А.М. Хазанов
Роль кочевников евразийских степей
в истории военного искусства.
Кочевники евразийских степей никогда не были гомогенными в этнолингвистическом и политическом отношениях. Тем не менее, принципиальная общность их военного искусства наблюдается со времени возникновения кочевых обществ в Степи и вплоть до позднего средневековья. В синхронных кочевых обществах вооружение и его технология, военная организация, тактика ведения военных действий и ряд основных характеристик военной этнографии имели гораздо больше сходств, чем различий. Последние были нередко связаны с особенностями военной организации противников, с которыми имели дело конкретные кочевые общества и соответствующей адаптацией самих кочевников.
При всех обстоятельствах, инновации, особенно такие, которые были связаны не просто с этнолокальными или региональными традициями и спецификой, а с ощутимыми военными преимуществами, доказанными на практике, распространялись по степным пространствам весьма быстро и самыми различными путями. Тех, кто отставали в этом отношении от своих соперников, ждали неминуемые поражения. В борьбе различных кочевых политий между собой успех определялся их численностью, уровнем консолидации, войсковой дисциплиной, качеством военного предводительства, а также рядом внутриполитических и международных факторов в гораздо большей мере, чем принципиальными различиями в качестве вооружения.
Именно это обстоятельство и позволяет мне в данной статье рассматривать военное искусство кочевников евразийских степей в целом, хотя я должен оговорить, что при таком подходе и ограниченном объёме самой статьи, она неминуемо носит весьма импрессионистический характер.
На протяжении приблизительно двух с половиной тысяч лет кочевники евразийских степей в большинстве случаев обладали военным преимуществом над осёдлыми странами и народами, и это находило непосредственное отражение в их взаимоотношениях в политической и экономической сферах. [1] Однако историки далеко не всегда доста-
(8/9)
точно глубоко анализируют причины такого положения дел. Нередко они ограничиваются простым указанием на мобильный образ жизни кочевников и связанные с ним преимущества. На мой взгляд, такого рода объяснения являются далеко не полными, особенно если учесть, что по экологическим и экономическим причинам кочевники в численном отношении далеко уступали осёдлому населению.
Так, численность кочевников на территории Монголии, будь то в эпоху сюнну, или во времена раннесредневековых тюркских каганатов, или в начале XIII в., к моменту создания империи Чингиз-хана, или даже в начале XX в., всегда была несколько меньше одного миллиона человек, в то время как население Китая в те же периоды достигало десятки и даже сотни миллионов человек. Так, накануне монгольского завоевания население Китая насчитывало приблизительно сто миллионов человек, [2] т.е. превышало численность монголов в сто раз. Поэтому вопрос о специфике военной организации кочевников и её преимуществах нуждается в более детальном анализе.
Как это не [ни] парадоксально звучит, но первая причина военного превосходства кочевников заключается в их относительно неразвитых общественном разделении труда и социальной стратификации. Для того чтобы продемонстрировать значение этого фактора, я позволю себе кратко сравнить характер комплектования войск в осёдлых и кочевых обществах.
В большинстве осёдлых государств военное дело было специализированным и профессионализированным. Вплоть до нового времени оно было занятием лишь меньшинства населения, подчас незначительного. Это не случайно. Все древние и средневековые осёдлые государства испытывали трудности, связанные с рекрутированием, обучением, вооружением и содержанием своих войск. Если армии были многочисленными, но рекрутировались из зависимых и податных слоёв населения, как это часто бывало в Китае в эпохи местных династий, они нередко были недостаточно боеспособными. Если армии были профессиональными, как в средневековой Европе, их содержание обходились весьма дорого и поэтому они не могли быть многочисленными.
Различные государства в зависимости от специфики их социально-политического строя и экономики пытались решить эту проблему различными способами или их комбинацией. Но подлинно долговременного решения проблемы в доиндустриальных государствах не было, да и не могло быть найдено.
(9/10)
В древности лишь в довольно редких случаях военная служба была обязательной для определённых категорий свободных граждан, которые к тому же иногда должны были сами приобретать своё вооружение. Так, в Греции, в классический период, все полноправные граждане полиса были обязаны по мере необходимости исполнять военную службу. Но они были в меньшинстве по сравнению с рабами, другими зависимыми слоями населения и метеками.
По мере совершенствования военного дела и укрепления осёдлых государств во многих из них проявлялась тенденция к профессионализации армии. В Древнем Риме она окончательно возобладала не позднее правления Августа, а началась гораздо раньше. [3]
Однако, как я уже отмечал, обучение и содержание профессиональных войск в осёдлых государствах было дорогостоящим делом. Не случайно, это было важнейшей расходной статьей бюджетов. В Риме, в эпоху раннего принципата, на содержание армии уходила как минимум половина государственных доходов. [4] Поэтому армии были сравнительно малочисленны. Население Римской империи в эпоху Августа составляло примерно 65 миллионов человек, [5] а его армия насчитывала всего лишь около 350 тыс. человек. При этом одну половину армии составляли легионеры, а вторую — вспомогательные части, содержание которых обходилось дешевле. [6] Аналогичная ситуация сохранялась и позднее.
