[ каталог выставки ]

Сокровища Приобья.

/ СПб: «Формика». 1996. 228 с. ISBN 5-7754-0001-1

Б.И. Маршак

Сокровища Приобья.

[вводная статья, с. 6-44]

Сокровища Приобья — привычное сочетание слов, которое всем нам встречается очень часто: каждый знает о нефти и газе — природных богатствах этого обширного края с тяжёлым климатом. Но до сих пор мало кому известно, что Приобье — это и культурная сокровищница, что в пепле таёжных святилищ, в ямах у корней деревьев, в могильниках исконных обитателей тундры сохранились редчайшие произведения средневекового художественного ремесла, вещи из серебра и бронзы, изготовленные в разных, далёких друг от друга странах Европы и Азии, по большей части в VII-XIV вв.

На выставке в Эрмитаже собраны те вещи, которые попали в коллекции Ямало-Ненецкого окружного музея в г. Салехарде, его филиала в с. Мужи и самого Эрмитажа. С конца XIX в. находки из Приобья сосредотачивались в основном в Эрмитаже, но в последние десятилетия очень ценные собрания появились и в городах Сибири и Урала. Задача выставки — хотя бы на время объединить коллекции и дать научное осмысление великолепным новым находкам. В Приобье и в Прикамье, которые были тесно связаны друг с другом, сохранились привозные серебряные сосуды, каких не находят в тех землях, где их делали, потому что сокровищницы монархов и знати южных цивилизованных государств многократно подвергались разграблению и в конце концов хранившиеся в них вещи пошли в переплавку, чтобы начеканить монету из металла. В Верхнее Прикамье с VI-VII вв. стали проникать чужеземные, главным образом, среднеазиатские купцы, которые вывозили с Севера моржовые бивни, ловчих птиц и, прежде всего, драгоценные меха. Примерно на рубеже VII-VIII вв. в торговые связи начало втягиваться и Приобье. Позже в торговлю с Севером вступили многие страны, о которых пойдёт речь в этой статье, однако первыми были жители Согда в долине Зеравшана и Хорезма в низовьях Амударьи. Хорезмийцы задолго до этого торговали со степняками, а согдийцы господствовали на путях торговли шёлком между Средним Востоком и Китаем, поэтому нет ничего удивительного в том, что они стремились добраться всюду, где только находились нужные для них товары. Согдийские торговцы в IV-VI вв. жили в Константинополе, на Цейлоне и в Китае.

Желанными гостями были среднеазиатские купцы и у степных кочевников. Кочевые народы, как и вообще все воинственные варвары, жившие на периферии мира древних цивилизаций Евразии, воспринимали предметы роскоши как атрибуты доблести и могущества. Изделия из драгоценных металлов были для варварских предводителей средством увеличить сферу своей власти: чем щедрее делился с воинами такой предво-

(6/7)

дитель, тем охотнее шли к нему дружинники, и тем решительнее сражались они с его врагами. Эта ситуация, характерная для многих стран, прекрасно отражена в одном из эпизодов «Повести временных лет», где рассказано, как дружинники, пировавшие с князем, возроптали, что они едят деревянными ложками, и он приказал выковать для них серебряные, говоря: «Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото».

Племена варварской периферии, обиравшие или охранявшие караваны, которые проходили через их земли, включились в торговлю предметами роскоши очень рано. Однако лесные охотники, как правило, не были затронуты ею. В этом отношении прикамские и приобские финно-угорские народы были исключением, которое поэтому особенно интересно для истории культуры. Впервые свет отдалённых цивилизаций коснулся народов Севера ещё в древности. В Приобье были найдены древние чеканные медальоны с портретом парфянского царя царей (Готарза?) (I в. до н.э.) и с изображением богини-охотницы (кат. №№ 1, 2). Накладные медальоны, украшавшие некогда середину дна серебряных чаш, были обычны в эллинистическом и римском художественном серебре. Медальон с богиней, возможно, был изготовлен в Бактрии на средней Амударье, где после падения во II в.до н.э. власти греков, пришедших туда в IV в. до н.э. с Александром Македонским, долго сохранялись греческие художественные традиции, хотя его дата и место изготовления остаются спорными. Таких находок немного в зоне тайги, но в лесостепи и в степях Западной Сибири иранские ахеменидские (VI-IV вв. до н.э.) и эллинистические серебряные сосуды отнюдь не редкость. Теснейшие связи со Средней Азией были характерны для кочевавших в степях Восточной Европы и Южного Приуралья сарматов — ираноязычного народа, победившего скифов в III в. до н.э. Древние угры и самодийские племена, жившие к северу от сарматов, делились на кочевников лесостепного и степного юга, разводивших коней, и охотников и рыболовов таёжного севера. При этом жившая в тайге часть угров и самоедов сохраняла связи со своими южными соплеменниками. Вместе с медальоном с богиней в том же Истяцком кладе, найденном около Тобольска, были китайское бронзовое зеркало и два железных шлема с золотой аппликацией. В Китае такие зеркала делали при династии Хань (II в. до н.э. — II в. н.э.), в Среднюю Азию они стали проникать в основном в первые века н.э. Шлемы Истяцкого клада, кинжалы или клевцы, бронзовые котлы скифского типа из других находок свидетельствуют о южных связях таёжного Приобья.

Сочетание предметов роскоши и вооружения имеет большое значение. Дело в том, что вкус к роскоши, стремление выменять или захватить силой оружия, а затем защитить от посягательств драгоценные иноземные вещи, обладание которыми повышало престиж их владельцев, меняли сознание и образ жизни тех лесных народов, которые узнавали, что меха не только необходимы для их тёплой одежды, но и обладают значительной меновой ценностью, и получали при этом представление об общественной и имущественной иерархии от пришельцев из более развитых стран. Под влиянием тор-

(7/8)

говли начинался у них избыточный промысел, а затем вооружённая борьба за охотничьи угодья.

То, что переживали бесписьменные народы Западной Сибири, мы пытаемся понять по скудным археологическим источникам ¹, [сноска: ¹ О русских и восточных источниках см.: Кызласов. 1992.] бедность которых оправдывает обращение в поисках параллелей к схожим по сути процессам, происходившим «при полном свете истории» в Северной Америке колониального периода, когда европейские поселенцы ещё не могли сами овладеть лесными массивами и выменивали меха у индейцев. Наукой установлено, что именно сбыт пушнины вызывал рост воинственности у индейских племён и привёл в XVII в. к целой полосе жестоких войн между ними, завершившихся гегемонией ирокезов на огромной территории (Hunt, 1960).

В Западной Сибири охота, одевавшая и кормившая жителей тайги, стала превращаться в охоту для обмена у древних угров гораздо раньше, чем у других лесных сибирских народов. Связанные с этим общественные явления тоже начались у них раньше, чему способствовало общение понимавших диалекты друг друга кочевников юга, охотников, знакомых с земледелием и скотоводством, живших к северу от них, и, наконец, таёжных охотников.

Однако в первой половине I тысячелетия н.э. начавшиеся было перемены резко замедлились после того, как в степях произошли новые переселения кочевых народов, сдвинувшие с мест их обитания угров-скотоводов и их ираноязычных соседей: сарматов и аланов. У западносибирских племён прочные связи сохранились только с Приуральем и верхним Прикамьем, где говорили на языках пермской группы, родственных угорским. В культуре Предуралья и Зауралья с глубокой древности было много общего, а некоторые формы зауральских бронзовых изделий первой половины I тысячелетия н.э. выполнены в подражание привезённым с запада образцам (кат. № 5).

По обе стороны северного Урала у пермских и угорских племён издавна было распространено так называемое культовое литьё. Из бронзы отливали плоские сложной конфигурации фигурки реальных животных и каких-то фантастических существ, а иногда и целые сценки (кат. № 3). При этом литейные швы не зачищали, а поверхность металла, как правило, не полировали. Такие отливки, не имевшие какого-либо прикладного назначения, выполняли, чтобы заручиться помощью духов и богов. Красота композиционного построения при неказистости отделки говорит о том, что изготовлению модели придавалось большое значение, а самой металлической фигуркой никто уже не любовался. Вероятно, важным был обряд ваяния изображения из непрочного материала (дерева или воска), который многократно повторялся и как бы продлевался навеки с помощью неподдающейся времени бронзы. Однако в ту же эпоху изготовляли из нее и личные вещи: ручки ножей и украшения, которые имеют прекрасно отполированную поверхность. Красотой этих вещей восхищались, пока ими пользовался владелец, а укра-

(8/9)

шающие их фигуры имели, видимо, магическое значение, принося удачу или отвращая зло (кат. №№ 4, 5, 10-24). Вещи прятали в клады, клали с покойниками в могилы. Стиль, в котором они выполнены, у охотников Севера глубоко оригинален. Он связан с первобытной религией и мифологией (Оятева, 1991; 1995). Взаимодействие местного и знакомого северянам по привозным вещам искусства дальних стран прослеживается достаточно очевидно лишь с конца I тысячелетия н.э.

Прочные торговые связи со странами Средней Азии установились с VII-VIII вв., но наладились они тогда не прямо с югом, а через Прикамье, с VI в. вступившее в контакты с согдийскими и хорезмскими купцами. Археологические памятники раннесредневековой эпохи показывают, как в Прикамье проникла с юга воинская всадническая культура: оружие, наборные пояса, боевые кони со своей богато украшенной сбруей. Всё более пышными становились украшения женщин. Однако при этом нигде не исчезли старые местные традиции, более прочные на отдалённом севере. К западу от Урала эволюция общества наблюдается гораздо отчётливее, чем в Зауралье и Приобье.

Важнейшим событием для всего региона был приход с юга в Среднее Поволжье и на низовья Камы в VII-IX вв. тюркоязычных болгар. Болгары в VII в. жили на Днепре, на Кубани и, вероятно, в бассейне Дона. Их врагами были тюркоязычные хазары, победившие болгар во второй половине VII в. В результате часть болгар вынуждена была уйти на запад, где они вместе с подчинившимися им славянами создали Болгарию на Балканах и впоследствии ославянились. Волжско-камские болгары (или булгары) тоже первоначально зависели от хазар, которые расселились в степях и предгорьях от Дона до Дагестана. Лишь в X в., когда хазары ослабели, Волжская Болгария получила независимость.

В Приобье обнаружены хазарский серебряный ковш IX в. (кат. № 27) и множество волжскоболгарских изделий X-XIV вв. До прихода болгар, возможно, достигли Приобья согдийская серебряная голова чудовища (кат. № 26) и блюдо VI-VII вв. с двумя ангелами по сторонам креста из принадлежавшей Ирану, но имевшей большое христианское говорившее по-сирийски население Месопотамии (кат. № 25). Позднее торговым путем овладели болгары, которые, как и хазары, стремились создать собственное государство по образцу кочевой державы древних тюрков, в VI в. объединивших степи от Великой Китайской стены до Дона и от Южной Сибири до границ Ирана. Культура хазар и болгар была не племенная, а государственная. И те, и другие знали письменность центральноазиатского происхождения. Однако, основав свои царства, оба народа начали менять свою культурную ориентацию. Хазары приняли в VIII в. иудаизм, болгары Балкан в IX в. стали ревностными православными христианами вместе с возглавляемыми ими славянами, а болгары Волги и Камы в начале X в. обратились в ислам. Так во всех этих странах мировые религии победили старые племенные верования.

Многие варварские государства, стремясь войти в «семью держав», принимали одну из таких религий, хотя в народе старая вера держалась очень долго. Выбор веры волж-

(9/10)

ско-камских болгар объяснялся их враждебностью хазарам, отсутствием связей с христианским миром и тем, что через их страну шла торговая дорога из Средней Азии в лесное Прикамье, а народы Средней Азии, завоеванной арабами в VIII в., на протяжении VIII-IX вв. перешли в ислам.

Проникали в северное Приобье и изделия немусульманской восточной части Средней Азии, куда не дошли арабы-завоеватели. Необычна судьба обнаруженного в Приобье серебряного блюда со сценой осады крепости, на котором узнаются эпизоды библейской книги Иисуса Навина. Оно изготовлено в IX-X вв. в государстве христиан-карлуков Семиречья (Гемуев, 1988, с. 39-48). Другое такое блюдо, обретшее широкую известность и хранящееся в Эрмитаже (Орбели, Тревер, 1935, табл. 20; Marshak, 1986, S. 220-224, Abb. 209-214), найдено в одном из кладов Прикамья, тогда как это — так и не попало в землю. Оно оставалось ритуальным сосудом в сохранившемся до наших дней местном языческом святилище.

Дорога из Хорезма в города Волжской Болгарии проходила к северо-востоку от хазарских владений. Она особенно процветала в X в., когда на среднеазиатские серебряные монеты торговали на огромной территории вплоть до Венгрии и Скандинавии.

С X в. болгары стали господами мехового торгового пути из Прикамья в исламский мир. По кладам привозного серебра видно, как постепенно на протяжении IX-XIII вв. всё больше и больше сосудов достигало Приобья и всё меньше их оставалось в Прикамье. Это говорит о том, что охотники сильно сократили поголовье ценных пушных зверей в более доступных для купцов землях. Нам сейчас кажется, что в старину на севере было великое множество дичи, но надо учитывать, что даже немногочисленное население могло нанести природе огромный ущерб. Так, например, уже через треть столетия после покорения Сибири русскими царскому правительству пришлось объявлять «заповедные года», когда охота была запрещена, чтобы спасти соболей от истребления. В XVII в. мировая торговля была более развита, и спрос на меха был гораздо выше, чем в X в., но не надо забывать, что и регион товарного промысла в X-XI вв. был не столь обширен.

Насколько часто проникали в Приобье сами чужеземцы и в какой мере был развит обмен между пермскими, угорскими и самоедскими (ненецкими и родственными ненцам) племенами, — установить трудно. Во всяком случае болгары, возможно, собиравшие дань с некоторых своих соседей, вели обширную торговлю, снабжая север не только серебром, но и сталью.

