![Неизвестные страницы отечественного востоковедения. [ Вып. I ] М.: «Восточная литература». 1997.](/img/1997-nsov.jpg)
Т.А. Шумовский
«Венок сонетов» арабиста В.А.Эбермана. *
[сноска: * Публикация, вступительная статья и заключение доктора исторических наук Т.А. Шумовского.
За долгие годы пути настоящего сборника к изданию поэма В.А. Эбермана «Венок сонетов» увидела свет в журнале «Восток», 1993 г., №2, в котором публикацию сопровождали помимо введения Т.А. Шумовского предисловие А. Алмазовой о судьбе рукописи Эбермана и филологический комментарий И.М. Фильштинского о месте поэта Ваддаха в арабской поэзии.]
Сердце сжимается. Тени учителей не заслоняют рядом стоящих учеников, отошедших ранее нас... Все они близко прикоснулись к науке, и все были зачарованы ею.
И.Ю. Крачковский
Повитые скорбью и гордостью, эти слова основателя нашей послеоктябрьской арабистики относятся прежде всего к её юным первостроителям — Ивану Кузьмину, Рогнеде Эрлих, Ксении Кашталёвой, Василию Эберману... Эти имена, как и ряд более поздних, вечно хранят память отзывчивого сердца науки.
Последнего из названных история востоковедения первых лет революции видит в тесном кругу ближайших учеников Игнатия Юлиановича Крачковского. Ищущий глаз учёного ещё в 1919 году отметил третьекурсника Петроградского университета Василия Эбермана среди его товарищей, твёрдая рука учителя привела юношу в Азиатский музей Академии наук — нынешний Институт востоковедения. Ещё далеко не покинув студенческой скамьи, Василий Александрович стал научным сотрудником. Достижения в стенах Академии принесли ему в 1923 году, всего через два года после окончания университета, должность сотрудника 1-го разряда — старшего. Это время застает В.А. Эбермана за напряжённой работой. Журнал «Восток» 1923 года (кн. 3.) опубликовал два его труда: статью «Арабы и персы в русской поэзии» и переводы стихов средневекового западноарабского поэта Ибн Хамдиса. Чуть позже увидели свет описание очередной коллекции арабских рукописей, поступивших в Ази-
(369/370)
атский музей, и сообщение о новых арабистических исследованиях отечественных учёных. Два последних свершения, выполненные в силу служебной необходимости, когда после избрания И.Ю. Крачковского академиком-секретарём одного из отделений Академии наук Эберман в течение некоторого времени единолично представлял арабистику в Азиатском музее, не должны нарушать в нашем представлении той чёткой линии научных интересов молодого сотрудника, которая была главной в его творчестве. Первой и постоянной любовью Эбермана в науке проходит через всю его жизнь средневековая арабская поэзия. Эта любовь привела его к серьёзным занятиям историей мусульманского искусства и арабской материальной культуры, связав его ради этого с Эрмитажем и нынешним Институтом археологии. В области изучения поэзии он помимо работ, обнародованных «Востоком», осуществил такие крупные исследования, как «Персы среди арабских поэтов эпохи Омейядов» (1926) и «Ал-Хурайми, арабский поэт из Согда» (1930). В «Очерках по истории русской арабистики» И.Ю. Крачковского (М.-Л., 1950, с. 202) к автору этих публикаций отнесены слова: «тонкий исследователь арабской поэзии и миниатюры». Оценка, данная сдержанным академиком, звучит как высокая похвала; она подводит блистательный итог целеустремлённой деятельности ученика и всей его жизни, вместившей в себя неполные тридцать восемь лет (19 ноября 1899 — 27 июня 1937).
* * *
Где корни успеха Василия Александровича Эбермана? В семейной обстановке его детства и юношеских лет.
Три петербургские семьи — Брюлловых, Крамских и Эберманов были связаны дружбой, переходившей от одного поколения к другому; прекрасный портрет хирурга Александра Александровича Эбермана, отца будущего арабиста, принадлежит кисти Надежды Крамской, дочери художника. Тщательно подобранная домашняя библиотека, задушевные беседы за столом воспитывали любовь к прекрасному; сила влияния старшего из Эберманов на младшего продолжала сказываться и в позднее время, когда молодой арабист с определившимся влечением к изящному и точному слову поэзии неожиданно выступил со статьёй «Медицинская школа в Джундишапуре» (1925).
Скудость уцелевших данных не позволяет решительно назвать книгу или разговор, обратившие именно к арабистике стремление подростка узнавать и творить прекрасное. Можно, однако, твёрдо предполагать, что серьёзный толчок был дан зна-
(370/371)
комством с шестнадцатью стихотворениями А. Фёдорова, представляющими свободное изложение произведений дамасского поэта X века, чьё творчество исследовал И.Ю. Крачковский около 1914 года. Стихи Фёдорова были напечатаны в начале 1917 года; спустя несколько месяцев юноша Эберман поступил на арабское отделение Петроградского университета. Это сопоставление хорошо обосновывается наличием среди немногих сохранившихся бумаг Василия Александровича пожелтевших листков со старательно переписанным его рукой фёдоровским текстом.
