тем, которые упоминает проф. Ростовцев, из-за „условий, в которых живут все, оставшиеся в Советской России” (как пишет „Петроградская правда”) (в тексте „Известия”. — К.А.). 16 августа в Петрограде в клинике Виллера после тяжёлой операции скончался академик Алексей Шахматов. Покойный был известен в Европе как первоклассный лингвист и историк русского языка. Сорок лет назад, когда Шахматов был ещё школьником, а автор этих строк студентом Московского университета, имя первого уже тогда с уважением упоминалось университетскими профессорами. В нём уже были видны задатки будущего крупного ученого. (Речь идёт о том, что в 1882 г., будучи ещё гимназистом последнего класса, Шахматов выступил неофициальным оппонентом на магистерском диспуте А.И. Соболевского. — К.А.). Помню нашу первую встречу. Небольшого роста, болезненный, сутулый бледный мальчик в буквальном смысле слова сгибался под тяжестью своих собственных знаний. Скоро мы поняли, что он — не подмастерье, а — мастер. Его работы по истории наиболее древних памятников русского языка — летописей — сразу вышли на передние рубежи науки. Мы видели, что у этого молодого учёного очень широкий взгляд на проблемы, значительно более широкий, чем это можно было бы предполагать, зная, что основную массу своих знаний он почерпнул только из книг. Он связал историю языка с историей древних миграций и изучал её, принимая во внимание историческое окружение. Я признавал большое будущее за его исследованиями, постепенно мы стали друзьями. Наша дружба не знала границ. Для нас было полной неожиданностью, когда Шахматов, глубоко погружённый
(114/115)
в свои исследования, сказал нам, что собирается оставить университет и прекратить свои исследования для того, чтобы занять должность земского начальника в одной из отдалённых областей. (В 1890-1894 гг. А.А. Шахматов был земским начальником в своём родном Саратовском уезде. — К.А.). Он понимал, что в его знаниях русской жизни существуют значительные пробелы, поэтому решил восполнить их жизнью в глухой русской провинции, общением с русскими людьми. Нашей первой мыслью было, что Шахматов теперь потерян для науки. Но это было не так. Спустя несколько лет Шахматов вернулся в науку. Не в Московский университет, а в Петербургскую Академию наук, где он создал свои наиболее зрелые работы по истории древнерусских летописей и русских диалектов. Он работал размеренно, регулярно, медленно, молча. Он был предельно прост и умерен, абсолютно беспомощен в повседневной жизни. Даже в некрологе, напечатанном в большевистских „Известиях”, не могли не описать его как человека, который „способен увлекать учёную молодёжь, давать руководящее направление в своей области, вдохновлять начинающих учёных и поддерживать их словом и делом”. Петроградские „Известия” (№184) спрашивают: „Кто придёт ему на смену? Кто является достойным его преемником на кафедре русской науки в Европе? Кто способен продолжить его труды с тем же талантом, с тою же глубиной анализа, с тою же широтой обобщений и с тою же колоссальной эрудицией? Такого преемника покойнику среди нас сейчас нет и вряд ли он скоро появится”. Не только учёные калибра Шахматова, а все русские учёные, умершие в советской России, не имеют последователей, и таких последователей никогда и не может быть при советской власти. Павел Милюков» (пер. с англ. К. Аветисян).
[33] Шахматов Алексей Александрович — см. коммент. 33 к статье «Вклад России в мировую науку». [ 33 Шахматов Алексей Александрович (1864-1920) — лингвист, филолог-текстолог, академик, член Сербской Академии наук, почетный доктор философии Пражского и Берлинского университетов. Ученик Ф.Ф. Фортунатова, А.А. Шахматов дал цельную методику русского летописания XI-XVI вв. Методика эта с некоторыми более поздними поправками и дополнениями используется и по сей день. ]
[34] Брок Олаф Иванович — см. коммент. 20 к статье «Вклад России в науку». [ 20 Брок Олаф Иванович (1849-1950) — норвежский филолог-языковед. ]
|