Однако монополистами они не стали. С IX в. в Баренцево море проникли скандинавские викинги. Бронзовая застёжка мужского плаща X в., очень характерная для Скандинавии, которая найдена в Нижнем Приобье, является одним из материальных свидетельств их появления (кат. № 71). Сказочно богатую Биармию (Бьярмаланд) скандинавских саг трудно найти на карте. По разным данным, это и Кольский полуостров, и земли к востоку от Ладоги, а иногда и земли к востоку от Двины. Однако рассказ об

(10/11)

ограблении викингами богатого святилища, сохранившийся в одной саге, сообщает о том, что могло произойти в верхнем Прикамье или в Западной Сибири, где только и были такие святилища, да и созвучие Бьярм — Пермь едва ли случайно. Биармия для рассказчиков саг была малознакомой страной где-то на востоке, в пределы которой, по их мнению, попадали, обогнув Скандинавский полуостров или выехав на восток из ладожских владений. Но представление о сокровищах этой страны возникло в результате знакомства с пермскими племенами, на святилищах которых и сейчас находят серебряные чаши, украшавшие идолов, как об этом напоминает сага, и служившие для жертвенного мяса, а также серебряные монеты.

В XI в. начались походы новгородцев на Печору, в Самоядь и даже за Самоядь в приобскую Югру. Летописцу об этих странах рассказал в Ладоге новгородец Гюрята Рогович. Новгородцы мало торговали с северными народами, они заставляли их платить себе дань, поэтому вещей, привезенных из древней Руси, нет в богатых приобских кладах (возможное исключение кат. № 67).

Нет ничего удивительного в том, что русские и восточные источники сообщают схожие сведения о северо-восточной окраине ойкумены. И те, и другие знают о привозе туда железа, о «немой торговле», когда меняющиеся не вступают в прямой контакт или даже не видят друг друга.

Однако сходство было не только в фактах, но и в их истолковании: арабы и русские (к ним ученые легенды сирийцев проникли через византийскую книгу) помещали на севере Гог и Магог, нечистые народы, якобы запертые Александром Македонским. Страшное нашествие этих народов ожидалось перед концом света. Вероятно, такое толкование знали и в Волжской Болгарии, цари которой возводили свой род к Александру. В «Повести временных лет» рассказ Гюряты Роговича приведен с комментариями летописца. Гюрята говорил летописцу: «Послал я отрока своего в Печору, к людям, дающим дань Новгороду. И когда пришёл отрок мой к ним, то от них пошел он в землю Югорскую. Югра же это люди, говорящие на непонятном языке, и соседят они с Самоядью в северных краях. Югра же сказала отроку моему: — “Дивное чудо мы нашли, о котором не слыхивали раньше, а идёт этому уже третий год; есть горы, упирающиеся в луку морскую, высотою как до неба, и в горах тех стоит крик великий и говор, и кто-то сечёт гору, желая высечься из неё; и в горе той просечено оконце малое, и оттуда говорят, и не понять языка их, но показывают на железо и делают знаки руками, прося железа; и если кто даст им нож ли или секиру, они в обмен дают меха. Путь же к тем горам непроходим из-за пропастей, снега и леса, потому и не доходим до них никогда; этот путь идёт и дальше на север”. Я же сказал Гюряте: “Это люди, заклёпанные Александром Македонским царем, как рассказывает о них Мефодий Патарский...”» (ПВЛ, С. 368-369).

В этом рассказе обращает на себя внимание то, что жившие тогда по обе стороны северного Урала люди из Югры (обские угры), которые сами, как следует из других

(11/12)

источников, покупали железо, обменивались товарами с какими-то более отдалёнными племенами, причем, видимо, запугивали возможных конкурентов ужасами дальних, но богатых пушниной земель. В Западной Сибири нашли не только привозные серебряные сосуды, но и средневековые стальные клинки: западноевропейские мечи и саблю с армянской надписью.

Иногда археологические находки могут пониматься как свидетельство прямого привоза из дальних стран туда, где они попали в клад или культурный слой святилища, но чаще купцы приезжали в земли, отдалённые от тех, куда в конце концов в ходе межплеменного обмена попадали вещи.

В 1114 г., когда, вероятно, беседовали Гюрята Рогович и летописец, Печора уже платила дань Новгороду, но Югра от него ещё не зависела, и ладожские старики вспоминали сказочные подробности своих давних путешествий в те края. К концу XII в. относятся упоминания о двух неудачных походах новгородской рати на Югру: в 1187 г. и в 1193 г. Из летописных рассказов известно, что в то время Югра была обложена данью, но имела достаточно сил, чтобы восстать и прогнать новгородское войско, нанеся ему большие потери. В 1193 г. новгородский воевода Ядрей взял один из югорских «городов» и пять недель стоял у другого «города», в котором находился югорский князь. Этот князь просил подождать, пока он соберёт меха, серебро и «иное узорочье», чтобы выплатить дань. На самом деле он собирал не дань, а воинов, с которыми потом разбил Ядрея. 80 новгородцев, уцелевших после разгрома, только на следующий год вернулись в Новгород.

«Городов», т.е. укрепленных поселений, в Приобье той эпохи было много. На некоторых из них обнаружены клады замечательных серебряных вещей (кат. №№ 62, 64-66), подобных тем, которые пытались заполучить в Приобье новгородские сборщики дани. Немало находок было на Кодеком (Коцком) городке — столице кодского хантского княжества, сохранившегося до XVII в. К началу XVII в. у кодского великого князя, ставшего верным вассалом русского царя, было 40 панцирей и множество серебряных сосудов. Археологически позднее средневековье почти неизвестно. Клады вещей доходят только до первой половины XIV в. По ним можно думать, что самым богатым временем для Приобья были IX-XIII вв., когда, видимо, и сформировались хантские и мансийские княжества. Во второй половине XIII в. и позднее Югра считалась новгородским владением, но связь оставалась слабой: в XIV в. новгородские ушкуйники совершали набеги на Приобье. Княжества Приобья возникли в результате развития общества, вызванного торговыми и военными контактами с цивилизованными народами. В более отдалённых таёжных землях Восточной Сибири таких княжеств не было.

Культура обских земель в X-XII вв. достигла расцвета; личный убор стал особенно богатым, причём появились не только бронзовые, но и серебряные местные изделия (кат. №№ 29-31). В серебре, в отличие от бронзы, заметно влияние привозных образцов.

(12/13)

Пышными и воинственными стали и религиозные обряды: для жертвенного мяса годилась теперь только серебряная посуда, ритуальный танец исполнялся с двумя привозными саблями в руках.

Пермские и югорские владельцы процарапывали на серебряных блюдах, привезенных из Хазарии, Средней Азии, Ирана, свои рисунки, которые известны с VII или VIII в. по XII в. Особенно много их в IX-XI вв. По большей части, рисунки эти мало заметны, так что сам процесс рисования был важнее, чем рассматривание. Рисунки, которые наносили на блюда, вывешивавшиеся в святилищах, явно имели магическое значение.

Встречаются и такие сосуды и бляхи, рисунки на которых хорошо видны, а композиция продуманная и цельная. Декор серебряных вещей, привезённых издалека, ничем не напоминает местные рисунки, но есть блюда, чаши и украшения, технически и по многим особенностям убранства схожие с иранскими и среднеазиатскими, однако по важным деталям или даже по построению композиции декора близкие к искусству северных охотников.

Изделия городского высокопрофессионального мастерства с «варварскими» особенностями рисунка часто встречаются в Приобье (кат. №№ 32-36, 39, 40, 42), есть они и в бассейне Камы. Напрашивается вывод, что делали их в ближайших городах, где знали вкусы северян. Таким условиям отвечает Волжская Болгария, ювелирные изделия которой широко расходились по Приуралью и Западной Сибири. Возникшие в X в. болгарские города были тесно связаны с Хорезмом и Восточным Ираном, их можно назвать самым северным форпостом исламского мира. Хотя на Средней Волге и в низовьях Камы не было находок таких сосудов из серебра, но можно с достаточной степенью уверенности отнести всю группу вещей, о которой идёт речь, именно к этим городским центрам. Болгарские мастера сочетали подражания арабским надписям, типичные для исламских стран узоры из полосок черни и позолоту с помощью амальгамы с признаками варварского искусства, например, с показом внутренних органов нарисованного животного или человека (так называемая «линия жизни» от горла до живота). Технически их изделия обычно несколько хуже восточных: часто на них заметны следы ковки, лист серебра нередко слишком тонок, но есть среди них и прекрасно исполненные вещи.

Болгары — народ тюркского происхождения, но их искусство имеет очень мало общего с традициями степных народов. Зато они были восприимчивы к излюбленным образцам и формам искусства северных охотников. Это можно объяснить работой специально «на экспорт с учетом вкусов торговых партнеров». Но существовал и другой фактор. Исконное население земель, которое подчинили пришлые болгары, было родственно жителям более северных территорий. Не случайно в Волжской Болгарии найдены бляхи с изображением языческого бога в виде всадника в сопровождении хищной птицы и пушного зверя (ср. кат. № 52) и специфический для северных народов объект снаряжения — щиток для защиты руки лучника (ср. кат. №№ 40-41). Известно, что

(13/14)

неподалеку от исламских городов Поволжья в X в. жило не только мусульманское, но и языческое население.

Северная основа в той или иной степени всегда прослеживается в волжскоболгарских изделиях. Главным образом, она объединяла вещи X-XI вв. с несхожими между собой чужеземными элементами: среднеазиатскими (кат. № 32) и, возможно, скандинавскими (кат. № 33). Короткие зигзаги меандра с прямыми углами, которые у болгар применялись в X-XI вв. как для рамок, так и для оконтуривания фигур зверей (Даркевич, 1976, табл. 35), находили такое же применение в металле Скандинавии той эпохи. Особенно интересно знамя из Спонга в Швеции, на котором бог Тор представлен как сокольник (Кулаков, 1989, рис. 5.1). Позднее западные черты тоже иногда наблюдаются на произведениях болгарского круга. Так чаша XII в. (кат. № 39) имеет горизонтально отогнутый узкий бортик, совершенно неизвестный на Востоке, но вполне обычный для тонкостенных бронзовых чаш, которые в большом количестве производили в Западной Европе (это сопоставление сделала в беседе со мной И. Вейцман-Фидлер, автор публикации корпуса западных чаш: Weitzmann-Fiedler, 1981). Однако связи с Западом были слабее восточных, и Волжская Болгария оставалась прежде всего посредником между миром северных охотников и миром исламской цивилизации.

Болгарские вещи X-XI вв. очень разнообразны. Какая-то степень стандартизации была достигнута позже — в XII-XIII вв. Некоторые из более ранних сосудов особенно загадочны. Таков, например, ковш с плоской горизонтальной ручкой (кат. № 34). Можно и его отнести к болгарскому кругу по многим соображениям, о которых сейчас пойдёт речь, но тогда он окажется в нём обособленным, поскольку не похож на другие изделия этого круга. На первый взгляд, ковш напоминает множество чаш с подобной ручкой, которые хорошо известны во многих странах, подчинявшихся потомкам Чингиз-хана в XIII-XIV вв., но у него толще стенки, совсем другой декор и многое в нем восходит, скорее, к согдийским серебряным кружкам VIII в. Между IX и XIII вв. разные виды низких чаш с широким щитком над ручкой встречались в исламских странах (например, Vickers, Impey, Allan, 1986, Pl. 73) и, значительно чаще, в Китае. В Согде, в Пенджикенте в слое второй трети IX в. были найдены две бронзовые плоские фестончатые ручки.

Против слишком поздней даты и важные особенности рельефа на донце ковша. Там изображён царь, опирающийся на меч, и придворные, которые стоят по обе стороны от него, скрестив руки на груди. Все это взято с иранского образца, выполненного не позднее VI-VIII вв. и воспроизводящего этикет времени доисламских шахиншахов Сасанидов (III-VII вв.). В более поздних сценах царского приёма, хорошо известных в искусстве исламского мира с VIII по XIII в., государь не имеет такого меча: он пирует, а придворные, как правило, не стоят, сложа руки, а служат ему, причём они держат разные предметы в соответствии с теми услугами, которые оказывают своему государю: опахало, кувшин, чаша, цветок и т.д. В то же время другие детали рельефа напоминают как раз позднейшие исламские композиции. Это поза царя, сидящего, скрестив ноги, и

(14/15)

то, что слева и справа от него только по одному человеку. Так между двух придворных любили изображать правителей в X-XI вв. Наборные пояса с тремя длинными подвесками известны в IX-XI вв. (Самарра, Лашкари-Базар). Мощные львиные лапы трона на ковше очень похожи на такие же лапы трона на бронзовой чаше XI в., выполненной во владениях Газневидов, правивших на территории современного Афганистана, а также в Восточном Иране и в северозападной Индии. Это редкий признак, поскольку обычно трон опирался на две статуи львов, и, как всякий редкий признак, он важен для датировки. Пояса персонажей, вычеканенных на бронзовой чаше, тоже с тремя длинными подвесками.

Смешение иранских доисламских, согдийских и газневидских черт могло иметь место там, где в достаточном количестве имелись разновременные серебряные сосуды из нескольких стран. Как раз так, судя по кладам, и было в Прикамье, где ранние вещи оказывались в земле через века после их изготовления, хотя всё же сасанидские сосуды попали в клады, спрятанные не позднее X в.

Дата около 1000 г. подходит и для такой особенности декора, как позолота вдоль рёбер бокового поля. Этот способ декорирования известен в Китае при династии Сун (конец X-XII вв.). Надо учесть, что дальние связи типичны для эпохи: явно китайские детали попали даже в декор византийского серебра (см. ниже, с. 27). Вообще металлических сосудов X-XI вв. немного, так что время появления тех или иных признаков, известных лишь по единичным примерам, трудно точно датировать. Если газневидские аналогии как будто указывают на XI в., то местные приобские рисунки каких-то птиц, зверей, человеческих лиц, процарапанные на ковше, характерны для IX-X вв. (звери) и для XI-XII вв. (птицы) (Лещенко, 1976). Все это позволяет принять XI в. в качестве хотя и не бесспорной, но весьма вероятной даты этого сосуда.

Рельефные полоски с перлами — любимый декоративный приём мастера ковша, они есть на короне и на поясах, на троне и на кайме одежды, есть и на бордюре вокруг медальона. Это мотив, обычный на Среднем Востоке доисламского времени, но нередкий и в X-XI вв. Перлы на ковше далеко не всегда круглые, иногда они почти прямоугольные, что заставляет вспомнить орнаментальные рельефные пояски на приуральских и приобских изделиях (кат. №№ 4, 7, 10), где полоса часто не заполнена рядом кружков, а разделена на короткие более или менее квадратные отрезки, условно тоже называемые «перлами», хотя они совсем не схожи с жемчужинами. Пропорции элементов узора, высота рельефа тоже близки к подобным признакам северных орнаментов, где они встречаются на литых изделиях из бронзы и серебра. Ковш тоже литой, а такая техника очень редка в среднеазиатском серебре и неизвестна в иранском.

