C.Г. Кляшторный
Рабы и рабыни в древнетюркской общине (по памятникам рунической письменности Монголии).
[ Краткие постраничные сноски, отмеченные в оригинале звёздочками *, перенесены в текст. ]
Определения социальной природы однородных по своему общественному устройству древнетюркских государств (Тюркский каганат, Уйгурский каганат, Кыргызское государство на Енисее) специалистами трактуются по-разному [1]. Скудость источников побуждает многих исследователей руководствоваться скорее общими соображениями, чем анализом немногочисленных, н зачастую неясных, свидетельств, ценность которых, однако, определяется их современностью описываемым событиям и адекватностью отражения ситуации. Особое значение для выявления социальных связей и зависимостей имеют памятники, порождённые самим обществом древнетюркских кочевников. Редкую возможность проникновения в систему представлений раннесредневекового населения Центральной Азии открывают древнетюркские эпиграфические памятники Монголии (VIII-IX вв.) и долины верхнего Енисея (VIII-XV вв.). Наибольшую ценность в качестве исторических источников имеют надписи в честь Кюль-тегина (КТ) и Бильге-кагана (БК), называемые также, по месту нахождения, Кошоцайдамскнмп памятниками (оба текста написаны от имени Бильге-кагана его родичем (внуком?) Йолыг-тегином) [ * Рунические памятники цит. по: Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности. М.— Л., 1951; Он же. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии. М.— Л., 1959; Он же. Енисейская письменность тюрков. М.— Л., 1952.].
По мнению автора Кошоцайдамских памятников, всё человечество изначально разделено на тюрков, имеющих своё государство (el) и свои установления (törü), и их врагов, предназначение которых «стать рабами и рабынями» тюркских каганов. Непокорных ждёт уничтожение. Таковы постулируемые политическая и социальная концепции исторического прошлого в представлении автора надписи.
Рассказывая о могуществе тюрков в период царствования Капаган-кагана (692-716), Йолыг-тегин перечисляет тех, кто достиг
(159/160)
наивысшего благополучия. Возвышение эля воплотилось в благосостояние каждой семьи, и поэтому в перечне названы самые близкие родственники — отцы и сыновья, старшие и младшие братья. Вместе с ними упомянуты рабы и рабыни тюрков, сами «имеющие рабов и имеющие рабынь» (КТ, 21) [ * Здесь и далее в скобках указана строка из памятника в честь Кюль-тегина.]. За гиперболами, с помощью которых изображалось недавнее и счастливое прошлое, проступает обыденность состава семьи, из которой не могли быть исключены рабы.
Выявление семантического спектра терминов, означающих несвободного мужчину (qul) и несвободную женщину (küŋ), которые составляли слой зависимого населения (qul küŋ), может быть осуществлено в ходе анализа соответствующих мест древнетюркских памятников и синхронных им источников. Обратимся прежде всего к Кошоцайдамским текстам.
После тяжёлой для тюрков зимы 723-724 гг. (из-за гололедицы и снежных заносов они потеряли скот) вновь вспыхнуло восстание огузских племён. Один из огузских отрядов напал на ставку Бильге-кагана во время отсутствия там главных сил тюрков. Но врагов встретил младший брат кагана Кюль-тегин: «Враждебные нам огузы напали на ставку. Кюль-тегин, сев на белого [коня] Огсиза, заколол девять мужей и не отдал ставки! Моя мать-катун, а вместе с ней и мои сводные матери, мои тётки и невестки, мои жёны, все вы могли, [или] оставшись в живых, стать рабынями, [или] будучи убитыми, лежать на земле и на дороге! Если бы не было Кюль-тегина, все бы вы погибли!» (КТ, 48-49).
