С.В. Киселёв

Разложение рода и феодализм на Енисее.

// Изв. ГАИМК. Вып. 65. Л.: 1933. 34 с.

Предисловие

Печатаемая в настоящем выпуске «Известий» ГАИМК работа С.В. Киселева представляет попытку дать, опираясь на археологический материал (вещественные памятники Минусинской котловины), широкую картину исторического развития на Енисее в эпоху разложения родового общества и возникновения феодализма. Автор стремится стать на позиции марксистско-ленинской теории и хочет увязать своё исследование с задачами социалистического строительства.

Таким образом, по своим задачам, по своей проблематике, по обшей направленности данная работа есть безусловно новое явление, в какой-то мере сигнализирующее о тех коллективно осуществляемых в настоящее время гигантских сдвигах, в результате которых из disjecta membra старых замкнутых в себе археологии и этнографии будет создана единая историческая наука, строящая свои выводы на основе охвата всей полноты всех видов источников. В этом смысле работа С.В. Киселёва должна привлечь к себе заслуженное внимание и возбудить широкий интерес, при этом не только в среде одних специалистов.

Однако пролагать новые пути в науке не легко, и велика опасность сбиться на торную дорогу отживающей традиции, особенно при упрощённом подходе к новым исследовательским задачам. Работа С.В. Киселёва не свободна от существенных недостатков, вытекающих преимущественно из несоответствия между трудностью совершенно правильно поставленных в ней задач и недостаточностью применённых к решению этих задач конкретных исследовательских приёмов. Автор часто хочет сказать гораздо больше, чем это позволяет ему материал и степень научной разработанности вопроса. Отсюда — ряд положений, не связанных с материалом, не убедительных, ослабляющих центральную концепцию работы.

В основу своих построений автор положил схему развития родового общества, данную Энгельсом в книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (матриархальный род, патриархальный род, семейная община, сельская община с малой семьей), а в конкретизации этой схемы, т.е. при выделении стадий разложения рода на Енисее, использовал «классификацию древних металлических культур Минусинского края» С.А. Теплоухова (стадии афанасьевская, андроновская, карасукская и тагарская). [Сноска: С.А. Теплоухов последнюю стадию именует эпохой «минусинской курганной культуры»; см. примечание 1 на стр. 32.] Афанасьевская эпоха у С.В. Киселёва — время появления в Минусинской котловине земледелия при сохранившемся ещё матриархате; карасукская — стадия патриархального родового общества при «барановодстве», как ведущей форме производства; тагарская — время развития осёдлого земледелия семейной общины (большая семья типа печища) и т.д. Каждому периоду классификации С.А. Теплоухова соответствует, таким образом, определённый этап в развитии рода по Эн-

(3/4)

гельсу. Как видим, С.В. Киселёв довольно легко и просто решает вопрос о том, в какой мере и при каких условиях можно — и можно ли вообще — пользоваться периодизацией по «культурам», установленным старой археологией преимущественно на основе формальных признаков, при разработке периодизации развития общества.

Между тем, вопрос этот совсем не так прост, и задача превращения вещеведческой археологии в общественно-историческую науку не может быть сведена к социологической расшифровке традиционных археологических культур или, что ещё хуже, к привешиванию к этим культурам социологических этикеток. Прежде всего множество таких «культур» являются категориями фиктивного порядка, например, культуры, выделенные по орнаментации и форме керамики («культура крашеной керамики», «лаузитцкая культура» и мн. др.), по внешней форме погребальных сооружений (культура каменных ящиков, курганная культура и т.п.). Такие «культуры» нередко относятся к самым разнообразным типам общественных структур, и, наоборот, однородные общества часто бывают связаны с различными «культурами» этого рода (например, разнообразие типов орнаментации керамики в неолите). Пытаться вскрывать в таких «культурах» социально-экономическое содержание и строить на них периодизацию развития общества значило бы обрекать всё своё исследование на полную неудачу. Далее, в ряде случаев изменения в типах орудий, в форме вещей, в стиле, в орнаментации, если даже соответствующие памятники определённо связаны с единым и реально существовавшим обществом, не предполагают непременно смену стадий в развитии общества, и, например, социологическая периодизация дородового общества, намечающаяся в советской науке, отнюдь не совпадает со старой периодизацией палеолита, построенной главным образом на основе изменений типов орудий труда. И вместе с тем, поскольку и формальные признаки могут сигнализовать о сущности общественных явлений, иногда старая археологическая периодизация при коренной переработке материала заново оправдывается и получает новое социологическое содержание. Таков скифский период в истории северного Причерноморья — период патриархального родового общества на основе кочевого скотоводства.

Весьма возможно, что периодизация по культурам С.А. Теплоухова может быть действительно превращена в периодизацию развития родового общества на Енисее, но для этого необходима очень серьёзная работа — привлечение новых видов источников (С.А. Теплоухов основывался на могильных памятниках, а для истории общества кардинальное значение имеют и поселения), раскрытие социально-экономической сущности тех явлений, о которых лишь сигнализируют «культуры» С.А. Теплоухова и т.д. В работе С.В. Киселёва сделаны только первые шаги в этом направлении, и проблема развития рода на Енисее не может считаться этой работой решённой, а периодизация С.А. Теплоухова оправданной. Вместо развернутых доказательств автор часто за недостатком материала прибегает к голословным заверениям, к догадкам, к вербальным утверждениям, или же даёт такие доказательства, которые вряд ли кого-нибудь могут убедить. Приведём примеры.

В афанасьевскую эпоху, по С.В. Киселёву, «в степных районах на Ени-

(4/5)

сее распространилось скотоводство, причем земледелия ещё не было, а охота и рыболовство не играли уже основной роли в хозяйстве». Последнее доказывается тем, что «лишь в пяти случаях в могилах мы находим кости диких животных» и что «орудия охоты — стрелы в первую очередь — попадаются также редко». Материал, на котором основаны эти заключения, — всего около 50 афанасьевских погребений (ни одно поселение, ни одна стоянка этой эпохи не изучены) с весьма условным инвентарём (доминирует керамика), причём автор не дает никакого развёрнутого анализа даже и этих немногих и односторонних источников, ограничиваясь суммарным упоминанием о них. Получается весьма неубедительно. С тем же и, пожалуй, даже с большим правом провизорно можно утверждать, что в афанасьевскую эпоху уже существовало земледелие или что охота тогда играла значительную роль и т.д. К каким ошибкам приводят исследователей заключения на основе данных одних могильных памятников, показывает хотя бы пример В.А. Городцова, считавшего, что курганы со скорченными погребениями в Причерноморье характеризуют типичный быт степных номадов. Между тем, в действительности, как показывают раскопки поселений, мы имеем здесь в эту эпоху осёдлое пастушески-земледельческое население.

Андроновскую стадию С.В. Киселёв характеризует появлением земледелия. По его мнению, «вполне возможно, что к земледелию минусинские скотоводы пришли тем же путём, через культивацию кормовых трав, который Энгельс отметил для жителей Турана» (стр. 10). Но он в то же время считает, что «земледелие не имело в это время особенно широкого распространения». Ни одно из этих утверждений не подкрепляется никакими данными источников. Мнение о неенисейском происхождении андроновских родов автор называет плодом влияния буржуазной миграционной теории, и это так. Но следовало бы на фактах разбить буржуазную схему вместо голой ссылки, как это делает автор, на внутреннюю убеждённость (стр. 11 ) в своей правоте.

Точно также и для последующих стадий автор наряду с интересными и остроумными замечаниями (напр., по поводу развития ремесла) даёт много плохо обоснованных материалом положений; достаточно перелистать работу, чтобы увидеть это. Главный пробел — отсутствие хорошо разработанных данных поселений — даёт себя знать на протяжении всей работы. Автор вообще непозволительно суживает круг своих источников. Если непривлечение материалов поселений в значительной мере объясняется тем. что последние не раскапывались, то никак нельзя объяснить, почему автор, ставя задачи широкого исторического синтеза, тем не менее не пользуется данными этнографии, надстроечными моментами, например, данными языка.

С.В. Киселёв и сам отчасти, повидимому, сознаёт слабость своих построений, обусловленную недостаточностью материала. «К сожалению, — пишет он, например, на стр. 9, — отсутствие материалов лишает возможности судить о внутренней структуре афанасьевских родов. Приходится больше догадываться и по аналогии с более изученным предполагать, что...» Далее следует цитата из Энгельса. И это весьма характерно для всей работы. Почти на каждой странице автор вместо глубокой прора-

(5/6)

ботки методом диалектического материализма непосредственных данных источников прибегает к авторитету Энгельса и ссылается на готовые выводы его гениальной работы «Происхождение семьи», по большей части подбирая к этим выводам лишь иллюстрации из енисейского материала. Было бы гораздо интереснее и важнее, если бы автор пришёл к положениям Энгельса, к конкретизации и развитию их от материала, а не обратно. «Наше понимание жизни есть главным образом, введение к изучению, — писал Энгельс, — а не рычаг конструкции на манер гегелианства. Всю историю нужно начинать сызнова. Нужно исследовать в деталях условия существования различных общественных образований, прежде чем попытаться вывести из них соответствующие политические, частноправовые, эстетические, философские, религиозные и тому подобные воззрения. В этом отношении сделано до сих пор очень мало, потому что очень немного людей этим серьёзно занимались»...

Указанные недостатки не должны заслонять весьма важные положительные стороны работы С.В. Киселёва. В ней впервые дана схема исторического процесса в Минусинской котловине по материалам, которые до сих пор изучались только с формальной стороны. В ней поставлены важные проблемы, разработка которых дело будущих исследований.

Редакция. [Отв.ред. В.И. Равдоникас]

(6/7)   [ текст ]   ^

Социалистическое строительство в советской Азии ставит перед исторической наукой ряд важнейших проблем. Среди них вопрос о социальном укладе народов Урала и Сибири несомненно приобретает первоочередное значение. Практика уже показала, как задерживает ход строительства неправильное представление об общественных отношениях в том или ином районе (ср., например, постановление ЦК ВКП(б) об ошибках в Удмуртии, ошибки в Киргизии, связанные с переоценкой выводов Кушнера и т.п.). Вместе с тем, окончательный разгром буржуазной миграционно-расовой теории, проповедывавшей бесконечные уничтожения «низших» «народностей» вторгавшимися «высшими народами» (или наоборот) и этим отодвигавшей на задний план — вопрос о местном развитии, классовой борьбе и сохранении в современности, хотя бы и «в существенно искажённом и карикатурном виде» (Маркс), остатков прошлых общественных образований, сделало изучение современного общественно-экономического строя в том или ином районе немыслимым без тщательного анализа его предшествующих стадий.

Дальнейшее изложение касается истории первобытнокоммунистического общества в Минусинской котловине, процесса его разложения и развития классовой феодальной формации до появления на Енисее русских. Кажется, что без такого, пусть предварительного, анализа прошлого края вряд ли возможно правильное понимание материала, с которым в своей практике имеют дело местные работники.

Недостаток сколько-нибудь достоверных материалов не позволяет пока исследовать первые шаги родового общества на Енисее. Мы можем лишь предположительно допускать, что противоречивое развитие дородовых охотничьих групп палеолита в конечном итоге приводит здесь, как и в других местах, к созданию новой общественной формы — экзогамного рода.

