 Б.И. Маршак
Согдийское серебро. Очерки по восточной торевтике.
Введение.
Вот уже двести лет историков и любителей искусства занимают серебряные блюда, чаши и кувшины, украшенные рельефными и гравированными изображениями. Они отличались от греческих и римских древностей, знакомых европейцам, было видно, что их красота и своеобразное благородство отражали какое-то другое мировоззрение, которое переработало в своём духе эллинистические веяния. Когда в изображениях на нескольких сосудах по коронам удалось опознать иранских государей из династии Сасанидов (III-VII вв.), все золотые, серебряные и бронзовые сосуды, в какой-то мере родственные тем, на которых были портреты царей, получили общее название «сасанидский металл».
Блюдами и чашами заинтересовались историки. Появился новый источник, который наполнил содержанием скупые строки хроник. Теперь историк мог увидеть своих героев. На чашах узнавали фигуры богов и царей, полководцев и жрецов, придворных и воинов. Можно было увидеть пиры и придворные приёмы, охоту и сражения; на серебре и бронзе были изображены замок и садовый павильон, сады и виноградники. Птицы и звери, фантастические чудовища и цветы на сосудах казались отражением верований сасанидского Ирана.
Естественно, что ни один труд по истории Ирана той эпохи и по его культуре не обходит сасанидский металл. Но это ссылки обычно общего характера, чаще всего речь идёт о явлениях с очень широкими пределами во времени и пространстве. Богатство конкретных сведений, которые можно было бы извлечь, изучая сосуды, остаётся вне поля зрения. Дело в том, что точную атрибуцию имеют только несколько сосудов и до сих пор не удалось выработать критерии определения и датировки памятников восточной торевтики.
Все три проблемы атрибуции — проблемы подлинности, даты и географической принадлежности — остаются малоразработанными. Даже крупные специалисты ещё не научились уверенно отличать подлинные вещи от поддельных, которые изготовляются в большом количестве. Так, в роскошном издании Р. Гиршмана [171, табл. 247, 314], посвящённом иранскому искусству, удостоены таблиц на целую страницу сосуды с царской охотой, которые более скептичный Г. Де Франкович, посвятив каждому сосуду несколько строк своей статьи [167, с. 13-16], походя объявляет подделками. Лишь несколько сасанидских сосудов удалось точно датировать. Даже портреты царей с их индивидуальными коронами вызывают множество разногласий [см. 160; 155; 150].
(5/6)
Наконец, только немногие вещи могут быть с уверенностью отнесены к Ирану или к Средней Азии. Именно этот вопрос и будет разобран в работе.
Л.И. Ремпель в последнем обобщающем труде по истории искусства Средней Азии так характеризует сасанидский металл: «Это изделия из золота, серебра и бронзы как иранского происхождения, так и изготовлявшиеся по вполне оригинальным образцам в Средней Азии и на Кавказе... В оценке роли сасанидского металла давно уже проявляются две тенденции: одни видят в нём преимущественно иранское начало, другие стремятся подчеркнуть его местные корни, расчленить его на ряд хотя и сходных в какой-то мере, но в общем самостоятельных явлений. В обоих случаях проявляется определенная узость рамок отдельной замкнутой в себе художественной школы. Золотых дел мастера — самое бродячее племя ремесленников. И нет ничего удивительного в том, что схожие формы сосудов, некоторые мотивы их украшения и сюжеты изображений оказываются столь же бродячими, обнаруживая себя то в Средней Азии, то в Иране, то на Кавказе. Особенно схожи в них изображения на культово-мифологические темы...» [112, с. 145].
Осторожность и широта подхода, казалось бы, позволяют избежать крайностей, но возникает новая опасность: в безбрежном сходстве стали незаметны различия. Впрочем, Л.И. Ремпель ищет выход из этого всеобщего сходства. «Местное, — пишет он, — проявилось сильнее в светских сюжетах, к которым относятся иконография царских фамилий, сцены народных обычаев и празднеств, темы народного эпического и сказочного содержания».