На протяжении I тыс. н.э. численность населения Китая составляла в среднем 40-50 миллионов человек. Но уже в конце III в. до н.э. император Шихуан направлял против сюнну и вьетнамцев 300-тысячные и даже 500-тысячные армии. Очевидно, это было максимумом мобилизационных возможностей, основанных на воинской повинности. Не случайно, уклонение от воинской службы приобрело массовый характер в период правления Шихуана. [7] К тому же можно усомниться в качестве этих армий.
В менее крупных и экономически развитых и к тому не столь централизованных государствах содержание больших постоянных армий было попросту невозможно. Поэтому проблему приходилось решать иными путями. Согласно одной из гипотез, возникновение европейского феодализма было связано с разделением общества на военное сословие — рыцарей и содержавших их зависимых крестьян. Тем не менее, в Европе в XI-XII вв. даже армии в 10 тыс. человек считались очень большими и их было трудно содержать продолжительное время. [8]
(10/11)
В средневековых мусульманских государствах, от Египта до Индии, элитные военные части по своему происхождению состояли из иноплеменных рабов, прошедших специальное многолетнее обучение военному делу. [9] Наиболее известными примерами таких войск являются египетские мамлюки или турецкие янычары.
Многие мусульманские государства предпочитали, или были вынуждены, следовать «племенной альтернативе» [10] и комплектовать свои армии из воинов, не нуждавшихся в обучении. Поэтому часть их войск состояла из контингентов, поставлявшихся на различных условиях зависимыми или независимыми племенами. Не все, но большинство таких племён были кочевыми. Правительства этих государств далеко не всегда и не во всём могли контролировать племенные контингента — сошлюсь на пример сельджукского султана Санджара, захваченного взбунтовавшимися туркменами. [11] Но у них просто не было иного выхода.
В тех мусульманских государствах, правительства которых были не в состоянии содержать достаточное количество постоянных и профессиональных войск, они нередко вынуждены были поступаться частью своих потенциальных доходов от сбора налогов и даже иммунитета в пользу тех, кто исполнял военную службу с организованными ими самими контингентами. Я имею в виду институт икта, существовавший в различных локальных и временных разновидностях на протяжении многих столетий.
В кочевых обществах евразийских степей организация и состав войска основывались на совершенно иных принципах. Большинство мужчин в них имели достаточные материальные ресурсы и социальные возможности, чтобы быть одновременно скотоводами в мирное время и воинами — в военное. Более того, в некоторых доисламских кочевых обществах, например, у сарматов, даже женщины иногда могли принимать участие в военных действиях.
Относительная неразвитость общественного разделения труда в кочевых обществах в военной сфере проявлялась в том, что в отличие от их осёдлых противников, любой рядовой кочевник владел оружием, имел его и нередко умел сам изготовлять часть своего вооружения. Именно эти обстоятельства позволяли кочевникам быть вооруженным народом, а их обществам, если использовать современную терминологию, быть весьма милитаристскими. Они могли быстро мобилизовать достаточно большие армии и тем самым сводить на нет численное преимущество осёдлых государств.
(11/12)
По различным оценкам, в период войн отношение числа воинов к общей численности населения в кочевых обществах могло быть 1:5 или даже 1:4. Это своего рода абсолютный рекорд. Про численность войск осёдлых государств в древности и средневековье я уже упоминал. Но даже в XX в., в период двух мировых войн и тотальных мобилизаций, считалось, что соотношение армии и общей численности населения не могло превышать 1:10. При этом надо учитывать, что даже это соотношение никогда не достигалось на практике. Все эти обстоятельства приводили к тому, что, несмотря на очень большое различие в общей численности населения, численность осёдлых и кочевых войск не так уж сильно отличались друг от друга.
Вторая причина военного превосходства кочевников заключалась в отсутствии узкой специализации в организации их войска и вооружении самих воинов. В парфянском и сасанидском Иране тяжеловооружённая конница катафрактариев в основном формировалась из аристократической среды. [12] В средневековой Европе тяжеловооружённые всадники-рыцари составляли привилегированное и весьма закрытое сословие. На средневековом Ближнем и Среднем Востоке юридический и фактический статус воинов, рекрутировавшихся из иноплеменных рабов, варьировался в различные периоды и в различных странах. Но повсюду они составляли замкнутые социальные и профессиональные группы со специфическими военными и культурными особенностями.
В кочевых войсках социальная грань между легковооружёнными и тяжеловооружёнными всадниками, после появления последних, отнюдь не была непреодолимой. Она во многом зависела от превратностей индивидуальных судеб и боевых качеств самих воинов. В известной степени воины-кочевники были универсалами, а отсутствие узкой, постоянной и, тем более, наследственной специализации было ещё одним преимуществом кочевых войск. Военная организация кочевников во многих случаях совпадала с родоплеменной, во всяком случае, частично, даже в тех случаях, когда она была основана на десятичном принципе. Это само по себе препятствовало возникновению замкнутых и специализированных военных групп. Более существенными могли быть различия между доминирующими и зависимыми племенами. Но они проявлялись не в вооружении и не в специализации как таковой, а в функциональном расположении отдельных подразделений в составе войска. Военные контингенты, состоявшие из воинов подчиненных племён, иногда ставили в авангард, т.е. в
(12/13)
наиболее опасную позицию в сражении. Так, например, поступали уйгуры в отношении басмилов и карлуков. [13] Но даже это отнюдь не было общим правилом.
