П.П. Азбелев
Кыргызы и Китай: о пределах доверия к летописям
1. Проблема.
Китайские хроники — один из основных источников для изучения истории древних кыргызов. Как установлено синологами, название кыргыз передавалось в китайских исторических текстах по-разному: гэгунь и гяньгунь (гянькунь, цзянькунь) в ханьскую эпоху; кигу (цигу), хэгу, гйегу в эпоху Троецарствия; хягас (хагас, сяцзясы) танского времени; киликисы (цзилицзисы) последующих веков — вот далеко не исчерпывающий перечень вариантов транскрипции. Лишь последний из них точно соответствует названиям кыркыз (в рунических памятниках) и хирхиз (в западных источниках). Более ранние транскрипции реконструируются иначе: кыркун, кыркут, кыркыр, гуркур и т.д. Следует отметить, что порой записи производились со слов иноязычных информаторов, по-своему искажавших этнонимы, топонимы и прочие чужие слова. Название же кыргыз, принятое в научной литературе — не больше чем условный объединяющий термин, предположительно нейтральный и заведомо неточный. Это требует осторожности при работе с источниками.
Исследователи не раз обращали внимание на присутствующие в повествованиях о древних кыргызах противоречия, касающиеся прежде всего идентификаций и локализаций. Имеются в виду три ключевых фрагмента.
Фрагмент I. «Хагас есть древнее государство Гяньгунь. Оно лежит от Хами на запад, от Харашара на север, подле Белых гор. Иные называют сие государство Гюйву и Гйегу. Жители перемешались с динлинами. Владение Хагас некогда составляло западные пределы хуннов. Хунны покорившегося им китайского полководца Ли Лин возвели в достоинство западного Чжуки-князя, а другого китайского же полководца Вэй Люй поставили государем у динлинов. Впоследствии Чжичжы шанъюй, покорив Гяньгунь, утвердил здесь своё пребывание, в 7000 ли от орды восточного Шанъюя на запад, в 5000 ли от Чешы на север; почему владетели сей страны впоследствие ошибочно Хягас называли
(7/8)
Гйегу и Гйегйесы. Народонаселение простиралось до нескольких сот тысяч, строевого войска 80 000. Прямо на юго-восток до хойхуской орды считалось 3 000 ли; на юг простиралось до гор Таньмань».
Здесь объединены несовместимые локализации. «От Хами на запад, от Харашара на север, подле Белых гор», «в 7000 ли от орды восточного Шанъюя на запад, в 5000 ли от Чешы на север» — это запад и/или север Джунгарии, может быть, прилегающие к Тарбагатаю прииртышские степи; следует иметь в виду, что речь не идёт о построении сетки линейных координат: «на запад» или «на север» — значит «по западной (или северной) дороге». Белые горы, Байшань — чаще всего Тяньшань, но не исключено, что так могли именовать и другие заснеженные возвышенности. С гяньгунями, как следует из повествования о Чжичжи, непосредственно соседствовали усуни Притяньшанья; при этом привязка к уйгурской ставке и горам Таньмань (Танну-ола) указывает на Енисей.
Рассказ о кыргызах в «Таншу» запутан: структурно он отличается от прочих повествований о «северных варварах». Обычно локализации в летописях даются коротко и ясно, структура текста чаще всего стандартна: происхождение — локализация — этнография и география — предыстория — текущая хроника. Рассказ о енисейских кыргызах построен иначе, стандартная последовательность информационных блоков «взломана» вставками, касающимися локализаций и этнонимики. Исследователи отмечали, что в рассказ о «хягасах» попали зоологические и ботанические сведения, относящиеся не к Южной Сибири, а к Средней Азии. Очевидно, что наряду с енисейской существовала и туркестанская группа носителей названия кыргыз; последнее упоминание о ней — под 638 г., когда она попала под власть Иби Дулу-хана.
Фрагмент II. «От местопребывания Ажо до хойхуской орды считается 40 дней пути верблюжьего хода. Посланники шли из Тьхянь-дэ 200 ли до городка Си Шеу-сян чен; далее на север 300 ли до Гагарьего ключа; от ключа на северо-запад до хойхуской орды 1 500 ли. Находятся две дороги: восточная и западная. Дорога от ключа на север называется восточною. В 600 ли от хойхуской орды на север протекает Селенга; от Селенги на северо-восток снежные горы. Сия страна изобилует водою и пастбищами. По восточную сторону Чёрных гор есть страна Гянь-хэ. Через неё переправляются на батах. Все реки текут на северо-восток, минуя Хягас, соединяются на севере и входят в море».
Здесь важны прямые указания на реку Гянь (Гянь-хэ) — Енисей, и Селенгу, то есть речь идёт о Южной Сибири. Не вполне ясно, идёт ли здесь речь о минусинских или тувинских котловинах, но это несущественно, ибо фрагмент относится ко времени, когда кыргызам принадлежали оба региона.
Фрагмент III. «Хягас было сильное государство; по пространству равнялось тукюеским владениям. Тукюеский Дом выдавал своих дочерей за их старейшин. На восток простиралось до Гулигани, на юг до Тибета, на юго-запад до Гэлолу».