Наши источники дают пока возможность восстановить только следующий этап в жизни приенисейских родов, когда материалы из так наз. «афанасьевских» погребений и мест стоянок указывают на распространение в степных районах скотоводства. Постоянно и в значительном количестве начинают встречаться кости лошади и домашнего быка, реже кости барана. [1]

Скотоводство в условиях Минусинской котловины, поскольку нет никаких оснований предполагать в рассматриваемое время заготовок фуража, необходимо предполагало перемену пастбищных участков — долины, доставлявшие тучные корма летом, не могли прокормить скот зимой, так как покрывались толстым слоем снега, сдуваемого с высот. На эти высоты и должны были перебираться скотоводы.

Прямое подтверждение этому заключается в редкости и скудости культурных слоёв афанасьевского времени, отлагаться которым, очевидно, мешала подвижность населения. Это подтверждают сплошные обследования, произведённые в районе двух раскопанных мною в 1928 и 1929 гг.

(7/8)

афанасьевских кладбищ (около с. Тесь на р. Тубе и с. Сыды на р. Сыде). В обоих местах я не обнаружил никаких следов длительного пребывания на одном месте населения, оставившего изученные курганы. Повидимому, то же положение следует отметить и для района батеневского могильника этой эпохи, раскопанного С.А. Теплоуховым, поскольку и этим исследователем при всей тщательности и многолетности его скрупулёзных поисков также не было отмечено следов постоянного пребывания на каком-либо месте афанасьевского человека. За такую же подвижность говорит и чрезвычайно малый процент афанасьевских материалов со стоянок Минусинского края, хранящихся в Минусинском и Красноярском музеях. [2]

Охота и рыболовство, поскольку это можно установить по имеющимся материалам из 50 известных мне афанасьевских могил и по остаткам афанасьевских стоянок, не играли уже основной роли в хозяйстве. Лишь в пяти случаях в могилах мы находим кости диких животных. Орудия охоты — стрелы в первую очередь — попадаются также редко. В могилах найдено всего три, на стоянках — также немного, да и найденные должны распределяться не только на афанасьевский, но и на все последующие периоды.

В то время как в степных районах Минусинской котловины происходили только что описанные изменения, население соседних таёжных и более северных районов попрежнему вело архаическое охотничье хозяйство. Облик этого населения довольно ясно можно представить по памятникам Красноярского района, по стоянкам и погребениям Базаихи, Перевозинского, Усть-Собакиной и Ермолаевского, в своих нижних слоях относящимся к описываемой эпохе. Мы встречаемся там с типичными полубродячими охотниками на лося, козулю, дикого кабана, медведя, бобра, белку, волка и птицу. Единственным прирученным животным была у них, повидимому, собака, применявшаяся на охоте, оставившая нам свои следы на обглоданных костях. [3] На таком фоне совершенно ясным становится значение процесса, происходящего в афанасьевское время в Минусинской котловине. Переход к разведению скота, как бы ограниченно его ни представлять, несомненно отмечает начало того процесса, который Энгельс назвал «первым значительным общественным разделением труда», когда «пастушеские племена отделились от остальной массы варваров».

При этом вовсе не следует представлять себе это разделение как мгновенный перелом, полный отход сразу от всех прежних способов добывания пищи. Не следует также считать, что только в одном выделении скотоводов выражается этот процесс. Энгельс совершенно чётко определяет сложное его содержание. От приручения переходя к разделению, скотоводы этим не ограничиваются, они интенсифицируют свое хозяйство запасами фуража на зиму, переходя через это к луговодству, а отсюда к земледелию, впервые применяют плавку и обработку металлов и ткачество. [4]

Уже то обстоятельство, что Энгельс запасы фуража относит к раннему периоду, когда при более чем примитивных орудиях вряд ли можно было собрать большие запасы сена, говорит за то, что первые «пастушеские племена» он вовсе не представлял себе в виде позднейших классово расслоенных кочевников, среди которых встречаются обладатели тысяч голов

(8/9)

скота, но в виде групп с небольшим стадом. И вовсе не в количестве скота, не в кочевничестве и не в соотношении скотоводческой отрасли производства и всех иных новых и сохранившихся от прежней эпохи видел он отличие скотовода «от остальной массы варваров», а именно в самом выделении скотоводства, как новой отрасли производства.

Примитивные формы скотоводства, когда для ряда операций, например, для поимки и приручения животных, для их охраны и использования требовалась довольно широкая кооперация сил, поддерживали прежний родовой уклад жизни и в афанасьевское время. Открытые афанасьевские могильники несомненно представляют собой места погребений отдельных родовых групп ранних енисейских скотоводов. На обособленность этих групп друг от друга указывают не только особые для каждого могильника детали погребального обряда, не только особенности орнаментации посуды, но и известная неодинаковость в количестве вещей в погребальных инвентарях одного могильника по сравнению с другим. Возможно, что более выгодные условия жизни одной группы делали её временно более обеспеченной, чем соседнюю, пока случайности вроде падежа и болезней или война не уравнивали «счастливый» род с другими. Во всяком случае, эта неодинаковость может говорить только об обособленности одного рода от другого.

Погребения афанасьевских могильников, где мы находим то женщину и детей, то одну женщину, то одного мужчину, то мужчину и женщину и даже пару с детьми, говорят, как кажется, за случайную семью, как основную семейную форму. В самом деле, мы не находим уже здесь обособленного захоронения мужчин и женщин времени группового брака, но не имеем также никаких оснований, ни в погребальной обрядовости, ни в общественных и экономических условиях жизни афанасьевских родов, предполагать наличие парной семьи.

«Случайное семейство, — говорит Энгельс, — слабое и неустойчивое, не чувствовало ни потребности, ни желания обзавестись отдельным домом и оставалось при прежнем коммунистическом хозяйстве. А такое хозяйство обусловливает первенство в доме женщины, точно так, как исключительное признание матери по крови, при невозможности с полной уверенностью указать на отца по крови, вызывает особое почтение к женщине, т.е. к матери». [5]

Материалы следующего этапа в жизни минусинских родов, как увидим ниже, это значение женщины полностью подтверждают. Отсутствие же каких-либо признаков имущественного различия внутри каждой афанасьевской родовой группы (это видно хотя бы по погребениям) вместе со всеми данными о производстве подтверждает коммунистические формы хозяйствования.

К сожалению, отсутствие материалов лишает возможности подробнее судить о внутренней структуре афанасьевских родов. Приходится больше догадываться и по аналогии с более изученным предполагать, что там «держалась общая связь, самое общество, дисциплина, распорядок труда силой привычки, традиций, авторитетом или уважением, которым пользовались старейшины рода... и когда особого разряда людей-специалистов, чтобы управлять, не было». [6]

(9/10)

Даже защита родовых угодий и стад, даже нападение на соседей было общим делом той «самодействующей вооруженной организации населения», которую Ленин вслед за Энгельсом считал столь отличной от органов принуждения классового общества. [7]

Среди памятников этого времени (так наз. афанасьевской культуры) мы не находим никаких признаков выделения даже военного дела как особой «специальности», не присущей всем членам рода.

Встаёт, однако, вопрос о причинах военных столкновений в эту эпоху.

Энгельс, говоря о первобытной войне, видит в ней разрешение противоречий, возникавших между древнейшими родами. Военные столкновения происходили по различным поводам — из-за угодий, водопоев, месторождений руд и пр. Неравенство жизненных условий отдельных родов в афанасьевское время отразилось в различной степени богатства инвентаря могильников одних родовых групп по сравнению с другими. Наконец, необходимо помнить, что с афанасьевской эпохи противоречия усугубились с появлением нового вида родового имущества — скота, всегда наличествующего и легко захватываемого. В дальнейшем мы увидим, как развитие вызванного «первым общественным разделением труда» обмена сделало особенно заманчивыми такие захваты. Оживление и учащение военных столкновений повело и к усовершенствованию дела защиты и нападения. Впервые на Енисее появляются специально военные орудия — каменные секиры, впервые происходит разделение на орудие труда и оружия. [8]

*       *       *

Дальнейшая история минусинских родов выясняется по материалам так наз. андроновских и карасукских могильников (II тысячелетие до хр. эры). Это время, когда на Енисее сначала спорадически, а затем всё более и более широко начинает применяться обработка поля мотыгой. Вполне возможно, что к земледелию минусинские скотоводы пришли тем же путём, через культивацию кормовых трав, который Энгельс отметил для жителей Турана. [9] Однако земледелие не имело в это время особенно широкого распространения. Повидимому, оно в своей первобытной мотыжной форме без ирригации не могло в минусинских условиях соперничать с производительным, быстро интенсифицировавшимся скотоводством (всё более широкое разведение барана). Не было ещё вначале, особенно в андроновское время, и социальных стимулов для его роста. Но если земледелие сразу и не получило заметной хозяйственной роли, то всё же оно значительно отличало применившие его роды от их предков афанасьевской эпохи.

Эти отличия (в степени осёдлости, в развитии обрядов и орнаментики, связанной с солнечным земледельческим культом и усложненным мышлением первобытного земледельца) и позволяют выделить андроновскую стадию, следующую за афанасьевской.

Под несомненным влиянием буржуазной миграционной теории было принято считать неенисейским происхождение андроновских родов, признавалось на основании чисто внешних сходств в формах предметов их колонизационное проникновение на Енисей из степей Казакстана и за-

(10/11)

падной Сибири. Но внимательное изучение этих последних районов убедило меня в том, что имеющиеся там в эпоху андроновских памятников социально-хозяйственные условия не могли вызвать какого-либо колонизационного движения на Енисей, в области, отделённые и значительным и трудно проходимым колонизацией пространством (Кузнецкий Алатау, Томско-Чулымская тайга).

Наблюдаемое типологическое сходство минусинских и западносибирских так наз. андроновских памятников, как и их сходство с поволжско-причерноморскими срубными, объясняется скорее единством социально-хозяйственной базы и если и выравнивалось сношениями, то во всяком случае не нуждалось в сплошных необъяснимых передвижениях сравнительно мало подвижных, первобытных земледельческо-скотоводческих общин. Сравнительная слабость первобытного земледелия в Минусинской котловине делала необходимыми интенсификацию скотоводчества. Это выразилось прежде всего в распространении барановодства.

То обстоятельство, что среди так наз. карасукских памятников, характеризующих следующий этап минусинской истории, мы встречаемся с гораздо большим числом афанасьевских признаков (погребальный обряд, форма сосудов и их орнаментация), чем среди памятников андроновских, говорит как будто за то, что и в андроновское время продолжали существовать в Минусинском крае роды, занимавшиеся скотоводством по преимуществу, и именно они и сохранили больше древних бытовых черт.

Широкое распространение к началу карасукской эпохи барановодства, отражённое не только постоянной встречаемостью барана в погребальных инвентарях, но и наличием его изображений в орнаментике [10] и даже ваянием родового божества в виде стел с головой барана (сохранились три [11]), вызывавшее усиление подвижности населения, первоначально только способствовало консервации и даже оживлению афанасьевских черт в быте. Это прежде всего отражено в переходе карасукцев вновь к круглодонной посуде, в утере на время андроновского геометризма в орнаментике, в скудости культурных слоёв, их разбросанности и редкости, [12] в кибитке, [13] как новой форме дома. (В скобках замечу, что для карасукской эпохи характерна не только кибитка, но и исчезновение деревянного дома-сруба и погребального обряда, где он появится лишь в тагарское осёдло-земледельческое время.)