Реформы Чингиз-хана, направленные на ослабление родоплеменного принципа, в том числе и в формировании войска, вовсе не имели своей целью создание профессиональной армии с различными боевыми подразделениями, кардинально и постоянно отличающимися друг от друга в отношении вооружения и тактики. Монгольские нукеры, как и далеко отстоящие от них по времени, но сходные в функциональном отношении, скифские ферапонты, выполняли многие функции и далеко не только военные. Возможно, они были лучше вооружены, чем рядовые кочевники. Однако у нас нет достоверных оснований для предположения, что они составляли особые и отборные боевые части. Скорее, были своего рода гвардией, телохранителями и стражей.
Третья причина военного преимущества кочевников заключалась в том, что сам кочевой образ жизни благоприятствовал естественному воспитанию военных навыков. Если иметь в виду конницу, то только средневековые рыцари и ближневосточные мамлюки могли по своим индивидуальным боевым качествам сравниться с всадниками кочевников. Но рыцари были малопригодны для дисциплинированных коллективных действий в сражениях, а боевое воспитание и вооружение мамлюков во многом были основаны на военных традициях кочевников. [14] В предшествующий период можно ещё упомянуть парфянских и сасанидских всадников, выходцев из аристократической среды, но в генетическом отношении они также были тесно связаны с кочевниками. [15]
Надо также учитывать, что не только содержание, но и профессиональная подготовка как рыцарей, так и мамлюков были многолетним и дорогостоящим делом, что в свою очередь являлось ещё одной причиной их сравнительной малочисленности. У кочевников же военное обучение и тренировки происходили в значительной мере спонтанно, в рамках семьи, рода, племени. Они не требовали от общества специальных и, тем более, коллективных затрат. Кочевники становились воинами благодаря самому своему жизненному укладу. У монголов мальчики уже с четырёх- или пятилетнего возраста начинали учиться стрельбе из лука. [16]
В этой связи надо отметить распространенные у кочевников коллективные охоты. Они служили не только совершенствованию индивидуальных боевых навыков, например, стрельбе из лука с коня в
(13/14)
движущуюся мишень, но в ещё большей степени — выработке необходимых приёмов для коллективных и координированных действий в сражениях. По мнению учёных китайцев, высокие боевые качества сюнну объяснялись тем, что они с раннего возраста принимали участие в охотах. [17]
Четвёртая причина военного преимущества кочевников евразийских степей заключалась в том, что они никогда не испытывали недостатка в верховых животных, причём именно лошадей. Собственно, безлошадный кочевник переставал быть таковым. Владение лошадьми в военном отношении обеспечивало мобильность, скорость и большой радиус действия. Более того, как правило, воин-кочевник выступал в поход с несколькими лошадьми. Так, во время монгольских военных кампаний индивидуальные воины нередко имели до пяти лошадей. [18] В других регионах распространения кочевого скотоводства ситуация была иной. Во-первых, без верховых животных кочевники были отнюдь не сильнее соседних осёдлых народов. В качестве примера можно сослаться на коровопасов Восточной Африки. Во-вторых, из всех верховых животных лошадь наиболее пригодна для ведения военных действий. Верблюд, даже дромедар, значительно уступает ей в этом отношении. Некоторые учёные склонны объяснять возросшую военную силу и активность ближневосточных кочевников на границах с Римом в период поздней Империи тем, что они начали использовать лошадей для боевых действий в сочетании с верблюжьим транспортом. [19] Поэтому в кочевых обществах Ближнего Востока лошадей очень ценили и использовали в основном в военных целях. Во многих осёдлых государствах, например, в Китае или в государствах Индийского полуострова, и не только в них, содержание боевых лошадей также было дорогостоящим делом, и поэтому нередко ощущался их недостаток.
Историки наполеоновских войн далеко не всегда обращают внимание на тот факт, что во время русской кампании 1812 г. французская армия понесла не только огромные людские потери, около 450 тыс. человек, но и потеряла 175-200 тыс. лошадей. Людские потери Наполеон с трудом, но смог восполнить. Уже в 1813 г. его армия насчитывала свыше 400 тыс. человек. Однако потерю лошадей он восполнить не смог. Несмотря на реквизиции, проводившиеся по всей Французской империи, ему удалось набрать только 29 тысяч. Это явилось одной из главных причин его поражений в 1813 г. [20]
(14/15)
Итак, иррегулярная конница, содержание которой не требовало дорогостоящих затрат, но которая тем не менее обладала высокими боевыми качествами, была главным военным преимуществом кочевников. И они сохраняли его вплоть до распространения огнестрельного оружия и создания массовых регулярных армий централизованными империями позднего средневековья. Следует подчеркнуть, что развитие и совершенствование конницы, в котором кочевникам древности и средневековья также принадлежала значительная роль, было одним из самых важных факторов в развитии мирового военного искусства вплоть до середины второго тысячелетия.