Если согласиться с тем, что именно восточная поэзия, нашедшая отклик во впечатлительной душе, привела сына хирурга на отделение арабской филологии в университете, то это решение представляется естественным: поэзия и филология — родные сёстры; как наука о слове подлинная филология художественна и как торжество силы ёмкого и точного слова — подлинная поэзия научна.
* * *
Следующий вопрос: что показывает разбор творчества Эбермана, каковы его главные черты и приёмы? Налицо стремление предельно приблизить арабскую поэзию к русскому читателю, показав её не только изнутри, со стороны содержания, но и внешне, в блистательных одеждах легко скользящего звука. Во-вторых, предприняты попытки показать историю через отображение её в поэзии.
Зреющего филолога его поэтическая душа привела к спору с укоренившимся способом перевода арабских стихотворений и произведений рифмованной прозы. Издавна было принято передавать стихи арабских поэтов буквально, т.е. при помощи прозаического изложения, и переводчиков, подчас крупных учёных, не останавливало то, что из-под их пера выходили, говоря строго, не переводы, ибо спокойные предложения академического языка не могли волновать так, как это делала изящная и глубокая поэзия подлинника. Эберман же ещё студентом поставил своей задачей приблизить русский перевод к арабскому источнику. Едва начав заниматься на четвёртом курсе, он представил своему учителю И.Ю. Крачковскому полное отображение первой суры Корана; работа помечена 12 октября 1920 года. Здесь перевод последовательно выдерживает рифму подлинника: «н», чередующееся с «м» (в арабском стихосложении рифму образует согласный, замыкающий каждую строку поэмы). Бережно переписанный рукой Крачковского, этот первый опыт Эбермана воспроизведён в книге «Коран» (М., 1963, с. 504).
(371/372)
Спустя всего несколько месяцев, 15 июня 1921 года, арабист-поэт свершает следующий шаг. Обратившись к одному из образцов творчества доисламского поэта Сабита ибн Джабира, он передаёт в русском переводе уже не только рифму, но и размер арабского стихотворения. Чуть позже (в журнале «Восток», кн. 3 за 1923 год, с. 26-30) этот приём распространён им уже на пять стихотворений сицилийско-испанского поэта XI-XII веков Ибн Хамдиса.
Насыщенная научно-литературная деятельность Василия Александровича Эбермана приводила его ко все более зрелым и крупным свершениям. Работа над страницами задуманного в ранней молодости труда «Персы среди арабских поэтов эпохи Омейядов» (1926) значительно расширила его исследовательский кругозор и обогатила опытом. Отражением некоторого смещения пристального внимания в сторону востока халифата явилась большая статья об ал-Хурайми (1930). Среднеазиатский поэт начала IX века предстаёт здесь в любопытном освещении как свидетель распри между сыновьями знаменитого халифа Харуна ар-Рашида и связанной с этим кровавой смуты в Багдаде — всё это запечатлено в его приведённой поэме.
Однако, при всей своей значительности, не эти выступления были главным делом для молодого учёного. В статье «Омар ибн Абу Рабиа» И.Ю. Крачковский пишет в связи с рассмотрением творчества этого поэта: «Исследование дошедших до нас фрагментов дивана Ваддаха ал-Йемени, современника Омара, уже давно подготовленное В.А. Эберманом к печати, может быть, прольёт на этот вопрос (о корнях любовной поэзии Омара ибн Абу Рабиа. — Т.Ш.) новый свет» (Избранные сочинения. Т. II. М.-Л., 1956, с. 460). Статья написана в 1934 году, слово «давно» возвращает нас к той же полной творческого горения заключительной части 1920-х годов.
Ваддах ал-Йемени... За сто лет до Эбермана, в 1822 году, Стендаль ввёл это арабское имя на страницы своей книги «О любви»; несколько позже, в середине XIX века, образ йеменского поэта бросает отблеск на известное стихотворение Гейне о юном невольнике из исторически южноарабского племени Узра, где люди, «полюбив, умирают». Острое любопытство, которое возбуждала личность Ваддаха, объяснялось прежде всего известиями о его близких отношениях с прекрасной женой халифа и об ужасной расправе царственного рогоносца со счастливым соперником.
Издание, подготовленное В.А. Эберманом, до нас не дошло: его не упоминают ни «Очерки по истории русской арабистики» И.Ю. Крачковского (М.-Л., 1950), ни «Биоблиографический словарь отечественных востоковедов» С.Д. Милибанд (М., 1995).