К сожалению, эта априорная концепция неприложима к конкретным сосудам. За исключением «иконографии царских фамилий», из которых на сосудах мы узнаём Сасанидов, остальные предложенные критерии уводят нас в полную неопределённость: ведь различия обычаев, празднеств, эпоса и сказок Согда и Ирана нам неизвестны из-за фрагментарности письменных источников.
Проблема настолько сложна, что нужно или отказаться от попыток отнести к конкретным дате и месту отдельные сосуды, или же найти более определённые критерии, но большинство исследователей выбирает третий путь: атрибуция дается без серьёзных аргументов, так как кажется, что её не только трудно доказать, но и трудно опровергнуть. Слишком уж выразителен и богат сасанидский металл, чтобы, занимаясь иранским или среднеазиатским искусством, археологией или шире — историей культуры, можно было обойтись без него.
Ошибки, которые обычны при атрибуции памятников торевтики у самых серьёзных авторов, едва ли появились бы в их тру-
(6/7)
дах, посвящённых другому материалу. [1] В более специальных работах такого рода ошибок меньше. Для них характерна интерпретация сосудов по одной-двум чертам, которые почему-либо привлекали внимание автора. Опубликованная в 1940 г. осторожная гипотеза А.Я. Борисова о согдийском происхождении группы серебряных кувшинчиков с изображением фигур в арках [29], основанная на сопоставлении кувшинов с биянайманскими оссуариями, превратилась в уверенное утверждение в трудах Г.А. Пугаченковой [104, 105], М.Е. Массона [82, с. 53] и Л.И. Ремпеля [111, с. 79 и др.]. Дополнительные доказательства Г.А. Пугаченковой сводятся к тому, что архитектурные детали на кувшинчиках находят параллели в архитектуре Средней Азии.
Однако теперь уже нельзя игнорировать все новые и новые сосуды, происходящие из Ирана, с весьма сходными изображениями [см., например: 170, 172, 216], свидетельствующие против гипотезы А.Я. Борисова. И даже Л.И. Ремпель в новой работе пишет по поводу мотивов кувшинчиков: «Но только ли согдийской была эта тематика? Она входила в круг образов согдийской торевтики, но она продолжает собой также искусство, развившееся в сасанидское время и на почве других районов Средней Азии, особенно Хорасана, а также возможно, Кавказа» [112, с. 151]. Правда, что автор считает «кругом образов согдийской торевтики» — неясно. Что же касается остроумного объяснения наготы изображенных жриц храмовой проституцией, по мнению Г.А. Пугаченковой и Л.И. Ремпеля [105, с. 56; 112, с. 150], бывшей одним из отличий религии предарабского Согда, [2] то оно основано на неверном понимании источника, в котором речь шла о храме, огня, ставшем капищем дэвов в мифические
(7/8)
времена. [3] Важно, что форма сосудов находит полные аналогии как раз вне Согда, но в пределах сасанидской державы [85, табл. 9; 163, с. 226; 229, р. 11; 114].
Таким образом, аргументы, которые теперь можно выдвинуть против гипотезы А. Я. Борисова, никак не слабее тех, которые приведены в ее пользу.
В брошюре Н.Н. Забелиной и Л.И. Ремпеля «Согдийский всадник», вышедшей в 1948 г. [54], было отнесено к Согду блюдо с изображением охоты на льва и кабана [101, табл. 3]. Однако надпись на блюде пехлевийская, причем это не просто имя владельца, а запись об изготовлении предмета [75, с. 162-163], Если авторы, работавшие в то время над своей книгой в Самарканде, могли и не знать чтений К.Г. Залемана, П. Хорна и Э. Херцфельда, то Л.И. Ремпель, вернувшийся в последние годы к этой теме, едва ли вправе игнорировать надпись. Среднеазиатские черты блюда Л.И. Ремпель видит в снаряжении всадника и в типе его лица. «Мы не будем занимать читателя деталями», — пишет Л.И. Ремпель в своём новом труде: более того, он едва ли занимался ими сам. Иначе он не принял бы налучья, хорошо известного по росписям Пенджикента (с торчащими луками!), за «короткий кривой меч с гнутой ручкой» (и не сослался при этом на росписи в подтверждение своего мнения); он не принял бы и упавшего кабана, поражённого стрелой, за бегущего по зарослям, хотя поза кабана находит аналогии во множестве сасанидских изображений погибающих животных, но не в изображениях бегущих животных; он не сказал бы об отсутствии «обычного для иранской знати венца», заменённого «простой на волосах лентой», — ведь короны носили цари, а у знати «простая лента» была обычна [30, р. 20, 23, 31 и др.].