О времени появления конницы существуют различные мнения. Использование коня для верховой езды, по-видимому, началось уже во II тыс. до н.э., если не раньше. Однако II тыс. до н.э. повсюду было эпохой не конницы, а боевых колесниц. Крупномасштабное использование конных воинов началось лишь в самом конце II тыс., а еще вероятнее — в начале I тыс. до н.э. [21] По времени это должно было более или менее совпасть с переходом к кочевому скотоводству, и это не случайно.
Возникновение кочевого скотоводства в евразийских степях было результатом совокупного действия многих факторов, на которых я сейчас останавливаться не могу. [22] Но один из них непосредственно связан с темой моей статьи. Кочевники составляли северную периферию той зоны осёдлых государств, которая также окончательно сформировалась в начале I тыс. до н.э. и простиралась от Китая во Внутренней Азии до государств Центральной Азии и далее — до греческих полисов Северного Причерноморья и Балканского полуострова. Именно эти государства составили зону непосредственных контактов с кочевниками евразийских степей.
В силу неавтаркичности кочевой экономики само существование и тем более благосостояние кочевых обществ зависело от их многогранных отношений с этими государствами. И, конечно же, для кочевников всегда было заманчиво приобретение недостающих им продуктов земледелия и ремесла внеэкономическим путём — с помощью применения военной силы или угрозы её применения.
Надо учитывать ещё одно обстоятельство. В бронзовом веке скотоводы степной зоны Евразии были прямыми участниками и посредниками в евразийской системе производства и обмена бронзовым сырьём и изделиями. Осёдлые общества раннего железного века такой системы не знали и в ней не нуждались. Повышенный милитаризм
(15/16)
древних кочевников I тыс. до н.э. и распространение всадничества у них, вероятно, связан с их ответом на новую ситуацию и её вызовы. В конечном счете, для того чтобы эффективно использовать военные преимущества конницы, надо иметь противника, против которого выгодно было её использовать. [23] Не случайно, киммерийцы и скифы уже в VIII-VII вв. до н.э., т.е. ещё до основания греческих городов-государств в Северном Причерноморье, перешли Кавказ и начали грабить и эксплуатировать страны Малой Азии и Ближнего Востока.
Появление конницы как нового рода войск было, бесспорно, революционным событием в истории военного искусства. Оно сопровождалось многими сопутствующими и последовавшими инновациями в конской сбруе, вооружении и тактических приёмах ведения боя. В качестве примера укажу на сигмообразный сложно-составной лук, удобный для стрельбы с коня. Позднее, но также ещё в эпоху древности, у кочевников появились длинные мечи, удобные для конного боя и отличавшиеся от коротких мечей греческой и римской пехоты, а также от акинаков скифского и раннесарматского времени. В сарматских (савроматских) погребениях они известны уже с конца VI в. до н.э., [24] но более широкое распространение получили, начиная с I в. н.э. [25] Довольно рано появляются они и у кочевников Средней Азии и Казахстана.
Тактика лёгкой конницы кочевников, подвижной и маневренной, в числе прочего включала быстрые атаки и массовый обстрел противника дождём стрел с целью расстроить его ряды ещё до вступления в рукопашный бой. В первой половине I тыс. до н.э., и даже позднее, кочевники старались по возможности его избегать. Соответственно, наступательное оружие ближнего боя у многих из них не принадлежало к ведущим видам вооружения. Впрочем, можно сказать и по-другому: их наступательное оружие не было адекватным для того, чтобы сделать рукопашный бой главным моментом битвы. Столь же быстрым как наступление было в случае необходимости и отступление, иногда ложное. Знаменитый выстрел из лука в преследующего противника с коня с поворотом назад, называвшийся скифским, а позднее иногда парфянским, производил большое впечатление в странах античного мира.
Однако уже давно было замечено, что война является продолжением политики, только иными средствами. Именно поэтому в военном деле вызов обычно сопровождается ответом. Более того, ответ должен быть достаточно адекватным, иначе само существование
(16/17)
соответствующих обществ и государств оказывается под угрозой. Появление конницы у кочевников требовало адекватных ответов со стороны осёдлых государств. Эти ответы были различными, как различным были социально-политической строй и военные традиции этих государств.