Наиболее разительное отличие рельефа на ковше от исламских сцен такого рода — в его композиционных принципах. Обычно средняя царская фигура, сидящая на троне, скрестив ноги, гораздо шире боковых стоящих фигур, что соответствует ее особой значимости (кат. № 59). Здесь же она странным образом сужена и уподоблена боковым.

(15/16)

Ножки трона похожи на ноги стоящих, а его кайма — на отделку пол их кафтанов. Это сходство явно входило в намерение мастера. Царь и его трон сливаются, на первый взгляд, в фигуру какого-то стоящего великана. Заметно снижено по сравнению с исламскими изображениями взаимодействие персонажей, которые обособлены друг от друга. Всё это отвечало собственным представлениям мастера о красоте, а они были совсем иными, чем у его иноземных предшественников. В стиле рельефа сказалась инерция художественного мышления, воспитавшегося на композициях с тремя стоящими фигурами, из которых средняя часто крупнее боковых. Такие композиции типичны для круглых металлических блях из Прикамья и Приобья (кат. № 52, Спицын, 1906, рис. 4, 53) и практически неизвестны в других землях. Интересна изданная Спицыным серебряная бляха Эрмитажа: на ней средняя фигура, в отличие от боковых, имеет «корону».

На ручке ковша изображены какие-то пушные зверьки, может быть, лисы. Лисицы хорошо известны в иранском искусстве, но фигурки такого рода животных были бы естественны и для произведений, изготовленных в центре торговли мехами, каким была Волжская Болгария. Придворные в отличие от персонажей сасанидских и исламских сцен приёма показаны без головных уборов. Арабского путешественника Ибн-Фадлана в 922 г. в Волжской Болгарии поразил обычай обнажать голову, находясь близ царя, противоречащий исламским правилам (Ковалевский, 1956, с. 136, 137, 153, 213, 281). Цилиндрическая невысокая корона царя на ковше не похожа на головные уборы владык исламских стран, скорее, напоминая упрощенный вариант короны императора в искусстве Византии X-XIII вв. (кат. № 69). Наконец, надо упомянуть сужающиеся книзу европеоидные лица персонажей, ничем не похожие на прочно утвердившийся в Иране и Средней Азии в XI в. «луноликий» идеал красоты, известный, в частности, для времени Газневидов (кат. № 59). Таким образом, этот необычный сосуд, видимо, можно считать изделием одного из городов Волжской Болгарии ¹. [сноска: ¹ М. Крамаровский даёт иную атрибуцию (кат. № 34, с. 85-89).]

Кроме Волжской Болгарии в Восточной Европе существовал ещё один центр производства, откуда на Обь привозили серебряные сосуды. Мастера этого центра тоже были связаны с традициями Средней Азии, но они ни в чём не подражали вещам северных народов. Их стиль занимает как бы промежуточное положение между позднесогдийским — начала IX в., тоже среднеазиатским, но более поздним, саманидским — второй половины IX-X вв. и мадьярским — самого конца IX-X вв. (Marschak, 1986, S. 344-347). Вещей этой, назовем её раннемадьярской, группы нет ни в самой Венгрии, куда мадьяры пришли в последние годы IX в. и где найдено множество прекрасных оригинальных серебряных изделий X в., ни вдоль пути их переселений на протяжении VIII-IX вв. от Башкирии, через Придонье, Северный Кавказ и Причерноморские степи. Есть они только на Волге, в Прикамье и в Приобье (кат. №№ 53-55). Такая география находок позволяет сделать вывод, что серебряные сосуды с изображе-

(16/17)

нием льва или всадника, круглая бляха (?) с всадником и бляха от характерной венгерской сумки с фигурами львов сделаны не в Венгрии, но остаётся неясным, где же они изготовлены. Н.В. Фёдорова предположила, что делали их в так называемой Великой Венгрии, по венгерским источникам расположенной близ Волжской Болгарии, и, вероятно, совпадающей со страной башкиров у восточных географов (Fedorova, 1990). По сведениям некоторых авторов X-XIII вв., башкиры — тюрки, что соответствует тюркоязычности современного башкирского народа. Однако средневековые классификации народов не были лингвистическими. Византийцы, например, самих венгров называли в начале X в. «западными турками» и просто «турками». Араб ал-Гарнати, в XII в. живший в Венгрии, называет венгров башкирами, а ал-Балхи (X в.) знает две Башкирии: близ Урала и в современной Венгрии. Вполне вероятно, что наряду с угорским языком своих предков жители Великой Венгрии пользовались и тюркским, сначала для международного общения, а затем и между собой. Во всяком случае, в XIII в. там ещё говорили на угорском диалекте, понятном венгерскому монаху Юлиану.

В башкирских землях найдено много согдийских сосудов VII — начала IX вв., там есть даже целые клады согдийского происхождения. Это объясняется тем, что башкирские отряды грабили, а башкирские проводники сопровождали караваны, шедшие из Средней Азии, как об этом известно для несколько более позднего времени. Именно там определились связи венгров со Средней Азией.

Однако оригинальный стиль ранневенгерского серебра не мог сложиться просто в результате эксплуатации торговых путей. Должны были появиться собственное производство предметов роскоши и школы мастеров, спрос на изделия которых обеспечивала местная знать со своими не только материальными, но и идейно-художественными потребностями. Эти условия обычно создавались в государственных и предгосударственных воинственных образованиях с кочевым и осёдлым населением. Между тем в Великой Венгрии (слово «Великая» означает не большая, а первоначальная) после ухода тех венгров, которые в конце концов пришли в Венгрию, не существовало ни центральной власти, ни городской жизни. Кроме того, если бы сосуды делали в Великой Венгрии, то странным было бы, что они совсем не похожи на работы волжскоболгарских мастеров, живших рядом с ней.

В IX в. сплочение венгров в союз семи племён во главе с воеводами произошло в стране хазар, где венгры были то друзьями, то противниками хазарского правительства. Их главный воевода, обладавший фактически княжеской властью, даже женился на хазарской принцессе. Не позднее 830-х гг. они переселились в степь между Доном и Дунаем, в страну, названную ими Ателькузой, где их княжество достигло могущества во второй половине IX в. В конце IX в. главой венгров считался уже не воевода, а князь. Вещи венгерского круга на Волге, Каме и Оби никак не старше прихода венгров в Ателькузу. Надо сказать, что стиль их совсем не похож на тот, который засвидетельствован в VIII-IX вв. в хазарских землях, где сложилась своя, так называемая салтово-

(17/18)

маяцкая культура (образец этого стиля кат. № 27), хотя пути формирования обоих стилей очень похожи: местные мастера брали за образец несколько попавших в их мастерские через знатных патронов согдийских и хорасанских сосудов, а затем развивали и варьировали мотивы их декора. Канал передачи традиций от страны к стране был при этом очень узок. Венгерские мастера имели более поздние образцы, чем хазарские: не VIII, а IX в. Конкретные признаки двух стилей совершенно разные, хотя в более позднем венгерском искусстве X в. прослеживается и салтовское (хазарское) наследие.

Итак, мы сталкиваемся с явным противоречием: с одной стороны, собственный стиль ранневенгерского предгосударственного образования не мог появиться до того момента, когда обособилось к западу от Дона само это образование, с другой стороны, ранневенгерские вещи находят в Прикамье и Приобье, рядом с Великой Венгрией, а не в Ателькузе или по соседству с ней. Остаётся думать, что между Ателькузой и Великой Венгрией сохранялись тесные связи через хазарскую территорию, так как венгры после 830-х гг., по вероятному предположению М.И. Артамонова, находились в сфере хазарского верховного суверенитета (Артамонов, 1962, с. 343-348). В X в., когда венгры уже ушли в современную Венгрию, а степи заняли враждебные им тюркоязычные печенеги, эти связи прервались, и серебряные изделия нового венгерского стиля на Урал и за Урал больше не привозили. Если исходить из самих вещей, то для некоторых изображений и орнаментов на них можно найти среднеазиатские и иранские аналоги скорее X, чем IX в., хотя сосудов IX-X вв. слишком мало, чтобы утверждать, что признак, известный по уникальному образцу X в., не мог появиться уже в IX в. Осторожность требует учесть ещё одну возможность: сосуды венгров и мастера, их изготовлявшие, могли попасть к пришельцам-печенегам. Обилие у печенегов золотых и серебряных сосудов обратило на себя внимание восточных купцов (Гардизи). Сами печенеги оковывали золотом и серебром чаши из черепов. Убив русского князя Святослава в 972 г., печенежский князь сделал из его черепа чашу, «оковав его» золотом, а «головы» других убитых русов — серебром. Летописец XII в. писал, что в его время чаша из головы Святослава хранилась у печенежских князей, а пили из неё князь с княгиней, говоря: «Каков был сей человек, таким пусть будет тот, кто у нас родится».

Изображения охотящихся всадников в короне, конных воинов и львов связывались с представлениями о царственности и доблести, имея, по-видимому, у кочевников и магическое значение. У венгров с их только возникавшей монархией образ государя с ловчей птицей в руке, заимствованный из Средней Азии или из Ирана, мог играть особую роль, напоминая воинам о том, что они теперь имеют князя и обязаны повиноваться ему. Наличие тяжелой конницы, отраженное блюдом из Приобья (кат. № 54), связано с укрупнением масштабов военных действий, когда грабительские набеги малых отрядов сменились походами хорошо организованного войска. В X в. борьба с венгерскими всадниками, которые с боями прошли по всей Западной Европе, ускорила развитие конного рыцарства. Отражавшие новые веяния в настроениях венгерского общества изображения

(18/19)

всадников вызывали суеверный страх. Чтобы лишить их магической силы, мастера поступали по-разному, рисуя воина без оружия (хотя и в доспехах), без лица или только без рта. Исчезновение воинской тематики в Венгрии X в. говорит о том, что их уловки в конце концов не смогли преодолеть опасений потребителей.

Серебряные сосуды из приобских и прикамских находок — новый и своеобразный источник по истории молодых государств Восточной Европы, основанных кочевниками, показывающий, как существенно отличалась культура волжских болгар с их северными связями от культур хазар и венгров и как все они, приобщаясь к государственности, обращались к традициям старых цивилизаций Среднего Востока.

В то же время в Приобье найдены и сосуды, привезенные из далеких стран ислама, как, например, тонкостенные полусферические чаши из высокооловянистой бронзы (кат. №№ 57, 58). Их делали в Иране в IX-XI вв. и украшали орнаментом, нанесенным с помощью циркуля. Такие чаши в большом количестве привозили в Волжскую Болгарию, встречаются они также и на Руси, в Южной Сибири и, конечно, в самом Иране. Сейчас они потемнели, но в своё время напоминали золото.

Реже встречаются серебряные сосуды, украшенные чернью, но в Западной Сибири их найдено немало. В X-XI вв. такие сосуды производились во всех исламских странах: от мавританской Испании до владений Газневидов в Афганистане. На север в XI в. завозили изделия более восточных земель. Из них выделяется прямоугольный поднос, выполненный для шаха Хорезма в 1034-1041 гг. (кат. № 60).

Два кувшина изготовлены в разных центрах. Один их них с мелким спиральным узором, который служит фоном для арабской надписи, был сделан на продажу любому, кто хотел и мог купить его (кат. № 63). Другой имеет надпись с именем заказчика (кат. № 62). Среди тех, кто заказывал такие сосуды, были и коронованные особы и люди без титулов, мужчины и женщины. Второй кувшин отличается от первого фоном надписей: он не простой спиральный, а с маленькими виноградными листиками. Каждый из этих видов фона характерен для определённого района: спирали без листиков — для северо-восточного Ирана (в частности, Гургана в Прикаспии), а листочки — для Тохаристана (современный северный Афганистан).

В середине и третьей четверти XI в. туркмены-сельджуки создали огромную империю, охватившую земли от Тохаристана на востоке до Малой Азии и Сирии на западе. Воинские власти этого государства, как и правящая династия, были тюркские, а гражданская бюрократия, в основном, персидская. Городская культура западных районов сельджукского султаната подпала под сильное влияние со стороны Ирана и, особенно, Хорасана — первоначального ядра государства. Единство империи оказалось очень недолгим, и с конца XI в. начался её распад на отдельные княжества, хотя историки искусства обычно не только весь XII в., но и частично и XIII в. относят к «сельджукскому периоду».

При Сельджуках разразился так называемый серебряный кризис, начало которого относится к более раннему времени. Сократилась чеканка серебряной монеты, уменьши-

(19/20)

лась доля серебра в монетном сплаве, а затем выпустили вместо серебряных дирхемов медные, лишь посеребренные монеты. Особенной глубиной этот охвативший исламский мир кризис отличался в восточных районах. С начала XI в. серебряные дирхемы перестали привозить из Средней Азии в Восточную Европу. Серебряные сосуды из восточного Ирана и Тохаристана доставляли в Прикамье и Сибирь несколько дольше, но количество их резко сократилось к началу XII в.

Зато в XII-XIII вв. на север стала попадать посуда из серебра выделки более западных регионов: Сирии, армянского Киликийского государства на юге Малой Азии, Византии, Западной Европы, причем предметы роскоши из этих столь разных стран нередко оказываются во многом похожими друг на друга. Такое сходство связано с ростом культурных связей в эпоху крестовых походов после захвата крестоносцами Палестины и части Сирии в самом конце XI в. В этом отношении очень интересен прямоугольный поднос (кат. № 65), в декоре и форме которого сказываются перенесенные на Ближний Восток при Сельджуках традиции Средней Азии и северного Ирана в сочетании с особенностями искусства христианских государств Сирии и Малой Азии. При этом сам поднос изготовлен несомненно мастером-мусульманином для мусульманского заказчика. Найден он в Барсовом Городке.

Поднос был заказан сановником в ранге вазира, титулы которого точно совпадают со званиями Ибн-Шазана, служившего в третьей четверти XI в. сельджукскому правителю Балха (Marschak, 1986, S.108, 109, Abb. 138, 139), почерк надписи, хотя он и несколько более поздний, и ее орнаментальный фон с чернью тоже восходят к балхско-тохаристанской школе (кат. № 62), а благие пожелания той же надписи и характерные фигуры фантастических животных с ремнем на груди восходят к кругу североиранских изделий, таких, как чаша правительницы Гургана близ Каспийского моря во второй четверти XI в. (Marschak, 1986, Abb. 146). Наконец, простое прямоугольное поле без угловых треугольников, ставших обязательными во второй половине XII в., делает этот поднос очень похожим на тот, который в XI в. был изготовлен для шаха Хорезма (кат. № 60).