Описание типичной для межплеменной розни ситуации указывает на главный источник невольничества — набеги н войны, во время которых происходил захват людей. Вместе с тем отчасти проясняется статус рабыни (раба): в чужеродной среде невольник лишён каких-либо родственных связей, а следовательно, и всякой защиты. Он целиком находится во власти захвативших его иноплеменников. Недаром положение уведённых в плен сравнивается с участью убитых, валявшихся на земле. «Речь раба с мольбой обращается к бегу, а слово ворона с мольбой возносится к Небу!» — эта сентенция, сохранённая самым значительным текстом из восточнотуркестанских «рун на бумаге», «Книгой гаданий» («Ырк битиг» — ЫБ), ярко характеризует все правовые возможности невольника (ЫБ, LIV) [ ** Здесь и далее в скобках указан номер раздела «Ырк битиг».].
Сообщения о захвате тюрками пленных обычны для рассматриваемых надписей и для других источников того времени. «Народ тангутов я победил, — повествует Бильге-каган, — их юношей и девиц, их скот и добро я тогда забрал» (БК, 24) [ *** Здесь и далее в скобках указана строка из памятника в честь Бильге-кагана.]. Настигнув бежавших от него огузов, Бильге-каган захватывает «их сыновей и дочерей, их женщин» (БК, 38). То же происходит и во время похода на татабыйцев (БК, Ха, 3). Отряд тюрков в Согде получает в качестве
(160/161)
контрибуции среди прочих ценностей «женщин и девиц» (Т, 48) [ * В скобках указана строка из памятника Тоньюкука.]. Уйгурский каган Элетмиш Бильге отнимает у восставших и побеждённых им племён скот, женщин и девиц (МШУ, 15) [ ** В скобках указана строка из памятника Могон Шине-усу в честь Элетмиш Бильге-кагана (Моюн-Чура).]. Византийский историк рассказывает, что каган (Истеми) «почтил» посла Зимарха пленницей «из народа так называемых херхизов (кыргызов.— С.К.)» [2]. Наиболее многочисленные сообщения о захвате людей, главным образом женщин, содержат китайские источники. Так, в рассказе об одной из войн начала VII в. упомянут следующий эпизод: «Були-ше (Бёри-шад. — С.К.), младший брат Чуло-хана (Чурын-кагана. — С.К.), с двумя тысячами конницы присоединился к последнему в Бинчжеу. В продолжении трёх дней он забрал в городе всех женщин и девиц и ушёл» [3]. В других сообщениях упоминается взятие десятков тысяч невольников.
Именно к этому слою населения каганатов относятся в первую очередь термины «qul» — «невольник, раб» и « küŋ» — «невольница, рабыня». Рабы и рабыни были людьми, насильственно уведёнными с их родных мест, вырванными из их этнической среды, лишёнными своего прежнего статуса, отданными во власть своих хозяев. Они были чужаками в тюркской общине. Рабство становилось их пожизненным состоянием; более того, даже соплеменники, попавшие к рабство, а затем вернувшиеся в родное племя, не во всех случаях возвращали себе прежний статус. Важным свидетельством последнего является приводимый арабским автором конца IX — начала X в., Ибн ал-Факихом, рассказ человека, хорошо знавшего обычаи тюрков. «Говорит Са'ид б. ал-Хасан ас-Самарканди: среди тюрков есть кочевники, которые перекочёвывают с места на место, ищут непотравленные пастбища в поисках корма для скота, как и те, кто кочует в стране ислама. Они не признают царской власти и никому не подчиняются, нападая друг на друга и захватывая женщин и детей. Время от времени какая-либо группа [из этих кочевников] покидает своё племя и переходит в другое племя. А вместе с ними в другое племя переходят и те женщины, которые раньше вышли [из этого племени], а также дети тех женщин, которые [также] были сделаны рабами. И племя, принявшее пришельцев, не наказывает их за [своих сородичей, ставших рабами], а считает последних такими же [рабами], как и своих рабов, согласно их обычаю и тому, о чём у них есть согласие» [4]. Даже кровное родство, согласно источнику Ибн ал-Факиха, не могло разорвать новых социальных связей, возникших в результате захвата в плен и превращения в рабыню свободной женщины.