Реформы, проведенные в конце VIII-VII вв. до н.э. в урартской, ассирийской и наиболее последовательно в мидийской, а затем и в персидской армиях, были направлены на создание лёгкой конницы по образцу кочевнической. Царь Киаксар отправлял к скифам мидийских юношей учиться искусству верховой езды и стрельбы из лука. [26] Быстрому созданию боеспособной конницы у мидийцев и персов, очевидно, способствовало то обстоятельство, что коневодство было издревле развито на Иранском плато. В странах Центральной Азии, связанных с кочевниками многими узами, включая этнические, конница также получила быстрое распространение. Но у ассирийцев овладение искусством конного боя заняло несколько столетий, несмотря на давление, которое они испытывали со стороны киммерийцев и скифов. В IX в. до н.э. ассирийские воины были способны ездить только парами. Один всадник управлял обеими лошадьми, освобождая своему партнеру руки для стрельбы из лука. В VIII в. до н.э. появились индивидуальные всадники, но они имели на вооружении только короткие копья. И лишь в VII в. до н.э. ассирийские всадники освоили индивидуальную стрельбу из лука с коня. [27]
В Китае пехота всегда была преобладающим родом войск, и при этом массовому характеру армии придавалось большее значение, чем боевым качествам индивидуальных солдат. Тем не менее, кочевая угроза вызвала необходимость введения кавалерии. Судя по письменным источникам, конница впервые появилась в Китае в конце VI-V вв. до н.э., а по мнению некоторых учёных, ещё позднее, только в IV в. до н.э. [28] При всех обстоятельствах она получила быстрое развитие только с конца IV в. до н.э. [29] Вообще, развитие конницы в Китае было преимущественно запоздалой реакцией на развитие конницы у кочевников Внутренней Азии *. [сноска: * Я очень признателен Яркен Турсун, ознакомившей меня с соответствующей литературой на китайском языке.] Панцирная конница появилась в Китае лишь в период Трёх Царств (222-280). Китайские ученые расходятся во мнении, когда конница в Китае приняла на вооружение пики. Одни полагают, что пики использовались
(17/18)
уже во время династии Хань, другие относят это к периоду Шестнадцати государств (301-420); третьи считают, что они появились ещё в более позднее время, только в период Южных и Северных династий (420-589). Этот разнобой во мнениях не случаен. Он свидетельствует о том, что надёжных данных о тяжёлой кавалерии в Китае явно недостаточно, вероятно, потому, что она не играла большой роли в его армиях. В Степи дело обстояло совсем по другому, но об этом чуть позже.
Прежде несколько слов о греко-римском мире, который пошёл по иному пути. Основу войска там составляла тяжеловооружённая пехота, действовавшая в сомкнутом строю. Ее появление не было непосредственно вызвано конфронтацией с кочевниками. Оно было связано с внутренними социально-политическими, географическими и иными условиями в Греции и Риме. Однако в дальнейшем оказалось, что греческие гоплиты, построенные в фалангу, и римские легионеры могли эффективно противостоять коннице кочевых и не кочевых народов и даже иметь преимущество перед ней, особенно во фронтальных сражениях. Фаланга была малоуязвимой для стрел. «Против сомкнутой и хорошо вооружённой фаланги, — отмечал Страбон, — всякое варварское войско оказывается бессильным». [30] Это со всей очевидностью выяснилось уже во время походов Александра Македонского и было подтверждено много раз позднее армиями эллинистических государств и Рима.
Такой успешный ответ на вызов, связанный с появлением конницы, в свою очередь требовал адекватного ответа. Он был достигнут путём дальнейшей диверсификации конницы, появления новых и усовершенствования старых видов оружия, новых приёмов конного боя и т.п.
Все эти нововведения привели в последние века до нашей эры и первые века нашей эры к появлению различных видов тяжеловооружённой панцирной конницы. Среди них наиболее известны катафрактарии, хотя, как показал В.П. Никоноров, [31] сам этот термин нередко употребляется не совсем корректно.
Собственно, всадники, имевшие защитные доспехи, появились у кочевников гораздо раньше. Например, по археологическим материалам они прослеживаются у скифов и саков. По сведениям Арриана, [32] в битве при Гавгамелах, сакская конница носила доспехи. Панцирная конница имелась и у сюнну. [33] Отборные части персидской конницы в позднеахеменидский период также имели оборо-
(18/19)
нительные доспехи. [34] Однако все такие всадники оставались по преимуществу конными стрелками из лука, а из оружия ближнего боя у них преобладали меч-акинак и короткое копьё.
Катафрактарии тоже носили доспехи, но главным наступательным оружием их стали пики, достигавшие в длину более трёх метров. Они атаковали противника в сомкнутом строю, своего рода конной фаланге, с целью расстроить и опрокинуть его ряды (ср., однако, с А.В. Симоненко [35]). Рубка длинными мечами, предназначенными для нанесения прямого удара с коня, завершала дело. В отличие от европейских рыцарей, решавших исход сражения в индивидуальных поединках, катафрактарии могли успешно действовать целыми подразделениями. Если в период древности легион был высшим достижением военного искусства в отношении пехоты, то катафрактарии были высшим достижением в отношении кавалерии. Нельзя только забывать, что тяжеловооружённая конница всегда составляла только небольшую часть небольших войск. Её действия были особенно успешны, когда они происходили во взаимодействии с легковооружёнными лучниками (см., например, работу Н.Н. Крадина и Т.Д. Скрынниковой о средневековых монголах [36]).
