А.М. Мандельштам
К восточным аспектам истории
ранних кочевников Средней Азии и Казахстана.
История ранних кочевников Средней Азии и Казахстана, весьма скудно освещённая в дошедших до нас письменных источниках, на протяжении последних десятилетий всё более полно реконструируется на базе широкого привлечения археологических материалов. Их интенсивное накопление позволяет постепенно заполнять существенные пробелы в наших сведениях и в то же время приводит к необходимости уточнения и даже пересмотра сложившихся представлений.
К числу насущных задач в этой области исследований с полным правом можно отнести создание детальной исторической периодизации, основанной на учёте всех имеющихся фактических данных. Необходимой подготовительной ступенью для этого является выработка хронологической классификации археологических материалов, которая заменила бы ранее принятую рабочую схему, в основном повторяющую периодизацию, в своё время разработанную для западных областей степного пояса.
В связи с этим существенное значение приобретает оценка различных факторов, оказывавших воздействие на развитие ранних кочевников рассматриваемой территории, их состав и культуру. К таким факторам относятся контакты с ранними кочевниками восточных областей степного пояса. Отдельные свидетельства таких контактов отмечались исследователями, но интерпретация их обычно была затруднена ограниченностью фактической базы для сопоставлений. Основное внимание привлекали к себе те среднеазиатско-казахстанские материалы, которые говорили о западных связях.
Но на протяжении последних десятилетий заметно расширились данные о культуре племён, обитавших в восточной части степного пояса, включая Центральную Азию. Поэтому теперь мы можем более полно судить относительно роли этого направления связей, в частности и для времени, предшествующего большим миграциям, о которых мы уже располагаем хотя бы краткими сообщениями письменных источников. Следует отметить, что восточные связи вырисовываются уже в эпоху бронзы, когда на территории Казахстана распространена культура карасукского облика. [1] Вне зависимости от точки зрения на истоки и конкретный ход процесса её формирования имеются достаточно определённые свидетельства сильного воздействия племён, обитавших в Южной Сибири и Центральной Азии, очевидно, обусловленного какими-то передвижениями части последних на запад. Особого внимания заслуживает то, что это воздействие имело место в период, непосредственно предшествующий переходу обитателей степей к кочевой форме скотоводства.
Для оценки роли восточных областей в процессах, протекавших на территории степного пояса в скифскую эпоху, первостепенное значение имеют результаты раскопок большого царского кургана Аржан в Туве. По компетентному заключению М.П. Грязнова, здесь «скифская триада» сложилась раньше, чем в западных областях. [2] Трудно переоценить значимость данного положения для понимания динамики распространения культур нового облика в степях. Теперь отчётливо вырисовывается потребность нового специального исследования вопросов о времени и путях формирования «скифской триады» с привлечением всех имеющихся сейчас материалов. Применительно к рассматриваемой территории к этому общему положению добавляются частные вопросы, касающиеся интерпретации фактов, указывающих на внешние контакты.
(19/20)
Так, например, заслуживает специального рассмотрения неоднократно отмечавшийся исследователями факт одновременного существования в Средней Азии и Казахстане в ранний период скифской эпохи черешковых и втульчатых наконечников стрел, [3] что, как известно, характерно прежде всего для восточных областей степного пояса. Новые материалы из памятников Центральной Азии дают основания предполагать, что территория возникновения черешковых наконечников стрел была шире, чем ареал господства андроновской культуры, в котором принято искать их прототипы. Сейчас еще нет возможности установить направление распространения таких наконечников стрел, но восточное происхождение их во всяком случае столь же вероятно, как и казахстанское.
Уже первый исследователь археологических памятников Восточного Памира А.Н. Бернштам отметил ряд важных восточных аналогий для материалов из раскопанных им на этой территории погребений скифской эпохи. [4] С появлением новых материалов из Центральной Азии круг возможных сопоставлений может быть расширен и конкретизирован. Следует считать очень существенным, что характерное для памятников Восточного Памира скорченное положение скелетов теперь вряд ли (без серьёзных дополнительных обоснований) можно трактовать как пережиток более раннего обряда. Это положение устойчиво сохраняется на протяжении всей скифской эпохи в Туве и южнее её и, таким образом, выступает как специфика большого массива племён Центральной Азии.