Лишь со временем снова земледельческий элемент начинает ясно сказываться, вновь появляются уже карасукские плоскодонные сосуды, геометрическая орнаментация. [14] Грубые бронзовые серпы [15] показывают, что земледелие, несмотря на интенсификацию скотоводческого хозяйства, имеет некоторое значение.

И в андроновских и в карасукских родах сохранялись и охота и рыболовство, но эти отрасли приобретали всё более подсобный характер (ни одно орудие, кроме наконечника стрел, попрежнему каменного и прежних форм, не может быть в это время специально приписано охоте).

Увеличение и, главное, разнообразие продуктов, доставляемых особенно барановодством, обусловило возникновение ряда новых домашних промыслов. Так, в карасукских погребениях впервые на Енисее начинают попадаться обрывки хорошо вытканных шерстяных материй.

(11/12)

Металл в это время почти совершенно вытесняет господствовавший дотоле камень. Все главные орудия — ножи, топоры-кельты, копья, кинжалы — делаются уже исключительно из меди. Выделка их, а равно и других предметов (украшений, принадлежностей одежды) достигает очень большой высоты. Такое развитие техники бронз было вызвано главным образом необходимостью в усовершенствованном оружии для охраны стад и угодий от соседей, особенно в связи с развитием скотоводства и увеличением стад — богатства отдельных скотоводческих родов. Выделка карасукских бронзовых орудий, как и выделка посуды, тканей, кож и т.п., не являлась делом каких-то специальных мастеров, живших отдельно от скотоводческого рода. Каждая, даже временная, стоянка этого времени имеет следы медного литья, особенно предметов личного обихода (пуговиц, бляшек на платье и т.п.). Однако у нас нет никаких данных говорить о наличии в карасукское время специальных мастеров-литейщиков внутри родовых групп. Каждый член рода мог сам изготовлять из меди необходимые вещи. На это указывает прежде всего наличие многосторонних форм, на которых со всех сторон вырезаны формы различных предметов. Примером такой формы может служить изданная мною в 1928 г. для отливки кельта, копья, ножа и шила, которые при этом одновременно отливаться не могут. Эта чрезвычайно портативная форма, при помощи которой можно получить полное индивидуальное вооружение, вряд ли удовлетворила бы специалиста, общинного мастера, который, работая на заказ даже небольшой группы, всегда стремился бы к применению ряда односторонних форм, позволяющих за одну плавку металла получать разнообразнейшие изделия. Перед нами, повидимому, форма, которая, принадлежа, как одно из основных орудий производства, роду, могла использоваться отдельными его членами по мере нужды в вырезанных на ней предметах. (Замечу в скобках, что комбинированные литейные формы встречаются не только на Енисее. Они встречены также на Южном Урале и в Поволжье в андроновско-срубное время, когда оба эти района переживали события, весьма сходные с описываемыми минусинскими). За то же необособленное положение металлургии в скотоводческих родах Минусинской котловины говорит и сравнительно малая стандартизация форм изделий. Только главнейшие признаки общи для значительных групп вещей того или иного назначения (например, ножи с выпуклым обушком и с обушком коленчатым). В остальном же, в строении рукоятки, верхней кнопки, конца лезвийной части, в орнаментации, обнаруживается почти столько же вариантов, сколько имеется экземпляров того или иного предмета. [16] Несомненно, что при выделении металлического промысла, как дела особых мастеров, обслуживающих родовую группу, подобное широкое разнообразие в формах одноимённых изделий должно было бы исчезнуть. И действительно, на следующей тагарской стадии, когда происходит выделение общинного мастерства, стандартизация форм достигает даже в бронзовом литье необычайной силы. Единообразными становятся не только типичные формы, вещей, но и их размеры и детали орнаментики. [17]

Противоречием приводимой точке зрения могло бы явиться то обстоятельство, что известные нам отдельные высокохудожественные образцы

(12/13)

карасукского литья вряд ли выделывались всяким членом рода. [18] Но здесь ведь мы имеем дело не с какой-то специально-ремесленной дифференциацией, а с дифференциацией качественно-художественной, зависевшей от высоты навыка исполнителей, которые вместе с тем по положению своему отнюдь не являлись ещё какими-то специалистами-мастерами обособившегося мастерства. Не было ещё в самом общественном строе предпосылок для выделения из массы родовых производителей-специалистов мастеров того или иного дела. Не способствовала их появлению в это время и несложная техника меднолитейного дела, «только особое искусство в приготовлении оружия и орудий обусловливало иногда временное разделение труда». [19]

Единственным производством, существовавшим в значительной степени обособленно уже в карасукское и, может быть, даже афанасьевское время была добыча меди. Судя по наблюдениям горного штейгера Г.Г. Тихонова на Глафиринском руднике Уленского промысла, древнейшие выработки меди в Минусинском крае рисуются в следующем виде. Копи идут обыкновенно по залеганию рудных масс несколько наклонно. Внутри всегда сильно обожжены. Форма их неправильная, глубина до 20 метров. Вблизи копей всегда имеются большие отвалы шлаков, располагающихся обычно двумя полукружными возвышениями, вогнутыми краями обращёнными к находящемуся между ними костру. Можно заключить, что выемка руды велась с помощью обжига: забой наполнялся горючим материалом, при сгорании которого разрушался известный слой породы. Этот слой затем легко было оббить, что и выполнялось при помощи каменных молотов на деревянных рукоятках (обломок молота найден в древней шахте Глафиринского рудника). Оббитая руда деревянными лопатами ссыпалась в кожаные мешки (лопаты и мешок-тулунок найдены там же, хранятся в МАЭ, № 3937) и выносилась из копи.

Для плавки руды складывался костёр в 4-6 метров диаметром. Слой руды в костре чередовался со слоем дров. Под костром находилось углубление, куда стекала расплавившаяся руда. Штейн, т.е. серная медь, более тяжёлая по удельному весу, располагалась на дне углубления, а шлак по остывании снимался застывшими корками и отбрасывался на стороны по бокам кострища. Шлак здесь всегда с большим содержанием меди. Попадается в нем кусочками самородная медь и даже переплавленная порода, чего не может быть при плавке в печах.

Когда около ямы накапливались два навала шлаков и уже затрудняли доступ к костру, плавку переносили на новое место.

Из полученного в костре штейна сера удалялась простым обжиганием, практикуемым и в настоящее время на некоторых заводах (так наз. обжигание в кучах). Получавшуюся при этом черновую медь очищали затем в обыкновенных простых горнах наподобие кузнечного. Инженер Деларю и Тихонов находили от этих горнов глиняные фурны диаметром в 2-3 дюйма. Выработку меди тут же около шахт заставляет предположить также и полное отсутствие на кочевых афанасьевско-карасукских стоянках степной полосы рудных шлаков. [20]

Однако выделение этого производства вряд ли может быть принято как

(13/14)

показатель новой производственной дифференциации. Здесь просто роды, сидящие на месторождениях, начинают по мере нужды других районов в металле разрабатывать залегающие под рукой руды. В Минусинском крае большинство медных месторождений лежит в горно-таёжном районе, где не жили карасукские кочевники и куда со стадами им проникать было трудно. Не удивительно поэтому, что здесь мы встречаемся с территориальным обособлением горного дела, формой, характерной для времени первого общественного разделения труда. «Различные общины, — говорит Маркс, — находят различные средства производства и различные средства существования среди окружающей их природы. Они различаются поэтому между собою по способу производства, образу жизни и производимым продуктам. Это те естественные выросшие различия, которые при соприкосновении общин вызывают взаимный обмен продуктами» («Капитал», т. I, стр. 265).

Рост карасукского родового скотоводства несомненно был в значительной степени обусловлен оживлением обмена — результата первого общественного разделения труда. Сыграла здесь роль и необходимость обеспечивать продовольствием «самодействующую вооруженную организацию населения» для охраны стад и угодий, которая всё в большем и большем числе и все на более и более длительный срок изымалась из производства.

Что касается самого усложнения родового скотоводства, то его можно рассматривать аналогично с ходом совершенствования орудий рода. Как эти последние в процессе общественного производства и воспроизводства улучшаются, усложняются и дифференцируются, так и у скотоводов в процессе их общественного производства мы имеем улучшение, усложнение и дифференциацию их стад, которые, по Энгельсу, «были тоже орудием приобретения, орудием производства». [21]

Все это частично усиливалось ещё и результатом того же скотоводства — ростом населения, отражённым в буквальном наводнении Минусинской котловины карасукскими могильниками. Вместо очень редких кладбищ предшествующего времени, насчитывавших много 20-30 погребений, чуть ли не в каждом каменистом логе по Енисею, Сыде, Тубе, Абакану, Уйбату и Ташебе раскидываются некрополи, иногда состоящие из 400-500 могил.

Рост этот отнюдь не явился результатом каких-то внешних причин, он был вызван новыми производственными условиями: «Избыток мяса и молока и в особенности благоприятное действие этой пищи на развитие детей» [22] обеспечил усиление роста населения. Новый производственный процесс — сложный уход за скотом — потребовал увеличения рабочих рук. Если прежняя охотничья группа имела очень узкие границы роста, «естественного» и необходимого, то развивающееся скотоводство их значительно расширило.

Растущая мощность скотоводческого хозяйства и развитие обрабатывающих производств обусловили наличие излишков продукта. Следствием этого и нового разделения труда было возникновение этапно-меновых связей с соседними, а с течением времени и с отдалёнными областями запада и востока. И замечательно, что как раз в рассматриваемую

(14/15)

эпоху минусинские веши впервые начинают появляться в Европе и, наоборот, западные изделия передаются в далекую Минусинскую провинцию. [23]

«Пастушеские племена отделились от остальной массы варваров: первое значительное общественное разделение труда. Пастушеские племена добывали не только больше жизненных средств, но таковые были и разнообразнее, чем у других варваров. У них было не только молоко, молочные продукты и мясо, но ещё кожа, шерсть, волос и... увеличилось приготовление различных тканей. Все это повело за собой правильный обмен продуктами». [24]

Соответственно расширению хозяйства мы наблюдаем в карасукское время увеличение родов. На это указывает увеличение площадей стоянок на кочевьях (например, обследованные мною у Кривой и Абаканского), а также рост количества родовых кладбищ и числа составляющих их погребений.

Те же погребения сохранили нам указания на дальнейшее изменение семейных отношений по сравнению с предшествующей афанасьевской эпохой. Если там погребения мужчин и женщин встречались лишь спорадически, то теперь, особенно к концу карасукского периода, семейные могилы с погребениями детей, нескольких женщин и мужчин становятся более частым явлением. Постепенно вырабатывается даже тот «трафарет» расположения погребений в пределах одной семейной могилы, который перейдёт, как существенный элемент обрядовости, к тагарским курганам. Мне кажется, что в указанных фактах отражена основная тенденция изменения семьи на Енисее в связи с новыми формами производства. Скотоводы «приобрели такого рода собственность, — говорит Энгельс, — которая при небольшом надзоре и уходе легко размножалась и давала обильную молочную и мясную пищу... все прежние источники добыча пищевых веществ заняли второстепенное место». [25] Вместе с этим потеряло своё большое значение в хозяйстве женщина, и, наоборот, мужчина-скотовод приобрёл новый небывалый дотоле вес. Отсюда тенденция к образованию новой мужской, стремящейся стать патриархальной семьи, пронизывающая описываемую эпоху древнего скотоводства на Енисее. Здесь нет ещё установления моногамии, так как нет её основной базы — частной собственности, но весь характер производства уже таков, что изменяется прежняя семейная, а следовательно и родовая структура. Что прежняя семья была иной, об этом говорят карасукские стелы, ставившиеся около родовых кладбищ или в излюбленных местах кочевий. Некоторые стелы представляют собой схематические изображения женщины (особенно ясно выражены груди [26]) .