Характеристика экономической роли рабства в древнетюркском обществе неизбежно окажется весьма неполной из-за отсутствия в текстах сведений об участии невольников в повседневном труде или о других формах их эксплуатации. Поэтому необходимо обратиться к письменным свидетельствам и этнографическим аналогиям с пле-
(161/162)
менами, в какой-то мере унаследовавшими экономический быт и социальные традиции тюркских каганатов.
За пределами внимания исследователей древнетюркского общества всё ещё остается тот немаловажный факт, что надписи фиксируют прежде всего, а зачастую исключительно, увод в неволю женщин и девушек, иногда — мальчиков и юношей, но никогда — взрослых мужчин. Другие источники, хотя и сообщают о захвате тюрками в неволю «мужчин и женщин», но все эти сведения относятся только к походам тюрков в Китай, а не к войнам между кочевыми племенами. Использование пленников-китайцев (их в основном возвращали за выкуп) было совершенно иным, чем использование невольников, происходящих из той же хозяйственно-культурной среды, к которой принадлежало господствующее племя.
Женщин и девушек уводили в неволю во время набегов и походов: их всегда упоминали как главную добычу, их требовали в качество контрибуции: их отнимали у подчинённых родов и племён, если те поднимали мятеж или не выплачивали дань в установленный срок; наконец, за нанесённое увечье виновный был «повинен отдать дочь» в рабство своим же соплеменникам [5]. Стремление захватить в неволю прежде всего женщин явно указывает на домашний характер рабства в древнетюркских государствах, которое представляло собой разновидность патриархального рабства, или, во всяком случае, на его преобладание. Следует иметь в виду, что К. Маркс, выделяя две основные формы рабства — патриархальное и античное, связывал патриархальное рабство с натуральным хозяйством [6]. Попав в неволю, женщина оказывалась и в системе семейных отношений своего владельца, и в системе хозяйственной деятельности, осуществляемой его семьёй, а следовательно, участвовала как в семейном, так и в общественном производстве. При этом не имело решающего значения, оказывалась ли она в положении одной из жён или наложниц своего владельца или рабыни-служанки.
Для всех древних и средневековых кочевых обществ Центральной Азии было характерно многожёнство, практиковавшееся во всяком случае среди наиболее состоятельной части общества. О многих жёнах гуннских шаньюев пишут Сыма Цянь и другие китайские историки [7]. Отмечается также, что «[сюнну] берут за себя жён отцов и братьев после смерти последних, опасаясь, что иначе прекратится их род» [8]. Марко Поло пишет о монголах: «Всякий берет столько жён, сколько пожелает, хотя бы сотню, коли сможет их содержать... Женятся они на двоюродных сёстрах; умрет отец, старший сын женится на отцовой жене, коли она ему не мать; по смерти брата на его жене» [9]. Так же описывает брак у монголов Плано Карпини: «Жён каждый имеет столько, сколько может содержать: иной сто, иной пятьдесят, иной десять, иной больше, другой меньше, и они могут сочетаться браком со всеми вообще родственниками, за исключением матери, дочери и сестры от той же матери. На сёстрах же по отцу, а также на жёнах отца после его смерти они могут жениться. А на жене брата другой брат, младший, после смерти первого или иной младший из родства обязан даже жениться. Всех остальных жен-
(162/163)
щин они берут в жёны без всякого различия н покупают их у их родителей очень дорого» [10].
Наблюдения Плано Карпини особенно примечательны. Как и Марко Поло, он ставит в прямую связь состоятельность мужа, т.е. объем и продуктивность его семейного хозяйства, с количеством его жён, к числу которых вероятно, отнесены и наложницы, нигде отдельно не упоминаемые. Фиксируется также, что после смерти мужчины его вдовы сохраняются в роду покойного через брак с его сыном (исключая инцест), братом или с кем-либо из младших родичей (обычай левирата). Наконец, сватовство к соплеменнице влекло за собой значительные расходы для семьи будущего мужа.