При учёте других восточных черт (например, наличия деревянных наконечников стрел) скорченность погребённых приобретает важное значение для суждений о происхождении кочевников, периодически обитавших на Восточном Памире. Возможность видеть в них постоянное и многочисленное население (а тем более целую группу сакских племён) справедливо поставлена под сомнение исследованием С.С. Сорокина. [5] При отсутствии для рассматриваемых погребений достаточно близких параллелей по комплексу признаков в Средней Азии вполне допустимо предполагать, что они принадлежат кочевым обитателям соседних областей Центральной Азии, временами использовавшим эти высокогорные пастбища.
Важные объективные свидетельства предоставляют также палеоантропологические материалы, накопление которых продолжается параллельно с ростом археологических данных. Особого внимания заслуживают результаты исследования черепов из могильников Уйгарак и Тагискен: здесь выявлены монголоидные черты, по-видимому центральноазиатского происхождения, причём преимущественно у женщин. [6] Это говорит о наличии выходцев из восточных областей недалеко от Аральского моря. Контакты с ними, судя по палеоантропологическим данным, носили не эпизодический, а устойчивый и, видимо, длительный характер.
Приведёнными выше фактами далеко не исчерпываются имеющиеся сейчас свидетельства ранних контактов между среднеазиатско-казахстанскими кочевниками и населением восточных областей степного пояса. Большинство новых материалов ещё не опубликовано, и обращение к ним пока невозможно. Но тем не менее мы имеем достаточные основания считать, что это направление связей должно в полной мере учитываться уже с начала перехода обитателей степей к кочевому скотоводству. В частности, принимая во внимание свидетельства археологии (в том числе и относящиеся к эпохе бронзы) и сведения о повторяющихся миграциях с востока на запад со II в. до н.э., можно предполагать, что племенные передвижения в этом же направлении имели место также в скифскую эпоху.
Различные данные говорят о том, что следует с большим доверием и вниманием относиться к сообщениям античных источников о событиях, происходивших в глубинах Азии ещё до середины I тысячелетия до н.э. Здесь имеются в виду хорошо известные рассказы Геродота (IV, 13) и некоторых других авторов о последовательном вытеснении одних пле-
(20/21)
менных групп другими, что привело к уходу киммерийцев в Малую Азию. Первоисточником этих сведений является недошедшая до нас поэма Аристея Проконнесского «Аримаспея», вероятно, составленная с использованием каких-то данных, полученных от скифов.
Детальное рассмотрение упомянутых рассказов и связанного с ними круга сложных вопросов, их новый анализ позволили бы несколько полнее понять процессы и события, происходившие в степном поясе в начале скифской эпохи. Признание реальности крупных и локальных племенных передвижений представляется одним из необходимых условий для правильной реконструкции древнейших этапов истории ранних кочевников.
Весьма важной вехой в истории всей Средней Азии было передвижение в её пределы во II в. до н.э. юечжей, первоначально обитавших на территории Центральной Азии. [7] Ввиду почти полного отсутствия сведений о них для предшествующего периода нет возможности установить, почему они избрали именно это направление. Можно лишь предполагать, учитывая некоторые другие данные, что здесь сыграли роль более ранние связи между южными областями Центральной Азии и Средней Азией, впоследствии послужившие базой для возникновения «шёлкового пути».
Уход юечжей на запад, несомненно, должен рассматриваться как крупная по масштабам миграция большой и сильной группы племён. Об этом говорит характеристика оставшихся («малых») как слабых и малосильных, а также приводимые в источниках сведения о численности «больших» в I в. до н.э.: 400 тыс. человек, в том числе 100 тыс. воинов. Мы не можем установить, насколько точны эти цифры, но они во всяком случае исключают возможность предполагать, что в Среднюю Азию пришли лишь незначительные и небоеспособные остатки ранее существовавшего могущественного объединения. Против этого говорит и весь ход событий.
