 В.Г. Луконин
Культура сасанидского Ирана.
Иран в III-V вв. Очерки по истории культуры.
Глава первая. Источники.
В VI в. н.э., когда сасанидский Иран достиг вершины своего могущества, был создан роман о деяниях первого сасанидского царя — Арташира. История прихода к власти в Иране царей из династии Сасанидов была превращена в легенду.
Отец Арташира — Папак, владетель одного из княжеств, увидев во сне добрые предзнаменования для своего сына, решил послать его ко двору царя из парфянской династии — Артавана, который правил тогда Ираном. Арташир благодаря своим талантам, живому уму и смелости быстро отличился при дворе, но его оклеветали завистники, и Артаван разгневался на него. У парфянского царя «была одна пригожая девушка, которую он считал драгоценнее и почётнее других... Однажды ... она увидела Арташира и влюбилась в него».
Звездочёты парфянского царя, исследовав по его приказу движение планет, предсказали, что, если какой-нибудь из его рабов убежит от него, достигнет этот раб величия и царствования. Девушка поспешила всё это передать Арташиру, и они замыслили побег. «Однажды ночью... девушка, похитив из сокровищницы царя индийский меч, золотое седло и пояс, золотой венец, украшенный головой барана, платье золототканое, [расшитое] жемчугом, драхмы и денары полновесные, кольчугу, боевое снаряжение коня, богато украшенное, и много других вещей, доставила всё это Арташиру». Арташир оседлал двух царских скакунов, и «быстро поскакали они, избрав путь в Парс». Парфянский царь, обнаружив побег, бросился в погоню. «Повстречался он... с караваном. Спросил у караванщиков: „В каком месте встретили вы тех двух беглецов?” Они сказали — между вами и ними тридцать парсангов, и нам показалось, что за одним из этих всадников сидел [на крупе] коня красивый и большой баран. Сказал [царю] советник: „Арташира настигло счастье царской удачи. Нет никакого средства схватить его. Теперь не утруждайте понапрасну себя и всадников ваших и не гоните коней”» [111, 10]. [1]
«Царская удача» (фарр-е кейан) в облике чудесного барана, сопутствовавшая Арташиру, как уверяет легенда, обеспечила ему успех.
К этой легенде арабо- и персоязычные историки раннего средневековья добавили из других книг имена врагов Арташира и тех, кто поддержал его, рассказали о войнах за корону царя царей Ирана, которые он вёл. Так создалась так называемая «легендар-
(7/8)
ная» версия о происхождении государства Сасанидов. В основе другой версии, «исторической», как это уже давно установлено [31], лежала официальная летопись «Хватав-намак» (точнее — несколько редакций этой летописи), составленная в конце сасанидского периода. Ещё в VIII в. были известны её арабские переводы, но и сочинения на среднеперсидском языке широко использовались мусульманскими историками. Об этом свидетельствует не только хорошо известное сообщение Мас‛уди о «большой рукописи, в которой собраны многочисленные знания и известия о царях [персидских] и государственном управлении» [115, 106] (эту рукопись Мас‛уди видел в Истахре в 915 г.), не только рассказ Истахри о свитках с жизнеописаниями и портретами «всех известных персам парей и вельмож, знаменитых хранителей огней, жрецов и прочих», которые в его время хранились в крепости Джисс (в Фарсе) [12, 9] и тщательно изучались «знатоками Персии и её прошлого», но и многие другие факты.
В 955 г. буидский князь Адуд ад-Доуле посетил развалины столицы Ахеменидов Персеполя. Здесь, на дверях дворца Дария, Адуд ад-Доуле повелел высечь надпись, в которой сообщалось, что по его приказу некий Марасфанд, мобед (жрец храма огня) Казеруна, прочёл ему все те древние надписи, которые находились в этом месте. Марасфанд прочёл ему и две среднеперсидские надписи времени Шапура II, высеченные на дверях того же дворца [71, 251, note 31]. В Иране известны башни, относящиеся к X-XI вв., на которых имеются среднеперсидские надписи с переводом на арабский язык [50, 101-106]; [2] сравнительно недавно был опубликован золотой медальон с портретом того же Адуда и среднеперсидской надписью: «Живи долго, шах, Панах Хосров» (почётный титул Адуда ад-Доуле). [3]
Итак, ещё через триста лет после арабского завоевания в Иране были люди, которые умели читать по-среднеперсидски, и были книги, которые они могли прочесть, и, стало быть, сочинения арабских и персидских историков, писавших о Сасанидах, восходят к подлинной сасанидской традиции. Но что это была за традиция? И «Карнамак», с отрывка из которого мы начали эту главу, и реконструируемые сейчас по трудам мусульманских историков обрывки «Хватав-намак», и сохранившиеся в переводах средне-персидские трактаты, такие, как, например, «Письмо Тансара» [149], были тенденциозными произведениями, созданными с целью упрочить пошатнувшийся в VI в. в результате народного восстания трон сасанидских царей. Эти произведения сознательно удревняли династию, отстаивали законность власти Сасанидов. Разумеется, все эти сочинения создавались на базе каких-то более
(8/9)
древних книг. В основе «Хватав-намак» и «исторической» традиции лежали, очевидно, погодные записи деяний сасанидских государей, о которых сообщается в раннесасанидских надписях, например в надписи магупата Картира на «Каабе Зороастра» (III в.):
 ^ Рис. 1.
[«Кааба Зороастра». С рис. Р. Кер-Портера.]