Важно также отметить, что таранный удар пикой со скачущего коня — одна из главных характеристик катафрактариев, стал возможным только благодаря усовершенствованию сёдел *. [сноска: * Я признателен А.В. Симоненко и В.П. Никонорову за консультации о конструкции и эволюции сёдел.] На протяжении большей части I тыс. до н.э. у кочевников евразийских степей были распространены мягкие сёдла. [37] Они позволяли лишь подскакать к противнику и метнуть в него копьё или дротик. Но для нанесения удара пикой в ближнем бою они были малопригодны, потому что всадник мог просто вылететь из седла. Поэтому на смену мягким сёдлам появились различные виды сёдел с высокими луками, позволившие избежать риска падения в ближнем бою и вообще, обеспечивавшие большую устойчивость всадника. [38] В парфянском, а позднее в сасанидском Иране, распространение получили жёсткие седла, к деревянному каркасу которых по углам прикреплялись четыре «рога», т.е. выступы-луки. В ближнем бою эти рога обеспечивали устойчивую посадку всадника на коне. Они были заимствованы римлянами. [39]
Жёсткие седла иного вида, с глубоким ленчиком и двумя высокими луками, были распространены в евразийских степях, в частности, У сарматов (или аланов), а также в Центральной Азии и других об-
(19/20)
ластях. Их изображения известны с I в. н.э. В таких сёдлах всадники сидели на мягких подушках, крепившихся к деревянному ленчику. Такая конструкция была более комфортабельной для всадников. [40]
Однако в вопросе о происхождении, а также времени появления и распространения жёстких сёдел имеется ещё много неясного. По мнению некоторых исследователей, они впервые появились на рубеже эр, или даже ещё раньше (по мнению В.П. Никонорова, не позднее III в. до н.э.) у кочевников Внутренней Азии, скорее всего у сюнну. [41] Но в погребениях такие сёдла не найдены, а сведения китайских источников, на которые ссылаются сторонники такого мнения, недостаточно ясны и их можно трактовать различным образом. Нет и достоверных изображений жёсткого седла у сюнну. К тому же у них не отмечено наличие ни длинных мечей, ни длинных пик, для использования которых собственно и были необходимы такие седла. Вопрос, таким образом, остаётся открытым.
Где именно появились катафрактарии, также не совсем ясно, но имеется много оснований полагать, что кочевники евразийских степей принимали активное участие в их формировании. Судя по материалам, имеющимся в настоящее время в нашем распоряжении, ведущая роль в этом процессе принадлежала кочевникам западной половины евразийских степей и особенно Центральной Азии. Последние были непосредственно связаны с Ираном, где панцирная конница также получила широкое распространение в парфянское время. Как известно, парфяне принесли с собой в Иран тот комплект вооружения и те тактические приёмы, которые были распространены на их центральноазиатской родине у кочевников евразийских степей. Тесная связь парфян с кочевым миром сохранялась и в дальнейшем. По мнению В.П. Никонорова, в Парфии тяжеловооружённая конница катафрактариев сформировалась не позднее первой половины III в. до н.э. [42]
При всех обстоятельствах, по вполне понятным причинам, у кочевников евразийских степей конский доспех, если и получил какое-то распространение, то значительно меньшее, чем в Иране и тем более в средневековой Европе. [43] Доспехи всадников также были более лёгкими, чем в тяжёлой коннице некоторых осёдлых стран, потому что в кочевых войсках даже от тяжёлой конницы требовалась подвижность и маневренность.
Риму пришлось приспосабливаться к новому положению дел. В римской армии конница долгое время была лишь придатком к пехоте. Правда, в каждом легионе был кавалерийский контингент, но он
(20/21)
состоял всего из 120 всадников. Однако роль кавалерии постепенно возрастала уже в период раннего принципата и особенно в III в. н.э. Вероятно, в царствование императора Галлиена, в римской армии появились отдельные кавалерийские корпуса. В 271 г. во время войны с Пальмирой и Парфией римская лёгкая кавалерия уже успешно применяла тактику ложного отступления. [44]
Однако римлянам многому ещё предстояло научиться. Их попытки создать подразделения конных лучников, одетых в тяжёлые защитные доспехи (_equites sagittarii clibanarii_) — странное сочетание элементов лёгкой и тяжелой конницы, окончилось неудачей. [45] Отдельные кавалерийские корпуса исчезли к царствованию Диоклетиана, [46] но при нём и последующих императорах роль конницы значительно возросла. В IV в., вероятно, в основном под влиянием войн с Сасанидами, в римской армии существовали подразделения тяжеловооружённой конницы, похожие на катафрактариев, которые действовали во взаимодействии с тяжеловооружённой пехотой и небольшими отрядами легкой кавалерии. [47] Любопытно, что сами римляне редко служили в кавалерии, а среди их наёмников были сарматы, аланы и гунны.