Как увидим ниже, карасукские стелы в виде людей можно интерпретировать как изображения родовых предков, особо почитаемых родом людей. В связи с этим вполне законно считать, что женские карасукские изваяния указывают на представления, связанные с древней материнской формой семьи и, соответственно, с отживавшим более высоким положением женщины в роде.

С укреплением в семье мужчины при всей коммунистичности родового производства, опирающегося на общность владения землей и скотом, род

(15/16)

постепенно терял свою былую производственную слитность. Род превращался в более сложную организацию, где первоначально потребление, а потом и ряд процессов производства (особенно домашнепромыслового характера) начинает осуществляться посемейно. Как увидим ниже, этот процесс нашёл особенно яркое выражение в начале следующей тагарской стадии, когда посемейность подсобных «домашних» производств привела к выделению семей, занимающихся каким-нибудь мастерством по преимуществу. Это отразилось в необычайном усилении стандартизации продукта и сигнализировало первые шаги к общинному мастерству. При таком посемейном замыкании производств несомненно возникает ряд противоречий как между отдельными семьями, так и между родом с его интересами коллектива и стремлениями отдельных семей. Эти противоречия являются характерными для данной ступени развития родовых отношений. Наличие подобных противоречий, усложнявших жизнь карасукских родов, повидимому, усилило и усложнило, заставило особенно чётко проводить «некоторые общие интересы, охранение которых должно быть вверено отдельным личностям, хотя и под надзором всего общества (курсив мой. С.К.), — таковы: решения споров, подавление захватов отдельными личностями излишних прав... религиозные функции». [27] Такое усиление значения главы рода отразилось в карасукском культе: на ряду с магическими и тотемическими (баран) представлениями мы встречаем здесь впервые культ родовича — предка рода, изображения которого ставятся около родовых кладбищ или в излюбленных местах кочевий.

Расширяющиеся объёмы хозяйства необходимо вызывали конфликты из-за пользования угодьями, водопоями, месторождениями металлов и пр. Что эти явления не ослабели со времени введения скотоводства, а, наоборот, возросли, об этом свидетельствует в рассматриваемое время сильнейшая рационализация форм оружия. Учащающимся столкновениям необходимо было противопоставить вооружённую силу, и ею прежде всего явились воины — охрана родовых территорий, по которым были раскиданы стада. Этим воинам и принадлежало прекрасное карасукское оружие.

Однако воины эти не были «сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, всё более и более отчуждающая себя от него». [28] Они не были ещё военным отрядом государства, так как, поскольку у нас от карасукского времени нет никаких данных в пользу классовой дифференциации, мы не можем искать здесь государственных форм.

«Пастушеские народы, — говорит Энгельс, — приобрели в своих стадах такое имущество, которое при известной величине давало правильный излишек против народной потребности; в то же время произошло разделение труда между пастушескими народами и остальными племенами, не имевшими стад, что создало две одновременные, различные формы производства и необходимые условия правильного обмена». [29]

Мы видели, что в карасукскую эпоху енисейские скотоводческие роды благодаря «известной величине стад имели уже «правильный излишек». Мы видели также, что одновременно благодаря «первому общественному разделению труда» оживился обмен — карасукские изделия и скот «сбы-

(16/17)

вались» обитателям горнотаёжных пространств, окружающих Минусинскую степную котловину. При этом вероятным наиболее существенным эквивалентом со стороны таёжников была медная руда Кузнецкого Алатау, столь необходимая степнякам-скотоводам; имели для них значение, конечно, и таёжная пушнина и золото. Важнейшим последствием оживления обмена был рост значения родового накопления, родовой собственности. Захват этой собственности у соседнего рода стал не только возможным, но и открывал через обмен путь к лёгкому обогащению рода-победителя. Мы уже видели, что в карасукскую эпоху «самодействующая вооруженная организация населения» поднимает свою технику: на смену примитивной каменной секире и костяному кинжалу афанасьевских вояк приходят острый медный кинжал, клевец, копьё. Постепенно, однако, «вооружённая организация населения» усложняется. Уже в начале I тысячелетия до хр. эры мы имеем на скалах и надкурганных стелах рисунки сражений пеших с конниками. Соответственно с этим обнаруживаем всё новое и новое совершенствование оружия (кинжалов, клевцов, молотов, топоров и копий так наз. тагарских форм [30]). Особое значение в военном деле приобретает лук со стрелами, вооружёнными уже не каменными, а бронзовыми наконечниками. [31] Наконец, самоё военное дело, повидимому, уже требует специализации — наряду с мужчинами, рядовыми членами рода, появляются родовые воины. Их погребения, отличные от всех остальных, становятся в VI веку всё менее и менее одинокими. [32] Возможно, что не всегда эти воины действуют сообща со всем своим родом. Мы знаем, например, что даже у стоявших на более примитивной ступени «краснокожих Америки... вне народного ополчения временно составлялись особые военные братства, выступавшие в поход на свой страх и ответственность. У германцев такие дружины обратились в постоянные». [33]

Нападение всегда вызывает защиту и при этом столь же усовершенствованную, всегда заставляет держать её наготове. На Енисее, повидимому, впервые на этой стадии война особенно сильно даёт себя чувствовать роду. Являясь, с одной стороны, средством защиты и обогащения, с другой — она изымает из производства рабочие руки и, главное, вынуждает остальных сородичей постоянно эти руки содержать. И едва ли не это обстоятельство создаёт здесь в начале I тысячелетия до хр. эры предпосылки для широкого применения новой, более производительной отрасли хозяйства — земледелия с частым использованием техники поливки полей.

Неизвестно, явилось ли это земледелие тагарской эпохи результатом местного развития мотыжной обработки полей, применявшейся ещё в андроновское и карасукское время, или его основные формы были заимствованы с юга. За последнее как будто говорит высокая развитость тагарского серпа [34] и сложность введённой оросительной системы — как бы результаты какого-то длительного процесса, на Енисее не улавливаемого. Впрочем, для нас этот вопрос важен главным образом со стороны социальной обусловленности факта. Развившееся ли на месте или занесённое со стороны, важно, что земледелие распространилось на Енисее при определённых социально-хозяйственных условиях, в результате противоречивого развития скотоводческого рода, который, в итоге роста своих производи-

(17/18)

тельных сил (стада в первую очередь), породил условия, воспрепятствовавшие дальнейшему развитию этих сил в прежней форме. При этом становится ясным, почему земледелие здесь широко применяется уже в значительно развитом виде: только в этом виде — мотыжно-поливной системы — оно могло внести существенный корректив в базис енисейских родов в начале I тысячелетия до хр. эры.

В целом ряде случаев в моменты, похожие на рассматриваемый, скотоводы, не переходя к более интенсивному земледельческому производству, стремились ликвидировать противоречия на старой хозяйственной базе, расширяя её путём привлечения первого рабского труда, труда военнопленных. Энгельс пишет по этому поводу: «Как прежде многочисленные жёны, сделавшись редкими, получили особую ценность, так и теперь получила ценность рабочая сила, особенно с тех пор, как стада перешли в частную собственность. Семья размножалась медленнее стада. А надзор за стадами требовал всё более людей, и пригодными для этой цели оказались военнопленные, которые к тому же, подобно стаду, размножались естественно». [35]

Почти полное отсутствие материала не позволяет пока на приенисейских памятниках поставить вопрос о рабстве во всей широте. Наличие рабов можно считать установленным для второй половины тагарской эпохи (времени около начала хр. эры). Но там, как мы увидим ниже, ясен интенсивный ход классообразования и сложения частной собственности. Что же касается рассматриваемого момента, то здесь в конце карасукской и в начале тагарской эпохи ещё не было условий для развития рабства (не было прежде всего частной собственности). Поэтому-то и не встречаются рабы в карасукских и тагарских могилах.

Скоро мы увидим, что в тагарскую эпоху значительные районы Минусинской котловины продолжали жить по преимуществу скотоводческим хозяйством, и вместе с тем там развивались те же процессы разложения рода, как и в земледельческих местностях. Вполне возможно, что там будут обнаружены новые иллюстрации к намеченному Энгельсом пути сложения рабства.

По способу обработки земли тагарское земледелие было мотыжным. Найдены бронзовые изображения сечкообразных мотыг, бронзовая лопатообразная мотыга и на скале рисунок земледельца тагарской эпохи с сечкообразной мотыгой в руках. [36] Никаких указаний на плуг или coxy от этого времени нет.

В местах, где естественной влаги не хватало, что особенно характерно и теперь для левого берега Енисея (ср. развёртывающееся арычное строительство в Хакасской автономной области), уже в VI-V в. до хр. эры применялась поливка полей каналами «мочагами», вода для которых проводилась иногда за 15-20 километров (древняя «чудская канава», начатая около с. Сухоербинского и проведенная на «чудскую пашню» около с. Знаменка Баградского района Хакассии). Мотыжная система была сходна с современной крестьянской. Главный канал отводил взятую вверху реки воду, идя по определённой горизонтали. Это, при значительном уклоне долины, позволяло уже на 5 километрах получать значительные участки земли, лежащие ниже канала, вода из которого и выпуска-

(18/19)

лась на пашню через «воротца» — отверстия во внешнем валу канавы. Чтобы вода равномерно орошала участок, земля при окончательной обработке не оставлялась ровной, но сбивалась мотыгой в узкие грядки. По образующимся же при этом бороздкам и растекалась выпускаемая из арыка вода. [37] По каналам вода шла самотёком от самой «головы»; никаких подъёмных сооружений, повидимому, не было (наблюдения над древними арыками «мочагами», «чудскими канавами» и «чудской пашней» в долинах рек Теси и Ербы в Баградском районе Хакасской автономной области в 1931 г.).

Распространилось земледелие сравнительно очень широко. Статистический подсчёт находок бронзовых серпов указывает, что в эпоху тагарской культуры эксплуатировались земли главным образом степной полосы правого берега (Минусинская степь, долина рек Тубы, Сыды, Ои, низовья Амыла и побережья Енисея). Здесь найдено 83 % всех датированных древнейших серпов. На левом же берегу р. Енисея серпы редки и группируются только в наиболее удобных для земледелия районах (округа с. Беи и Сабинского, около с. Батени и в степи южной части Красноярского округа). Эти данные прежде всего показывают, что почвенные условия края со времени первой половины первого тысячелетия до н.э. остались в общем неизменными. [38] Навевание гумусных и лёссовых слоев, переносимых господствующими юго-западными ветрами с левого берега на правый, наблюдаемое в Минусинске современными почвоведами, уже и тогда создавало более благоприятные условия для земледелия на правобережье, в районе основных земледельческих поселений наших дней.

Это положение, а также находки серпов на левом берегу только в самых удобных для обработки земли районах позволяют заключать, что, при всей широте распространения земледелия, за время тагарской культуры оно не было вынуждено приспосабливать из-за малоземелья малоплодородные участки. В то же время факты расположения курганов тагарской культуры и на малоудобных землях, пригодных только для скотоводства, показывают, что последнее не только не потеряло своего значения, но осталось в засушливых районах попрежнему основной хозяйственной формой. Многочисленные кости коров, лошадей и баранов, находимые в погребениях, и изображения стад этих животных на скалах как скотоводческой, так и земледельческой полосы также говорят о его сохранении даже и в районах последней. У земледельцев разводятся ещё и свиньи.