Этот фрагмент цитируют, говоря о т.н. «эпохе великодержавия», когда кыргызы, как считает ряд исследователей, захватили огромные территории. Династические браки с тюрками имели место только в период Второго каганата, и упоминание о них здесь — просто экскурс в историю. Пространственные сопоставления летописей тоже особого значения не имеют, а вот докуда кыргызское государство «простиралось» — это важно.
Гулигань — прибайкальские курыканы, от кыргызских земель их отделял Восточный Саян. В тех краях кыргызы оказались лишь однажды — в 840-х гг., когда уже из Монголии ходили в шивэйские земли в погоню за одним из уйгурских отрядов. Тибет даже в годы наибольшего своего могущества занимал земли не севернее Тяньшаня — но даже сторонники теории «кыргызского великодержавия» не включают в область кыргызского господства ещё и Притяньшанье. Гэлолу (карлуки) кочевали в Джунгарии и Семиречье, в Восточном Казахстане и, возможно, на Монгольском Алтае; но в IX-X вв. их отделяли от кыргызов владения кимаков и кыпчаков. Очевидно, что речь не может идти о границе в современном понимании. Фрагмент становится осмысленным лишь при том условии, что слово «простиралось» будет понято как указание на посольские связи или наиболее дальние набеги. Действительно, кыргызы имели развитые контакты с карлуками и с Тибетом, есть и упоминания о столкновениях с курыканами. Таким образом, третий фрагмент говорит о том, что прежде кыргызы имели династические связи с тюрками, а теперь тем или иным образом контактируют с карлуками, Тибетом и курыканами, не более того. Локализация — в пределах Саяно-Алтая и, возможно, северо-западной Монголии.
Таким образом, летописные рассказы о кыргызах смешивают данные не менее чем о двух разных группах со сходно звучавшими (или идентичными) названиями — о туркестанских и енисейских кыргызах. Упоминания о туркестанской группе встречаются с хуннского времени и до VII в., о енисейской — не ранее чем с V в. (владение Цигу древнетюркских генеалогических преданий) и далее вплоть до монгольской эпохи; хронист, однако, отождествляет эти группы и говорит о них как об одном народе. Почему?
(8/9)
2. Дополнительные обстоятельства.
Следует обратить внимание на динамику и содержание кыргызо-китайских контактов. До падения Восточного Тюркского каганата енисейские кыргызы не имели контактов с Китаем; в 632 г. китайцы отправляют к ним первое посольство (во главе с Ван Ихуном); ответное посольство состоялось лишь в 643 г., затем в 648 г., когда кыргызский эльтебер Сыбокюй (Шибокюй) Ачжань изъявил желание «держать хубань», то есть просил покровительства, по сути — международного признания. Последнее посольство этого века зафиксировано в 675 году, затем контакты прервались до начала следующего столетия. В VIII в. посольства отмечены лишь в первой половине столетия; затем кыргызов разгромили уйгуры, и посольские обмены пресеклись, чтобы возобновиться в 840-870-х годах. Л.Р.Кызласов считает эти посольства «торговыми», поскольку во всех случаях посланцы везли с собой подарки. Однако следует обратить внимание на два обстоятельства.
Во-первых, посольские связи неритмичны: короткие периоды чрезвычайной активности сменяются десятилетиями забвения. Дипломатические сношения учащались как раз в те годы, когда в Центральной Азии складывались острые кризисные ситуации:
1) посольство 632 года имело место вскоре после образования Сирского каганата, к которому китайцы отнеслись весьма настороженно;
2) посольство 643 года — перед гибельным для сиров мятежом токуз-огузов; посольство 648 года — вскоре после падения Сирского каганата и в ходе образования Первого Уйгурского, причём кыргызский эльтебер просит подтвердить его независимость;
3) посольство 675 г. — накануне антиуйгурских походов тюрков, прежде интернированных в Китае и теперь собиравшихся воссоздать свой каганат;
4) посольства 707-711 гг. одновременны с походами тюрков Второго каганата против южносибирских народов, пытавшихся разрушить тюркскую гегемонию;
5) посольства 722-724 гг. — сразу после тюрко-китайской войны, фактически выигранной тюрками;
6) посольства 747 и 748 гг. — сразу после падения Второго Тюркского и создания Второго Уйгурского каганатов;
7) посольства 840-870-х гг. — сразу после падения Орду-Балыка и в период создания локальных уйгурских княжеств.
Это чуть ли не полный список смутных лет центральноазиатской истории VII-IX вв.; во времена относительного покоя кыргызы китайцев не занимали. Будь посольства «торговыми», с ними всякий раз стоило бы подождать до лучших времён: отправлять караваны с добром в годы войн и усобиц безрассудно. Несомненно, все эти посольские связи были не торговыми, а прежде всего политическими.