(9/10)
«...и в государственных записях и сборниках, которые в то время при Шапуре (Хормизде, Варахране), царе царей, относительно дворца (т.е. о событиях при дворе шаханшаха. — В.Л.) и всей страны, от области к области (т.е. о событиях во всей империи) делались, было записано следующее...». [4] В основе «Карнамака» и «легендарной» традиции также лежали предания, созданные намного раньше; во всяком случае, судя по сообщению Моисея Хоренского, в середине IV в. существовал выполненный секретарём шаханшаха Шапура II Хорхбудом греческий перевод сочинения некоего Баресмы (Абарсама?). Сочинение это носило название «Растсохун» («Правдивое слово»). «Из этой книги, — пишет Моисей Хоренский, — заимствуем нужное для нашего сочинения, оставляя в стороне баснословные нелепости... о сновидении Папака, об исхождении льющегося пламени из Сасана... о луне, о предсказаниях астрологов, т.е. халдеев, и о прочем; далее — о блудных помыслах Арташира, купно с убийствами, о хитросплетениях дочери мага, относительно барана и тому подобное» [23, 117]. Даже в этой скороговорке Моисея Хоренского нетрудно узнать соответствующие места из «Карнамака». И тем не менее политические тенденции времени, когда восстанавливался роман об Арташире и создавались изводы «Хватав-намак», сделали своё дело: подлинные исторические события в угоду этим тенденциям были сильно искажены. И потому, нисколько не оспаривая важности арабо-персидской исторической и литературной традиции для изучения позднесасанидского Ирана, нисколько не умаляя тех важных сведений, которые содержит эта традиция и для периода III-V вв., я всё же хотел бы подчеркнуть искажённость и фрагментарность той исторической картины, которая получается, если эту традицию считать основной. Ниже мы убедимся в том, что в результате определённых политических причин некоторые периоды в истории и культуре раннесасанидского Ирана в более позднее время были сознательно «исправлены», некоторые исторические персонажи были вполне сознательно забыты, а другие — выдуманы и прославлены.
* * *
Ещё сравнительно недавно, однако, у учёных не было выбора: почти все исторические события раннесасанидской эпохи приходилось заимствовать у арабских и персидских историков или узнавать из источников, написанных через двести, а то и через триста лет.
Если исключить отрывочные и путаные сообщения о событиях раннесасанидской истории, сохранённые в источниках греческих, латинских, армянских, сирийских, то у историков просто
(10/11)
не было материала для критики поздней традиции. Тем более значительными представляются такие работы, как, например, книга Т. Нольдеке «История персов и арабов времени Сасанидов», формально являвшаяся переводом на немецкий язык сасанидской части «Истории» Табари, а по существу представлявшая собой ценнейшее исследование по истории сасанидского Ирана. Не лишним будет напомнить сейчас, что именно Т. Нольдеке принадлежит честь установления точной хронологии сасанидского периода.
Уже со времени путешествия в Иран Карстена Нибура были известны и краткие сасанидские надписи, содержащие главным образом имена и титулы шаханшахов. Были предприняты также попытки чтения одной из надписей магупата Картира (короткий, полностью сохранившийся текст в Накш-и Раджаб).
Однако подлинное научное изучение сасанидских эпиграфических памятников началось, пожалуй, с 1924 г., с появления работы Э. Херцфельда «Пайкули. Монумент и надписи сасанидской империи» [105]. В двух громадных фолиантах были изданы все те раннесасанидские надписи, которые к тому времени удалось найти и прочесть. Э. Херцфельд издал и новую надпись на двух языках — парфянском (Prth) и среднеперсидском (MP) сасанидского шаханшаха Нарсе (NPK). Надпись была составлена после того, как Нарсе венчался на царство, т.е. после 293 г. Она была высечена на мемориальном здании, воздвигнутом знатью, поддержавшей Нарсе в его притязаниях на власть, когда эти могущественные вельможи, названные в надписи по именам, и «другие персы и парфяне... все они пришли в [местность] Hayan ’DKTL’ для того, чтобы встретить нас здесь, где этот монумент был заложен».
И царь царей, и знатные вельможи думали, что монумент будет существовать века. Но, по-видимому, вскоре он развалился, и победная царская надпись, высеченная на многих десятках блоков, рассыпалась вокруг развалин. Э. Херцфельду предстояло собрать эти блоки, сложить их, установить их последовательность. [5] Но для этого нужно было знать, что представлял собой сам монумент и где именно располагались блоки, составлявшие надпись. В распоряжении Э. Херцфельда были жалкие остатки — фрагменты архитектурных деталей, сильно разрушенные штуковые бюсты царя царей, некогда украшавшие это здание, разрозненные блоки с обрывками слов. Э. Херцфельд предположил, что сооружение имело форму куба, что бюсты царя царей находились в верхней части по всем четырём сторонам, а надпись шла по цоколю здания. Но уже после того как Э. Херцфельд собрал и издал надпись, он обнаружил ещё около тридцати блоков с остатками надписи, которым, казалось, не было места в предложенной им реконструкции. Дело решил анализ термина plky, которым было обозначено это здание в надписи. Его впервые истолковал
(11/12)
В.Б. Хеннинг, по мнению которого этот термин обозначал «ступенчатый алтарь» [93, 518, pl. 3, note 6]. Впоследствии было доказано, что нижние строки надписи были длиннее верхних; таким образом, оказалось, что монумент Нарсе представлял собой подобие зиккурата. [6]
Так был найден первоклассный источник, и было крайне обидно, что более двух третей надписи не сохранилось. Иранисты впервые получили большую надпись, современную событиям, и впервые, пожалуй, убедились, насколько бессистемными, иногда даже неверными были сообщения поздних авторов; в свете новых фактов потускнели рассказы Табари и Мас‘уди, Егише и Моисея Хоренского.
В 1936 г. американская археологическая экспедиция вела исследования на юге Ирана в местности Накш-и Рустам, недалеко от Истахра. Этот район Ирана — своеобразный музей славного прошлого страны. В чёрных базальтовых скалах, со всех сторон обступающих безжизненную сейчас долину, высечены гробницы ахеменидских царей и внизу, под ними, рельефы, изображающие победы сасанидских шаханшахов, надписи на древнеперсидском, парфянском, среднеперсидском и греческом языках. В X в. Адуд ад-Доуле, посетивший эту местность, назвал её «местом надписей». Здесь по соседству с усыпальницами ахеменидских царей высится так называемая «Кааба Зороастра». Это здание в древности было особо почитаемым храмом. Оно изображалось на монетах местной династии Парса (III в. до н.э. — III в. н.э.), и иногда над его изображением помещался символ верховного бога добра и света Ахура Мазды. Быть может, это здание было храмом огня или храмом богини плодородия Анахиты, чей культ также издавна был связан с огнем. На цоколе «Каабы Зороастра» и была открыта надпись Шапура I (ŠKZ) — важнейший исторический источник по истории Ирана III в. Эта надпись занимала три стороны основания «Каабы». Под вариантом MP была высечена ещё одна надпись, составленная от имени Картира, верховного жреца государства, которая позволяет выяснить роль «Каабы Зороастра» в раннесасанидское время. «И об этих многих огнях (т.е. храмах огня. — В.Л.) и делах, которые [упомянуты] в надписи этой моей, — пишет Картир, — таким образом мне Шапур, царь царей, в особенности (т.е. выделив эти дела из всех других) такой отдал приказ: мол, да будет всё это (все эти записи) — в «доме основ», и знай ты, что деяния твои будут приятны богам и нам». [7] «Домом
(12/13)
основ», т.е. хранилищем официальных хроник, документов и религиозных постановлений, а быть может, и списка священной «Авесты», названа «Кааба Зороастра» в этой надписи. [8] Мы знаем, что ещё в XII в., согласно сообщению одного из персидских исторических сочинений («Фарс-наме»), местность, где была воздвигнута Кааба, носила название «Гора надписей», потому якобы, что, по преданию, где-то там хранились списки «Авесты». Быть может, именно с Каабой связывается и термин diz i nipišt — «крепость надписей», — встречающийся в пехлевийской литературе.