Таким образом, хозяйство эпохи развития тагарской культуры в общих чертах рисуется сложным и неоднородным в отдельных частях Минусинской котловины, то скотоводческих, то земледельческо-скотоводческих. В последних оно делается и более осёдлым.

В связи с развитием сельского хозяйства, литьё из бронзы достигло на Енисее e эпоху тагарской культуры особенно пышного расцвета. Выделывались самые сложные формы оружия, орудий и скульптурных украшений. Это было вызвано потребностью в прочных орудиях, расширением спроса на оружие в связи с ростом необходимости защиты территорий осёдлых земледельцев, а также благодаря усилению накопления и при том, как увидим ниже, всё более и более неравномерного, развившего спрос богатевших на предметы роскоши — украшения и скульптуры.

(19/20)

Развитие хозяйства — введение земледелия и усовершенствование обработки металлов — увеличило излишки продукта. Это способствовало расширению этапного обмена с соседними областями и связей с северным Китаем, Монголией, западной Сибирью, Уралом и Скифией, запротоколированных распространением тагарских вещей и проникновением на Енисей скифо-сарматских и китайских форм. Оживление внутренних связей запротоколировано усовершенствованием транспорта — введением удил.

Техническим нововведением в VI-V вв. до хр. эры явилось на Среднем Енисее деревянное строительство, продиктованное оседлостью, земледелием. Имеется не только обширный набор бронзовых плотничных и столярных инструментов (топоры, тёсла, долота плоские и круглые и даже примитивные бронзовые пилы), не только остатки погребальных срубов, рубленных в лапу из брёвен, горбылей и колотых досок, но и изображения на скалах хребта Бояры четырёхстенных бревенчатых изб под двухскатной соломенной крышей с круглым очагом внутри. Судя по скальному рисунку, в тагарских посёлках были ещё и глинобитные дома (стены их переданы гладкими), по форме одинаковые с бревенчатыми. Наконец, один из рисунков на Боярах передает ещё один вид жилища: рядом с «порядком» из трёх домов бревенчатых и одного глинобитного стоит, вероятно, кошмовая, колоколовидная юрта, до сих пор встречающаяся в наших степях Казакстана и Калмыкии и уходящая в глубь веков через изображения половецких веж в Радзивиловской летописи и сарматских юрт на росписи керченских катакомб времён, близких к описываемым. Это одновременное наличие в поселке юрты и домов ещё раз подчёркивает недавний для тех времён переход к осёдлости и первых минусинских земледельцев. Тут же на скале изображена и главная причина полуосёдлости: вокруг посёлка пасутся большие стада баранов, коз, коров и оленей (вероятно маралов). Каковы были общественные отношения в этих маленьких посёлках, какова была их связь друг с другом — ответ на это дают те же археологические материалы в освещении фактов производственной деятельности тагарской эпохи. Особенно интересен в этом отношении прекрасно сохранивший всевозможные памятники бассейн рек Ербы и Теси в Баградском районе Хакассии.

При этом его сравнение с более «испорченными» временем другими древнеземледельческими районами края даёт право считать его образцом. Незначительные изменения вносит в некоторые из них лишь отсутствие оросительной системы. Мотыжная земледельческая техника, повидимому, не способствовала поселению целым родом в одном месте. С одной стороны, погоня за участками, более пригодными для обработки (ближе к воде, на лучшей земле), а с другой (в местах с поливным земледелием) — растянутость обработанных участков на многие километры, узкой полосой вдоль каналов, и стремление и необходимость жить ближе к месту работ создавали новую форму расселения — частями рода. И наши материалы это подтверждают. Исследованные мною тагарские стоянки около Кривой, Абаканского и Кочульки отличаются сравнительно мощным культурным слоем и ограниченностью жилой территории (следовательно, долговременны, но сравнительно малолюдны). О том же го-

(20/21)

ворят и рисунки посёлков на скалах хребта Бояры. Как указано выше, один из этих поселков состоит из 4 домиков и одной юрты. Все домики очень небольшие (сравнительно с людьми, стоящими рядом) — не больше 3,5-4 метров по фасаду. На другом рисунке посёлок также состоит из 4 таких избушек, позади которых находится пахотный участок. В отдалении изображен кроме того один большой дом.

Если мы обратимся теперь к погребальным обрядам того времени, то увидим и здесь совершенно новые формы. Все курганы уже первой стадии тагарской эпохи оказываются семейными. Если ранее семейность погребений была не постоянным явлением, то теперь окончательно вырабатывается даже особый «трафарет» в расположении членов семьи в семейной усыпальнице. Однако вряд ли парная семья являлась в то время основной хозяйственной ячейкой. Коммунистический характер производства не давал оснований к окончательному её оформлению. Примитивность земледельческой техники, при необходимости мотыгой поднимать тысячелетиями нетронутую новину или прокладывать той же мотыгой и киркой из кости или дерева каналы, создавала все условия к жизни большими семьями типа севернорусского «печища», юго-западного «дворища», «великой кучи» сербов. [39] Сюда же можно отнести «существовавшие во Франции до самой революции, особенно в Ниверне и Франш-Конте, коммунистические хозяйства крепостных семейств, подобные славянским семейным общинам в сербо-хорватской земле, тоже остаток родовой организации». [40] В связи с этим и с указанием Покровского на большие избы нашего севера, как жилища больших семей, интересно и следующее сообщение Энгельса, что ещё в 90-х годах «в Louhan (Саона и Луара) встречается много больших, своеобразно построенных крестьянских домов с общим залом и спальнями вокруг, в которых живет несколько поколений одного семейства». [41]

Вероятнее всего, именно такой «большой дом» — жилище большой семьи — представляет собой и изображённая на втором рисунке хребта Бояры одиноко стоящая большая изба.

Вместе с тем, однако, парносемейная форма погребений и наличие тагарских посёлков из нескольких маленьких домов говорят, пожалуй, за то, что малая семья постепенно оформляется в недрах большой тагарской «коммунистической семьи». Этим ещё раз подтверждается «генеральная линия» развития земледельческой общины, данная Энгельсом, считавшим доказанным, что «у всех народов обработка земли производилась первоначально сообща всем родом [вероятно, это имело место уже в андроновских родах. С.К.], потом коммунистическими семьями и, наконец, отдельными семействами с периодическим переделом земли». [42] Эту же тенденцию намечает и Маркс, указывая в черновике письма к Засулич, что «встречаются сельские общины, в которых дома, хотя и перестали служить местом коллективного обитания, периодически меняют владельцев. Индивидуальное пользование комбинируется, таким образом, с общей собственностью. Но такие общины носят ещё печать своего происхождения: они находятся в состоянии, переходном от общины более древней к сельской общине в собственном смысле». [43]

Наблюдения над погребальным обрядами тагарцев показывают, что

(21/22)

парносемейная форма вырастает всё сильней и сильней, и в дальнейшем мы увидим, что рост её вполне закономерен.

Теперь же возвратимся в бассейн Ербы и Теси и постараемся глубже проникнуть в жизнь земледельческих посёлков. Кроме последних, мы встречаем здесь и другой вид поселения. В 4 км к Ю-З от с. Усть-Ерба сохранились остатки круглого городища в 200 м диаметром, окружённого валом и рвом до 2 м глубины. В ров была проведена вода из древнего арыка. Предпринятые раскопки заставляют видеть в этом городище не укреплённую деревню, но детинец, убежище окрестного населения на случай опасности. Подобное же укрепление есть на степи с. Б. Ини Минусинского района. Уже эти факты обнаруживают некоторые связи, скрепляющие отдельные общины друг с другом. Но не только стратегические соображения и необходимость постройки укреплений, непосильных одной общине, поддерживали их соединения. Того же требовали и условия хозяйствования тагарцев. В районах поливного земледелия, где каналы вели иногда воду за 15 километров от возделываемых земель, несомненно, огромная землекопная работа проделывалась сообща всеми земледельческими поселками данного района. Также и необходимые для скота пастбища, при значительной величине стад тагарских земледельцев и при сравнительной скудости горных трав, требовавшей больших прогонов, удобнее было эксплуатировать сообща, первоначально не деля их на участки, принадлежащие отдельным посёлкам. Последнее подтверждает второй рисунок на хребте Бояры, где стада, не обособляясь, заполняют всё пространство, между посёлками. Всё это заставляет признать, что посёлки тагарских земледельцев, являющиеся частями рода, жили в условиях, поддерживавших старые родовые связи отдельных «больших семей» и общин друг с другом. Вместе с тем мы имеем здесь все основания предполагать возможность соединения общин и не принадлежащих одному году, но двум-трём соседним родам, — осёдло живущим в одном районе и связывающимся между собой единством хозяйственных и стратегических интересов. Таким образом возникают более крупные общественные организации — союзы родов.

Отражение такого более широкого объединения земледельческих групп тагарской эпохи в Минусинском крае можно усматривать хотя бы в особенностях обрядовости погребений. Первоначально почти каждый большой могильник имеет свои обрядовые особенности, потом эти особенности охватывают уже несколько курганных групп и постепенно нивеллируют обрядовость довольно обширных районов, вряд ли населённых одним родом. [44]

Отмеченное ещё в предыдущую карасукскую эпоху родовое накопление, вызывающее оживление межродового и более широкого этапного обмена, усиливается теперь введением земледелия и им обусловленным совершенствованием обработки меди. Уже не прежним, доступным всем членам рода производством выглядит теперь обработка меди в прекрасные тагарские орудия и оружие. Необычная стандартизация формы, размеров, украшений и усовершенствование способов отливки, всё это заставляет предполагать необходимость специализации в меднолитейном деле. Мы присутствуем при начале выделения металлургии в специальную отрасль

(22/23)

производства, возникают ясные предпосылки второго великого общественного разделения труда. Развитие меднолитейного мастерства в Минусинской котловине обусловило значительное распространение тагарских изделий по западной и восточной Сибири, их проникновение в глухие уголки таёжных районов Чулыма, Томи, Оби, Иртыша, Ангары и Лены и наличие их, правда единицами, даже в европейской части СССР. [45]

Роль усиливающегося обмена чрезвычайно ярка в процессе развития общин. Энгельс прямо указывает, что в первобытных общинах развивается частная собственность «путем внешнего обмена в форме товара. И чем более продукты общины приобретают товарную форму, т.е. чем менее производится для собственного потребления производителей и чем более на продажу, тем скорее внутри самой этой общины первобытное, естественно выросшее разделение труда вытесняется обменом; тем неравномернее становится имущественное положение отдельных членов; тем глубже подрывается общинное землевладение». [46] Маркс же прямо заявляет, что стоимость «сама по себе уже предполагает исчезновение первобытного коммунизма». [47]

Эти процессы ещё более углубляются на Енисее применением с III века до хр. эры обработки железа, первоначально вызванной совершенствованием военной техники, о которой речь ниже.