Во-вторых, во всех случаях, когда летописец пересказывает содержание бесед между императорами и посланниками, обязательно затрагивается одна и та же тема. Например, одно из посольств времени смуты начала VIII века: император Чжун-цзун «подозвал к себе посланника и сказал ему: ваш царствующий Дом происходит из одного со мною рода, и я отличаю его от прочих вассалов». Вскоре после падения Орду-Балыка в присутствии одного из кыргызских послов императором было «указано, чтоб Ажо, как происходящего из одного рода с царствующим в Китае Домом, внести в царскую родословную», а сами кыргызы даже получили кое-какое символическое подкрепление для борьбы с уйгурами. Тему родства царствующих Домов китайцы поднимали неукоснительно, заодно подталкивая кыргызов к тем или иным действиям против центральноазиатских каганатов.
Тезис о династическом родстве основывался на том, что родовым именем танских императоров было Ли: основоположника династии звали Ли Юань, сменивший его знаменитый Тайцзун первоначально носил имя Ли Шиминь и т.д. Того же рода был и китайский военачальник Ли Лин, перебежавший к хуннам и получивший во владение земли кыргызов-гяньгунь. Летописец подчёркивает, что потомки Ли Лина царствуют у кыргызов и поныне, приводятся даже якобы бытующие поверья, будто черноглазые особенно удачливы, ибо происходят прямо от Ли Лина. Последнее просто несуразно: откуда кыргызы, не имевшие летописной традиции, могли знать о малозначительном персонаже истории хуннской эпохи? Только от самих же китайцев.
Могли ли китайцы не понимать, что владение Гяньгунь, упоминаемое в ханьских хрониках, не имеет отношения к енисейским кыргызам, и «единство» кыргызов-хягас и кыргызов-гяньгунь сводится лишь к созвучию названий? Упоминавшееся выше сообщение хроники о том, что в 638 г. Иби Дулу-хан к западу от реки Или покорил несколько племён, и среди них кыргызов-гйегу, доказывает: китайцы были осведомлены о туркестанской группе кыргызов и Среднюю Азию с Южной Сибирью
(9/10)
при этом не путали. Сведения о туркестанских кыргызах относятся к тому самому времени, когда Тайцзун не раз беседовал с енисейско-кыргызскими послами о Ли Лине. Видимо, поэтому в летописи появилась не только ложная идентификация «хягасов» и «древнего государства Гяньгунь», но и вполне справедливое замечание о том, что путать Хягас и Гйегу «ошибочно» — причём сразу после туркестанской локализации и перед локализацией минусинской (фрагмент I). Значит, хронисты понимали, что Ли Лин правил не на Енисее, и что династического родства у енисейских кыргызов с танским двором быть не могло. Соответственно, ложная идентификация, да ещё поддержанная «на высшем уровне», не могла быть следствием простой ошибки.
3. Гипотеза.
Китайцы, всегда следовавшие правилу «громить варваров руками варваров», стремились сдерживать кочевников, создавая им внутренние и внешние трудности. Енисейские кыргызы, соседствуя с центральноазиатскими каганатами на их северных границах, хорошо подходили для участия в решении этих задач в роли тыловой угрозы.
Как известно, Тайцзун был прекрасно образован, даже сам принимал участие в составлении хроник. При этом он был расчётливым политиком. Он знал историю — кыргызы её не знали. Он знал о туркестанских кыргызах-гйегу — кыргызские посланники с Енисея вряд ли имели о них представление. Тайцзун знал летописный рассказ о своём древнем однофамильце или предке, связанном с какими-то кыргызами в далёком Западном крае, и одновременно перед ним стояла задача привлечь каких-то совершенно других кыргызов к решению своих текущих политических задач. Решение императора, судя по всему, было цинично и эффективно: туркестанские кыргызы хуннского времени были объявлены предками енисейских кыргызов VII в., а император признал своё родство с вождями северного народца. Им это, безусловно, льстило, их это выделяло среди других варваров, а главное — это заставляло центральноазиатских каганов в их вечном противостоянии с Китаем то и дело оглядываться на север — не сговорились ли родственники? Сам ли Тайцзун придумал эту игру, или автор идеи — кто-то из его придворных, выяснить вряд ли удастся; но важно, что миф о династийном родстве был зафиксирован хроникой как официальная версия истории и заложил под южносибирские межплеменные отношения мину замедленного и неоднократного действия на много лет вперёд; ложью о Ли Лине китайцы пользовались и через двести лет после Тайцзуна. Показательно, что завершилась эта игра как раз тогда, когда кыргызы так и не смогли справиться с рассеянными по степи уйгурами. Зачем нужен союзник, от которого нет никакого проку?
Конечно, предлагаемая версия — лишь реконструкция, но её логика кажется мне имеющей право на существование, поскольку не противоречит установленным фактам и при этом объясняет, почему летописное повествование о кыргызах столь противоречиво и содержит взаимоисключающие сведения о кыргызах-гяньгунь, гйегу и хягас.
Доверяя древним источникам, не следует забывать, что даже скрупулёзная китайская хроника отражала не более чем официальную версию истории, при необходимости легко превращавшуюся в инструмент политической игры.
|