Для согдийской гипотезы не остаётся оснований, поскольку два пояса всадника и верх такого же налучья видны на конной статуе Таки-Бостана, поскольку стремена в VII — начале VIII в. были распространены уже очень широко в Европе и Азии, мечи, подобные мечу «согдийского всадника», были найдены в Северном Иране, а их изображение есть на охотничьем рельефе Таки-Бостана [173; 210], поскольку, наконец, лицо всадника с большими глазами навыкате очень похоже на лица царей на некоторых поздних сасанидских монетах.
Когда автор исследования не скрывает мотивов своих суждений, то, каковы бы они ни были, есть возможность вести с ним полемику. Труднее оценивать неаргументированные атрибуции. «Некоторые парфянского происхождения серебряные предметы утвари отличаются интересными художественными
(8/9)
достоинствами, как, например, блюдо с изображением пирующего в интимном кругу знатного парфянина» [120, р. 66; 83, с. 66]. Если бы это мнение М.Е. Массона об известном блюде Британского музея можно было подтвердить, пришлось бы пересмотреть существующие взгляды на связи сасанидского и парфянского искусства. Но мнение это опровергается хотя бы тем, что пояс с наборными вертикальными подвесками, который виден у мужчин, изображенных на блюде, проникает на Средний Восток через несколько веков после падения Парфии [173, с. 298-308]. Г.А. Пугаченкова также без аргументации относит блюдо Британского музея к поздней Парфии, а два других серебряных блюда — к Средней Азии [106, с. 219, 293]. Между тем оба блюда относятся к самым трудным для объяснения, так что говорить о них так бегло — значит ничего не сказать (см. ниже, стр. 87, 88).
* * *
Приведённые примеры, число которых можно было бы умножить в несколько раз, к счастью, характеризуют не состояние проблемы восточного металла, а только неприемлемость «облегчённой» методики его изучения. Нет причин отказываться от той основательности, с которой работали в начале века Я.И. Смирнов и О. Дальтон — пионеры в научном изучении восточной торевтики. Для вопроса о согдийском металле особенно важно, что Я.И. Смирнов выделил группы, связанные между собой по техническим и стилистическим признакам, а также по иконографии сосудов, не подчиняя изучение вещей требованию немедленной интерпретации. Он не дал своей атрибуции для всех вещей, но показал, что «блюда 106-108 объединяются в одну группу с кубками 109-110, чашками 112-117, 291 и подносом 111» и что в этих сосудах сочетаются сасанидские и явно не сасанидские черты [120, с. 7-8]. Работа Я.И. Смирнова была продолжена теми исследователями, которые рассматривали не единичные сосуды, а их совокупности.
В 20-30-х годах И.А. Орбели и К.В. Тревер поставили вопрос о необходимости привлечения изделий других видов художественного ремесла и вопрос «о связи каждой данной группы предметов с предметами совершенно иного производства». «Прежде чем датировать или располагать в хронологический ряд сасанидские изделия из металла, мы должны путём историко-технического и связанного с ним стилистического анализа приурочить данную группу к такого рода памятникам и изделиям, как скальные рельефы, резьба в дереве, ткани, и только тогда выделяются в особую самостоятельную группу предметы, которые пришлось бы называть „собственно металлическими”,
(9/10)
т.е. изделия, в которых и орнамент, и стиль его, и незамаскированная (это особенно существенно) техника производства свойственна и характерна именно для металла» [101, с. XXIII]. Эта «собственно металлическая группа» как раз оказалась частью выделенной Я.И. Смирновым группы блюд и чаш [101, с. XIX].