Первый этап движения юечжей закончился в Семиречье или на близлежащей территории. [8] Непосредственным следствием его было вытеснение отсюда сакских племён, положившее начало новой крупной миграции, завершившейся в Индии. Хотя нет оснований полагать поголовный уход саков, здесь произошли весьма существенные изменения в составе населения и политической ситуации. Последовавший вскоре второй этап миграции юечжей был обусловлен наступлением на них с востока усуней, ранее являвшихся их соседями в первоначальных местах обитания. Он завершился в Северной Бактрии: на этот раз конечной целью являлась область с земледельческим населением, а не степная территория. В данном случае мы также не знаем, было ли это направление случайным или сознательно выбранным, более вероятно последнее. Результатом вторжения юечжей на юг от Сырдарьи явилась гибель Греко-Бактрийского царства — событие, которое должно рассматриваться в одном ряду с происшедшей более чем на столетие раньше ликвидацией парнами власти селевкидских наместников в Парфии. В данном случае пришельцы из Центральной Азии выступили в качестве наиболее активной и решающей силы при завершении серии событий, отражавших общую тенденцию к ликвидации последствий завоеваний Александра Македонского. Этническая и политическая карта Средней Азии снова претерпела заметные изменения, имевшие далеко идущие последствия.
Создание юечжами в I тысячелетии н.э. обширной Кушанской империи привело к появлению ряда новых факторов, оказывавших воздействие и на кочевое население рассматриваемой территории. Возникновение сильного централизованного государства не могло не отразиться на традиционной системе взаимоотношений между жителями земледельческих оазисов и обитателями степей в сторону ее стабилизации. В новой ситуации для военной активности кочевого населения степей имелись лишь ограниченные возможности, и следует предполагать, что, наоборот,
(21/22)
кушаны распространили своё влияние (если не политическую власть) на северных соседей.
Весьма активная и успешная экспансия кушан на юге, в направлении Индии, позволяет предполагать вовлечение в неё кочевнической периферии. В данном случае возможны суждения по аналогии, опираясь на сведения об использовании парнами своих соседей в военных предприятиях, имевших такие же цели, на территории Ирана. При этом следует учитывать кочевническое происхождение как кушан, так и Аршакидов, стремление и тех и других к сохранению своего хозяйства и этнографической специфики.
Время существования Кушанской империи характеризовалось значительным расширением и упрочением связей Средней Азии с более восточными территориями, что особенно чётко проявилось в установлении активных торговых сношений между ними по «шёлковому пути». При этом археологические материалы показывают, что предметы восточного происхождения получили распространение также среди кочевников, обитавших вдали от этого пути и не связанных с транзитом товаров. К ним, очевидно, вели какие-то локальные пути, установить которые пока невозможно.
Вопрос о том, в какой мере юечжи оказали воздействие на культуры местных кочевых племён, пока ещё фактически не исследован, что обусловлено в большой степени трудностью точно датировать соответствующие материалы. Немалое значение тут имеет и нерешённость проблемы кушанской хронологии. Но некоторые явления, отчётливо выраженные в первые века нашей эры, очевидно, следует связывать с появлением новых этнических элементов. Это — распространение подбойных могил, характерных, судя по памятникам Северной Бактрии, для юечжей, оружия и принадлежностей одежды определённых новых типов. Сходство ряда этих элементов с теми, которые хорошо известны у сарматских племён, неоднократно отмечалось исследователями, однако оно не даёт никаких оснований сомневаться в их непосредственной связи в данном случае с пришельцами из Центральной Азии.
Для правильного и всестороннего понимания процессов, происходивших на протяжении первых веков нашей эры в среде кочевого населения северных областей Средней Азии, необходимо планомерное исследование многочисленных там могильников так называемого подбойно-катакомбного типа. Трудности, возникающие при их интерпретации, наглядно свидетельствуют о сложности этих процессов и воздействии на них различных факторов. Среди них весьма важное место принадлежит одному крупному племенному передвижению с востока — переселению в Семиречье усуней. Это также была миграция больших масштабов, хотя, по-видимому, проводившаяся на менее значительных пространствах. Численность усуней составляла по данным источников 630 тыс. человек, [9] т.е. их было больше, чем юечжей.