Аналоги XI в. на востоке ведут в разные земли, которые были объединены в середине этого столетия Сельджукской империей. Однако небывалая для XI в. пышность, даже вычурность убранства заставляет думать о более позднем времени. Расположение надписей в две строки и медальон в центре встречаются в Хорасане (и в землях к востоку от него — в Афганистане и Средней Азии) на бронзовых подносах XII — начала XIII вв., но других признаков этих поздних изделий нет на барсовском подносе. Дата этого подноса — в пределах от конца XI в. и до середины XII в. — едва ли вызывает сомнения, но где он был сделан, определить не так легко. Дело в том, что для этого времени нет бесспорных образцов с точной привязкой к историческим лицам или городам, а Сельджукская империя, в которой разные традиции, развивавшиеся обособленно до середины XI в., то влияли друг на друга, то вновь обособлялись, была обширна и недолговечна.

(20/21)

Надо учесть, однако, аналоги не только в Иране или Средней Азии, но и в более западных землях. Не останавливаясь на мелких деталях, сближающих поднос с изделиями мастеров Сирии, назову только то, что полностью отсутствует в иранском серебре, но есть на чаше XII в., найденной в Тарту и относящейся к византийскому, в широком смысле слова, кругу. Это прежде всего четырёхлопастные поля, обведённые как бы пунктирной линией, выполненной чеканом, в которых на черневом фоне помещены ромбы с трилистниками на концах (Банк, 1962; Даркевич, 1975, с. 118-131, 150, 193, 215-219, 221, 229, 232, 233, 267, 274). Стилистически фигурные медальоны с бегущими фигурками зверей на черневом фоне, которые украшают борт подноса, по своему динамизму напоминают медальоны с как бы летящими воинами на этой чаше.

Глубокие ложбины, делящие поле борта подноса, тоже неиранские. Они встречаются в XII-XIII вв. на украшенных чернью серебряных сосудах армянского государства на юге Малой Азии — Киликийского царства (Банк, 1978, с. 58-61; Маршак, 1985, с. 139-144; Marschak, 1986, S. 116-119, Аbb. 152-154, 157), тесно связанного с крестоносцами Сирии, и в Западной Европе (например, кат. №№ 72, 74).

От сосуда к сосуду, т.е. от одной художественной школы к другой, переходили приёмы украшения, формы, образы. Поэтому, когда на них нет клейм и точных надписей мастеров, серебряные сосуды часто становятся загадкой для учёных. Если приблизительные даты можно всё же определить в пределах сравнительно небольшого отрезка времени, то о месте производства судить гораздо труднее, и споры специалистов длятся десятилетиями.

Так происходит, например, с интересной группой светских византийских или невизантийских, но выполненных под византийским влиянием сосудов. К этой группе относятся тартуская чаша, о которой только что шла речь, и другая чаша, схожая с ней по форме и композиции узора (кат. № 66), найденная в кладе XII-XIII вв. в том же Барсовом Городке. Сохранилась она полностью с навершием и поддоном, которые отпали у тартуской. По ней можно судить, как выглядели в свое время другие чаши, от которых остались только крышка без навершия (кат. № 72) и с чужим навершием (кат. № 74) или только резервуар без крышки и поддона (кат. № 73). Похожей была только форма сосудов, а декор их различался, причем иногда очень сильно. По изображениям и орнаментам выделяются две группы светских чаш, связанных с византийской традицией, и несколько групп западноевропейских церковных и светских сосудов.

Две «византийские» группы по декору находят аналогии в чашах других форм и блюдах, вместе с которыми набирается достаточное количество вещей, чтобы убедиться в действительном обособлении групп друг от друга, а также от киликийской, хотя иногда всем трём приписывали общее константинопольское происхождение и дату около середины XII в. (Даркевич, 1975). Различительных признаков оказалось много: от бросающихся в глаза до почти незаметных. Здесь нет возможности описать их все, так что речь пойдёт только о нескольких наиболее отчётливых. Одна из групп определенно, без

(21/22)

кавычек, византийская. В неё входят крышка от чаши (кат. № 68), чаша с аркадой (Банк, 1978, с. 51-54, рис. 34-36), чаша с пиром императрицы (кат. № 67), два блюда с четырьмя крылатыми львами в центральном медальоне (Банк, 1978, с. 56-58, рис. 43). К ней принадлежит и бронзовый диск канделябра из монастыря Св. Екатерины на Синае (Bouras, 1991). Датируется группа XII в. по русской надписи XII в., нацарапанной поздним владельцем на дне чаши с пиром, и по находке блюд в кладе с византийскими монетами, зарытом, вероятно, в 1189 г. у Татар-Паэарджика (название более позднее), когда Фридрих Барбаросса шёл через эту местность на Балканах в крестовый поход. На всех сосудах есть грубоватый рисунок, оставленный резервом на фоне из точек. Рельефные изображения двух чаш видны только с лица, их изнанка скрыта вторым внутренним листом металла, линии ровные. Черни нет ни на одном из сосудов этой группы. Изображения разнообразны и сложны, они находят много аналогий в византийских памятниках, но их расположение часто довольно случайное. Так в композиции с пиром императрицы ничем не выделена сама фигура государыни, теряющаяся среди других деталей. Есть одна греческая надпись (кат. № 67). Растительный орнамент образует округлые медальоны. Узор его статичен. Листья и пальметты прорисованы без особой тщательности.

Во вторую группу входят чаши из Тарту и из Барсова Городка (кат. № 66), а также блюдо, найденное в Болгарии вместе с византийскими монетами и с блюдами с крылатыми львами. Это блюдо соответственно датируется не позднее 1189 г. Чаши происходят из кладов XII в. (Тарту) и XIII в. (Барсов Городок). У сосудов этой группы рельефов и точечного фона нет. Рисунок очень тщательный и при этом динамичный, в линиях заметен слегка пунктирный ход переставляемого острия чекана. Пальметты и листья стилизованы и сведены к нескольким типам, напоминающим восточные узоры сельджукского времени, но сохранившим известное своеобразие. Орнамент образует звёздчатые фигуры, сплетённые между собой, в нём нет круглых медальонов. Звери нарисованы элегантными и упругими линиями. Их движение передано очень убедительно. Они находят аналогии в сирийском (Ulbert, 1990, Abb. 10, Taf. 2) и армянском (Фёдорова, 1982) искусстве. Вторая группа более обособлена от собственно византийской традиции, её связи с Востоком яснее.

С обеими группами по разным признакам сближается ещё одна, состоящая из двух похожих друг на друга ваз, найденных в Чернигове и в Вильгорте в Прикамье (Орбели, 1938; Даркевич, 1975; Банк, 1978, с. 58-61, рис. 45-49; Marschak, 1986, Аbb. 152-154, 157 и др.). В Приобье таких ваз не находили, но их нельзя забывать для полноты картины. Обе чаши сочетают рельеф, открытый с оборота, и звёздчатый узор с чернью фонов. Чернь в отличие от второй группы не сплошная, а из маленьких спиралей. На таком фоне резервом оставлены фигуры и побег растительного орнамента, все это выполнено очень похоже на работы мастеров Сирии (Ulbert, op.cit.). Сюжетные изображения находят византийские аналогии, но стиль их далёк от византийского. Наиболее вероятная из предложенных атрибуций — армянское царство в Киликии (Орбели, 1938;

(22/23)

Банк, 1978, с. 58-61). Во всяком случае попытки обособить вазы друг от друга и приписать их на основании оттенков стиля разным странам абсолютно не оправданы.

Первая группа обоснованно отнесена к византийской провинциальной продукции (Банк, 1962; 1978, с. 62-63).

Сложнее обстоит дело со второй группой. Она сильно отличается и от обеих киликийских ваз, и от византийских сосудов первой группы, и от сирийских изделий, но связана с традициями каждой из этих стран.

Чаша из Барсова городка не только по форме, но и по звёздчатой композиции узора со вписанными фигурами зверей, птиц и чудовищ близка западноевропейской чаше начала XIII в. (Marschak, 1986, Abb. 151), так что надо учитывать и соприкосновение с «франками», как называли на востоке европейцев-католиков. Блюдо из Болгарии по звездчатой сложной композиции в центре близко как к иранскому образцу (Fehérvári, 1976, fig. 28b — дно изделия XII-XIII вв., вырезанное из бронзового блюда XI — начала XII вв.), так и к орнаменту «чаши св. Сигизмунда» (Франция?, начало XIII в., Skubiszewski 1965, с. 24, 30; Даркевич, 1975, с. 221, рис. 360, 361), а по веточкам в полях между звёздчатыми переплетениями — к деталям орнамента прямоугольного подноса из Барсова Городка (кат. № 65). Надо отметить, что восточные примеры несколько старше западных, что, возможно, говорит о подражании Востоку на Западе. Такой широкий круг аналогий заставляет думать о пограничье между византийским и иранским мирами, где местная христианская культура была не столь греческая, сколь армянская и сирийская, и куда при этом крестовые походы привели людей Запада, как о месте выделки чаш и блюда этой группы. К этому пограничью относилась, в частности, область Эдессы в верхней Месопотамии, принадлежавшая франкам-крестоносцам с 1098 по 1144 гг., а затем перешедшая к исламским правителям. В ней жили армяне, эмигрировавшие туда в XI в. и игравшие важную роль при франках, но немало было также сирийцев и греков, оставшихся со времени византийского правления в X-XI вв. При франкских графах сохранялись и «острова» с мусульманским населением, как, например, город Сурудж, где было много ремесленников, и его окрестности. После падения графства в Эдессе сохранилось местное христианское население: в 1160-1170 гг. там переписывали и украшали армянские Евангелия (Измайлова, 1978). Графство считалось одним из самых богатых феодов крестоносцев, так что граф Эдессы, как и князь Антиохии, были богаче короля Иерусалима, своего номинального суверена. Серебряные сосуды второй группы могут быть отнесены к Эдессе и её округу сугубо предположительно. Их могли делать и в других городах вдоль менявшихся с каждой войной границ между мусульманскими сельджукскими княжествами и христианскими государствами крестоносцев в принадлежавших прежде Византии землях. Особая манера рисовать побег со стилизованными листьями сближает между собой все сосуды этой группы, но на блюде из Болгарии нет черни, на чаше из Тарту она сплошь заполняет фоны и идёт вдоль линий рисунка, а на чаше из Барсова Городка полосы черни делят орнаментальное поле на звёдчатые участки.

(23/24)

Кроме того, на барсовской чаше изображения птиц, зверей и чудовищ сплошь заполнены ею. Полное отсутствие орнаментально разделанных фонов с чернью отличает все три предмета от светских киликийских и сирийских изделий. Впрочем, на бесспорно киликийском церковном серебре черни нет совсем (Каковкин, 1975).

В обширном Киликийском царстве, где население тоже было смешанным, и на соседних с ним территориях работали, очевидно, мастера нескольких школ, причём распределение вещей по этим школам не означает ещё, что можно точно установить, к какому народу принадлежал тот или иной мастер. Кроме того, кем бы ни были создатели сосудов второй группы, они рассчитывали на любого покупателя и поэтому не помещали надписей ни на каком языке и не обращались в своём творчестве к религиозной или политически прокламативной тематике.

Серебряные сосуды разных стран хорошо сопоставляются между собой, поскольку заграничные дорогие вещи всегда вызывали интерес и подражания, однако их сравнение с произведениями других видов искусства редко выявляют точные аналогии. Тем не менее некоторые особенности чаши из Барсова Городка напоминают в той или иной степени детали и композиционные приёмы армянской книжной графики. Листья узора на шаровидном навершье её крышки напоминают, в частности, некоторые детали лиственного орнамента Евангелия, переписанного в Эдессе в 1171 г. (Измайлова, 1978, рис. 1, 3, 4, 6в, 8б). Фигурки зверей в сочетании с растительным побегом и сами по себе в известной мере схожи и с соответствующими деталями декора не только армянских, но и тех византийских рукописей, которые считают никейскими начала XIII в. (Пуцко, 1982, с. 102-123, рис. 9, 10, 19).

Богаче параллели с более поздними армянскими рукописями второй половины XIII в. и первой половины XIV в. Длинные свисающие набок шапки сфинксов чаши есть на сфинксах и сиринах заставок и миниатюр этого времени (Дурново, 1967, рис. 48; Settis-Frugoni 1973, fig. 1, p. 14). В искусстве других стран такие шапки вообще неизвестны. Очень похожи на чаше и миниатюрах легкие фигуры животных, сходно членение орнаментальной композиции на фигурные поля с помощью переплетающихся полос из дуг и отрезков прямой и заполнение этих полей фигурами вздыбленных зверей на фоне растительного побега (например: Miniature Arménienne, 1984, Pls. 17, 21, 111, 119, 139). Миниатюристы этого времени обратились к орнаментальным композициям, задолго до них выработанным в декоративно-прикладном искусстве, поскольку чаша из Барсова Городка может быть датирована не позднее, чем первые десятилетия XIII в. по сходству ее с другими сосудами той же группы, которые бесспорно изготовлены в XII в., и по составу клада, в котором она найдена.

Таким образом, сосуды, определенные A.B. Банк, иногда предположительно, как провинциально-византийские, представляются теперь выполненными в XII в. на бывших землях Византии у её восточных пределов и в самой Византии.

Что же касается противопоставления вполне византийских вещей, которые здесь включены в первую группу, константинопольским произведениям, то A.B. Банк писала об

(24/25)

этом, учитывая различие превосходного качества церковного столичного серебра и грубоватой выделки этих светских сосудов. Светское серебро столичного уровня для XII-XIII вв. тогда не было известно.

Теперь, однако, положение меняется. Дело в том, что в селении Мужи найден клад из четырёх предметов; в него входят блюдо на поддоне (кат. № 69), две крышки от чаш (кат. №№ 72, 74), к одной из которых приклепана шаровидная ручка от несохранившейся третьей подобной крышки, и резервуар чаши, поддон и крышка которой утрачены (кат. № 73).

Блюдо похоже на вещи византийской группы, но выполнено несравненно лучше, чем они. Оно очень важно для истории искусства, и о нём надо будет писать очень подробно, но сначала обратимся к другим вещам, имевшим ту же форму, что и «византийские» и «эдесские» чаши, о которых только что шла речь. Все три крышки и чаша похожи на сосуды конца XII — начала XIII вв., изготовлявшиеся в Западной Европе: по предположениям разных учёных, на территории современной Бельгии или в Англии, в северной или юго-западной Франции или в северо-западной Германии. Завезли на Обь скорее всего большую партию серебряных сосудов. Однако затем произошло какое-то событие (кораблекрушение? разграбление? делёж или раздача даров после оптовой покупки?), которое привело к тому, что человеку, позднее зарывавшему клад, достались чаша без ножки и крышки и две крышки от других чаш, а также блюдо, сохранившее свой поддон.