Надпись Шапура I была составлена на трёх языках — парфянском (Prth), среднеперсидском (MP) и греческом. Сразу же после публикации её текста (1939 г.) надпись привлекла к себе пристальное внимание учёных. Увлечение этим открытием не прошло и до сих пор, и научная литература, исследующая, привлекающая или упоминающая надпись ŠKZ, давно перевалила за сотню названий. [9]
В начале надписи, после обычной титулатуры шаханшаха Шапура, описываются границы Ираншахра — «страны иранской», которые доходили на севере до Кавказского хребта и «Аланских ворот», на северо-западе и западе включали в себя всю Армению, Иберию, Каппадокию, Киликию, области по р. Евфрату, Месену, а на востоке простирались вплоть до Пешавара. [10] Затем в надписи подробно рассказывается о трёх победных войнах Шапура I с Римом.
В ознаменование своих побед Шапур I повелел основать памятные храмы рядом с «Каабой Зороастра» и установил определённые пожертвования в эти храмы «в память» о себе, своих сыновьях и дочери. Надпись кончается списком должностных лиц Ираншахра и вельмож, состоявших при дворах Папака, Арташира I и Шапура, и пышным заключением, напоминающим «царские над-
(13/14)
писи» Ахеменидов (как и ряд выражений и «формул» всех раннесасанидских надписей): «Пусть также и тот, кто будет после нас и кто станет владыкой после нас, если он будет хорошо служить богам, то и ему так же, таким же образом, боги помогут, как они помогали нам». В парфянском тексте надписи после этих слов [11] значится: «Написано это мною, Хормиздом, писцом, сыном Ширака, писца». [12]
Если оставить в стороне полулегендарные рассказы Табари о поразительном ещё и для него факте пленения римского императора, то до открытия надписи мы знали лишь то, что война с Римом действительно имела место и что в этой войне победил Иран.
До открытия этой надписи были известны лишь данные Якуби и Мас‘уди о должностных лицах сасанидского двора. К гражданской администрации, но сообщению этих источников, принадлежали «бузург-фрамадар» (первый министр), «спахбед» (военачальник), «дабирбед» (глава писцов), «хутухшбед» (глава ремесленников), «вастриошбед» (глава земледельцев) [55, 513-521; 110-135]. После открытия надписей ŠKZ и NPK в нашем распоряжении оказались списки должностных лиц, состоявших при дворе всех сасанидских царей III в. В этих списках упомянуто более пятидесяти титулов государственных чиновников. Надписи дают возможность судить о том, как развивался тот или иной гражданский институт на протяжении столетия, как усложнялась государственная администрация, о том, почему возник тот или иной институт в то или иное время, наконец мы узнаем даже судьбу отдельных представителей сасанидской знати на протяжении всего столетия. История сасанидского государственного аппарата получила прочную базу в современных ей официальных актах.
Надпись ŠKZ занимала три стороны цоколя «Каабы Зороастра», а под вариантом MP была высечена ещё одна надпись — на сей раз не царская и лишь на MP, составленная от имени сасанидского жреца Картира. И если надпись Шапура стала важнейшим источником по политической истории Ирана в III в., по истории государственного управления, по истории династии, то надпись Картира стала одним из основных источников по истории сасанидской религии.
До 1936 г. были известны три надписи Картира: одна из них, очень короткая, была выбита на скале в местности Накш-и Раджаб, рядом с рельефом, изображавшим сасанидского царя царей Арташира I и бога Ахура Мазду (KNRj). Над этим текстом находился портрет самого Картира. Вторая надпись и второй портрет Кар-
(14/15)
 ^ Рис. 2.
[Скальные гробницы ахеменидских царей. Сасанидские скальные рельефы.
Рис. Р. Кер-Портера.]
тира были высечены в скале напротив «Каабы Зороастра» рядом с рельефом, изображавшим триумф Шапура I над римлянами (KNRu). Эта надпись, намного длиннее, чем первая, была настолько испорчена, что понять то, что в ней написано, было очень трудно. В 1926 г., за десять лет до открытия надписи Картира на «Каабе Зороастра», Э. Херцфельд опубликовал сообщение о том, что он обнаружил ещё одну надпись, принадлежавшую всё тому же Картиру, на сей аз — высеченную в местности Сар-и Мешхед (недалеко от современного города Казеруна), рядом с рельефом шаханшаха Варахрана II (KSM). Эта надпись также была сильно испорчена.
Итак, в 1936 г. были известны три надписи Картира, но прочесть можно было лишь одну — самую короткую. [13] Она начиналась так: «И я, Картир, был [известен] по всей стране своей праведностью и высоким положением. И перед богами и владыками был я добродетельным и доброжелательным. Я богов так молил: пусть, мол, установления богов я, Картир, во [всём] величии дам увидеть... и сделаю известным существо учения о рае и аде». Оставалось лишь сожалеть о том, что учёные многого не могли понять в двух остальных, «пространных» надписях Картира. [14]
(15/16)
И вот была открыта надпись на «Каабе Зороастра». Текст этой надписи не имел лакун. Вот что в ней содержалось.