Судя по немногим сведениям из источников, брачные обычаи и семейные отношения в древнетюркских обществах не отличались в основном от тех, что описаны у Плано Карпини н Марко Поло. Надпись в честь Кюль-тегина упоминает наряду со старшей женой его отца Эльтериш-кагана Эльбильге-катун и младших жён — сводных матерей Кюль-тегина, а также многих жён (quncujlar) его старшего брата, Бильге-кагана (КТ, 49). В енисейских эпитафиях постоянно упоминаются жены героя надписи (quncuj; E, 18 : kisi; E, 43 : jutuz) [* Здесь и далее в скобках указан номер Енисейских памятников.], с которыми тот «расстался». В одной из притч «Книги гаданий» упомянута третья жена бега, родившая ему сына-наследника (ЫБ, V). Там же (ЫБ, XXXVIII) упомянут термин, обозначающий рабыню-наложницу: abyncy (labync — «удовольствие»); в других памятниках того же времени — qyrqyn; ср.: jincke qyrqynlar — «изящные наложницы» (Uig. II, 42) [** Здесь и далее в скобках указана строка издания: Müller F.W.K. Uigurica II. — APAW, 1910.].
Содержащаяся в «Книге гаданий» притча о наложнице, которая, будучи в немилости, скрывается в камышах, но вскоре станет госпожой (старшей женой князя), сопровождается словами: «Это хорошо!» (ЫБ, XXXVIII). Очевидно, что между женой и наложницей у древнетюркских племён, как и у позднесредневековых тюркских и монгольских племён, не всегда была резкая грань.
Существовавший у тюрков обычай левирата сохранял в роду мужа овдовевших женщин [11]. A женитьба на соплеменнице, как и у монголов, сопровождалась для семьи жениха крупными расходами на сговорные дары и выкуп; у кыргызов упоминаются выкупы, составлявшие от сотни до тысячи голов скота [12]. Подобные же обычаи у огузов начала X в., переселившихся из Центральной Азии на Сырдарью и в Приаралье в V-VII вв., описывает Ибн-Фадлан: «...если один из них сватает у другого какую-либо из женщин его семьи, дочь или сестру его или кого-либо из тех, кем он владеет, он одаряет его на столько-то и столько-то хорезмийских одежд. И когда он заплатит это, то везет её к себе. А иногда калымом бывают верблюды или лошади или иное подобное... А если умирает человек, имею-
(163/164)
щий жену и детей, то старший из его детей женится на жене его, если она не была его матерью» [13].
Все эти обстоятельства — многожёнство, сохранение вдов в семье и роду умершего, крупный выкуп за невесту — затрудняли эндогамные внутриплеменные браки и делали стремление к захвату женщин у иных племён и в чужих землях важным побудительным мотивом набегов и походов. Часть мужчин, преимущественно из беднейших родов, при неизбежной нехватке невест и дороговизне брачного выкупа не могла создать свою семью иначе, чем женившись на пленнице. По вполне оправданной догадке А.Н. Бернштама, адаптация пленных девушек и женщин в тюркских семьях была распространённым явлением [14]. Подводя итог успешным походам, принесшим тюркам богатую добычу и полон, Бильге-каган говорил: «Бедный народ я сделал богатым, немногочисленный народ — сделал многочисленным!» (КТ, 10). Рост населения сразу после успешных походов может быть объяснён только адаптацией пленных — девушек, женщин и детей в семьях господствующего племени. Кроме того, угон скота у враждебных племён при большем отвлечении для войны взрослых мужчин усиливал нужду в рабочих руках. Если в основной сфере труда — выпасе скота — количество занятых всегда было ограниченным и спрос на работников удовлетворялся за счёт внутриплеменных ресурсов [15], то ещё меньше рабочей силой было обеспечено трудоёмкое домашнее производство кочевников. Именно это определяло возможность использования здесь труда жён и домашних рабынь (ev jutuzy, ev qyzy — «дворовые (букв. домашние) женщины и девушки», Uig. II, 7, 85).