Как я уже упоминал, в Китае, напротив, даже имеющие доспехи всадники появились довольно поздно, а катафрактариев или сходных с ними войск там, по-видимому, никогда не было. Об их существовании в восточной части степи, например, у сюнну убедительных данных также пока нет. Во избежание возможного недопонимания я хочу ещё раз подчеркнуть, что имею в виду тяжеловооружённую конницу, а не отдельных всадников, имевших защитные доспехи. К тому же далеко не всякую тяжёлую конницу можно называть катафрактариями. По мнению Ю.С. Худякова, панцирная конница, вооружённая копьями и длинными мечами, впервые появилась во Внутренней Азии только у сяньби. [48] Позднее тяжеловооружённая конница прослеживается у жужаней и аваров в период их завоевания Венгрии.
В первые века нашей эры реформы в военном деле в Степи были связаны не только с появлением катафрактариев. Изменения коснулись и других видов вооружения. Начиная с конца II-I вв. до н.э. на широких пространствах евразийских степей, а также Ирана, на смену лукам скифского типа постепенно приходят более мощные и длинные луки с гибкими плечами, жёсткими концами и центром кибиты. Эти луки нередко называют гуннскими (сюннускими), но происхождение их пока не совсем ясно, хотя, по всей вероятности, они
(21/22)
впервые появились в восточной части евразийских степей. Распространение таких луков свидетельствует о значительных изменениях в тактических приёмах ведения боя даже легковооружённой конницей. Вместо массового обстрела противника она стала применять прицельную стрельбу. Соответственно, стрелы стали иметь более крупные трёхлопастные наконечники. Надо подчеркнуть, однако, что дистанционный бой даже с использованием дальнобойных луков отнюдь не делал ненужной практику ближнего боя.
Новая глава в истории военного искусства кочевников евразийских степей началась в раннесредневековый период, когда ведущая роль в них перешла к тюркоязычным, а затем монголоязычным кочевникам Внутренней Азии. Первым нововведением было изобретение жёсткого седла тюркского типа с деревянной основой в виде ленчика / арчака, состоявшего из двух полок, передней и задней лук. Появление таких сёдел, более простых в изготовлении и более прочных и надёжных в эксплуатации, а затем стремян [49] и позднее сабли привело к серьёзным изменениям в тактике ведения боевых действий.
Также как и в древности, нововведения, появившиеся в степи, были заимствованы или оказали сильное влияние на вооружение и тактику армий многих осёдлых стран. Очевидно, стремена появляются в Европе в VI в. [50] Что касается сёдел, то в средние века в Европе намечаются два ареала распространения жёстких сёдел различных видов, которые условно можно назвать романо-германским и тюрко-славянским. Граница между этими ареалами, вероятно, находилась в современной Польше и Венгрии. В Степи безраздельно господствовали сёдла тюркского типа. По мнению А.В. Симоненко (личное сообщение), эти отличия были связаны с разным стилем верховой езды, а также разными способами ведения ближнего боя. Европейские рыцари в конном бою в основном пользовались копьями; мечами они рубились спешившись. Напротив, тюрки и те, кто находились под влиянием их военного искусства, рубились саблями на скаку, привставая на стременах. Именно поэтому сабля могла появиться только после изобретения стремян.
После появления сабли в вооружении кочевников наблюдаются не столько инновации, сколько вариации. Однако в данной статье я не останавливаюсь на этом периоде. Ему уже посвящены многие исследования, в том числе монографические, равно как и многие статьи публикуемого сборника.
(22/23)
[3] Wells Peter S. The Barbarians Speak. How the Conquered Peoples Shaped Roman Empire. Princeton and London, 1999. P. 18.
[4] Luttwak Edward N. The Grand Strategy of the Roman Empire. From the First Century A.D. to the Third. Baltimore and London, 1979. P. 16; Burnes Thomas S. Rome and the Barbarians. Baltimore and London, 2003. P. 156.
[5] Burnes Thomas S. Rome and the Barbarians. P. 403, n. 10.
[6] Luttwak Edward N. The Grand Strategy of the Roman Empire. P. 26; Wells Peter S. The Barbarians Speak. P. 18.
[8] Tyerman Christopher. God's War. A New History of the Crusades. Cambridge, Mass., 2006. P. 22.
[9] См., например: Ayalon David. Studies on the Mamluks of Egypt (1250-1517). London, 1977; Crone Patricia. Slaves on Horses: The Evolution of the Islamic Polity. Cambridge, 1980; Pipes Daniel. Slaves, Soldiers, and Islam: The Genesis of a Military System. New Haven and London, 1981.
[10] Gellner Ernest. Muslim Society: Essays. Cambridge, 1981. P. 99.
[11] Бартольд В.В. Туркестан в эпоху монгольского нашествия // Бартольд В.В. Соч. Т. 1. М., 1963. С. 393.
[12] Никоноров В.П. К вопросу о парфянском наследии в сасанидском Иране: военное дело // Центральная Азия от Ахеменидов до Тимуридов: археология, история, этнология, культура. Материалы международной научной конференции, посвящённой 100-летию со дня рождения Александра Марковича Беленицкого (Санкт-Петербург, 2-5 ноября 2004 года). СПб., 2005. . 143 сл.