Новый шаг по наметившемуся пути сделал Г.В. Григорьев, который показал, что кружки той же большой группы (и некоторые изданные после выхода «Восточного серебра» Я.И. Смирнова сосуды) были ближе всего к металлическим прототипам согдийской керамики VII в., найденной на городищах окрестностей Самарканда Кафыр-кале и Тали-Барзу [44, с. 94-103]. Так появилась возможность сравнивать уже не изолированные предметы, а два ремесла и две группы вещей, каждая из которых состояла из тесно связанных между собой сосудов. При этом согдийская керамика явно зависела от металла, но не была прототипом для памятников торевтики.
Другие пути изучения торевтики также способствовали разработке проблемы среднеазиатского серебра. Определение обособленной группы хорезмских чаш — целиком заслуга филологии. На их борту удалось опознать хорезмские надписи. Этот вывод С.П. Толстова [129, с. 120-145; 128, с. 192-194] подвергался сомнению, но чтение В.А. Лившица подтвердило его [130, с. 55].
Развитие сасанидской нумизматики позволило определить н датировать блюдо Британского музея со сценой инвеституры, оказавшееся изготовленным в конце IV в. в сасанидских владениях на бывших кушанских землях [78, с. 28, 29].
Изучение монументального искусства Средней Азии: архитектуры, скульптуры и живописи — позволило обнаружить много точек соприкосновения этих видов искусства с торевтикой [48; 138; 11-15; 139; 123; 2; 107; 112]. Сопоставления дали ценные результаты, когда речь шла о тех сосудах, которые почти не имели аналогий в торевтике. Блюда с осадой крепости и со сценой поединка нашли хорошие аналогии в архитектуре и росписях Средней Азии и были достаточно уверенно определены как среднеазиатские [101, р. 20-21; 120, р. 50; 126; 128, с. 193; 48, с. 136 и сл.; 70; 127, с. 125; 104 и др.]. Оба сосуда слишком мало зависят от известных нам в художественном металле традиций и слишком несходны между собой, чтобы через них можно было прийти к решению вопроса о согдийском вкладе в восточную торевтику, хотя именно они наиболее интересны по сюжетам.
Исследованию блюд с воинскими сценами посвящается другая работа, отличающаяся по методике. Для полноты картины упомяну здесь о некоторых её результатах.
Оба блюда — металлические реплики живописных произведений, прямо или косвенно связанных с традицией книжной
(10/11)
иллюстрации. Поэтому сопоставление приёмов исполнения декора металлических сосудов при изучении этих блюд играет гораздо меньшую роль, чем сопоставление приемов передачи литературного сюжета средствами изобразительного искусства и чем сопоставление показанных на блюдах реалий с реалиями, известными по другим данным.
Блюдо со сценой осады, так называемое Аниковское, было отлито в IX-X вв. по слепку, снятому с блюда примерно VIII в. После отливки поверхность отшлифовали так, что только в некоторых углублениях рельефа сохранились сглаженные следы гравировки оригинала. Затем блюдо было пройдено резцом и пунсонами. Получившийся рисунок несравненно грубее по стилю, чем унаследованный от первоначального образца рельеф. Реалии, переданные рельефом, относятся к VII-VIII вв., а реалии, привнесённые гравировкой и чеканкой, относятся ко времени не старше IX в. Таковы, в частности, уборы коней, находящие аналогии на фреске IX в. из Нишапура [238], буидских медалях [142], газневидском мраморном рельефе [146]. Сюжет прототипа блюда — иллюстрации к библейской книге Иисуса Навина. Последовательность эпизодов показана снизу вверх. Внизу — осада Иерихона и блудница Раав в своем окне, пробитом в городской стене, выше — вынос Ковчега Завета в сопровождении семи жрецов с «семью рогами юбилейными», ещё выше — взятие какого-то ханаанского города и Иисус Навин, остановивший одновременно солнце и луну.