Этнографические наблюдения показывают, что в хозяйственной деятельности кочевников доля участия женщин значительно превышала трудовой вклад мужчин. Эту особенность воинственного кочевого общества тонко подметил и несколько утрированно обрисовал незаурядный наблюдатель жизни монголов в эпоху первых чингисидов Плано Карпини: «Мужчины вовсе ничего не делают, за исключением стрел, а также имеют отчасти попечение о стадах. Но они охотятся и упражняются в стрельбе... Лошадей они очень берегут, мало того, они усиленно охраняют всё имущество. Жёны их всё делают: полушубки, платье, башмаки, сапоги и все изделия из кожи, также они правят повозками и чинят их, вьючат верблюдов и во всех своих делах очень проворны и скоры... девушки и женщины ездят верхом и ловко скачут на конях... а некоторые и стреляют, как мужчины» [16]. Сведения Плано Карпини подтверждает и дополняет его современник Гильом Рубрук: «Обязанность женщин состоит в том, чтобы править повозками, ставить на них жилища и снимать их, доить коров, делать масло и грут (курут, т.е. сушёный творог.— С.К.), приготовлять шкуры и сшивать их, а сшивают они их ниткой из жил. Именно они разделяют жилы на тонкие нитки, сплетают их в одну длинную нить. Они шьют также сандалии, башмаки и другое платье... Они делают также войлок и покрывают дома». Кроме того, женщины участвуют в выпасе овец и коз [17]. Таким же образом оценивает соотношение мужского и женского труда в монгольском быту
(164/165)
Марко Поло: «Жёны, скажу вам, и продают, и покупают всё, что мужу нужно, и по домашнему хозяйству исполняют. Мужья ни о чём не заботятся, воюют, да с соколами охотятся на зверя и птицу» [18]. Согласно «Ясе» Чингизхана, во время походов женщины «исполняли труды и обязанности мужчин» [19].
Для оценки значения женского труда в семейном хозяйстве кочевников Центральной Азии важны этнографические материалы, относящиеся к недавнему прошлому монголов, тувинцев, бурят, тянь-шаньских киргизов. Так, у монголов «дойкой скота, переработкой животноводческой продукции, пошивкой одежды, приготовлением пищи и другими домашними работами целиком заняты женщины». Вместе с тем женщины активно участвуют в выпасе мелкого скота — овец и коз [20]. У монголов, тувинцев, бурят, казахов женщины занимались и такими тяжелыми работами, как выделка (катание) войлоков, обработка шкур, выделка кож, шитьё кожаных изделий [21]. Вся обработка и переработка шерсти, включая валяние войлоков, считалась женской работой у полукочевого узбекского населения Бухарского ханства [22].
Любопытно описание быта большой семьи тянь-шаньских киргизов: «Снохи выполняли сообща все домашние работы: готовили пищу, таскали воду, топили печи, пряли нитки, доили коров, овец и кобылиц, занимались изготовлением шерстяных тканей, выделкой кожи, катанием войлоков, разборкой и собиранием юрты при перекочёвках, приготовлением постелей для всех членов семьи. Они же обшивали членов семьи, приготавливая всю мужскую и женскую одежду, кроме сапог» [23]. Естественно, на женщинах лежала вся забота о малолетних детях.
В условиях патриархального натурального хозяйства, а любое кочевое и полукочевое хозяйство является таковым, благосостояние семьи зависело не только от количества скота, его сохранности и воспроизводства, но и от способности своевременно и полностью переработать, подготовить к использованию или хранению всю многообразную продукцию животноводства, охоты, собирательства, подсобного земледелия. Во всём этом женский труд играл основную роль. Поэтому и в многожёнстве кочевников древней Центральной Азии, и в стойком сохранении у них левирата, и в захвате во время набегов преимущественно женщин очевидна экономическая обусловленность — стремление обеспечить дополнительной рабочей силой своё семейное хозяйство, основную производственную ячейку любого кочевого общества. И чем богаче скотом было это хозяйство, тем в большем количестве женских рук оно нуждалось.