В первых строках Картир описывал свою карьеру. Он начал действовать при Шапуре I, имел скромный титул толкователя «Авесты» (?) (херпат), а через двадцать лет, к 80-м годам III в., в его руках оказалась власть над всеми жрецами государственной религии. Он стал религиозным наставником царя царей и верховным жрецом (магупатом) всего государства. Все эти титулы и власть были даны ему, как он пишет, за то, что по всей стране он укреплял единую веру, основывал храмы огня, устанавливал статус жреческих корпораций, искоренял еретические учения, разрушал «капища дэвов». В надписи сообщается о громадных пожертвованиях в храм, жрецом при котором состоял Картир. Надпись кончалась следующими строками: «И всякий, кто увидит или прочтет эту надпись — пусть он будет богам и владыкам и памяти о себе ради таким же верным и добродетельным, каким и я был, для того чтобы он для этого бренного тела своего мог сыскать добрую славу и добрую судьбу и чтобы для души своей бренной он мог бы сыскать спасение».
В дальнейшем мы познакомимся более подробно с деятельностью Картира — человека, которому сасанидское государство обязано созданием своей религии. Но что мы знали обо всём этом до открытия надписей Картира?
В III и IV книгах «Денкарта» (произведения, окончательно сложившегося в IX в.) сохранилось предание о некоем Тусаре» который при первом сасанидском царе занимался делами веры и якобы редактировал «Авесту». Был он, как будто бы, магупатом. Этому Тусару (или Тансару) традиция приписывала и так называемое «Письмо Тансара» — философско-дидактическое сочинение, составленное в VI в. и впоследствии переведённое сначала на арабский, а затем и на персидский языки. Там он назван херпатом — толкователем «Авесты» (?). Что именно сделал этот Тусар, магупат или херпат, в чем заключался его «религиозный подвиг» — выяснить было довольно трудно. Теперь же мы узнали не только о том, кто и когда превратил «веру маздаяснийскую» — зороастризм в государственную религию (а это был, оказывается, Картир), но и о том, как это происходило. Картир в четырёх своих надписях становится живым лицом, грозным фанатиком, главой
(16/17)
клики знати и жречества, которая в течение четверти столетия держала в руках судьбы всей страны. Мы убедились в тесной связи религии и политики, и перестали быть лишь эффектной фразой слова Фирдоуси: «Трон — опора алтаря, алтарь — опора трона». Наконец, мы многое узнали и об организации зороастрийской церкви, о храмовой собственности, о роли храмов в хозяйственной жизни страны.
Поздние источники предоставили в наше распоряжение преимущественно историю войн, происходивших в раннесасанидском Иране, но искажённую и путаную. Они предоставили нам генеалогию правящей династии, но отягчённую поздней традицией и, даже больше, — поддельную. Надписи дали нам внутреннюю историю государства, рассказали о возникновении и развитии основных гражданских и экономических институтов, о развитии идеологии. Поздние источники оставили нам имена «царей и пророков». Надписи познакомили нас с живыми людьми.
* * *
Все эти источники дают весьма тенденциозное освещение событий в Иране, представляют нам, так сказать, «официальную точку зрения». Но кроме этих официальных актов историки располагают сейчас и иными источниками, характеризующими эти события с других позиций. Для периода III-V вв. большинство этих источников связано с жизнью и деятельностью основателя «мировой религии» Мани, его учеников и последователей.
Когда в Синьцзяне в начале XX в. археологическими экспедициями русских, немецких, французских и английских учёных были открыты подлинные манихейские фрагменты не только на среднеиранских (парфянском, среднеперсидском, согдийском и др.), но и на уйгурском и китайском языках, это открытие было справедливо оценено как важнейшее в истории изучения мировых религий. В начале 30-х годов к «манихейскому фонду» прибавились произведения, обнаруженные в Египте. И в Синьцзяне и в Египте были найдены обрывки сочинений самого Мани. Теперь наука располагает такими трудами Мани и его последователей, как «Кефалайа» — посмертный сборник произведений Мани (найден в коптском переводе в Египте), «Шапуракан» — сочинение Мани, посвящённое шаханшаху Шапуру I, «Живое евангелие» — книга, излагающая основы вероучения (отрывки этих произведений найдены в Турфане), письма Мани к его ученикам, «Книга исповедей», религиозные книги, молитвенники и т.д. Некоторые из этих сочинений или отрывков («Последнее путешествие Мани», «Приход посланника в страны») сообщают очень важные данные о развитии этого учения, о его истории. [15]
(17/18)
В последнее время пополнился также, к сожалению, всё ещё немногочисленный, фонд хозяйственных документов. Важные сведения о хозяйстве, административном устройстве и культуре раннесасанидского Ирана содержатся в документах, обнаруженных археологическими раскопками Йельского университета и Французской Академии надписей в г. Дура-Европос, на Евфрате.
Город был взят штурмом войсками шаханшаха Шапура I в 255 или 256 г. и превратился в сасанидскую пограничную крепость на Евфрате. К этому периоду жизни города относятся несколько хозяйственных документов (остраки и папирусы; в них содержатся некоторые сведения о хозяйстве сасанидского правителя города и области) [90, 261-300; 89, 87-170; 95, 414-417] и надписи, обнаруженные в синагоге [75, 283-317]. Однако сведений о хозяйственной жизни Ирана, извлекаемых и из этих и из других, уже давно вошедших в науку, источников, столь мало, что в настоящее время попытка представить себе картину социально-экономических отношений этой эпохи связана с весьма значительной долей риска утвердить вместо объективных данных ряд спекулятивных гипотез. Во всяком случае, до появления полного научного издания основного источника в этой области — юридического сборника «Матагдан-и хазар датастан», как мне кажется, следует ограничиться лишь самыми общими положениями.
Таковы в основном письменные источники по истории Ирана в III-V вв., обнаруженные, интерпретированные и изданные за последние десятилетия. Мы находим среди них не только официальные манифесты шаханшахов, не только официальные надписи сасанидского жреца, но и хозяйственные документы, и частные письма, и исторические трактаты.
Все эти сообщения можно подтвердить и уточнить или опровергнуть анализом памятников материальной культуры — того исторического источника, который, по словам академика И.А. Орбели, «никогда не лжет».
* * *
В отличие от письменных источников круг памятников материальной культуры за последнее время не слишком расширился. Скальные сасанидские рельефы известны европейским ученым ещё со времени путешествия в Иран Карстена Нибура (1764 г.) и особенно после издания превосходных зарисовок с них, сделанных Э. Фланденом и П. Коста во время их поездки в Иран в середине
(18/19)
XIX столетия [70]. [16] Работы Э. Томаса, А. Мордтманна, П. Хорна и Г. Штейндорфа, вышедшие в 60-90 годах XIX в. [151; 123; 124; 110], ввели в науку сотни сасанидских гемм и тысячи сасанидских монет. Выход в свет в 1909 г. знаменитого «Атласа древней серебряной и золотой посуды восточного происхождения» («Восточное серебро») академика Я.И. Смирнова [34] явился по существу началом подлинного научного изучения памятников восточной (в том числе сасанидской) торевтики. Однако, за редкими исключениями, все эти памятники служили лишь иллюстрациями к сообщениям письменных источников, а немногочисленные работы, посвящённые искусству сасанидского Ирана, носили описательный характер.
