 B.C. Ольховский
Монументальная скульптура
населения западной части евразийских степей
эпохи раннего железа.
// М.: 2005. 300 с. ISBN 5-02-010271-7
Заключение.
Рассмотренные в данной работе материалы, свидетельствуя о неслучайности возникновения и развития феномена монументальной скульптуры в евразийских степях, подтверждают высокую социокультурную информативность памятников монументального изобразительного искусства номадов эпохи раннего железа. Особенностью развития «степного евразийского» изобразительного монументализма является его очаговость, дискретность, что вполне согласуется с существующими представлениями о характере расселения и образе жизни кочевников и полукочевников степного пояса Евразии. «Качественная» сторона древней скульптуры определяется принадлежностью её к двум изобразительным стилям — антропоморфному и неантропоморфному (фаллоидному).
В евразийском степном поясе выделяется не менее трёх зон (очагов), характеризуемых устойчивым развитием традиции создания монументальной
скульптуры: центральноазиатская, причерноморско-кавказская и арало-каспийская; данные зоны делятся на локальные подзоны, обладающие собственной спецификой, выражающейся в доминировании определённого стиля, определённых морфологических и иконографических типов памятников. Центральноазиатская зона состоит из монгольско-забайкальской, саяно-тувинской, уральско-казахстанской, синьцзянской подзон. Для первых двух подзон характерен неантропоморфный иконографический тип, воплощённый в оленных камнях; антропоморфные памятники эпохи раннего железа там к настоящему времени не выявлены. В уральско-казахстанской и синьцзянской подзонах, выделяемых сугубо предварительно, известны памятники антропоморфного иконографического типа, датировка которых нуждается в уточнении, но встречаются и неантропоморфные.
Арало-каспийская зона характеризуется решительным преобладанием антропоморфных памятников при наличии и неантропоморфных.
Причерноморско-кавказская зона состоит не менее чем из трёх подзон: причерноморско-приазовской, крымской, кавказской, обособленных географически и отчасти по типолого-хронологическим особенностям составляющих их памятников. Здесь при преобладании антропоморфов хорошо известны и неантропоморфные (фаллоидные) стелы.
Изучение памятников монументальной скульптуры причерноморско-кавказской и арало-каспийской зон, связываемых с тремя этнокультурными массивами — «киммерийским», скифским и сарматским — выявило общность основной тенденции их развития, состоящую в переходе от фаллоидной иконографической схемы к антропоморфной. Главной причиной подобного совпадения тенденций, очевидно, является общность древней идеологической подосновы — семантического архетипа памятников всех трёх групп, включавшего и антропоморфный аспект. Очевидный изоморфизм трех универсальных мифологических образов — мирового древа, фалла и мифического первопредка (героя, демиурга), реализуемый в разных видах художественного творчества, был выявлен во многих (прежде всего, индоиранских по происхождению) религиозно-мифологических системах, что дало ключ к пониманию причин скрытого антропоморфизма неантропоморфных стел и оленных камней. Так, неантропоморфные стелы (оленные камни, «киммерийские» стелы), хронологически предшествующие антропоморфным скифским и сарматским изваяниям, открыто аниконичны; они воспроизводят знак, символ (фалл = мировое древо/гора = ось мира). Нанесение на подобные стелы изображений предметов не меняло их знаковую суть и морфологическую неантропоморфность, но уточняло и объясняло их семантику: изображая фалл, стелы лишь символизировали антропоморфный (безусловно, весьма значимый) персонаж. При этом символизм данного образа как эквивалента фалла/мирового древа особенно отчётливо проявлялся в ранних памятниках.
Есть основания утверждать, что естественная эволюция религиозно-мифологических представлений, сопряженная с социально-экономическим развитием конкретной этнокультурной группы, с течением времени приводила к изме-
(152/153)
нению всех граней генерального архетипа, но особенно морфологии и иконографии памятников, весьма подверженным влияниям и заимствованиям. Форма (план выражения) памятников, таким образом, является более чутким, а главное, объективно фиксируемым индикатором иновлияний, чем их семантика (план содержания). Усложнение социальной структуры и связей, контакты с высокоразвитыми осёдло-земледельческими городскими цивилизациями, усиление роли военных вождей и стремление последних закрепить и идеологически «обосновать» свою власть закономерно увеличивало общественный интерес как к самому феномену власти, так и к генеалогии (реальной или фиктивной, мифологизированной), которая в условиях отсутствия письменности и подвижности основной массы населения становилась важным (а часто беспрекословным) аргументом в борьбе за социальное и военное лидерство. Пожалуй, здесь кроются истоки особой популярности эпических героев, культ которых, несомненно, имел широчайшее распространение в кочевой и полукочевой евразийской среде в эпоху раннего железа, нередко именуемую эпохой военной демократии.