Использование в кочевом хозяйстве женского труда, в том числе и подневольного, вместо труда сколько-нибудь значительного числа рабов-мужчин настоятельно, может быть в первую очередь, диктовалось соображениями безопасности. Поскольку концентрация рабов, т.е. недавних воинов враждебных племён, в аулах, рассеянных по степям и горам, в ставках кочевой знати, а также передача на время очередного похода воинов господствующего племени на попечение рабов скота, домов и семей были невозможны из сообра-
(165/166)
жений самосохранения. Уже в «Истории» Геродота содержится полулегендарный рассказ о войне вернувшихся из похода скифов против взбунтовавшихся рабов, захвативших тем временем их ставки. Не менее яркие события такого рода знает сравнительно недавняя история кочевников. Один из случаев подобного восстания рабов, основываясь на русских архивных материалах, описывает Г.И. Семенюк: «Когда в 1755-1756 гг. в Казахстане на территории Младшего жуза скопилось несколько тысяч захваченных в плен и обращённых в рабство людей, они убивали своих хозяев, угоняли их скот, убегали в сопки и камышовые заросли, создавали там шайки и своими набегами терроризировали население целого ханства (жуза), заставив аулы скучиваться для защиты, что привело к бескормице, заболеваниям и массовому падежу скота. Хозяйство и безопасность самих кочевников жуза были поставлены... под угрозу» [24].
Концентрация невольниц, часть которых становилась жёнами и наложницами своих хозяев, не представляла для последних опасности, надзор за ними осуществлялся в рамках семейного быта. Вместе с тем интенсивное использование труда невольниц на всех работах, включая выпас мелкого скота, позволяло отправлять на войну больше мужчин и освобождало от тяжёлого физического труда наиболее привилегированных женщин господствующего племени.
Были у кочевников и рабы-мужчины. Некоторые из них, если судить по примерим, относящимся к гуннской и монгольской эпохам, а также к раннесредневековым племенам тюрков Средней Азии, становились пастухами коров и овец (чабанами), но не табунщиками — коней рабам не доверяли [25]. В первые десятилетия истории Тюркского каганата практиковались жертвоприношения рабами во время похорон господина. Так, при погребении Дизавула (Истеми-кагана) в 576 г. «четверо скованных военнопленных гуннов приведено было... для принесения их в жертву вместе с конями их» [26]. Однако позднее этот обычай не упоминается. При погребении воина-тюрка сооружался курган или оградка, к которым с востока примыкала цепочка камней-балбалов, знаменующих образ врага, убитого воином; души убитых «принуждались», таким образом, служить своему победителю в загробном мире, а надобность в человеческих жертвоприношениях на свежей могиле отпадала [27].
Шире, чем у тюрков Монголии, труд рабов применялся енисейскими кыргызами. Они занимались экстенсивным скотоводством, практиковали ирригационное земледелие, выращивали зерновые культуры, строили осёдлые укрепленные посёлки. Поэтому потребность в рабочей силе была у них выше, чем у других скотоводческих племён Центральной Азии. Китайский источник сообщает, что кыргызы «ловят и употребляют в работу» своих соседей из таёжных племен [28]. В погребальной надписи одного из кыргызских ханов также упомянуты рабы-мужчины, которые во время тризны прислуживали гостям: «Из-за своей рыцарской храбрости мой старший брат вознёсся (умер). Увы! Поэтому теперь его рабы предлагают [поминальную] трапезу» (Е, 32). Концентрированное поселение в укреплённых «городках» значительно снижало опасность восстания рабов и позволя-
(166/167)
ло кыргызской знати иметь рабов-мужчин в необходимом для их хозяйства количестве.