О такой же чаше с крышкой говорится в средневековом рассказе о щедрости «юного короля» Генриха — брата Ричарда Львиное Сердце: «Один бедный рыцарь увидел однажды крышку от серебряной чаши и подумал: “Если мне удастся её похитить, мои домашние будут обеспечены на многие дни”, и украдкой взял е`. Мажордом, убирая со стола, пересчитал серебро. Обнаружилось, что нет крышки от чаши. Стали кричать об этом в один голос и принялись у двери обыскивать рыцарей. Король-юноша приметил того, у кого была эта крышка, и, тихонько к нему подойдя, прошептал: ЭПередай крышку мне: меня не станут обыскивать.” Устыдившийся рыцарь так и сделал. Король-юноша возвратил ему и вручил эту крышку за дверью, а позднее, распорядившись вызвать его к нему, отдал ему и саму чашу». (Жизнеописания трубадуров. 1993, с. 348-349).

Привоз состоялся, судя по датам вещей, в XIII в. Вообще западноевропейских вещей на Оби найдено немало. Вероятно, в конце XII в. после поражения новгородцев в 1193 г. и в первой половине XIII в. существовал морской путь вокруг Норвегии. Позднее этот путь в Приобье был оставлен, и русские, прежде всего новгородцы, монополизировали торговлю мехами с немецкими купцами, не пуская своих иноземных партнеров в Югру, которую Новгород в договорных грамотах со второй половины XIII в. официально объявил своей волостью, хотя он и не освоил её в полной мере. В Новгороде югорскими товарами торговало купеческое объединение Югорщина. В конце XIII в., по данным ал-Омари, путь из лесостепного Приобья в страны франков шел через Болгар и Русь (см.ниже с. 43).

(25/26)

Провинциально-византийская чаша с древнерусской надписью XII в. на дне, очевидно, побывала на Руси перед тем, как попасть на Обь (если только она действительно была найдена на Оби — см. кат. № 67), но кроме нее русских надписей в Приобье не известно вплоть до рубежа XVI-XVII вв. Новгородцы, как отмечено выше, не снабжали серебром местных князей, напротив, они его у них забирали. Русских вещей XI-XII вв., причем довольно бедных, в Приобье найдено немного (Могильников, 1991, рис. 3, 4, 7).

Блюдо на поддоне — это шедевр, о котором, вероятно, будут размышлять поколения учёных. Связанную с ним тематику невозможно исчерпать в пределах введения к этому каталогу и соответствующей каталожной статьи (№ 69). Остановимся только на некоторых аспектах. Прежде всего, совершенно очевидны черты, общие у него и у византийских, хотя и провинциальных, изделий XII в. Высокий поддон, довольно грубой выделки, возможно, не первоначальный, но у блюд из Татар-Пазарджика со львами поддон таких же пропорций, так что при ремонте сохранился прежний характер профиля сосуда. Высокий поддон имело и блюдо мастера-крестоносца, работавшего в Сирии (Смирнов, 1909, илл. 93; Marschak, 1986, S. 113, Аbb. 142, 143). Рельефный борт блюда из Мужей напоминает гораздо более простой, но тоже имеющий выпуклые детали бортик упомянутых татар-пазаржикских блюд.

Канфаренные фоны и оставленный резервом рисунок плоского поля, сочетание такого рисунка на одной части сосуда с очень высоким рельефом на другой, рисунок стеблей, листьев, пальметок, сам характер медальонов, образованных лозой, с включенными в её витки фигурами, а также многое другое находит аналогии в вещах той провинциальной группы, в которую входили эти два блюда из Болгарии (ср. кат. №№ 67, 68). С чашами той же группы сближают блюдо из Мужей и такие изобразительные мотивы, как полёт Александра Македонского к небу на грифонах, коронованный человек на спине орла, битва всадника с копьем и всадника с луком. Сходство настолько велико, что объяснить его можно только родством традиций, в обоих случаях бесспорно связанных с Византией, и близостью дат выделки, хотя блюдо из Мужей, вероятно, немного моложе, о чём ещё будет идти речь.

Перечислив эти основные параллели, надо сказать, что со второй («эдесской») группой сходство гораздо слабее. Однако и бесспорные аналогии с первой нельзя называть полным тождеством. В каждой паре сопоставимых признаков есть различие, причём всякий раз видно, что отличие определяется более высоким мастерством того, кто создал блюдо, более строгими требованиями, которые он предъявлял к качеству рисунка и технического исполнения. Столичное, константинопольское происхождение мастера блюда весьма вероятно. Однако такой вывод, подтверждающий отнесение ранее известных вещей первой группы к византийской провинции, решает далеко не все проблемы. Он, в частности, не объясняет, откуда и когда пришли в Византию восточные и западные элементы композиции. Вопросы эти особенно трудны, поскольку на протяжении че-

(26/27)

тырёх веков, между VII и XI вв., известно всего четыре серебряных византийских сосуда IX-X вв. и ни одного VIII — начала IX вв. (Даркевич, 1976, табл. 57; Банк, 1978, рис. 29). Один ковшик грубоватой работы, датируемый XI в., стоит особняком, хотя по некоторым признакам и сближается с первой (провинциальной) группой. Остальные три сосуда — это кружки, выполненные первоклассными византийскими мастерами, но их формы и орнаменты в основном восточные, далекие от эллинистических основ византийского искусства. Сами кружки датируются не старше второй половины IX в. по аналогиям в серебре дунайской Болгарии и в украшениях византийских рукописей, тогда как их восточные аналоги определённо более ранние: их формы очень близки к формам согдийских керамических кружек VIII в. — подражаний серебру, причем в конце VIII-IX вв. в Согде кружки стали уже другими (Маршак, 1961). Орнаменты с фоном из мельчайших кружков в Византии IX-X вв. по рисунку ближе всего к китайским VIII в., когда неизвестный в Согде рельефный узор на таком фоне появился на китайских сосудах (Gyllensvärd, 1957, pl. 14). Формы керамических кружек Согда сохранялись в керамике Византии до конца X — начала XI вв. (Morgan 1942, pl. XIXb, с, fig. 51с).

Итак, не мастера IX-X вв., а их предшественники, работавшие в VIII в., решительно обратились к восточным образцам. Это был период, когда императоры Византии запрещали почитание икон и даже уничтожали их, покровительствуя в то же время чисто декоративному ориентализирующему направлению в искусстве. В послеиконоборческое время, в IX-X вв., и позднее в художественном ткачестве и металле сохранялись восточные мотивы, причём нередко они не заимствованные из исламского искусства своего времени, а более ранние, те, которые на Востоке потеряли популярность после VIII в. (Grabar, 1968). Глубочайшее потрясение, которое перенесла во время иконоборчества в VIII-IX вв. вся Византия, сменилось позднее возвратом к античным истокам, но и в IX-X вв., и в XII в. художники Константинополя и провинции не раз воспроизводили синхронные им исламские образцы. В XII в. император Мануил Комнин даже построил приёмный зал дворца со сталактитовым потолком по образцу зданий, строившихся тогда в странах ислама.

Блюдо, найденное в Мужах, никак не старше XII — начала XIII вв., но среди восточных мотивов его декора лишь в нескольких пальметках узнаётся орнамент, присущий именно XII-XIII вв. Таковы трёхчастные почти симметричные листья с удлинённой средней лопастью, имеющей на конце нарушающий симметрию завиток (например, между правой рукой и головой человека, сидящего на орле). Они находят аналогии, хотя и не близкие, на чашах трех групп, о которых уже шла речь (Даркевич, 1975, рис. 76, 89, 92, 180) и сельджукском иранском серебряном блюде XII в. (Смирнов, 1909, илл. 151). Парные узкие отогнутые вниз лопасти одной пальметки (под всадником с луком) бесспорно пришли из исламского искусства. К концу XII в. этот мотив распространился от Средней Азии до Малой Азии (например, Коран 1186 г. — Grabar, Ettinghausen, 1987, fig. 379, или Чарынтир из Муша самого начала XIII в. — Орнаменты армянских ру-

(27/28)

кописей, 1978, табл. 30). «Сельджукский» облик у большой двухчастной полупальметты наверху между двумя композициями с колесницами, которая напоминает узоры XIII в. Однако в орнаменте блюда новые детали вошли в систему, сложившуюся ещё в иконоборческий период: фон состоит из мельчайших кружков, нанесенных пунсоном так, как делали на Востоке, причём по соотношению оставленных резервом фигур и орнаментов к фону, по общему ритму побега ближе всего к блюду из Мужей согдийский поднос конца VIII в. или, скорее, начала IX в. (Marschak, 1986, Abb. 82-85). Сходна даже сама манера проведения линий. Хотя на согдийском подносе виноградная лоза имеет ещё довольно реальные листья, но есть на нём и стилизованные детали, уже очень сходные с деталями блюда. Это не только простые полупальметки, которые известны для ряда эпох, но и более редкие мотивы, как, например, виноградный лист с завитком на конце. Тот же поднос даёт аналогии к совсем невизантийским птицам блюда с их приострённым и изогнутым хвостом, а крыло одной из птиц подноса с волнистой линией вдоль верхнего контура трактовано очень похоже на некоторые столь же условные хвосты на блюде (ср. Marschak, 1986, Abb. 85). Полупальметки блюда с волнистой линией внутри, которая повторяет изгибы контура, сходны с деталями растительного узора на кружковом фоне согдийского ведёрка начала IX в. (Даркевич, 1976, табл. 14, 5, 6). Они родственны также, хотя и не столь очевидно, многочисленным пышным византийским листьям с отогнутым краем.

Надо отметить, что в согдийском серебре и, в частности, на подносе, о котором шла речь, немало византийских элементов декора. Обмен художественными идеями шёл в VII-VIII вв., когда среднеазиатские купцы везли на север не только иранские и сделанные на их родине, но и византийские вещи. На некоторых константинопольских сосудах тоже есть согдийские и хорезмийские надписи, нанесённые промежуточными владельцами перед привозом на Урал. В том, что согдийцы подражали прославленным византийским образцам, нет ничего удивительного, а вот то, что влияние шло и в обратном направлении, представляется несколько неожиданным, хотя, если вспомнить роль согдийцев в торговле по Шёлковому пути, вполне естественным.

Столичные мастера сохранили фон, равномерно заполненный мелкими кружками, и в средневизантийский период, а их провинциальные подражатели упростили его, превратив в XII в. в точечный. Византийские чаши XII в. с рельефным декором выпуклого тулова и плоским с точечным фоном узором на вертикальной горловине (одна из них кат. № 67) издавна сопоставлялись специалистами с сосудами, которые теперь признаются согдийскими (например, Skubiszewski, 1965). В Средней Азии в IX-X вв. фон из мелких кружков оставался обычным. Позднее и там, и в Иране он не исчез совсем и применялся вместе с другими фонами на отдельных частях декора. На серебряной посуде этих стран и зоны степей такой фон вновь стал общепринятым уже в XIII в., при монголах, вместе с китайскими мотивами растительного орнамента (см. кат. №№ 76, 78). При этом уже в конце IX-X вв. в Средней Азии рисунок побега далеко отошёл от согдийских образцов (Marschak, 1986, Аbb. 115, 118, 126).

(28/29)

В византийской керамике восточные по своему происхождению орнаменты чаш и блюд XII в. часто очень похожи на декор серебра и, в частности, на узоры блюда из Мужей. Расхождение в развитии орнамента чаш, их крышек и блюда, с одной стороны, и орнаментов на церковном серебре, с другой, которое A.B. Банк отметила как помеху для византийской атрибуции светских сосудов, восходит, видимо, уже к IX-X вв., времени македонской династии, когда обновилось искусство Византии. Промежуточную группу образуют кружки этого периода, на которых растительные и зооморфные мотивы во многом, как оказано выше, восходящие к китайскому металлу VIII в., близки, однако, и к декору константинопольских рукописей и столичного церковного серебра X-XI вв. (Банк, 1978, рис. 29; Даркевич, 1976, табл. 57). В столице с IX в. существовали, вероятно, обособленные мастерские по производству разного рода серебряных изделий, причём они имели свои собственные медленно меняющиеся технико-стилистические особенности.

Таким образом, восточные элементы форм и декора провинциальных византийских вещей в какой-то мере унаследованы от столичной светской традиции, издавна включившей их в себя, а те из них, которые близки к современному им «сельджукскому» искусству Востока, могут быть результатом как непосредственного, так и опосредованного столицей влияния.

Старые восточные черты лучше сохранились в столичной, чем в провинциальных школах, хотя в ней тоже происходило приспособление их к художественным представлениям византийцев. С этим связано спокойное, равномерное заполнение и замкнутость каждой части композиции, в которой динамичны лишь детали при уравновешенности и статичности целого. С точки зрения стиля все византийское серебро: и церковное, и светское — при всех отличиях школ противостоит «эдесской» и «киликийской» группам, в которых динамика деталей гораздо больше сказывается в общем впечатлении от декора.

На блюде замечателён контраст объёмных, выполненных в высоком рельефе фигур середины, а также скульптурного орнамента бордюра с лёгкими, как бы недорисованными фигурами бокового поля, которые именно из-за своей невесомости хорошо вписываются в витки побега. Эллинистический прием «non finito» и стройность пропорций — характерные черты фигур блюда, близкие к манере палеологовского времени (конца XIII-XIV вв.), но уже искусство конца XII в., как теперь установлено, заложило основу палеологовского «возрождения». Сопоставление рельефной середины и плоского бокового поля есть на романской патене 1170-х гг. из Вильтена (Skubiszewski, 1982, Abb. 20), где оно связано, возможно, с византийским влиянием.

На блюде рельефы медальона сохраняют лёгкость, а линейные рисунки поля — объёмность. При разнообразии приёмов, применённых при работе над разными частями, стилистическое единство произведения прослеживается во всём, вплоть до мельчайших деталей. Центральный медальон и бордюр закраины отделены от бокового поля полосками с зигзагообразным узором, образованным чередующимися вдавлениями по обоим

(29/30)

краям этих полосок, глубина вдавлений достаточна, чтобы полоска получилась рельефной, так что переход от высокого рельефа центра и бордюра к ровной поверхности между ними становится более плавным. Такие полоски встречаются в серебре Византии и находившихся под её влиянием соседей в XII-XIV вв. (ранние примеры см.: Byzantine Art, 1986, cat.no. 208, р. 19; Temple, 1990, cat.no. 7).