Набиравший силу культ героя, вождя, мифического первопредка-демиурга и героизированных предков не мог не найти наглядного воплощения в монументальном искусстве. Для этого было достаточно лишь видоизменить некоторые иконографические элементы («план выражения») традиционных памятников — неантропоморфных стел, усилив проявление «антропоморфности» его семантического архетипа без глубокого переосмысления генерального архетипа. И таким образом ключевой символ мировоззренческой модели — мировая гора (ось, фалл, центр) — начинал всё больше осознаваться и как гигантская человеческая фигура (первочеловека-героя-первопредка), а затем — и конкретного вождя, главы родоплеменного коллектива, разумеется, выступающего в роли земного воплощения мифологического героя. В практическом же плане каменные фаллоидные стелы начинают покрывать изображениями реальных и социально значимых предметов, тем самым демаскируя и демонстрируя их скрытую антропоморфность. Однако степень индивидуализации и антропоморфизации оленных камней и «киммерийских» стел на протяжении всего периода их существования так и не достигла критической черты, за которой их «план выражения» (морфология, иконография) кардинально трансформируется: и на заключительном этапе своего развития «киммерийские» стелы все так же изображают столб/фалл, символизирующий фигуру антропоморфного персонажа. Очевидно, семантика поздних стел допускала подобное «расширенное толкование» визуального образа и не требовала замены его другим, более соответствующим современным реалиям.
Достаточно очевидно, что дальнейшая «антропоморфизация» образа, воплощаемого «киммерийскими» стелами, без трансформации их морфологического и иконографического архетипов была просто невозможна. Переход к новой, антропоморфной, изобразительной модели означал бы кардинальное изменение «плана выражения» памятника, но допускал сохранение ядра древнего семантического архетипа (плана содержания). Так, если «киммерийские» стелы и оленные камни, изображая столб/фалл, символизировали человеческую фигуру, то сменяющие их антропоморфные изваяния изображали фигуру человека, символизирующую столб/фалл. Таким образом, вынужденное отрицание древнего морфолого-иконографического канона видоизменяло, но не упраздняло канона семантического, дополняя его.
Итак, необходимость социальной манифестации усилившейся роли военного лидера (к которому, без сомнения, перешли и функции верховного жреца) явилась одной из основных причин, предопределившей утрату популярности древнего неантропоморфного канона «киммерийских» стел. Естественный же консерватизм традиций и верований, требовавший сохранения и в новых условиях основного ядра древних религиозно-мифологических представлений, заставлял скульпторов искать адекватную и более современную замену старому символу, что и было сделано. Такой заменой стала человеческая фигура, образ которой латентно присутствовал и в древней изобразительной модели, и в её семантическом архетипе. Как отмечалось выше, такая замена должна была иметь характер качественного скачка, ибо «киммерийские» стелы и сменяющие их антропоморфные изваяния резко различаются и морфологически, и иконографически.
Новая, антропоморфная, изобразительная модель значительно больше соответствовала потребностям манифестирования военного и социального лидерства, так как позволяла абстрактный, но легко узнаваемый образ наделять индивидуальными чертами реальной личности.
Однако резкое и почти повсеместное введение антропоморфной изобразительной схемы в западной части евразийских степей свидетельст-
(153/154)
вует об определённом идеологическом (а также социально-экономическом и демографическом?) кризисе, произошедшем около рубежа VIII-VII вв. до н.э. и охватившем значительную часть евразийского кочевого и полукочевого мира. В культурологическом аспекте, нашедшем отражение и в монументальном искусстве, данное событие совпало с первым серьёзным и длительным взаимодействием северного кочевого киммеро-скифо-сакского мира с высокими цивилизациями юга и запада — государствами Средней и Передней Азии (Ассирией, Урарту, Мидией, Лидией, Фригией, ахеменидской Персией, Хорезмом и др.), а также Элладой. Есть достаточно выразительные свидетельства серьёзного влияния искусства монументальной скульптуры некоторых из указанных государств на формирующийся антропоморфный канон скифского и сако-массагето-сарматского искусства.
Общность семантического архетипа обусловила определенное сходство антропоморфной скульптуры кочевников разных регионов степного пояса Евразии. Однако, имея общую (индо-иранскую) идеологическую подоснову, идея антропоморфности в монументальной скульптуре в разных экологических, этнокультурных и социальных условиях реализовывалась по-своему, развивалась самостоятельно, но под воздействием не только внутренних, но и внешних факторов, в частности, инокультурных влияний.
Прекращение же традиции создания монументальной каменной скульптуры киммерийцами, а позже скифами и сарматами определённо совпадает с серьёзнейшими, прежде всего военно-политическими катаклизмами, кардинально менявшими этнокультурную ситуацию в огромных регионах.
|