Обработка железа прежде всего оказалась гораздо более сложным делом, чем литьё из бронзы. Судя по найденной Мерхартом обжигательной печи, первоначально на Енисее пользовались для обработки железной руды «сыродутным» способом, тесно связанным с ковкой и вряд ли способствовавшим отделению железоплавильного дела от кузнечного. Скорее тагарский кузнец был одновременно и плавильщиком и по всем признакам медником. Этим кузнецом, однако, уже не мог быть всякий член общины. Обработка железной руды и ковка даже самых обыкновенных клинков требовала специализации гораздо большей, чем литьё сложно украшенных бронзовых кинжалов. Место домашнего занятия, доступного всем и различающего только более или менее искусных исполнителей, иногда художников, занимает ремесло, специалист-ремесленник — общинный кузнец. Используя выражение Энгельса, мы можем сказать, что в Минусинском крае с введением обработки железа «наступило время второго великого разделения труда: ремесло отделилось от земледелия». [48]

Благодаря этому «второму разделению труда» внутри самой общины первобытное разделение труда скорее вытесняется обменом. Это всё более и более стимулирует высвобождение парной семьи из оболочки «большой» или общины. Но отдельные члены общины обособляются не только в силу своего производственного-особого положения и разделения в процессе обмена — «неравномернее становится имущественное положение отдельных членов». [49] Земледелец и ремесленник не только обособляются производственно, но и имущественно. Новое разделение труда становится главной основой развития частной собственности. Растущий же обмен оказывается основной причиной неравномерности накопления новой собственности. Её молодой обладатель использует все открывающиеся ему средства и пути накопления. Допускать же, что всюду эти пути

(23/24)

будет эффективны в совершенно одинаковой степени, было бы чистой утопией. Частная собственность обусловила неравномерность накопления. Возникновение частной собственности качественно изменило и положение внутри больших тагарских семей. Первоначальная их коммунистичность нарушается теперь частным накоплением имущества, особенно главами семей, «большаками». Раньше обладание имуществом, большим, чем у остальных членов семьи, лишь укрепляло уважение к главе производственной группы, выделяло его как носителя власти коллектива. Да и превышение это не было безграничным, ибо не имело смысла при коммунистичности хозяйства. Для подтверждения этого сошлюсь хотя бы на отмеченные этнографами раздаривания или, скорее, раздачу главами родов полученных ими слишком значительных приношений и добычи. Всё это теперь видоизменяется — накопление приобретает новую цену. С частной собственностью все случайные его неравномерности делаются необходимыми, постоянными. Ясно, что при этом взрываются главные основы прежних «коммунистических семейств».

Всё это ярко отражено тагарскими погребениями, то бедными, то сравнительно богатыми украшениями, посудой и мясом — «пищей» погребённого. Раз начавшееся имущественное расслоение тагарских общин и связанный с ним рост частной собственности уже не останавливались, но расширялись, особенно благодаря обмену. Особое положение родовых старейшин, родовых воинов и начальников дружин, родовых и добровольных, способствовало накоплению ими в новой обстановке уже своего частного имущества. И это также отражается в погребениях тагарской эпохи. Наряду с богатыми погребениями воинов, впервые подчеркивающими и в могиле их специальность (даже до того, что вооружаются погребаемые с ним жёны [50]), появляются специальные, всё более и более пышные могилы дружинных вождей. [51]

Имущественное различие, стимулируемое обменом и новым разделением труда, разъедает тагарские родовые общины, ибо «имущественное различие между семействами ведёт к полному разрушению коммунистического домашнего хозяйства, а также к уничтожению общественной обработки полей... С этих пор отдельная семья становится общественной хозяйственной единицей». [52]

Противоречивые, а не согласные интересы двигают теперь отдельными семьями, чего не было бы, «если бы различие в богатстве между членами рода не обратило прежнего единства в антагонизм» (Маркс). В связи с этим изменяется в корне характер войны. «Прежде войны велись для отражения неприятеля или для увеличения территории... теперь они ведутся ради грабежа, и война становится средством приобретения». [53] Последнее явно отражается на Енисее в росте военного слоя. Прежние родовые дружины увеличиваются до размеров больших самостоятельных «военных братств», живущих войной против всех без различия кровной связи. Наличие таких больших дружин и их организация к концу тагарской эпохи видны из раскопок больших курганов. В поздних тагарских больших курганах находят по 100-140 погребённых воинов, их жён и детей. Там же похоронены и их военачальники со своими отличительными значками, устойчиво сохраняющимися с VI века до и по II век хр. эры

(24/25)

в виде прорезных наверший бунчуков, украшенных фигурками горных баранов и соколов (ср. навершие кургана № 8 у горы Самохвал, раскопанного Адриановым, с найденным Оссовским в Большом кургане у с. Б. Барандат [54]). Эти же отряды, то несущиеся кавалерийскими лавами, то плывущие в лодках, наполняют рисунки на скалах и надмогильных стелах Минусинского края. Их существование, вообще возможное только в условиях разлагающегося родового строя и появления частной собственности, поддерживалось, однако, не только войной и непосредственным грабежом. Уже на последней тагарской стадии (с III в. до и по II в. хр. эры) мы встречаемся с фактами эксплуатации на основе частной собственности на условия производства. Все в том же бассейне Ербы и Теси в это время наряду со старым детинцем возникает новый вид укреплений — небольшие (диаметром в 60 м) круглые замковища, принадлежавшие, судя по окружающим их курганам, военным дружинам. Основываются эти замковища не на случайном месте, но всегда около начала главных каналов оросительной системы. Вода, столь необходимая земледельческим общинам, подпадает под власть дружинников, а с ней вместе и зависящее от регулярности её притока население. «Органы родового быта [которыми первоначально были и приенисейские дружины. С.К.] из исполнителей народной воли обращаются в самостоятельные органы притеснения и господства над своим же народом». [55]

На Енисее впервые складывается классовое общество не только богатых и бедных, но и зависимых крестьян и собственников их условий производства. Частная собственность разбивает все устои старой родовой организации. Однако в условиях распада этой организации, когда «отдельные семьи получили силу и восстали против родового союза», [56] эта же частная собственность подвергалась опасностям, и собственник не чувствовал себя твёрдо. Его уже не охраняли старые родовые обычные законы, ибо не было уже рода, да и законы эти не знали частной собственности. Одним словом, собственникам, тагарским богатым семьям, недоставало, как и грекам Энгельса, «такого учреждения, которое приняло бы на себя охрану неправильно нажитых частных богатств против коммунистических поползновений родовых преданий, установило бы подобающее значение частной собственности и доставило бы общественную санкцию дальнейшим новым формам присвоения собственности, постоянно увеличивавшемуся богатству; учреждения, которое увековечило бы зарождавшееся деление на классы, эксплуатацию бедного богатым и господство последнего над первым. И такое учреждение нашлось. Образовалось государство». [57]

*       *       *

Однако весь этот процесс, как и повсюду, в Минусинском крае протекал чрезвычайно бурно, сопровождаясь бесконечными столкновениями уцелевших ещё родов со складывающимися классовыми образованиями, столкновениями, осложнёнными ещё проникновением новых групп населения с юга. Последние появлялись, вероятно, в виде военных дружин из переживавшего аналогичный процесс разложения рода Урянхайского края (теперь Танну-Тувинская народная республика), с которым Минусин-

(25/26)

ская котловина к началу хр. эры уже была тесно связана меновыми отношениями. Вполне вероятно, что и тагарские воины проникали на юг, привозя оттуда добычу и жён. Всё это привело, между прочим, к значительному изменению антропологического типа населения Минусинского края. Ярко европеоидные тагарцы превратились в тип со значительными монголоидными чертами. В китайских летописях к этому времени относится известие о вытеснении белокурых голубоглазых динлинов «народом хакас (хягас)». Однако внимательное рассмотрение археологических источников заставляет решительно отбросить версию о вытеснении. Происходило смешение.

На смешение указывают прежде всего погребальные маски III-V в., дающие и европеоидный физиономический тип и более скуластый, плосколицый, с «раскосостью» глаз, а также третий, ясно смешанный. За смешение говорит и преемственность погребальных форм и сохранение наряду с новыми каменными могилами дериватов тагарских (например так наз. таштыкский тип). Смешение же подчеркивает и описание хакасов в Тан-шу (летописи династии Тан), где им приписываются почти все черты динлинов, а именно «рыжие волосы, румяное лицо и голубые глаза». Настолько устойчив был этот тип, свидетельствует указание Ибн Мукаффы, писавшего в VIII в. (текст известен по Гардизи) и также приписывавшего киргизам (хакасам) «красные волосы и белую кожу». [58] Смешение же отражает и передаваемый Клапротом [59] рассказ китайской летописи о том, что хакасы произошли от динлинов, смешавшихся с гяньгунями и туркам. Наконец, в свете вполне вероятного сближения динлинов с енисейскими остяками за то же смешение говорит и основанный на изучении исторических и лингвистических данных вывод акад. Бартольда, что киргизы (хакасы) «были отуреченными енисейскими остяками и вели войны со своими родичами, сохранившими свой язык».

Самоё «минусинское смешение», как сказано выше, объясняется не простой случайностью слепых движений каких-то мифических народов, но связывается с определёнными общественными процессами, в данном случае феодализационными, разлагавшими как на среднем, так, повидимому, и на верхнем Енисее, в Урянхае, земледельческие и скотоводческие общины и роды и приводившими при формировании классового общества к столкновениям и перемещениям отдельных групп определённого социального склада. Поэтому-то, как ни спутывали рисуемые китайцами войны развёртывание основного процесса классообразования, он всё же пробился наружу. В VI веке хр. эры мы имеем в Минусинском крае уже в основном вполне сформировавшееся классовое общество. [60]

*       *       *

Китайский летописец указывает, что хакасы «сеют просо, ячмень, пшеницу и гималайский ячмень. Муку мелют ручными мельницами... Лошади плотны и рослы... Есть верблюды и коровы, но более коров и овец. Богатые хлебопашцы водят их по нескольку тысяч голов». [61]

Таким образом, внешне в сельском хозяйстве хакасы продолжают те отрасли, к которым перешло население ещё в тагарскую эпоху (костный материал могил так наз. типа Чаа-тас подтверждает сведения летописи

(26/27)

о скотоводстве). Однако хакасская сельскохозяйственная техника, по археологическим данным гораздо более совершенна. Обработка земли в VII веке велась уже не мотыгами и даже не одними сохами с железными сошниками, но и китайскими плугами с отвалом. [62] Различные типы железных серпов и горбуш свидетельствуют об успехах и в технике сбора урожаев. О том же в процессе размола зерна говорит смена тагарских зернотёрок — досок — жерновами, парными, вращающимися, превосходящими доски производительностью раз в пять-шесть.

Наблюдения над распространением находок железных земледельческих орудий показывают, что хакасское плужное земледелие охватывало уже многие засушливые районы, где устраивались сложные арычные системы.

Переход от мотыжного к плужному земледелию был обусловлен окончательным выделением ремесла (главным образом кузнечно-плавильного), что очень сильно увеличило спрос на хлеб, который при старой технике вряд ли производился в количествах, превосходивших потребление самих производителей. Возможно также, что это до известной степени подкреплялось и эксплуатационным нажимом сверху, принуждавшим молодое крестьянство переходить к более производительным формам обработки земли и тем на время облегчить своё положение.