Возможно, что часть захваченных в межплеменных войнах пленников тюрки продавали в Китай. Во всяком случае, как установил Э. Шефер, в Китае были покупные рабы из тюрков, которые использовались в качестве табунщиков, конюхов, ездовых, кучеров, личных телохранителей [29]. Однако ничего подобного по размаху той работорговли, которая велась захваченными в плен тюрками в Средней н Передней Азии, Центральная Азия никогда не знала.
Таким образом, хотя личное рабство в тюркских государствах Центральной Азии в основном не выходило за пределы домашнего, вся жизнедеятельность древнетюркской общины и в какой-то мере и её боевая сила были связаны с эксплуатацией невольников и, в ещё большей степени, невольниц. Захват полона был одной из главных целей тех войн, которые вели тюрки.
Примечания
[1] См.: Кляшторный С.Г. Основные напрапления историографической интерпретации древнетюркских памятников.— В кн.: По следам памятников истории и культуры Киргизстана. Фрунзе, 1982, с. 125-131.
[2] Абрамзон С.М. Киргизы и их этногенетические и историко-культурные связи. Л., 1974, с. 379.
[3] Бичурин Н.Я. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена, т. 1. М.—Л., 1950, с. 246.
[4] Ибн ал-Факих. Китаб ахбар ал-булдан.— Архив ИВ АН СССР, ИФВ-202, фотокопия Мехшедской рукописи, л. 173а — 173б.
[5] Бичурин Н.Я. Собрание сведений..., с. 230.
[6] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 25, ч. I, с. 364-365.
[7] Таскин В.С. Материалы по истории сюнну (по китайским источникам), вып. 1. М., 1968, с. 39, 131.
[8] Там же, с. 46.
[9] Марко Поло. Книга. М., 1955, с. 88.
[10] Плано Карпини. История монголов. Л., 1907, с. 26-27.
[11] Бичурин Н.Я. Собрание сведений..., с. 230.
[12] Там же, с. 353.
[13] Ковалевский А.П. Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. М.—Л., 1939, с. 61.
[14] Бернштам А.Н. Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок VI-VIII веков. М.—Л., 1946, с. 92, 95, 118.
[15] Семенюк Г.И. К проблеме рабства у кочевых народов. Изв. АН КазССР, 1958. Сер. истории, археологии и этнографии, вып. 1, с. 64-67.
[16] Плано Карпини. История..., с. 26-27.
[17] Рубрук Гильом. Путешествие в восточные страны. Л., 1967, с. 36-37, 100, 101.
[18] Марко Поло. Книга, с. 98.
[19] Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов. Л., 1934, с. 56.
[20] Жагварал Н. Аратство и аратское хозяйство. Улан-Батор, 1974.
[21] Вяткина К.В. Очерки культуры и быта бурят. Л., 1963. с. 82-84; Вайнштейн С.И. Историческая этнография тувинцев. Проблемы кочевого хозяйства. М., 1972, с. 263.
[22] Кармышева Б.X. О товарности женских промыслов (этнографические данные по восточным бекствам Бухарского ханства).— В кн.: Ближний и Средний Восток. Товарно-денежные отношения при феодализме. М., 1980, с. 98-107.
[23] Абрамзон С.М. Киргизы..., с. 245. (167/168)
[24] Семенюк Г.И. Проблемы истории кочевых племён и народов в период феодализма (на материалах Казахстана). Калинин, 1974, с. 35.
[25] Бернштам А.Н. Социально-экономический строй..., с. 110; Рашид-ад-дин. Сборник летописей. Т. 1, кн. 1. М.— Л., 1952, с. 145.
[26] Дестунис С. Византийские историки. Спб., 1860, с. 422.
[27] Кляшторный С.Г. Храм, изваяние и стела в древнетюркских текстах. Тюркологический сборник, 1974. М., 1978, с. 238-255.
[28] Бичурин Н.Я. Собрание сведений..., с. 1, 351-352; Абрамзон С.М. Киргизы..., с. 38-39.
[29] Schafer E.Н. The golden peaches of Samarkand. A study of T'ang exotics. Berkeley.— Los Angeles, 1963, c. 42-44.
|