Необычно высокий рельеф среднего медальона потребовал сделать внешний бордюр более выразительным. Вместо общепринятого монотонного ряда листьев аканта мастер блюда поместил небольшой лист с отогнутым наружу краем в глубокую выемку, занимающие среднюю часть крупного веерообразного листа с полукруглым краем. Эти большие листья, смыкаясь, образуют ряд, обогащённый дополнительными круглыми вставками. Характерное для Византии правдоподобие полностью потеряно, так как таких двойных листьев нет в природе, но динамизм резного рельефа оказался очень внушительным. Прямых аналогов этому узору я не знаю, но та же динамика фантастических не то листьев, не то раковин, зазубренные края которых выделяются на фоне глубокой тени в середине других похожих на них элементов орнамента с полукруглой столь же зазубренной закраиной, есть в передающей рельеф орнаментальной книжной живописи Западной Европы самого конца XII в. (Zeit der Staufer II, Abb. 549, Kat. № 756, — Хелмштедтский Евангелиар, л. 12, об.). Глубокие выемки встречаются и на листьях бордюров западных серебряных чаш конца XII в., хотя и в этом случае нет полного сходства с обрамлением блюда (см. сноски к кат. статьям №№ 72, 73).

Фон среднего медальона как бы заткан мелким узором из завитков. Сам по себе узор вполне византийский vermiculé, но выполнен он не глубокими линиями или точками, а пунсонными кружками, что необычно, если не вспоминать об искусстве Дальнего Востока, однако он очень удачно перекликается с кружками фона бокового поля, которые чуть мельче. Сплошь затканные узором фоны фигурных композиций хорошо известны в Византии XI-XII вв. (Банк, 1978, рис. 30), на сельджукском Востоке и на романском Западе. Колесницу, трон, кайму одеяния в среднем медальоне украшает такой же узор, но выполненный пунктирными линиями из точек, а не кружков. Все поверхности фигур имели тончайшую разделку: растительный узор на плече грифона, пряди шерсти на его теле, розетки плаща, орнамент на колонке трона. Без такой проработки фигуры слишком резко контрастировали бы с узорной плоскостью, из которой они выступают. Смелые противопоставления каждый раз были умело смягчены мастером константинопольской выучки, который, видимо, знал и учитывал опыт художников Запада, но перерабатывал его с истинно византийской тонкостью и пышностью.

К тому же выводу приводит изучение сюжетных изображений на блюде. В среднем медальоне показан полёт Александра Македонского на грифонах, которые подняли его к небу. Этот эпизод первоначально отсутствовал в известном романе Псевдо-Каллисфена об Александре Македонском, но он был известен уже в IV в. н.э., а в X в. входил в ту константинопольскую версию, с которой делал свой латинский перевод романа Лев

(30/31)

Пресвитер (Millet, 1923; Банк, 1940). Иллюстраций к этому эпизоду много в Византии, на Руси и на Западе, а в странах ислама такие изображения редки и связаны с сильнейшим византийским влиянием (таково, например, Артукидское блюдо с эмалью, см. теперь Artuqiden Schale, 1995). С X в. известно два варианта композиции: полет на огромных птицах (но не на одной птице!) или на грифонах. Вероятно, второй вариант и возник потому, что с грифонами были отождествлены огромные, питающиеся падалью птицы, которые несли Александра и, как видно из латинской версии, назывались грифами. На изображениях грифоны встречаются гораздо чаще, чем птицы.

Александр поднялся так высоко, что увидел всю землю маленькой, как гумно, окружённое змеёй — океаном. Голодные грифы летели все выше, стремясь добраться до приманки, которую он поднял над своей головой, но затем они утомились и опустились на землю вместе со своим седоком. Полёт Александра в средневековой литературе — это предел человеческого могущества, говоря о котором, многие авторы не забывали упомянуть о тщете людских стремлений достичь неба в здешней жизни. Различные темы были связаны с волновавшим людей образом величайшего из земных владык, который дерзко, но безуспешно пытался достичь того, что доступно лишь Христу, которого ангелы вознесли на небеса. Полёт на грифонах — одна из этих тем, которая логически связана с другими. Когда о полёте рассказывают как об имевшем место в прошлом событии, обычно не обходится без более или менее строгой осуждающей оценки. Лишь в одном средневековом французском сборнике поучительных рассказов после сообщения о небесном и морском приключениях Александра говорится, что мы должны с таким же старанием стремиться овладеть навечно красотой небес, с каким Александр подверг себя опасному испытанию, чтобы увидеть землю и море (Dugrand, 1865, р.150). Это всего лишь сравнение. О стремлении Александра достичь неба в этой морализирующей концовке, видимо, не случайно, ничего не говорится. Речь идёт только о том, как сильно стремился Александр к своей цели «увидеть землю и море» и насколько сильнее должно быть стремление христианина к более высокой цели: посмертно овладеть небесной красотой. Тексты не позволяют нам сделать вывод о по-настоящему положительном отношении к полёту Александра Македонского в какой-либо из европейских стран. Искусствоведы попытались определить положительную или отрицательную оценку этого подвига по значению соседних изображений. Считали, что на Западе отношение было в ряде случаев отрицательным (Settis-Frugoni, 1973). Однако и там его полёт нередко имел положительное, скорее всего, аллегорическое осмысление (Schmidt, 1995). Можно привести такой пример. В Германии в XII в. была вышита подушечка, на которую клали реликвию. На одной стороне ее помещен Агнец Божий, а на другой — полёт Александра (Zeit d.Staufer, Kat. Nr. 796, Abb. 588-589). В таком сочетании едва ли возможно противопоставление грешной гордости Александра и его ложного триумфа жертвенному смирению Христа и его истинному торжеству, поскольку, благочестиво украшая предмет, связанный с культом какого-то святого, не нужно было напоминать кому-то о

(31/32)

греховных помыслах великого царя древности. Христианское позитивное осмысление образа летящего Александра было, скорее всего, не общепринятым, иначе оно яснее отразилось бы в текстах, и имело, вероятно, характер риторического сравнения. Было бы слишком смелым воспринимать вознесение македонского героя, пусть даже, по некоторым версиям, проявившего в Иерусалиме почтение к храму Господню и совершавшего свои подвиги по воле Божьей, как прообраз Вознесения Христа (Даркевич, 1972, с. 92), хотя жизнь Александра в армянском варианте романа сопоставлена с земной жизнью Христа.

В Византии гораздо яснее, чем религиозное осмысление, проявилось отношение к Александру не как к персонажу нравоучительной истории, а как к героическому предшественнику собственных императоров. Так иконография вознесения царя македонян триумфальная — с колесницей вместо корзины и часто с официальным императорским одеянием героя. Скорее всего, образ возник не как иллюстрация к рассказу — таких иллюстраций нет в византийской миниатюрной живописи, — а как своего рода портрет, поскольку летящие грифоны и шесты с приманкой позволяли опознать именно Александра и отличить его от любого другого государя. Что же касается осуждения, которое, хотя и в мягкой форме, есть в византийской версии эпизода, то оно связано с отношением к героизму вообще. Истинный герой в эпосе часто стремится совершить то, что превосходит человеческие силы, и поэтому, оставаясь человеком, в конце концов обречён на трагическую неудачу. Средневековый человек, не снимая с героя вины, относился к нему с глубоким сочувствием и интересом, что и создало такую популярность сцене полёта Александра.

В композиции центрального медальона Александр сидит на троне, который поставлен на колесницу. Фигура царя видна вся: от головы до пят. Колесница показана условно: её колеса в виде декоративных розеток-кабошонов, которые ничем не соединены с самой колесницей, могут быть поняты не только как колёса, но и как звезды. На боковом поле над медальоном есть ещё две колесницы, у которых, как это и должно быть, передняя стенка закрывает ноги человека. В среднем медальоне бесспорная деталь колесницы — это только продольная балка. Александр на троне встречается и на одном сельджукском малоазиатском (Erginsoy, 1988, S. 166-167, Resim 138) и на западных, но не на византийских изображениях. Его поза и одеяние, как у западных императоров и королей на их печатях (Zeit d.Staufer, Kat.Nr.48-50, Bd.III, Abb. 18-20; Schlumberger, 1943, cat.n. XVI, 7, Pl. 1, 3, pp. 13-14; Ж. де Бриен), но не как у византийского императора (см.: A. Grabar, 1936), тогда как в Византии Александра наряжали в императорские одеяния. Сельджукский Александр тоже в византийском одеянии, хотя корона у него другая, с тремя зубцами. Корона на блюде упрощённая, как на миниатюрах. Трон отличается особенными ножками-балясинами. Такие же балясины у трона Давида в боковом поле и у тронов государей на двух южноитальянских камеях XIII в. (Wentzel, 1953, 1962; Zeit d. Staufer, Kat.Nr. 862, 863), но не у византийских тронов. Два кабошона с надписью по сторонам от головы Александра напоминают подобные кабошоны

(32/33)

на некоторых серебряных иконах и окладах (оклад XIII в. на иконке XII в., Банк, 1978, рис. 80; металлические иконки из Раковаца XII-XIII вв.).

Левый кабошон на блюдце меньше, правый заметно больше. В первом — с сокращением приведено имя царя ΑΛΕЗΑΝΔ, а во втором поместилось не только слово ΒΑΣΗΛΕOΣ, но и орнаментальная ветка. Второй медальон оказался слишком велик. Возможно, мастер хотел написать там два слова, но увидел, что для обоих слов места не хватает, и занял оставшееся свободным место веточкой. При выверенности всей композиции асимметрия явно не случайна. Буква H вместо I обычна для эпохи. Окончание OΣ или ошибочно, или соответствует родительному падежу. Во втором случае надпись переводится «Александра царя...», подразумевается, что в именительном падеже стояло третье, заменённое веткой, слово со значением «полёт» или «вознесение». По мнению профессора В. Зайбта, любезно проконсультировавшего меня, отсутствие третьего слова ещё не делает надпись ошибочной, поскольку оно заменяется самим изображением: так, на византийских печатях имя владельца дается тоже в родительном падеже, а слово, означающее саму печать, отсутствует. Написания букв вполне соответствуют принятым в XII-XIII вв. Латинская надпись «Александр царь» в XII в. иногда включалась в западные изображения сцены полёта (Отранто, мозаика, около 1165 г.; Таранто, мозаика, 1160 г., Трани, мозаика, 1160-е — 1170-е гг., подушечка для реликвии XII в.). В Византии таких надписей не делали, так что греческая надпись на блюде — исключение.

Колёса-звёзды и кабошоны надписей придают медальону сходство с композициями лиможских эмалей конца XII и, чаще, начала XIII в. с их орнаментальными кругами в поле около скульптурных фигур. Эту аналогию отметила в своем выступлении на моём докладе о блюде М.Я. Крыжановская. Вообще, ряд западных аналогов (например, камеи и печати), в отличие от большинства византийских, датируется в основном после 1200 г.

Важен для сопоставления клад, найденный в Раковаце (Воеводина) (Nikolajević, 1978; Milošević, 1980, pp. 39, 40, 69, cat.no. 82-91), бронзовые иконки которого сближаются с блюдом не только по кабошонам с надписями, но и по плащам с угловатыми складками и с жестким отгибом пол, и по похожим орнаментированным каймам (Св. Прокопий, Христос-Пантократор). Греческие монастыри существовали в районе находки с середины XII в. и до прихода монголов в середине XIII в., когда, скорее всего, и был спрятан клад. Надписи на иконах греческие, иногда пространные, но стиль изображения выдаёт и романское влияние, вполне понятное в принадлежавших тогда Венгрии славянских землях. Многие иконки, вероятно, местной работы, причём некоторые из них — реплики наиболее чтимых икон Константинополя (Byzantine Art — an European Art. Athens, 1964, cat.no. 442). Однако край иконы Пантократора орнаментирован, что напоминает живописные иконы крестоносцев XIII в. (например: Weitzmann 1966, Fig. 49), a Прокопий — палестинский мученик, так что образцы могли быть и из Святой Земли.

Одна из чаш провинциально-византийской группы XII в. украшена несколькими, в основном не связанными друг с другом изображениями, среди которых есть и полёт Алек-

(33/34)

сандра на грифонах (Даркевич, 1976, табл. 83-103; Банк, 1978, с. 51-53, рис. 34-36; 1940). К этой чаше придётся ещё не раз обращаться в связи с тем или иным изображением на блюде.

Александр на чаше в отличие от царя, показанного на блюде, летит в императорском византийском облачении. Держит он на шестах в качестве приманки безголовые тушки каких-то животных, что схоже с приманкой, изображённой на блюде, а не лошадиную печень, названную в сохранившемся тексте.

Композиция с полётом Александра в центральном медальоне выполнена мастером, который хотел передать прежде всего царственность своего героя, но не специфически византийскую, а скорее общечеловеческую. Два грифона могут пониматься и как запряжённые в колесницу, и как опоры трона. Трон с двумя вздыбленными грифонами был на востоке Ирана уже в IV в. атрибутом бога договора и одновременно солнечного бога Митры. В Византии, в Армении, в исламских странах в X в. и позднее хорошо знали трон со львами, отождествлявшийся с седалищем Соломона, но восходящий к эллинистическим образцам. Император как космократор во время приёма в своем константинопольском дворце как бы совершал вознесение, поднимаясь к потолку тронного зала, символизирующему небо, на львином троне с механическим устройством. На обороте сельджукского бронзового зеркала помещён Александр с грифонами. Он сидит на троне, но не в корзине и не на колеснице. Поднявшийся к небу и охвативший взглядом весь мир царь-космократор не случайно помещён на зеркале, которое может отразить всё, что только существует на этом свете.

В исламских странах к востоку от бывших византийских земель в Малой Азии и верхней Месопотамии, захваченных сельджуками в конце XI в., нет сцен с полётом Александра, поскольку в Иране подобный полёт приписывали Кей-Кавусу, одному из легендарных царей древности, персонажу скорее отрицательному. Надо сказать, однако, что его имя стало популярным у династов X-XIII вв., поскольку обаяние древности, причастности к славному прошлому Ирана и былому могуществу было для них гораздо важнее моральной оценки. Кей-Кавус с грифонами не ассоциировался. В текстах и на миниатюрах его несут только птицы, так что сельджукские сцены полёта скорее всего связаны с Александром, о полёте которого сельджуки узнали, как и западные европейцы, видимо, от византийцев. В персидских версиях «Романа об Александре» полёт не упоминался.