Появление усуней завершило процесс смены населения в Семиречье и соседних районах, хотя источники сначала упоминают о наличии тут также отдельных групп саков и юечжей. [10] Позднее это уже не повторяется, что говорит о малочисленности и быстрой ассимиляции этих групп. Этому не противоречат и материалы из исследованных тут памятников. Письменные источники упоминают усуней вплоть до V в. н.э., из чего можно сделать вывод о прочном освоении ими новых земель. Археологические данные указывают на то, что территория их расселения с течением времени расширялась, но когда и как это происходило, установить невозможно из-за трудностей в точной датировке памятников.
Усуни были новой политической силой в Средней Азии. В известной мере они явились действенной преградой для расширения зоны военных и дипломатических предприятий Ханьского двора в западном направлении. В то же время их численный перевес, вероятно, ограничивал сферу
(22/23)
активности Кушанской империи в северо-восточной части Средней Азии. Таким образом, усуни являлись существенным фактором в сохранении относительно стабильной ситуации на значительной части Азиатского материка.
Следует с должным вниманием относиться также к их роли в развитии связей между Средней Азией и более восточными областями. Хотя фактические сведения здесь ограничены, некоторые суждения возможны. Известно, что «шёлковый путь» проходил южнее Семиречья, но, несомненно, существовали какие-то ответвления от него в северном направлении, использовавшиеся как в дипломатических, так и в торговых целях. Во всяком случае с уверенностью можно говорить о том, что одно из них связывало ставку усуней с Восточным Туркестаном и через него с Дальним Востоком; судя по известным нам фактам политической истории, оно функционировало длительное время.
Всестороннее исследование культуры усуней на основе накопившихся сейчас обширных археологических материалов следует считать одной из насущных задач в области изучения ранних кочевников Средней Азии и Казахстана. При этом серьёзного внимания заслуживает вопрос о соотношении её с культурами населения разных областей Центральной Азии. Своеобразие погребального обряда усуней — в частности, ограниченность сопровождающего инвентаря в могилах — создаёт определённые трудности. Но тем не менее очевидно, что можно будет выявить некоторые формы керамики и металлических изделий, характерные и для более обширной территории на восток от Средней Азии.
Неоднократно рассматривавшийся в специальной литературе вопрос об интерпретации сходства между археологически фиксируемыми культурами саков и усуней должен решаться с полным учётом сообщений письменных источников, в достоверности которых, как правило, нет оснований сомневаться. Само это сходство имеет немалое значение для суждений об этнической принадлежности усуней, и притом не меньшее, чем попытки установления их языка по дошедшим до нас титрам [титулам?], именам и географическим названиям. Как показывает опыт исследования титулатуры и ономастики сюнну и гуннов, здесь требуется весьма осторожный и критический подход к восстановлению древних звучаний, а также учёт большой вероятности заимствований.
Весьма существенным пробелом наших знаний о ранних кочевниках Средней Азии и Казахстана является недостаточность сведений о племенах, именуемых в источниках канцзюй. Это название известно с конца II в. до н.э., что, однако, само по себе не позволяет делать какие-либо определённые выводы о времени его появления. Это было, судя по данным о численности, [11] крупное племенное объединение, но о местах его обитания имеется лишь весьма общее указание, что канцзюй жили северо-западнее Ферганы. [12] Это позволяет искать их ориентировочно на среднем и нижнем течении Сырдарьи и в областях, расположенных северо-восточнее этой реки. Более точных сведений нет, что сильно затрудняет атрибуцию и соответственно привлечение археологических материалов для решения неясных вопросов.
Со значительной степенью вероятности можно предполагать, что канцзюй были прямыми потомками ранее обитавших здесь сакских племён и, таким образом, одной из основных местных групп ранних кочевников рассматриваемой территории в последние века до нашей эры и первые века нашей эры (наряду с потомками массагетов в Закаспии). Несмотря на удалённость от путей движения племён восточного происхождения, и они не избежали определённого воздействия со стороны последних. Так, письменные источники указывают, что канцзюй на юге признавали власть юечжей, а на востоке — сюнну. [13] Эти данные относятся ко II в. до н.э.; сколь длительно было подчинение и когда оно прекратилось, сведений не имеется. Но из последующих событий, в частности среднеазиатской эпо-
(23/24)
пеи шаньюя Чжичжи, видно, что связи с востоком сохранялись и в дальнейшем.