[14] Latham J.D. Notes on Mamluk Horse-Archers // Bulletin of the School f Oriental and African Studies. 1969. Vol. 32. 257 ff.; Amitai-Preiss Reuven. Mongols and Mamluks. The Mamluk-Ilkhanid War, 1260-1281. Cambridge, 995. 218 ff.
[15] Никоноров В.П. К вопросу о парфянском наследии в сасанидском Иране. С. 141-179.
[16] Allsen Thomas T. The Royal Hunt in Eurasian History. Philadelphia, 2006. P. 212.
[17] Ibid. P. 211.
[18] Morgan David. The Mongols. Oxford-New York, 1986. P. 86.
(23/24)
[19] Whittaker C.R. Frontiers of the Roman Empire. Baltimore and London, 1994. P. 136.
[20] Lieven Dominic. Russia Against Napoleon. The True Story of the Campaigns of War and Peace. New York, 2009. P. 106-107, 362-363.
[21] Хазанов А.М. Кочевники и внешний мир. С. 130; Bokovenko N.A. The Origins of Horse Riding and the Development of Ancient Central Asian Nomadic Harness // Kurgans, Ritual, Sites and Settlements: Eurasian Bronze and Iron Age (J. Davis-Kimball eds.). Oxford, 2000. BAR International series, №890. P. 304; Kuzmina Elena. The Eurasian Steppes: The Transition from early Urbanism to Nomadism // Kurgans, Sites, and Settlements: Eurasian Bronze and Iron Age. P. 118-119; Dietz Ule Luise. Horseback Riding: Man's Access to Speed? // Prehistoric Steppe Adaptation and the Horse. (Marsha Levine, Colin Renfrew and Katie Boyle eds.). Cambridge, 2003. P. 197.
[23] Khazanov Anatoly M. Nomads of the Eurasian Steppes in Historical Retrospective // Nomadic Pathways in Social Alternative. (N.N. Kradin eds.). Moscow, 2003. P. 33-34.
[26] Геродот. I, 73; см. также Дьяконов И.М. Киммерийцы и скифы на Древнем Востоке // Российская археология. 1994. №1. С. 112-113.
[27] Oates Joan. Note on the Early Evidence for Horse and the Riding of Equids in Western Asia // Prehistoric Steppe Adaptation and the Horse. P. 123.
[28] Goodrich Chauncey. Riding astride and the saddle in ancient China // Harvard Journal of Asian Studies. 1984. №44/2. P. 280.
[30] Страбон. VII, 3, 17.
[31] Nikonorov V.P. Catafracti, Catafractarii and Clibanarii. Another Look at the Old Problem of Their Identification // Военная археология: Оружие и военное дело в исторической и социальной перспективе. Материалы международной конференции (2-5 сентября 1998 г.). СПб., 1998. С. 131-138.
[32] Арриан. III, 13, 4.
[34] Ксенофонт. Киропедия. VI, 1, 50-51; VI, 4, 1; VII, 1-2; VIII, 8, 22.
[36] Крадин Н.Н., Скрынникова Т.Д. Империя Чингис-хана. М., 2006. С. 420 сл.
(24/25)
[37] Степанова Е.В. Эволюция конского снаряжения и относительная хронология памятников пазырыкской культуры // Археологические вести. СПб., 2006. Вып. 13. С. 131 сл.
[38] Hermann G. Parthian and Sassanian Saddlery. New Light from the Roman West // Archaeologia Iranica et Orientalis. Miscellinea in honorem Louis Vanden Berghe. Vol. II. Gent, 1989. P. 757-809; Никоноров В. П. К вопросу о сёдлах парфянской кавалерии // Военное дело номадов Северной и Центральной Азии. Новосибирск, 2002. С. 21 сл.; Симоненко А.В. Седло сарматского времени // Проблемы археологии Нижнего Поволжья. Волгоград, 2004. С. 222-226.
[39] Никоноров В.П. К вопросу о сёдлах парфянской кавалерии. С. 22.
[41] Никоноров В.П. К вопросу о сёдлах парфянской кавалерии. С. 24; он же. К вопросу о роли стремян в развитии военного дела // Степи Евразии в древности и средневековье. Кн. II. СПб., 2003. С. 265; Симоненко А.В. Тридцать пять лет спустя. Послесловие-комментарий // Хазанов А.М. Очерки военного дела сарматов. Изд. 2-е. СПб., 2008. С. 279.
[42] Там же. С. 22.
[44] Luttwak Edward N. The Grand Strategy of the Roman Empire. P. 185-187.
[45] Eadie John W. The Development of Roman Mailed Cavalry // Journal of Roman Studies. 1967. Vol. 57. P. 172.
[46] Luttwak Edward N. The Grand Strategy of the Roman Empire. P. 187.
[47] Coulston J. Later Roman Armor, 3-6 centuries A.D. // Journal of Roman Military Equipment Studies. 1990. №1. P. 139-159; Burnes Thomas S. Rome and the Barbarians. P. 320-321.
[50] Connolly Peter, Driel-Murray Carol van. The Roman Cavalry Saddle. Britannia. 1991. Vol. 22. P. 48.
|