Новый этап в изучении материальной культуры сасанидского Ирана начинается в 20-х годах: у нас — с выхода в свет статьи И.А. Орбели «Сасанидское искусство» [28], за рубежом — с опубликования уже упоминавшейся книги Э. Херцфельда «Пайкули». Для этого этапа особенно характерен значительно более широкий подход к памятникам сасанидского искусства. Их истолкование стало невозможным без применения всего комплекса письменных и вещественных источников.
В трудах И.А. Орбели, К.В. Тревер, А.Я. Борисова сасанидское искусство стало рассматриваться не только как придворное искусство Ирана, но и главным образом как отражение этапа развития феодальной идеологии Ирана и сопредельных стран. Вместе с тем И.А. Орбели принадлежит первенство в постановке проблемы так называемого официального сасанидского искусства как искусства, основной целью которого была прокламация династии «перед всем народом, перед всем миром» [28]. Памятники этого круга и будут интересовать нас прежде всего.
Предметом изображения сасанидских художников в течение всего периода, рассматриваемого в этой книге, был в значительной
(19/20)
мере образ самого шаханшаха и его придворных. Сасанидский официальный портрет создаётся почти одновременно с приходом к власти в Иране сасанидской династии.
Если сопоставить портреты царя царей, вельмож и жрецов, высеченные на рельефах, с портретами этих персонажей на монетах, памятниках торевтики и глиптики, то можно убедиться в тождественности канонов, по которым создавались эти портреты. Сасанидские мастера представляли идеализированные образы царя царей и его вельмож, отличавшиеся лишь определённым положением, позой и инсигниями власти (короной или кулахом определённой формы, знаком на нём, платьем, украшениями и т.д.). О существовании портретов такого типа знали ещё историки раннего средневековья.
Когда Мас‘уди знакомился с «древними книгами о царях персидских», он видел одну рукопись, которая была иллюстрирована миниатюрами, изображавшими «царей персидских из рода Сасана, всего двадцать семь царей...». «Когда умирал какой-нибудь из этих царей, — рассказывает Мас‘уди, — то изображали его... и отправляли [изображение] в сокровищницу, чтобы не были скрыты от последующих свойства тех, кто умер...»
Портреты царей в этой рукописи были написаны разными красками, золотом, серебром, мелко наскобленной медью на бумаге пурпурного цвета. Эти портреты подробно описал Хамза Исфахани [125]. Среди памятников этого характера особенно интересны скальные рельефы, прославлявшие деяния сасанидских шаханшахов. Почти все они сосредоточены в Фарсе, часто — в тех его пунктах, а иногда — и на тех же скалах, где высекались ахеменидские рельефы и скальные гробницы. [17]
Сасанидские рельефы известны очень давно, и всё же это тот постоянный источник, к которому неизменно возвращаются исследователи всякий раз, когда осмыслен какой-нибудь новый факт в истории Сасанидов, прочитана какая-нибудь новая надпись, понят или открыт какой-нибудь новый памятник культуры. Они во многом — своеобразный эталон, по которому мы определяем достоверность полученных нами выводов. Это происходит потому, что сасанидские рельефы, как и их предшественники — рельефы ахеменидские, как и их дальние предки — памятники особого рода. Рельефы были предназначены для всех подданных царя царей, для всех чужеземцев, «для всего мира». Они были призваны сообщать каждому о самых славных деяниях царя царей, о его мужестве, о его победах, о его величии. Иногда рядом с рельефами или под ними имелись надписи, подробно описывавшие те победы, которые одержал царь царей, перечислявшие его свиту, называвшие его врагов или его богов. Но ведь далеко не всякий в ту пору мог прочесть эти надписи. И то же самое ему рассказывали рельефы. Эти рельефы символичны (очень древняя
(20/21)
 ^ Рис. 3.
[Инвеститурный рельеф Арташира I. Накш-и Раджаб. С рис. Р. Кер-Портера.]
восточная традиция). Их символика — в особом расположении фигур царя и его врага, или царя и бога, или, наконец, царя и его войска. Их символика в том, что победа царя часто изображалась в виде поединка (на самом деле, быть может, и не имевшего места) с его главным врагом. Их символика, наконец, в том, что мастера, их создававшие, никогда не стремились к передаче индивидуальных черт отдельных персонажей. Ритмично повторяющиеся ряды воинов, совершенно одинаковых, изображённых в одинаковых нарядах и в одинаковых позах, создавали ясное впечатление о многочисленности царской гвардии. В том случае если на рельефах изображались вельможи и чиновники, главное для тех, кто их высекал, для тех, кто повелел их изобразить, для тех, кто их видел, заключалось не в чертах их лица, а в их позах, их месте на рельефе, их инвеститурных знаках.
Некоторые из этих рельефов повествовательны (тоже очень древняя восточная традиция). События, которые они фиксируют,
(21/22)
развёртываются в определённой последовательности, очень редко это единичный акт. Когда Шапур I повелел изобразить свою победу над Валерианом, мастера представили на одной из скал в Шапуре рельеф, на котором изобразили сразу три победы шаханшаха. Царь показан в центре композиции. Под копытами его коня лежит убитый во время войны 242-243 гг. римский император Гордиан. Рядом с царем в оковах стоит пленённый во время войны 260 г. император Валериан. Перед царём — коленопреклоненная фигура императора Филиппа Араба и ряды представителей разных римских провинций, отличающихся друг от друга лишь платьем и этническим типом да теми предметами, которые они подносят царю в качестве дани. Позади царя в четыре ряда изображена его гвардия: множество совершенно одинаковых всадников, лишь в различных головных уборах — форме разных полков. О событиях, связанных с этими войнами, рассказывает уже упоминавшаяся надпись на «Каабе Зороастра», рассказывает, конечно, намного подробнее, чем рельеф, перечисляя названия провинций и городов, захваченных Шапуром, сообщая о размерах дани. Но подданный царя царей видел главные события этих войн изображёнными на рельефе. И если сравнивать этот рельеф, его основную идею с иными памятниками, не вдаваясь пока в рассмотрение его стиля (существует мнение, что его высекали римские мастера), то наиболее показательным будет сравнение со знаменитыми рельефами столицы Ахеменидов Персеполя и рельефом царя Дария на Бехистунской скале.