А положение это было новым во всех отношениях. Процесс закабаления земледельцев на основе частной собственности на условия производства, отмеченный ещё в конце тагарской эпохи, не прекратился. Наоборот, об его успехах говорит чрезвычайно резкое имущественное расслоение хакасов, запротоколированное не только погребениями, но и китайской летописью, упоминающей на Енисее богатых хакасов «хлебопашцев» (повидимому, имеются в виду обладатели возделываемой земли), имеющих тысячи голов скота. На последний факт также необходимо обратить внимание. Законен вопрос о целях содержания богатыми хакасами в условиях оживляющегося обмена многочисленных стад, повидимому, не сбываемых на сторону, так как в соседних областях скота было также много. И кажется здесь верным лишь одно предположение: скот разводился потому, что на него был спрос на внутреннем рынке со стороны бедных хозяйств, обзаводившихся необходимым инвентарём и тяговой силой. [63]

Если наши предположения верны (а других имеющиеся материалы строить не позволяют), то мы получаем с одной стороны постепенно растущую зависимость хакасского крестьянства на основе пользования условиями производства, перешедшими в частное владение «богатых хлебопашцев», потомков или преемников прежних воинов, родовых старейшин и шаманов, а с другой — зависимость, покоящуюся на ссудной задолженности тех же хакасов-крестьян богатым собственникам, обладателям необходимого в сельском хозяйстве инвентаря, главным образом скота.

Какова была оплата крестьянством пользования предоставляемой им собственниками землей, водой и скотом, к сожалению, пока не известно, но зато мы знаем целый ряд других повинностей крестьянства уже не непосредственно собственникам, а организации, обеспечивавшей господство последних, — хакасскому государству. Историк Эу-Ян-Хю прямо говорит, что «ясачные вносят подать соболями и белкою» и что войска у хакасов «набираются от всех колоний»,⁶¹ [нарушение нумерации сносок, соответствия в Примечаниях нет] т.е. указывает на натуральный налог

(27/28)

и воинскую повинность. Это заставляет предполагать, что повинности и платежи хакасских крестьян собственникам были также натуральными. Из изложенного видно, что в рассматриваемую эпоху ведущими отношениями в хакасской деревне являлись отношения зависимости крестьянства от собственников условий и частично средств производства. Самая зависимость закреплялась силой хакасского государства, являвшегося, как увидим ниже, организацией тех же богатых собственников.

Третьим классом хакасского общества были ремесленники. Рост ремесла (прежде всего кузнечно-плавильного) в ранний период связан у хакассов с плужным земледелием, увеличившим потребность в железных изделиях — сельскохозяйственных орудиях. В дальнейшем, в IX-XIII вв., рост ремесла всё более и более стимулируется среднеазиатским обменом.

Железо, добывавшееся преимущественно в горах Кузнецкого Алатау в виде полуфабриката, от доработки которого дошли горы шлаков, по историческому Уйбатскому пути переправлялось на Енисей и там в многочисленных кустарных мастерских превращалось в прекрасное оружие и орудия. Памятником этого производства являются многочисленные железные рудники «чудские ямы» на Алтае и остатки сыродутных горнов, недоделанные вещи и шлаки, находимые на приенисейских селищах хакасского времени. Исследование этих селищ, тянувшихся непрерывной цепью вдоль берегов Енисея и его главных притоков, показывает, что жившее на них население занималось исключительно обработкой железа. Отсюда мы можем говорить уже об окончательном отделении ремесла не только от земледелия, но и от земледельческой общины и о концентрации ремесленников в особых пунктах. Пункты эти нам известны пока лишь в виде приречных ремесленных посёлков. Вполне вероятно, однако, что ремесленники группировались также и вокруг хакасских городов, пока ещё не отысканных археологами, но имена которых нам сохранила китайская летопись (например Гянь-чжеу, Илан-чжеу и др. [64]).

Хакасское ремесло не ограничивалось уже рамками чрезвычайно изощрившегося и дифференцировавшегося кузнечества. Возникает горшечное ремесло с применением гончарного круга. Специалисты изготавливают погребальные маски. Оружейники делают своеобразные енисейские брони. Серебряных и золотых дел мастера куют, чеканят и отливают прекрасные хакасские серебряные и золочёные кубки, чаши, стремена, отделку сбруи. Судя по рисункам на скалах, работают ещё шорники-седельники и сапожники.

Все это ориентируется на обмен и его стимулирует. Обмен быстро расширяется и тем самым ставит хакасское ремесло в противоречие с натуральными отношениями крестьян и собственников. В хакасском обществе, ведущие общественные отношения которого типично феодальны, возникают и типичные для феодальной формации противоречия внутри деревни — между собственниками условий производства и производителями-крестьянами — и противоречия между деревней и ремеслом, пусть не всегда ещё сконцентрированным в городах. К этому с развитием обмена прибавляется противоречие между ремесленниками и купцами, арабскими, китайскими, центральноазиатскими и своими местными.

(28/29)

Оживление новых связей привело к производству металлических вещей на рынок, сначала местный, а к IX в. н.э. на более широкий — соседних с Минусинским краем областей, нуждавшихся в железе. На это указывает широкое распространение по Монголии и Сибири железных наконечников стрел, нигде в таком количестве не найденных, как на енисейских поселках хакасских кузнецов. Связь же хакасских металлических ремёсел с широким обменом сделала их самостоятельной и весьма важной отраслью хозяйства. Самый широкий обмен у хакасов подтверждают упоминания китайцев о ввозе на Енисей шерстяных и шёлковых тканей, появление большого количества изделий китайской металлургической промышленности (посуда, оружие, плуги, зеркала), а также наводнение Минусинского края монетами младших Ханьской и Танской династий. Со свой стороны, эквивалентом для юга хакасы выставляли пушные богатства тайги, железо, медь и золото, о которых говорят источники. Самая роль обмена при этом рисуется гораздо более значительной в хакасском хозяйстве, чем в других феодальных обществах. Обмен является здесь, повидимому, необходимым элементом развивающейся производительной деятельности. На это указывает вывоз не только сырья, получавшегося и путём внеэкономического принуждения, и ввоз не только предметов роскоши, но и вывоз продуктов одной из важнейших отраслей хозяйства — металлургии, [65] и ввоз необходимых орудий труда более высокой китайской земледельческой техники (плуг). Вместе с тем включение кузнечного ремесла хакасов в развитые меновые отношения поставило хакасское хозяйство в прямую зависимость от ситуаций внешнего рынка.

Ярко-феодально-классовым строением хакасского общества обусловлена и форма государственной власти. Хакасский «великий князь» ажо возглавляет целую систему нисходящих степеней различных управителей. «Чиновники, — говорит про хакасский госаппарат Эу-Ян-Хю, — разделяются на шесть разрядов, как-то: министры, главноначальствующие, управители, делоправители, предводители и дегани. Министров считается семь, главноначальствующих три, управителей десять. Все они заведывают войсками. Делоправителей считается пятнадцать, предводители и дегани не имеют чинов». [66] К этим надо прибавить еще родовых старшин, упоминаемых тем же историком как низовая ячейка власти. Эти старшины вряд ли являлись в VIII-XIII вв. представителями родов, давно в основном распавшихся. Скорее они были представителями родового уклада в феодальном обществе, родовыми старшинами, «в существенно изменённом и карикатурном виде» феодальных эксплуататоров типа среднеазиатских баев капиталистической эпохи, пусть и закрепляющих свои эксплуататорские действия феодалов сохранившимися от родовой стадии традициями и обрядами.

Все эти «представители государства» имели ярко выраженное классовое лицо. Все они принадлежали к эксплуатирующему классу. В этом убеждает не только анализ их погребений, но и их быт, одинаковый с «богатыми хлебопашцами», владетелями тысяч голов скота. Ажо и его помощники, весьма вероятно, пользовавшиеся значительной самостоятельностью, вели тот же полукочевой образ жизни, следуя за своими богатствами — стадами. Некоторые из них, вероятно, останавливались и

(29/30)

в своих замках, от которых на приречных скалах местами сохранились остатки рвов и каменных стен-валов. Из этих каменных гнезд они отправляли свои «государственные функции» — выжимали налог «соболями и белкою», судили, набирали воинов, а главное — взимали свой оброк.

История хакасского феодального государства показывает, что новый базис, лёгший в его основу, обусловил его успешный экономический и политический рост. Несмотря на постоянные столкновения с соседями, на подпадение под власть очередных гегемонов северной Азии слибийцев [опечатка, д.б.: сяньбийцев] (I-IV в.), жужан (IV-VI в.), турок-тугю (VI-VIII в.) и уйгур (VIII-IX в.), хакасы постепенно приобрели настолько большое значение, что на них особое внимание было обращено в Китае, где в них увидели полезных конкурентов сильно беспокоивших северный Китай уйгур. Ажо становится не только номинальным вассалом богдыхана, но и «генералом» китайских войск. С вероятной помощью китайцев ажо в IX в. захватывает уйгурское княжество, подчиняя северную Монголию. С Енисея куда-то на Орхон переносится даже ставка хакасского князя. Вся эта экспансия кажется нам не случайной, но вызванной естественным стремлением захватить опорные торговые пункты на границе с Китаем и освободить хакасских купцов от посредничества. Предприятие это не было, однако, прочным. Уже в 870-х годах ажо был вынужден возвратиться на Енисей. Однако значение княжества, хоть и возвращенного в свои старые границы, отнюдь не ослабло. Ремесло попрежнему связывало средний Енисей с центральной Азией и Китаем.

К этому времени относится проникновение к хакасам ислама. [67] Нам кажется, что это явление далеко не случайно. Старые родовые религиозные формы с их шаманами, которых, как передают китайцы, хакасы называли «гянь», уже не соответствовали новым общественным отношениям. И вот привозится новая религия, типично классовая, феодальная, Да ещё с феодально-купеческим оттенком. К сожалению, нам пока неизвестны подробности её распространения на Енисее и её роли в классовой борьбе феодального хакасского общества.

Дальнейшие исторические события в центральной Азии не благоприятствовали хакасам. Монгольская держава Чингис-хана поглотила и их, как одну из составных частей, а в дальнейшем обнаружился и экономический упадок древней Хакассии. Его причиной я склонен считать изменение экономических конъюнктур в центральной Азии. Постепенное засорение старых торговых артерий и обезлюдение некогда цветущих оазисов после крушения монгольской империи, а впоследствии проведение новых торговых дорог по иным направлениям — наносили чувствительнейший вред хакасской хозяйственной системе. [68] Крушение обмена с югом повлекло крушение главнейших ремёсел, работавших на вывоз. Масса рабочих рук освободилась и, сделавшись непокупающей, повидимому, нанесла удар интенсивному земледелию, рассчитанному на производство хлеба на местный рынок. Начался переход к более архаическим хозяйственным формам — вновь скотоводство выдвинулось на первое место. В связи с этим находится и перемещение сеньёриального центра с Енисея на юго-запад к Джунгарии. Самое количество населения также стало убавляться, происходила эмиграция, сказались и «полоны» вроде Алтынханова в XVII веке. [69]

(30/31)

Всё это привело к тому, что московские казаки застали на Енисее несколько мелких «киргизских княжений» с населением, занимающимся главным образом скотоводством и лишь с остатками земледелия.

Постепенно занимая в XVIII в. Минусинскую котловину, московские и петербургские власти разрушали, повидимому, феодальную местную верхушку, заменяя её новой администрацией позднефеодальной России. Но, разрушая или вытесняя местные феодальные верхи, новая администрация, повидимому, использовала старую систему низового управления — всех этих полуфеодальных старшин родов, которые после длительных реорганизаций и образовали известные «инородческие думы» или «управы» XIX в. Мы видим, таким образом, что ещё феодальная по существу петербургская Россия XVIII — начала XIX в. только заменила собой старую феодальную верхушку у енисейских народов, оставив прежнюю, эпохи местного феодализма, низовую организацию, и только методологическая близорукость историков и этнографов, не изучавших национальные районы в целом, а гнавшихся за колониальной экзотикой, не позволили им видеть в так наз. родовой организации «народцев» Минусинского края «существенно изменённый в карикатурном виде» существовавший в феодальном обществе древний уклад. Такая существенная «изменённость и карикатурность» древней родовой организации в условиях хакасского феодализма объясняет, как кажется, и ту быстроту, с которой во второй половине XIX века происходило выделение из среды верхушки феодальной аборигенной деревни местного национального кулачества.