Смысловые связи между изображениями очень слабы на чашах провинциально-византийской группы (Банк, 1978, с. 49, 52), тогда как на блюде взаимосвязаны все изображения. Орнаментальный фон — побег с птицами — не только объединяет композицию бокового поля, но имеет и символическое значение. Около голов девяти фигур бокового поля птицы благие, и только у головы всадника с луком помещены два хохлатых грифа, похожие на маленьких драконов. Рассматривать боковое поле надо, начиная с верхних трёх витков побега. В том из них, который расположен прямо над головой Александра,

(34/35)

нарисована квадрига Солнца: колесничий держит в руках плеть и диск светила. По его правую руку находится колесница Луны с её двумя быками. У олицетворения Луны есть корона, в руках — тоже плеть и факел, пламя которого склоняется вниз, как бы угасая при свете солнца. Это классические образы, популярные и в средние века: например, в Византии в иллюстрациях Псалтыря, а на Западе в рельефах романских соборов Италии. По левую руку Солнца показана большая хищная птица. На её спине сидит человек в короне, который держит в руке такой же диск-светило, что и у колесничего квадриги. Здесь это явно астрономический образ.

В виде государя, сидящего на орле, в древности изображали апофеоз-обожествление умершего римского императора, так мог быть показан Юпитер, а в итальянской средневековой астрономической книге в подражание этому образу в виде человека на орле показана одна из звёзд (Zeit d. Staufer, Kat.Nr 818, Abb. 611). На чаше коллекции Базилевского, как и на некоторых других средневековых изделиях, тоже изображён император, сидящий на орле, который, вопреки В.П. Даркевичу, не может быть назван Александром, летящим на птице (Даркевич, 1975, с. 154-158), хотя бы потому, что в сцене нет хитроумной выдумки царя, заставившего птиц или грифонов лететь к недостижимой для них приманке. Жест свободной, отведённой назад руки в сочетании со сферой в другой руке заставляет вспомнить константинопольскую статую конного императора, известную по старинному рисунку (Raby 1987, fig. 1).

Тема апофеоза Александра включена в роман и отражена в миниатюрах к нему. В армянской константинопольской рукописи XVII в. орёл со звездой иллюстрирует текст о кончине героя: когда македонский царь последний раз закрыл глаза, звезда, уносимая орлом с земли на небо, скрылась от людей. (Buschhausen, 1976, S. 111). Добавление к мотивам орла и звезды человеческой фигуры могло бы быть обусловлено влиянием иконографии апофеоза императора, но в любом случае отождествление олицетворения светила на блюде со «звездой Александра» может быть предложено лишь как осторожная гипотеза.

Три верхних витка отданы небесным светилам, к которым стремился Александр. Солнце, Луна и звёзды, показанные вместе на круглом изделии, издавна в греческой традиции превращали изобразительное поле в символический образ космоса. Так, в «Илиаде» Гомер, говоря о том, как Гефест делал щит для Ахилла, перечисляет:

Щит из пяти составил листов на круге обширном (...),

Там представил он землю, представил и небо, и море.

Солнце в пути неутомное, полный серебряный месяц,

Все прекрасные звёзды, какими венчается небо...»

(Илиада, XVIII, 481, 483-485. пер. Н.И. Гнедича)

На блюде тоже показаны Земля, символическая фигура внизу под ногами грифонов Александра, Океан, по её правую руку, и, возможно, Небо в виде Беллерофона на Пе-

(35/36)

race рядом с Океаном. Лучше всего опознаётся Океан, сидящий на морском чудовище, с ладьёй и веслом в руках. Очень сходно эта стихия изображена, например, на одном из рельефов Нотр Дам в Париже (около 1210-1220 гг.) (Aubert 1928, Pl. 31, 1), однако можно назвать и византийские как ранние, так и более поздние аналоги. Образ Земли явно восходит к западной традиции, где на южноитальянских миниатюрах её атрибутами стали змея и корова. На блюде фигуры Океана и Земли нагие, Земля с каким-то лёгким шарфом (это намёк на классическое происхождение их символов, но при этом они не по-античному бесполые). На миниатюрах, напротив, Земля-мать кормит змею и корову грудью (Bertaux, 1978, tav. 248, 254, 259с). В Венеции на одном из рельефов XI-XIII вв. фантастическое существо с ногами коровы (?) держит змею в двух руках, как это нарисовано на блюде (Swiechowski, 1978, Аbb. 3). Известны римские рельефы с сидящей Tellus (?) — богиней земли, у ног которой лежит корова (Moretti 1948, р. 22-27, fig. 174, tav. XVII, XXII-XXIV). На римской иконе XI-XII вв. Океан сидит на морском чудовище, а Земля — на корове; они отдают своих мертвецов на Страшный Суд. Форма иконы необычна — это круг, к которому снизу примыкает прямоугольник. В нижней части круга — Земля и Океан, наверху Небо с Христом во славе (Pinakothek, 1988, Kat.Nr. 1, S. 7-8).

Мотив круглой Земли, окружённой Океаном в виде змеи, обернувшейся вокруг неё, который прямо иллюстрирует текст о полёте Александра, тоже есть в византийском искусстве (Grabar, 1968, pp. 291-296, ill. 10b). Интересно, что круг Земли там заполнен деревом с птицами между ветвей, напоминающими побег с птицами в боковом поле блюда.

Беллерофон на Пегасе в качестве аллегорической фигуры мог входить в триаду Земли, Океана и Неба (Воздуха?), соответствующую трём светилам наверху. Его объединяют с двумя другими, бесспорно аллегорическими, фигурами нагота и такая стилистическая особенность, как круто выступающее бедро, — деталь, напоминающая трактовку мифологических фигур на византийско-итальянской серебряной чернильнице из Падуи (Mango 1978, р. 282, fig. 57), стилизация которых схожа с пресловутым готическим изгибом. Беллерофон чаще изображался в битве с Химерой или поящим Пегаса из Иппокрены, но тема его полёта на Пегасе тоже нечужда античной иконографической традиции (см., например, «бактрийское» серебряное блюдо Фрир Галлери — Weitzmann, 1943, pp. 313-314, fig. 20; Gunter, Jett 1992, Cat.no. 23, pp. 40, 148-156). Свободно отведённая назад, ничего не держащая правая рука — древний жест победного восклицания. В отличие от Океана и Земли, с их разработанной устойчивой иконографией, Воздух в средние века изображался по-разному: например, в виде демонического всадника на летящем грифоне или в виде Ганимеда, похищаемого орлом (Hortus Deliciarum, 1979, f.8r; Year 1200, v. II, fig. 149).

Просмотр Принстонского индекса христианского искусства убеждает, что для Воздуха мастера много раз искали новый образ, используя как подспорье набор известных им символов и мотивов.

(36/37)

О Беллерофоне византийцы не забывали: знаменитый столичный конный колосс, уничтоженный крестоносцами в 1204 г., жители Константинополя называли то Беллерофоном на Пегасе, то Иисусом Навином. Беллерофон наряду с Александром упомянут как один из героев древности, изображённых во дворце героя византийского эпоса Дигениса Акрита. Он мог бы быть помещён на блюде и не как аллегорическая фигура, а как герой, который до Александра безуспешно попытался живым взлететь на небо. В его нагой и безоружной фигуре нет ничего воинственного. Она, скорее, подходит для аллегории, чем для героического жанра в духе эпохи.

Выше Беллерофона, между ним и колесницей Луны, помещён царь Давид в короне и на троне, с музыкальным инструментом — псалтерионом в руках; своеобразный трон, корона и некоторые другие детали такие же, как у Александра в центральном медальоне, что подтверждает единство художественного замысла рельефных и плоских частей блюда. Давид как коронованный музыкант в качестве единичного изображения, когда рядом нет ни словесного, ни зрительного пояснения, может, подобно Александру с грифонами, считаться его псевдоисторическим портретом. Без инструмента было бы невозможно узнать, что это не какой-нибудь другой монарх. Давид был пророком, предком Иисуса, благочестивым героем и, прежде всего, образцом благочестивого государя для всех христианских монархов. По одежде и короне фигура Давида, как и находящееся рядом с ним олицетворение луны, напоминают упрощенные изображения византийских императоров. Имя Давида в XI-XIII вв. давали принцам разных стран от Шотландии до тюркских степей. Это имя на Руси употреблялось наряду с мирскими именами князей, традиционно варяжскими или славянскими. В искусстве Византии Давид до воцарения и во время коронации изображался юным и безбородым, но как царя его обычно рисовали бородатым. В романском искусстве Давид в короне нередко показан бритым по западной моде, как это сделано и на блюде.

Если теперь обратиться к общей композиции блюда, то станет очевидным, что наверху она симметрична, а внизу асимметрична. Три (или две) нижние аллегорические фигуры сдвинуты влево, чтобы дать место композиции, занимающей три витка побега, — битве трёх всадников.

Лучник сражается с копейщиком, тогда как воин с занесённым мечом спешит на помощь копейщику. Лучник — левша, как многие восточные стрелки на протяжении тысячелетия от Сасанидов до Османов. Все трое без доспехов, ноги их упираются в стремена. Головы коней прорисованы не то в профиль, не то в некотором ракурсе, чему более соответствовало бы положение ушей и скулы. Видимо, они без полного понимания скопированы с какого-то скульптурного или рисованного, но тоже точно передававшего объём образца, который внушал мастеру блюда такое уважение, что он предпочёл срисовать сложный, не вполне ясный ему оригинал, не прибегая к испытанной и обычной профильной или почти профильной передаче головы коня. В этой частной неудаче мастера видна утончённость и сложность замысла, который, в целом, был им успешно выполнен.

(37/38)

В искусстве каждой эпохи оригинальность произведения определяется при сопоставлении его с тем, что было общепринятым в те времена. Бой копейщика, верхом на коне преследующего тоже конного лучника, который, обернувшись, стреляет в него, был таким общим местом в искусстве эпохи. При этом лучник обладает признаками тюркского, обычно сельджукского, всадника с его спускающейся на плечо косой или длинными волосами. Копейщик с поднятым копьём настигает его.

Такие сражающиеся всадники есть на сосудах, о которых уже шла речь: на провинциальной византийской чаше (из коллекции Базилевского), на двух киликийских вазах. В конце XII в. в Аквилее, в Италии, где взаимодействовали византийское и романское искусство, копейщик, вооружённый, как западный рыцарь, преследует сельджукского лучника на фреске собора, причем группа помещена на «плат» в нижней части стены, передавая, вероятно, вышивку (Demus, 1970, р. 308, Pl. 78).

В декор исламского металла Сирии XIII в. эта сцена переходит из христианского искусства (фляга Фрир Галлери, «Купель св. Людовика»). Там это лишь часть большой композиции. Замена на фляге лука арбалетом, из которого не стреляли сидя на коне, привела одного из исследователей к мысли, что исламский мастер показал не подлинную стычку, а какое-то театрализованное воинское представление (Rice, 1953).

В XIV в. во владениях королей Венгрии появились церковные фрески со св. Ласло, который с копьём в руке гонится за обернувшимся к нему, натянувшим лук куманом. В венгерскую версию, распространившуюся во входивших в венгерское королевство Словакии и Трансильвании, в старую схему битвы христианина с неверным введены мотивы, относящиеся именно к данному сюжету. Так, на крупе коня кумана сидит похищенная им девица. Св. Ласло был канонизирован в конце XII в., и, хотя сохранившиеся памятники гораздо моложе, можно думать, что первые иллюстрации к его житию появились тогда же, во время тесных контактов между Венгрией и Византией (о фресках см. например, Dvořaková, Krasa, Streiskal, 1978, S. 162-169, Repr. 24-29, 84-85).

Художник, придумавший батальную сцену блюда, конечно, хорошо знал привычную композицию. То, что он её решительно изменил, свидетельствует об особой задаче, стоявшей перед ним. Надо было показать не просто обобщённый образ сражения христиан с сарацинами или куманами, а конкретное сражение. В иллюстрациях к истории Александра нет подобного боя. Скорее, такая задача возникла, когда понадобилось прославить царствующего монарха, что было в Византии обычным в XII в. (Mango, 1972, р. 224-228). Византийскому золотому сосуду этого периода с изображением подвигов императора Мануила Комнина было посвящено стихотворение современника. Победы этого императора стали также темой для росписей домов его приближённых, один из которых, тюрок по происхождению, якобы приказал, вопреки обычаю, изобразить сражения не своего монарха, а сельджукского султана.

Александр-космократор и царь Давид, представленные на блюде, позволяют ожидать, что и батальный эпизод связан с идеей идеального монарха, представленного в ду-

(38/39)

хе эпохи в виде доблестного воина. Не рассматривая пока переосмысления копейщика и лучника, надо обратить внимание на третьего, совсем нетрадиционного участника схватки: всадника с занесённым мечом. Как обратил моё внимание профессор Э. Кизингер, этот всадник едва ли случайно расположен симметрично по отношению к Давиду и тем самым сопоставлен со святым царём. Сбруя коня этого воина западная, рыцарская, с широким нагрудным ремнём, но без подхвостного ремня, проходившего по крупу. Если византийский художник вообще показывал сбруйные ремни, то он не забывал изобразить оба, обычно с их подвесками (например, кат. № 67). Доспехов нет ни у одного из сражающихся. Воины с копьём и мечом — «свои» для мастера, они имеют короткие волосы и плотно прилегающие к голове шапочки, вероятно те, которые носили под шлемом.

Всадник с луком не спасается бегством, а атакует. Его непосредственный противник тоже дан нетривиально: он опустил копьё и резко отвёл назад вдетую в стремя ногу. Весь его облик указывает на затруднительное положение, в которое он попал, напав на врага, тогда как воин с мечом скачет во весь опор к нему на помощь. Сцены боя с её [его (боя) или их (сцен)?] тремя участниками обладают единством действия. Столь конкретизированный изобразительный рассказ шёл, несомненно, о каком-то хорошо известном эпизоде, причём поскольку он не являлся узнаваемым сюжетом из истории Александра, то, вероятнее всего, главным героем был царствующий император, кто-то из приближённых которого заказал блюдо.

Датировка концом XII в. или, скорее, началом XIII в., вытекающая из анализа всех художественных особенностей, и наличие несомненных западных элементов сужают диапазон поиска ¹. [сноска: ¹ Более поздняя дата (XIII в.) предлагается в соответствующей каталожной статье (см. ниже. с. 149-161).]