Мы знаем очень мало рельефов, относящихся к позднепарфянской эпохе, и достоверно не знаем ни одного рельефа, высеченного царями Парса — непосредственными предшественниками Сасанидов. Дело даже не в том, что рельефов, созданных в период, непосредственно предшествовавший сасанидской эпохе, почти нет. Дело в поразительно быстром создании канонов образа царя царей, его наследников, его вельмож, запечатлённых совершенно одинаково и на колоссальных скальных рельефах времени ранних Сасанидов, и в миниатюрных резных камнях-печатях, и в круге пиршественной чаши, и на маленьком кружке государственной монеты. Где искать истоки этих канонов? Вопрос этот очень важен, ибо кажется до странности внезапным появление их в искусстве Ирана этого периода.
«Официальный портрет» не был, конечно, новостью для искусства Ирана. Те же задачи ставили перед собой мастера ахеменидского периода, изображая древних иранских царей и их придворных на каменных рельефах дворцов и гробниц, на миниатюрной поверхности цилиндрических печатей, на штемпелях монет. Такое направление существовало и в парфянском искусстве. Но шло время, менялись каноны таких портретов, менялись и зрители, для которых эти портреты создавались.
Поиски истоков «официального портрета» сасанидского времени уводят нас к изображению государя на монетах, чеканен-
(22/23)
ных в Парсе последними царями местной династии, предшествовавшей Сасанидам, к образу первого сасанидского царя царей — Арташира на ранних его монетах. Здесь мы находим канон портрета сасанидского вельможи, изображение его инсигний власти — головного убора определённой формы (кулаха) со знаком на нём, ожерелья, платья, причёски. Эти монеты чеканились тогда, когда еще не существовало ни одного сасанидского рельефа, но на них уже был создан готовый образ шаха, или хватава, или любого высшего должностного лица сасанидской державы, ибо разницу в ранге вельмож во многих случаях определял лишь значок на кулахе. Общегосударственная монета, введённая Арташиром I после его коронации, даёт нам портрет царя царей — его корону особой формы, его украшения, тип парадного одеяния и т.п. В данном случае это была лишь смена инвеститурных знаков и прежде всего выработка формы короны.
В сущности тот же тип изображения лёг в основу иконографии и верховного божества зороастризма Ахура Мазды. Зороастризм сравнительно поздно персонифицировал своих главных божеств, и «царь над богами» изображался так же, как и царь над людьми. Смена типов портрета царя царей (точнее — его инвеститурных знаков) на монетах датируется совершенно точно — по надписям на них. И если мы расположим эти монеты в единый хронологический ряд, то станет ясно, что и изображение вельможи, и изображение царя царей, и изображение верховного бога были созданы вначале на сасанидских монетах и на монетах их предшественников — царей Парса, а затем перенесены на рельефы. Отсюда же «официальный портрет» попал на произведения торевтики и на геммы — личные печати сасанидских придворных. [18]
Раннесасанидский «официальный портрет» обладает всеми необходимыми качествами первоклассного исторического источника. Поскольку при создании такого портрета главное внимание обращалось на точную передачу инсигний власти, перед нами — своеобразная «табель о рангах», записанная языком изображений. На раннесасанидских геммах, где представлены многочисленные портреты сасанидских государственных чиновников, жрецов, членов царского дома, содержатся также надписи, в которых указываются их титулы. Таким образом, мы имеем возможность сопоставить определённые инвеститурные знаки с определёнными титулами и распространить полученные результаты на изображения наскальных рельефов и памятников торевтики [18].
Исследования Э. Херцфельда и К. Эрдмана [102, 91-158; 68, 86-124] показали, что элементы короны царя царей Ирана имели сложную символику, связанную с зороастризмом. Ту же символику имели и некоторые инвеститурные знаки вельмож и жрецов. Весь материал раннесасанидского искусства говорит о том, что
(23/24)
любое изменение инсигний власти, любое изменение деталей корон и кулахов, любое изменение символики, вложенной к эти детали, распространялось одновременно на все памятники официального сасанидского искусства и, следовательно, вызывалось определёнными изменениями в политике или идеологии. Разумеется, важно определить последовательность этих изменений.
Для этого помимо сопоставления памятников официального сасанидского искусства с данными письменных источников необходимо также провести работу по установлению точной датировки всех этих памятников.
«Официальный портрет» раннесасанидской эпохи, как говорилось выше, представлен на рельефах, монетах, геммах и памятниках торевтики. Каждая из этих областей официального сасанидского искусства имеет свою специфику. Специфика сасанидских рельефов заключалась в том, что каждый из них не только иллюстрировал историческое событие, не только прокламировал величие царя царей и его веру, но и выражал весьма прозрачными символами определённые политические и идеологические идеи. Так, например, на рельефе в Накш-и Рустам изображены на конях фигуры шаханшаха Арташира I и бога Ахура Мазды, который протягивает шаханшаху венец власти. Под копытами коня Арташира — фигура поверженного Артавана V, под копытами коня Ахура Мазды — божество зла Ангро Манью. Символика этого рельефа совершенно наглядна — победа Арташира над Артаваном приравнивается к победе бога света над богом мрака, власть Арташира над Ираном освящается верховным зороастрийским божеством.
Вероятно, точное определение времени создания скальных рельефов, последовательности их создания (каждый сасанидский шаханшах запечатлён, как правило, в нескольких рельефах), дает возможность судить о процессе появления тех или иных политических и идеологических концепций.
Методом точной датировки сасанидских скальных рельефов может явиться типологический анализ не только корон шаханшахов, но и других иконографических деталей, даты для которых устанавливаются на массовом материале монет и гемм. Этот метод используется в данной работе.