Детальное изучение этого периода истории Минусинской котловины должно стать теперь первоочередной задачей и для археологов и для этнографов, историков и языковедов, так как здесь кроется завершение ясного представления о национальной культуре так наз. хакасов.

(31/32)

Примечания.   ^

[1] С. Теплоухов, Древнейшие погребения в Минусинском крае, Материалы по этнографии, т. III, 1927 г., стр. 66.

[2] С. Теплоухов, Древнейшие погребения, стр. 66, 68, 69 и 76, и С. Киселёв, Материалы археологической экспедиции в Минусинский край в 1928 г., стр. 27. То же подтвердилось и раскопками Киселёва около с. Сыды в 1929 г.

[3] В. Карцов, Материалы к археологии Красноярского района, Красноярск, 1930 г., гл. II, Он же, Ладейское Ермолаевское городище, Труды секции археологии, т. IV.

[4] Ф. Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства, изд. Пролетарий, 1927 г., стр. 100-101.

[5] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 20.

[6] В. Ленин, Лекция о государстве. Государство и революция, М., 1930 г., стр.11.

[7] В. Ленин, Государство и революция, М. 1930 г., стр. 37-39.

[8] С. Киселёв, Материалы археологической экспедиции в Минусинский край в 1928 г., стр. 25, табл. I, рис. 7.

[9] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 101.

[10] С. Цыганков, Некоторые уникаты археологической коллекции Минусинского музея, Ежегодник государственного музея им. Мартьянова, т. IV, Минусинск.

[11] М. Грязнов и Е. Шнейдер, Древние изваяния минусинских степей, Материалы по этнографии, т. IV, вып. 2, рис. 4, табл. 5, рис. 41; табл. 6, рис. 49.

[12] Поселения карасукской культуры обследованы мною около с. Кривинского, города Минусинска и с. Абаканского-Перевозинского.

[13] М. Грязнов и Е. Шнейдер, Древние изваяния..., табл. 3, рис. 21.

[14] Примером здесь могут служить сосуды из могильника у с. Усть-Ерба, раскопанного мною в 1931 г.

[15] Хранится в музее им. Мартьянова в гор. Минусинске, T.R. Martin, L’âge du bronze au musée de Minoussins, K., 1893, pl. 10, fig. 1.

[16] Martin, L’âge du bronze etc, pl. 11-13.

[17] Martin, L’âge du bronze etc, pl. 14-20.

[18] С. Цыганков, Некоторые уникаты..., рис. 1-4.

[19] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 100.

[20] Сведения Тихонова извлечены из рукописного отчёта Савенкова, хранится в МАЭ, №39-37.

[21] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 102.

[22] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 9.

[23] В. Городцов, Культуры бронзовой эпохи средней России, Отчёт Исторического музея за 1914 г., A. Tallgren, Collection Tovostine, Helsingiors, 1917; G. Merhart, Bronzezeit am Jenissei, Wien, 1926.

[24] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 100.

[25] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 23.

[26] М. Грязнов и Е. Шнейдер, Древние изваяния минусинских степей, рис. 8, табл. 3, рис. 26; табл. 2, рис. 11.

[27] Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, М., 1928, стр. 165.

[28] В. Ленин, Государство и революция, стр. 37.

[29] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 105.

[30] Martin, L’âge du bronze etc., pl. 7, 8, 21-22, 23 (кроме фигур 12-14), 24-26.

[31] Martin, L’âge du bronze etc., pl. 26, fig. 1-33.

[32] Тагарские военные погребения раскопаны Киселевым в 1929 г. около с. Сыды Абаканского района, Адриановым около озера Тагарского, горы Самохвал, с. Малая Иня, Руденко у с. Бузуновой и Аёшиной.

[33] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 86.

(32/33)

[34] Тагарские серпы, хранятся в Минусинском музее, в Красноярском музее, в музее Томското университета, в Гос. Историческом и в Гос. Русском музее. См. Martin, L’âge du bronze, pL 10, fig. 2-15.

[35] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 24.

[36] Мотыги миниатюрные и натуральные хранятся в музее им. Мартьянова гор. Минусинска. Эстампаж со скального рисунка, изображающего человека с мотыгой, сделанный Адриановым, хранится в МАЭ.

[37] Пашню близ села Знаменки до меня видел Аспелин, см. Apelgren-Kivalo, Alt-Altaische Kunstdenkmäler, Helsingfors, 1931, 24, Abb. 123.

[38] Результаты статистического подсчёта находок серпов не случайны, они не зависят от степени интенсивности сборов в русских и хакасских районах. Это доказывает произведённый мною подсчёт находок большой серии тагарских кинжалов Минусинского края. Распределение кинжалов по краю почти равномерное.

[39] Покровский, Очерк истории русской культуры, ч. 1, 1921 г., стр. 48-51.

[40] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 79.

[41] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 79-80.

[42] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 83.

[43] К. Маркс, Черновики письма к В. Засулич, Архив Маркса и Энгельса, т. I, стр. 284.

[44] Тот же процесс как будто наблюдается по распространению отдельных тагарских тамг. Первоначально они ограничиваются узкими районами распространения, в третью же тагарскую стадию некоторые из них получают особенно широкое распространение.

[45] Например, находки типично минусинских вещей в кургане б. Полтавской губернии. См. Отчёт Археологической комиссии за 1893 г., стр. 44, рис. 26-28.

[46] Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 150.

[47] К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXII, стр. 235.

[48] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 103.

[49] Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, стр. 150.

[50] Подобные погребения найдены мною у с. Сыды в 1929 г.

[51] Например, у горы Самохвал, курган №8, раскопанный Адриановым. Вещи хранятся в Гос. Историческом музее. Отчёт см. Адрианов, Выборки из дневников курганных раскопок, Минусинск, 1902-1924.

[52] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 104.

[53] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 104-105.

[54] Хранятся в Гос. Историческом музее.

[55] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 105.

[56] Ф. Энгельс, Происхождение семьи..., стр. 103.

[57] Ф. Энгельс, Происхождение семьи.., стр. 58-59.

[58] Бартольд, Киргизы, Фрунзе, 1927, стр. 10.

[59] Klaproth, Mémoires relatifs à l’Asie, Paris, 1826; его же, Tableaux historiques de l’Asie, Paris, 1824.

[60] Говоря о древних хакасах, я основываюсь на материалах преимущественно из Минусинского края, но областью хакасов я считаю не только Минусинский край, но и территорию современной Танну-Тувинской республики. Возможно, что именно к этой последней территории относятся важнейшие события, отмеченные для хакасов китайской летописью. Однако то обстоятельство, что оба края, повидимому, представляли из себя в I тысячелетии хр. эры тесно связанные друг с другом области, позволяет на основании материалов из Минусинской котловины, дополненных историческими и этнографическими свидетельствами (о Танну-Туве для этой эпохи мы ещё очень мало знаем), судить об историческом процессе на среднем и верхнем Енисее в целом.

[61] Иакинф (Бичурин), Сведения о народах, обитавших в центральной Азии в древние времена, 1851 г., т. 1 (см. переиздание).

[62] Хранятся в музее им. Мартьянова гор. Минусинска.

[63] Аналогичное явление — отдачу рабочего скота взаймы бедным хозяйствам — М. Покровский отмечает для киевской Руси, считая это одним из важнейших условий развития феодальной зависимости (М. Покровский, Очерк истории русской культуры, т. I).

(33/34)

[64] Огородников, История Сибири, т. I.

[65] Особенно усиленным был спрос на железные изделия со стороны центральноазиатских оазисных государств благодаря особенностям их государственного строя.

[66] Иакинф (Бичурин), Собрание сведений о народах, обитавших в центральной Азии в древние времена, 1851 г., т. I, стр. 446 (см. переиздание).

[67] Огородников, История Сибири, т. I. С. Теплоухов открыл в Танну-Туве магометанский могильник XII-XIII в.

[68] Н. Козьмин, Хакасы, Иркутск, 1928 г.

[69] Основная литература по минусинской древнейшей истории:

Адрианов, Выборки из дневников курганных раскопок в Минусинском крае, Минусинск, 1902-1924 гг.

Адрианов, Путешествие на Алтай и за Саяны, 1883 г., Зап. Зап.-Сиб. Отд. Русского геогр. общ., кн. 8, вып. 2, Омск, 1886 г.

Адрианов, Оглахтинский могильник, иллюст. приложение к газете «Сибирская жизнь», Томск, 1903 г. №249 и 254.

Бартольд, Киргизы, Фрунзе, 1927 г.

Иакинф (Бичурин), Собрание сведений народах, обитавших в центральной Азии в древние времена, 1851 г (см. переиздание).

Киселёв, Тагарская культура, Труды Секции археологии Института археологии и искусствознания, т. IV.

С. Киселёв, Значение техники нанесения писаниц. Труды секции археологии, т. V.

С. Киселёв, Материалы археологической экспедиции в Минусинский край в 1928 году, Минусинск, 1928 г.

Клеменц, Древности Минусинского музея, Томск, 1886 г.

Кузнецов, Древние могилы Минусинского округа, Томск, 1889 г.

Н.И. Попов, Статья в Известиях Сиб. Отд. Русского географ. Общ, т.т. II, III, V, VI, VII.

Радлов, Сибирские древности, Материалы по археологии России, вып, 3, 5, 15; он же. Труды Орхонской экспедиции, Атлас древностей Монголии, Спб, 1892-1899 г.

С. Теплоухов, Древние погребения в Минусинском крае, Материалы по этнографии т. III, в. 2, Ленинград 1927 г.; он же Опыт классификации древних металлических культур Минусинского края, Материалы по этнографии, Ленингр., 1929 г., т. IV, в. 2.

В. Карцов, Материалы к археологии Красноярского района, Красноярск, 1930 г.

Грязнов и Шнейдер, Древние изваяния Минусинских степей, Материалы по этнографии т. IV, вып. 2.

Савенков, О древних памятниках изобразительного искусства Енисея, Москва, 1910 г.

Спасский, О достопримечательнейших памятниках сибирских древностей, Зап. Русского геогр. общ., т. XII, 1857 г.

Эйхвальд. О чудских копях, Труды Восточного отделения имп. археологического общества, т. XII, 1856 г.

Костров, Список каменных изваяний, находящихся в Минусинском округе Енисейской губ., Зап. СОРГО, т. VII, 1864 г.

Боголюбский, Исследование древностей Минусинского округа Енисейской губ. в 1881 г., ИВСОРГО, т. XIII, №3, 1882 г.

Огородников, История Сибири. Иркутск.

Козьмин, Хакасы, Иркутск, 1928 г.

Паллас, Путешествия по разным провинциям Российского государства, ч. 3. 1-я половина. Спб. 1788 г.

Отчёты о раскопках в Минусинском крае и в Ачинском, Мариинском и Красноярском уездах Адрианова, Клеменца, Оссовского, Проскурякова см. в Отчётах Арх. Комиссии за 1890, 1894-1899 гг.

наверх