Можно думать, что блюдо выполнено греческим столичным мастером для одного из греческих сподвижников латинского императора Константинополя Генриха Шландрского, а сюжет батального эпизода — подвиг этого рыцарственного монарха, совершённый в 1208 г. накануне его знаменитой победы под Филиппополем над войском болгарского царя Борила, в которое входили половцы-куманы, прекрасные лучники и самые страшные враги крестоносных рыцарей на Балканах. В это время для императора в Константинополе работал мааский мастер Герард, выполнивший золотые части креста, хранящегося в Сан-Марко в Венеции, и, вероятно, другие ремесленники — «франки», так что местные торевты могли знакомиться из первых рук с западной традицией. Сам Генрих, в отличие от первого после латинского завоевания императора Болдуина (1204-1205), своего брата, и всех более поздних монархов-крестоносцев, сумел завоевать симпатии греческих подданных, которых после разгрома Болдуина жестоко притесняли и даже уничтожали воины болгарского царя. Выступив защитником греков, Генрих включил в свою армию

(39/40)

греческий контингент, дал двум византийским вельможам большие владения, сдерживал антиправославную деятельность католического духовенства. Способный и храбрый, он стал героем византийской эпической песни и был назван «вторым Аресом» (богом войны) в одной греческой хронике.

Анри де Валансьен, продолжавший старофранцузскую хронику Вилардуэна, написал, что, когда под Филиппополем встретились войска Генриха и Борила, накануне решающей битвы рыцарь Лиенар храбро устремился на врага. Он был ранен и неминуемо погиб бы, но сам Генрих, в спешке не надев доспеха, сел на коня и бросился на выручку своему вассалу. Император вернулся в лагерь окровавленным. Старший из его баронов Пьер де Дуэ указал своему сеньору на безрассудство его поведения и пригрозил ему, что вассалы вернут полученные от него земли и покинут его, если он не будет вести себя разумнее. Император признал правоту вассалов и согласился стать осторожнее, но при этом заметил, что если бы он не вмешался, то добрый человек (т.е. Лиенар) погиб бы (Henri de Valenciennes, 508-513, pp. 31-33). На другой день была битва, в которой сыграл свою роль Лиенар. В ней противник императора потерпел решительное поражение. Замечательна в этом рассказе куртуазная идея братства рыцарей. Император в нём — истинный рыцарь, даже недостаток которого — это продолжение его достоинств. Поступок Генриха вызывает восхищение, хотя и не оправдывается. В этом он схож со своим великим предшественником Александром, сверхчеловеческие деяния которого вызывали восторг и осуждение. Без доспеха (но со щитом) доводилось сражаться с сельджукскими лучниками Мануилу Комнину, но даже он, самый рыцарственный из императоров Византии, не рисковал жизнью ради своего человека. Надо отметить, что, воюя в древней Македонии, западные рыцари знали о том, что они пришли на родину Александра (Робер де Клари, CIII, с. 73).

Если сюжет батального эпизода определён верно, то дата блюда должна быть сужена до времени правления Генриха, т.е. 1208-1216 гг., поскольку позднее Латинская империя очень быстро потеряла всякий престиж, и сопоставление её правителя с миродержцем Александром стало бы совершенно неуместным, хотя греческие певцы и сложили сочувственную песнь о гибели «Эррика» — Генриха, погубленного, по слухам, своей женой — дочерью Борила, который после поражения стал тестем и союзником своего победителя.

О политических взглядах Генриха и его окружения сообщает латинское четверостишие на золотом кресте-реликварии, который около 1206 г. был исполнен по заказу этого монарха Герардом (Il tesoro e il museo, cat.no. 140). Крест, как считают, носили перед императором в дни сражений. В стихотворной надписи, вероятно, одобренной самим Генрихом, он назван «царём мира и вторым франком-предводителем греков». Оба обозначения как нельзя лучше соответствуют иконографии блюда, на котором Александр — знаменитейший предводитель греков показан как космократор. Генрих воспринял традиционно византийскую идею всемирности империи, сохранявшую свою значимость, неза-

(40/41)

висимо от того, каковы были в тот или иной период реальные пределы константинопольских владений. Будучи франкским рыцарем, он хотел возглавить своих греческих подданных, что было особенно актуально перед лицом болгарской опасности.

События крестовых походов оживили ожидание конца света, поэтому отмеченное выше сходство охватывающей весь мир композиции блюда с иконографией Страшного Суда едва ли случайно. Александра в популярных во всём христианском мире предсказаниях Псевдо-Мефодия Патарского и Андрея Юродивого сопоставляли по его деяниям с последним «пробудившимся от долгого сна» христианским царем. Этот царь уничтожит Гог и Магог, которые вторгнутся, разрушив стену Александра, с севера (как куманы-половцы). Завоевав мир и победив мусульман, он в Иерусалиме вернёт Богу свой венец, уподобившись Христу. Его с язычником Александром прямо не отождествляли, но образ одного из последних царей у Андрея Юродивого создан на основе представлений об Александре (Истрин, 1897, с. 21, 22, 67, 68, 98, 99; Alexander, 1985, pp. 124, 130-135).

Блюдо из Мужей — поистине уникальный памятник, свидетельствующий об эпохе, полной трагических, осмысляемых в перспективе великого прошлого и рокового будущего событий.

К тому же периоду крестовых походов относится и чаша с изображением чудовища с рыбьим хвостом и крылатой человеческой фигуры с веслом (кат. № 70). Однако, если на блюде все изображения имели определённое значение, то эта скромная чаша, как и провинциально-византийские сосуды, демонстрирует потерю отчётливости осмысления: в её композиции объединены символы Воды и Воздуха. Такая сбивчивость характерна для целой группы светских изделий, которую можно отнести к сирийским владениям крестоносцев (Marschak, 1986, Abb. 142-143, 158-161). Все они по ряду технико-стилистических особенностей близки к чаше, о которой идёт речь.

На входящем в эту группу блюде XII в. из Эрмитажа, некогда купленном на Ирбитской ярмарке и, возможно, найденном где-то в Сибири (Смирнов, 1909, илл. 93; Marschak, 1986, Abb. 142-143), среди множества фигур зверей и чудовищ выделяется помещённый в медальоне дна лев с крылатым лютнистом, сидящим на его спине. Здесь художник тоже смешал разные атрибуты, на этот раз связанные с небесной символикой: крылья Ветра, Льва — астрологический «дом Солнца» и лютню — музыкальный инструмент олицетворения планеты Венеры в исламской художественной традиции. Босые ноги лютниста на Ирбитском блюде и его поза напоминают символические фигуры Земли и Океана на блюде из Мужей, босых музыкантов и танцоров на провинциально-византийской чаше (кат. № 68) и ещё несколько полуобнажённых персонажей на средневековых серебряных изделиях. Все эти босые и полунагие появлялись, когда художник хотел подчеркнуть, что он изображает нечто чуждое окружающей его жизни, нечто языческое, античное или сарацинское, поскольку мусульман тоже ошибочно считали язычниками. Некоторая загадочность «языческих» экзотических фигур, видимо, не смущала мастеров городов Византии и Сирии, работавших «на рынок» для светских поку-

(41/42)

пателей в эпоху «предренессанса XII в.» Однако в Константинополе и его округе, видимо, сохранялась приверженность композициям, все элементы которых поддаются точному истолкованию и составляют в своей совокупности единую программу, которую мастер согласовывал с заказчиком. Блюдо из Ирбита по размерам и по своей высокой и широкой ножке аналогично блюду из Мужей, а по ножке, размещению декора и по профилю закраины — упоминавшимся выше блюдам провинциально-византийской группы из Болгарии, тогда как по концентрическим пояскам и по разделке многих деталей оно подобно чаше с крылатой фигурой и чудовищем. Это неслучайное сходство, поскольку византийское влияние на художественный металл и на живопись принадлежавших франкам Палестины и части Сирии было в XII-XIII вв. очень сильным, но надо отметить, что оно оставалось, в основном, формальным, а художественные идеи византийцев и крестоносцев были существенно различными.

Появление западноевропейских и изготовленных во владениях крестоносцев вещей в приобских кладах XII — начала XIII вв. связано с великим поворотом в истории Евразии. Именно тогда Запад начал обгонять Восток в своём развитии, и морская торговля западноевропейских купцов приобрела важное значение в экономике всей Европы и Ближнего Востока. Напомню, что в это время иранских и среднеазиатских изделий в кладах практически нет.

В XIII в. произошло завоевание монголами под предводительством Чингиз-хана и его потомков целого ряда стран Евразии, и в огне пожаров возникла мировая держава невиданных до того размеров — государство Великого Хана, простиравшееся от Тихого океана до Дуная и от Персидского залива до Прикамья. С этими событиями связано появление ещё одной, золотоордынской, группы находок (кат. № 76-78). До лесного Приобья монголы не дошли, но степи юга Сибири, как и весь степной пояс, сохранив, в основном, свое кочевое население, были преобразованы завоевателями в военно-административном отношении. Возглавившие кочевников принцы — потомки Чингиз-хана и их немногочисленные, но хорошо организованные монгольские сподвижники вводили строго иерархические порядки по образцу тех, которые установились в ставке и войске Великого Хана. Эти монгольские порядки и культурные новшества, связанные с ними, охватили воинское сословие империи, т.е. по существу всех кочевников, в большей степени влияя на мужчин и в меньшей степени — на женщин. Все, что связано с боевой одеждой и снаряжением, а также с пирами-приёмами было в значительной мере унифицировано.

Великий Хан после смерти Чингиз-хана жил в Монголии или Северном Китае, а ремесленники, обслуживавшие монголов, рекрутировались из покорённых народов, то есть на востоке державы, главным образом, из китайцев, которые и до того в течение почти трёх веков работали на владык империй, основанных завоевателями-кочевниками в северной части их страны: киданей (империя Ляо) и чжурчженей (империя Цзинь). Поэтому формы и узоры поясных наборов и сосудов из драгоценных металлов, распространившиеся по всем монгольским владениям с первым поколением завоевателей,

(42/43)

очень схожи с теми, которые ранее появились близ Великой стены и в прилегающих к ней степях. Однако в самых западных улусах — в Золотой Орде и государстве ильханов в Иране — к этим дальневосточным особенностям с самого начала добавляются признаки, восходящие к малоазиатской и иранской художественно-ремесленным традициям.

После того, как улусы ханов-вассалов в последние десятилетия XIII в. превратились в самостоятельные государства, западные — исламские и даже западно-европейские — черты стали отчётливее, но наследие мастеров Великого Хана в значительной мере сохранило своё значение, хотя в технике исполнения заметно некоторое огрубление.

Сосуды монгольской эпохи XIII-XIV вв. (кат. № 76-78) попали в южные таёжные районы Приобья, скорее всего, из Волжской Болгарии, которая и под властью монголов осталась крупным торгово-ремесленным центром. Такой вывод можно сделать на основании того, что вместе с сосудами находят типично болгарские ювелирные изделия. Известны, однако, и прямые связи степной и таёжной зон. Египетский историк XIV в. ал-Омари, сведения которого относятся ко второй половине XIII в., писал о том, что арабские купцы доезжали до Болгара, болгарские — до Чулымана, а чулыманские — до Югорской земли на Крайнем Севере (Тизенгаузен, 1884, с. 225, 236, 237). Чулыман — бассейн р. Чулым в лесостепном Приобье.

В XV-XVI вв. с распадом Золотой Орды из неё выделилось Сибирское ханство, которое, вероятно, начало экспансию на север. В XVI в. оно включало в качестве вассальных все угорские княжества. В эту эпоху прекращается завоз изделий из драгоценных металлов, так как сибирские татары вместо торговли устанавливали даннические отношения с уграми и брали с них ясак, ничего не давая взамен. По той же причине нет в местных кладах и русских изделий эпохи Ермака и более позднего времени.

Когда мы видим в музеях коллекции произведений древних и средневековых торевтов — мастеров художественного металла, то думаем прежде всего о том, где и когда были изготовлены эти вещи, и о тех, кто их сделал и заказал. Однако наше понимание зависит от того, каким образом было отобрано и спасено от уничтожения то немногое, что, избежав переплавки, уцелело на протяжении веков. Каждое большое собрание имеет в этом отношении свою специфику. Известны немногочисленные ризницы старинных соборов и монастырские сокровищницы, ещё реже сохраняются регалии династий, в некоторых странах есть находки из погребений и клады местных изделий. Своеобразие Приобской коллекции, как и тесно связанной с ней Прикамской, особенно велико. Дело в том, что в «страну мехов» привозили вещи из тех государств, на территории которых нет сохранившихся средневековых сокровищниц и богатых могил. Только по северным находкам мы можем полно представить себе искусство целого круга среднеазиатских и восточноевропейских культур, увидеть, например, своеобразие традиций междуречья Амударьи и Сырдарьи или Хорасана X-XI вв., хазарского каганата VIII-IX вв., Волжской Болгарии X — начала XII вв., кочевых венгров IX в. до их переселения на

(43/44)

Дунай. Для понимания сравнительно хорошо изученного средневекового западноевропейского и византийского искусства вещи из Приобья тоже очень важны, поскольку среди них есть подлинные шедевры, позволяющие увидеть малоизвестный светский аспект этих художественных миров.

Неравноценность экспонатов выставки по их художественной и историко-культурной значимости, а главное — неодинаковая степень изученности тех центров, в которых они созданы, потребовали включения во вступительную статью подобных экскурсов по наиболее сложным вопросам, которые дополняют каталожные статьи. Во взглядах авторов «Введения» и «Каталога» внимательный читатель иногда увидит расхождения, обусловленные сложностью и недостаточной изученностью проблематики выставки. Мы надеемся, что экспозиция сокровищ Приобья в Эрмитаже и издание каталога подтолкнут учёных к более интенсивной разработке этой проблематики.

Вся совокупность представленных на выставке предметов рисует нам интереснейший регион, находившийся у пределов Ойкумены — у стены Александра, по представлениям средневековых авторов, регион, несмотря на это, на протяжении столетий связанный с великими цивилизациями Европы и Азии, подвергавшийся их воздействию и тем не менее сохранивший своё культурное своеобразие.

Подготавливая выставку «Сокровища Приобья», мы надеемся, что её посетители оценят необычность и красоту экспонатов, задумаются над судьбами культур, породивших произведения, представленные на ней, над их сходством и различиями, над древними и разнообразными связями отдельных традиций, создающими единство общечеловеческой цивилизации, и, наконец, над тревожными ныне судьбами коренных народов Севера, роль которых в обогащении и сохранении культурного наследия человечества призвана показать наша выставка.

наверх