На сасанидских геммах помимо портретов должностных лиц и жрецов представлены также и иные сюжеты. Геммы — это наиболее массовый материал сасанидского искусства, и их изучение даёт возможность проследить время возникновения и характер развития почти всех сюжетов и композиций, представленных на всех памятниках сасанидского искусства. Изучение сасанидских гемм показало, что при кажущемся многообразии круг сюжетов на геммах, да и на иных памятниках искусства Ирана сравнительно узок, эти сюжеты постоянно повторяются в иных памятниках. Несколько тысяч гемм с несколькими десятками композиций заключают в себе, вероятно, всё сюжетное богатство сасанидского
(24/25)
искусства. Уже один факт совпадения сюжетов на разнородных памятниках искусства сасанидской эпохи ставит, по-видимому, вопрос о роли канона и символики в этом искусстве. То, что все образы, известные нам в сасанидском искусстве, наделены определённой символикой — мысль, впрочем, давно не новая. Но то, что они символичны в такой сильной степени, могли показать лишь геммы. Значит, проблема точной датировки гемм связана с проблемой появления тех или иных религиозных символов в искусстве Ирана, с проблемой развития зороастризма. Методам датировки сасанидских гемм и анализу символических изображений посвящена специальная работа [3].
Широкое использование сасанидских монет как историко-культурного источника началось сравнительно недавно. К.В. Тревер посвятила им специальную статью [37], в которой связывала изображения на монетах с памятниками иного рода, начав тем самым разработку проблемы сасанидского официального портрета. Э. Херцфельд в работах «Пайкули» и «Кушано-сасанидские монеты» [105; 103] реконструировал на основе анализа изображений и легенд на монетах определённые этапы политической и идеологической истории Ирана. В этих работах подчёркнута, в частности, важность информации, которую можно извлечь, не только для политической истории и истории искусства, но и для истории идеологии. Точная датировка монет помимо возможности судить о процессе изменений в политике и идеологии служит едва ли не самой прочной базой для определения дат всех тех памятников официального искусства, о которых писалось выше. Задача в данном случае состоит в том, чтобы максимально узко датировать не только каждый тип монет того или иного шаханшаха, но и каждую иконографическую деталь его портрета и затем распространить полученные даты на памятники иного рода. Так, например, за двадцать лет правления в Иране Арташир I выпустил шесть типов монет, на которых представлено пять вариантов его короны. Разумеется, для того чтобы судить о последовательности появления тех или иных политических и идеологических идей, отражённых монетами, нам необходимо определить последовательность выпуска всех этих типов монет.
На оборотной стороне сасанидских монет, как это будет показано в работе, изображён интерьер царского коронационного храма со сценой инвеституры царя богом. На монетах впервые в сасанидском искусстве появляются антропоморфные изображения зороастрийских божеств — Ахура Мазды, Анахиты и Митры. Последовательность появления образов тех или иных божеств вначале на монетах, а затем и на других памятниках, естественно, важна для изучения истории и идеологии сасанидского Ирана.
Если проблема классификации и датировки гемм и произведений торевтики, а отчасти и рельефов представляется мне уже в основных чертах решённой, то проблема классификации и хронологической систематизации монет ещё ждет своего решения. До
(25/26)
середины 50-х годов было издано большинство раннесасанидских монет, хранящихся в европейских собраниях, но их использование для истории Ирана ограничивалось преимущественно содержанием их легенд, а для истории искусства — установлением символики корон шаханшахов и атрибуцией иных памятников искусства с портретами шаханшахов на основании сличения деталей корон. По существу только содержание легенд и короны шаханшахов служили основанием для классификации. В сасанидской нумизматике не была обоснована проблема монетного типа и его вариантов, не ставилась задача дробной хронологической систематизации типов монет, не изучались комбинации л. и об. сторон монеты, не ставилась проблема типологического ряда. Все эти вопросы особенно важны для монет раннесасанидской эпохи, поскольку в это время на сасанидских монетах не указывались даты их выпуска и редко содержались метки монетных дворов.
Начиная с 50-х годов с серией работ, посвящённых сасанидской нумизматике, выступил венский нумизмат Р. Гобль. В его работах недостатки предшествовавших исследований были в значительной степени преодолены [83]. Тем не менее для этих работ характерен интерес лишь к формальной классификации монет, отсутствие внимания к проблеме их хронологической последовательности. Р. Гобль не ставит своей задачей использование монет в качестве источника для истории и культуры сасанидского Ирана. Однако Р. Гоблем были использованы почти все зарубежные собрания, и в этом особая ценность его работ. В Государственном Эрмитаже и в Государственном Историческом музее Москвы хранится около 12 тыс. сасанидских монет, что более чем в три раза превышает материалы Р. Гобля. Монеты эти, за исключением небольшого количества экземпляров, не публиковались. Естественно, что такое большое собрание позволяет не только дополнить, но в ряде случаев изменить и уточнить классификацию, предложенную Р. Гоблем.
* * *
Итак, по политическим или иным мотивам подлинная история Сасанидов стала превращаться в назидательные легенды уже в IV в. Новые источники открывают нам иной Иран раннесасанидской эпохи по сравнению с тем Ираном, который рисуется по поздней традиции. Однако, пытаясь сложить мозаику из разрозненных, в общем, кусочков подлинных исторических документов (и письменных и вещественных), мы часто вынуждены заполнять лакуны в этой мозаике, прибегая к весьма значительным реконструкциям. «Воссоздание» истории тех или иных эпох, жизни и деятельности тех или иных персонажей основывается часто лишь на косвенных фактах. Но, выяснив определённые тенденции в историческом процессе, определённые закономерности в их развитии, мы получаем, мне кажется, право на то, чтобы на данном этапе считать предлагаемые реконструкции доказанными.
[1] Здесь и далее цифры в квадратных скобках обозначают: первая — номер цитируемого сочинения по списку литературы, вторая — страницу. Все переводы источников, специально не оговорённые в примечаниях, принадлежат автору.
[2] Среднеперсидская надпись на минарете в Ладжиме (Мазендаран) всё ещё не прочитана.
[3] dgl YHW š’pn’hwsrwdy. Медальон издан М. Бахрами в кн.: «Archaeologica orientalia in Memoriam E. Herzfeld», New York, 1952, p. 18, pl. I, 2b. См. также 97.
[4] KKZ, стк. 3, 5, 7: W GTy W p’thštly W m’tkd’n MH ‘LH ‘DN’ MDM šhpwhry (стк. 5 — ’whrmzdy; стк. 7 — wrhr’n) MLK’n MLK’ PWN BB’ W h’mštly gyw’k ‛L gyw’k klty ‘LH HN’ ’wgwn MDM YKTYBWN YKWYMWNt.