Весьма показательно, что завершающим эпизодом событий 91 г. н.э., приведшим к фактическому уничтожению могущества северных сюнну, было бегство шаньюя последних на запад: по одним данным, к усуням, по другим — в Канцзюй. [14] Из указаний источника, что «малосильные» остались севернее Кучи, видно, что с шаньюем ушло значительное число его подданных. Всё это даёт основание полагать, что в конце I в. н.э. какая-то группа беглецов из Монголии обосновалась в пределах Казахстана — вероятно, на землях канцзюй.
В 1940 г. А.Н. Бернштам, основываясь на результатах своих раскосок Кенкольского могильника на Таласе, сделал попытку выделить здесь материалы, связанные, по его мнению, с сюнну. [15] Эта попытка оказалась неудачной ввиду неверных датировок и увлечения исследователя своей недостаточно обоснованной исторической концепцией. [16] Тем не менее, вопрос о пребывании сюнну на рассматриваемой территории не может быть снят. Кроме упомянутых известий письменных источников, необходимо учитывать и свидетельства археологических материалов, как старых, так и новых. На некоторые из них, наиболее показательные, уже обращалось внимание ранее, [17] что избавляет от необходимости повторять соответствующие сопоставления. Следует лишь подчеркнуть, что назрела необходимость заново рассмотреть указанный выше вопрос с использованием как средне-, так и центральноазиатских материалов, значительно возросших за последние десятилетия. Не предрекая результатов будущего исследования, можно во всяком случае констатировать распространение в среде определённых групп кочевого населения Казахстана довольно отчётливых черт культуры восточного происхождения.
Приток нового населения с востока продолжался затем в IV в. н.э. и, вероятно, также в V в. н.э. Появление в этот период хионитов, а затем эфталитов привело к созданию нового обширного политического объединения во главе с кочевнической династией. Однако оно просуществовало недолго и пало под ударами тюрок. Указанные два столетия остаются «тёмным» периодом, для которого ещё нет достаточно твёрдо датируемых археологических материалов. Кроме того, нет также возможности уверенно связывать последние с упоминаемыми в источниках племенами гуннов.
Всё изложенное выше позволяет прийти к заключению, что восточные связи в разных их проявлениях были одним из важных факторов, оказывавших заметное влияние на историю ранних кочевников Средней Азии и Казахстана. Они начались уже на позднем этапе эпохи бронзы и затем продолжались с разной степенью интенсивности вплоть до средневековья. Крупные племенные передвижения приводили к изменению состава населения степных областей, к внутренним локальным его перемещениям, создавали новые политические ситуации и способствовали распространению элементов культуры, не свойственных местным кочевым племенам. Кроме того, в определённые периоды активную роль играли торговые сношения с востоком, в которые вовлекались также области, лежавшие в стороне от магистральных путей.
Необходимость всестороннего учёта этого фактора при выработке периодизации истории ранних кочевников рассматриваемой территории вряд ли требует дополнительных доказательств. Конечно, следует брать за основу этапы развития местных племенных групп и учитывать такие явления, как пока ещё гипотетическая миграция с востока в начале скифской эпохи, смена населения в Семиречье и расселение юечжей в Среднеазиатском междуречье во II в. до н.э. Можно полагать, что периодизация — отчасти именно в силу сказанного — будет отличаться от принятой для западных областей степного пояса. Для неё необходимо, судя по всему, более дробное членение на периоды, или этапы, и учет
(24/25)
различий путей развития отдельных племенных групп, обусловленных прямо или косвенно воздействием восточных соседей и последствиями крупных миграций.
[2] Грязнов М.П. К хронологии древнейших памятников эпохи ранних кочевников. — Успехи среднеазиатской археологии, 3. Л., 1975, с. 9 сл.
[5] Сорокин С.С. О хронологических формулах и значении термина «могильник». — Успехи среднеазиатской археологии, 3. Л., 1975, с. 17 сл.
[6] Гинзбург В.В., Трофимова Т.А. Палеоантропология Средней Азии. М., 1972, с. 112.
[7] Точные даты всех событий, связанных с движением юечжей на запад, неизвестны.
[17] Мандельштам А.М. К гуннской проблеме. — В кн.: Соотношение древних культур Сибири с культурами сопредельных территорий. Новосибирск, 1975, с. 236.
|