Блюдо скорее всего изготовлено согдийцами-христианами. Не только иконография и реалии, но и такие особенности композиции, как пропуск кульминационного момента (здесь падение стен Иерихона от трубного звука) и отсутствие границ между частично находящими друг на друга разновременными эпизодами, вообще характерны для согдийского искусства (ср., например, росписи зала 41 объекта VI в Пенджикенте).
Гораздо сложнее для исследователя, когда новые данные привлекаются не для определения уникальных сосудов, а для переатрибуции вещей, входящих в большие группы. Выделенная К.В. Тревер группа серебряных бактрийских чаш с округлым дном обладает рядом общих черт, и определение всей группы зависит от определения каждого сосуда [132]. Чашу со сценой пира, которая входит в группу, удалось датировать временем раннего средневековья [123; 2, с. 177], но в связи с этим возникает необходимость нового объяснения всей группы в целом, [4] а это заставляет исследовать широкий круг проблем.
Что же касается «собственно металлической» группы, выделенной Я.И. Смирновым, И.А. Орбели и К.В. Тревер, и близких
(11/12)
к ней сосудов, то здесь наличие каких-то связей с Согдом стало очевидным после работ Г.В. Григорьева. Открытые за последние десятилетия новые связи с искусством Средней Азии не меняли постановку вопроса. Как и при Я.И. Смирнове, сочетание сасанидских и несасанидских черт оставалось загадочным. В литературе сосуды этой группы часто получали неясное название «постсасанидских». Монументальная живопись Согда VI-VIII вв. не позволяет проследить эволюцию художественных мотивов, так как мы не знаем их в развитии, не знаем, как и из чего они выросли. Поэтому аналогии можно понимать (если считать серебро иранским) как иранские черты в искусстве Согда или же, наоборот, как согдийские черты в искусстве послесасанидского Ирана. Дело в том, что во всех сосудах много чисто сасанидских признаков. Таким образом, вопрос об этой группе перерастает в вопрос о роли и месте раннесредневекового искусства Согда в истории искусства Востока. Анализ торевтики едва ли не единственная возможность увидеть своеобразие искусства разных стран на однородном материале. Ведь скальные рельефы, высеченные по приказанию царей Ирана, слоновая кость Византии, росписи в домах знатных согдийцев, рельефы гробниц и шёлковые свитки в Китае имеют так мало общего как по технике и по материалу, так и по тематике и назначению, что трудно выявить среди разнообразнейших различий различия в подходе художника к сходным задачам.
[1] [c. 7] В связи с архитектурой хорезмийских замков Е. Е. Неразик пишет об атрибуции блюда с изображением осады крепости [101, табл. 20], найденного близ деревни Малая Аникова: «Мы не вдаёмся в подробности этой проблемы, скажем только, что огромный интерес для её решения могут представить найденные в Якке-Парсане обрывки текста на коже и палочке. По предварительным данным, сама манера письма, начертание букв сближают эти тексты с надписью на Аниковском блюде» [96, с. 64]. На блюде нет надписи, кроме музейных номеров. Этому предмету «везёт» на добавления. Историки архитектуры Л.И. Ремпель [111, с. 72, р. 19, 4] и В.А. Нильсен [98, р. 71] в опубликованной ими прорисовке добавили к воротам крепости ведущую к ним лестницу, а Л.И. Ремпель исследует фриз из пальметт и розеток, которого нет не только на блюде, но и на прорисовке.
М. Г.Воробьёва, изучая керамику Хорезма, приходит к выводу об «ошибочности отнесения всех вещей из Аму-Дарьинского клада ко времени господства Сасанидов» [38, с. 137]. Судя по контексту, автор считает, что полемизирует со своими предшественниками, но исследователь клада О. Дальтон не предлагал такой немыслимой даты [153].
А.П. Смирнов датирует изображение жившего в V в. Бахрама Гура III в., хотя и не отрицает, что на блюде показан именно Бахрам Гур [118, с. 81].
[2] [c. 7] См. также мнение М.Е. Массона [82, с. 53].
[3] [c. 8] [195, с. 8], см. правильный перевод у А.М. Беленицкого [11, с. 54].
[4] [c. 11] Попытку такого объяснения см. [89, с. 72-76].
|