[5] Литературу о надписи NPK, критику чтения Э. Херцфельда, восстановление отдельных строк см. в работах: 93, 501-522; 97, 104; 73; 74, 702-708; 16, 48-68.
[6] Р.Н. Фрай, впрочем, полагает, что NPK представляет собой не два параллельных текста на разных языках (Prth; MP) а, вероятно, две надписи, из которых MP содержит подробное описание событий прихода к власти Нарсе, a Prth. — главным образом перечисляет состав «партии» Нарсе (подробнее см. 74, 702-708). Э. Херцфельд считал, что термин plky (этим термином начинается текст MP: ZNH plky mzdysn bgy nrs!hy... и т.д.) следует переводить как «эдикт» (см. 105, 95).
[7] W ZNH ’ndy ’twry W krtk’n MH PWN npšty ZKm KN gwnk LY Šhpwhry, MLK’n MLK’ PWN w’spwtlkn PKDWN ‛BYDWN ’Kt bwny BYT’ ZNH’YW (12/13) YHWWN W čygwn YDWYTN’y ’YK klty yzd’n ‛LH ŠPYR ’wgwn ‛BYDWN. Ср. также вводную статью В.Б. Хеннинга к изданию надписи Картира CYY, pt III, portfolio IV. Недавно В.Б. Хеннинг дал иное толкование для PWN w’spwtlk’n, предлагая перевод: «as crown-land» (см. 99, 95-97). В таком случае неизбежно возникает представление о том, что в «Каабе Зороастра» должны были храниться документы, которые относились к храмам и «религиозным делам» лишь «домена» царя царей, и деятельность Картира кажется ещё более специфической. Однако в надписях Картира говорится об основании храмов и установлении государственного статута «магустана» для «всей земли иранской» и за его пределами (об этом подробнее см. в гл. IV; см. также 103а, 18-32; 26а, 91).
[8] Интересно отметить, что та же фраза встречается также и в надписи Картира в Накш-и Рустам (KNRu), высеченной напротив «Каабы Зороастра», но отсутствует в его надписях в Сар-и Мешхед (KSM) и Накш-и Раджаб (KNRj), расположенных в других местах. Этот факт, по-моему, также указывает на то, что «домом основ» (bwny BYT’) называлась именно «Кааба Зороастра».
[9] Полный текст надписи SKZ (фотографии Чикагского института и прорисовки) издан М. Шпренглингом [144]. Транслитерация и перевод надписи кроме указанного издания содержатся также у Марика [119].
[10] Prth, стк. 1-2.
[11] Парфянский текст в несколько иной редакции. Парфянский, среднеперсидский и греческий тексты вообще немного отличаются друг от друга. Сейчас полагают, что надпись ŠKZ была вначале составлена на среднеперсидском, а затем переведена на парфянский и греческий языки.
[12] Этот Хормизд, переведший среднеперсидский текст надписи на парфянский язык, упомянут и в тексте ŠKZ в составе двора Шапура I с титулом «дапирпат» — глава писцов.
[13] Издание текста и чтение см. 105, 89-92.
[14] Для того чтобы представить, как фрагментарность надписей Картира приводила исследователей к неверным выводам, я приведу такой пример: (15/16) цитируя пассаж из надписи KNRu, в котором до открытия надписи KKZ можно было прочесть лишь следующее: «(большая лакуна)... и иудеи, и буддийские жрецы, и брахманы, и назареи, и христиане... (лакуна)», Э. Херцфельд [100, 101-103] утверждал, что Шапур I, при котором действовал Картир, допустил пропаганду всех этих учений в Иране, упоминал о покровительстве Шапура манихеям и сравнивал деятельность этого царя с «успехами в религиозной политике Фридриха Великого». Восстановленный по надписи KKZ текст этого места следующий: «А Ахриман и дэвы получили великий удар и мучение (?), и вера Ахримана и дэвов отступила из страны и была изгнана. И иудеи, и буддийские жрецы, и брахманы, и назареи, и христиане, и mkt'k, и зиндики были разбиты, а изображения их богов — разрушены».
[15] Издания манихейских фрагментов из Турфана осуществлялись К. Залеманом (Manichaica) в «Известиях Академии наук» за 1912 г., Ф.С. Андреасом и В.Б. Хеннингом в SPAW за 1932-1934 гг., фрагменты из Египта — (17/18) С. Шмидтом и X. Полоцким в SPAW за 1933 г. Им же принадлежит отдельное издание «Кефалайи» (Stuttgart, 1935). «Хвастуванифт» издавался неоднократно. Последнее издание Асмуссена [44]. Из многочисленных исследований, посвященных манихейству, следует упомянуть: F.С. Burkitt, The religion of the Manichees; H.Ch. Puech, Le Manicheisme, son Fondateur, sa doctrine; S.H. Tagizadeh, Mani wa din-i u.
[16] До Э. Фландена и П. Коста путешествие в Иран совершил английский архитектор и художник Роберт Кер-Портер (1818 г.). Р. Кер-Портер описал своё путешествие в особой книге [112]. В Государственном Эрмитаже хранится оригинал альбома выполненных им во время этого путешествия рисунков с персидских памятников. Альбом (в твёрдом переплете тиснённой золотом кожи) содержит 60 рисунков, наклеенных на серую плотную бумагу. Рисунки выполнены тушью. Размеры альбома — 62х49 см. К альбому приложен список рисунков на английском и французском языках. На самих рисунках имеются обширные примечания (по-английски) о месте положении и особенностях памятников, а также разъяснение отдельных деталей. На последнем листе альбома чёрными чернилами по-русски надпись: «Получено от сера Роберта Кер-Портера 28 марта 1825 г.». Кер-Портер в 20-х годах XIX в. переселился в Россию. Альбом куплен Государственным Эрмитажем в 1920 г. Точность зарисовок Кер-Портера подтверждается тем обстоятельством, что, не зная среднеперсидского языка, он тем не менее столь достоверно копирует знаки сасанидских надписей, что читать их по этим рисункам не представляет труда. Поскольку с момента путешествия Кер-Портера прошло уже полтора столетия и за это время многие детали на самих рельефах уже неразличимы, его зарисовки представляют большой интерес. Некоторые из них воспроизведены в этой книге.
[17] Фотографии с сасанидских рельефов см.: 133; 139; 81; VB.
[18] Исследованию раннесасанидского официального портрета (III-IV вв.) посвящены 17; 18.
|