(372/373)
* * *
Причина утраты сложного востоковедного исследования достаточно прозрачна, если вспомнить о времени его создания. Эберман пал одной из первых жертв нараставших гонений против учёных и науки. Начало 30-х годов застаёт его в ссылке, и скитания длятся уже до конца жизни. Судьба отпустила раннему советскому арабисту всего одно десятилетие деятельного научного творчества.
Но в страдающем теле упрямо билась мысль, беде противостояло призвание — и вот перед нами цепь стихотворений Эбермана, объединённых названием «Ваддах» с подзаголовком «Венок сонетов». Здесь отражены знания и чувства, пришедшие к учёному-поэту за годы изучения творчества давнего арабского пленника любви. Стихи о Ваддахе помечены словами: «1933, Медвежьегорск»; сохранившая их машинопись 11 мая 1935 года подарена автором в Магадане случайному ученику; в поле зрения науки произведение попало в 1985 году.
Не следует удивляться появлению этих стихов, если помнить сказанное выше о неразрывной связи и даже взаимной обусловленности филологии и поэзии. Веком ранее Эбермана, в 1828 году, знаменитый Сенковский, работая над переводами, составившими сверкающее ожерелье «Восточных повестей», создал в духе волновавших его тогда образов сказку «Антар», которая спустя сорок лет вдохновила Римского-Корсакова. Но высокое творчество униженного невольника — знак торжества человеческого мужества.
Подлинность машинописного экземпляра «Венка сонетов» несомненна: он имеет дарственную надпись автора, но главное — язык и дух машинописи и печатных работ Эбермана тождественны. После этих необходимых замечаний читателю может быть представлено само произведение.
ВАДДАХ
Венок сонетов
1
Жену халифа в праздничной Медине
В торжественных и чувственных стихах
Воспел красавец юноша Ваддах.
Она любовь дарит ему отныне.
(373/374)
В Дамаск его увозит в паланкине.
В сундук зелёный спрятан он впотьмах,
Внесён в дворец рабами на плечах,
Скрыт для любви на женской половине.
Но от халифа тайн в гареме нет.
Он просит в дар зелёный тот сундук,
Велит к себе нести и, не открыв,
Сундук хоронит и его секрет.
И ни жене, и никому из слуг
Мук ревности не открывал халиф.
2
Жену халифа в праздничной Медине
Народ встречает пёстрою толпой
На пыльных улицах, в полдневный зной.
Её верблюд колышет в паланкине,
Под пёстрою чадрою сизо-синей
Её глаза сияют красотой.
Народ кругом стоит, как лес густой,
Мединцы шлют привет Умм-аль-Бани́не. [1]
Властитель — муж её, он строг, ревнив.
Он предварил её приезд фирманом, [2]
Внушив поэтам перед нею страх:
«Вали́д — поэтам» — так писал халиф: [3]
«Не воспевайте женщин каравана
В торжественных и чувственных стихах».
3
«В торжественных и чувственных стихах
Да не рискует стихотворец дерзкий,
Внимая джиннам [4] рифм, Аллаху мерзким,
Воспеть тех жён в паломничьих плащах.
Пускай его удержит смертный страх:
Да не падёт глава с улыбкой зверской,
Как пали главы в войске иноверском,
Окрасив тысячу песчаных плах».
Шёл хадж. [5] Умм-аль-Бани́на поутру
У камня чёрного сняла чадру.
Она сияла в утренних лучах,
Лобзая камень. И народ, и свита
Её увидели. Жену Вали́да
Воспел красавец юноша Вадда́х.
(374/375)
4
Воспел красавец юноша Вадда́х
Жену халифа. Мальчик-арапчонок,
Чей волос вьётся, стан и голос — тонок,
Спешит к дворцу, держа динар [6] в зубах.
За золотой несёт привет в стихах,
И льётся стих его, прекрасен, звонок.
Обласкан чёрный во дворце ребёнок,
Письмо несет рабыня впопыхах.
Он призван ей читать в часы досуга.
Поэт-красавец вот вступил в дворец,
Плащом покрыв лицо, грозу сердец.
Снимают чадры. Смотрят друг на друга.
Взор встретил взор. «Вадда́х!» — «Умм-аль-Бани́на!»
Она любовь дарит ему отныне.
5
Она любовь дарит ему отныне.
Он был прекрасен, молодой поэт.
От шейхов [7] мудрых он хранил завет
Скрывать лицо на улицах Медины,
Чтоб взоры женщин не смущать картиной
Младой красы во цвете юных лет...
Он во дворце женой переодет,
Причтён к прислужницам Умм-аль-Бани́ны.
Он любит, он любим... Текут признанья
Из уст его... Лишь стоит раз дерзнуть!
Они звучат на улицах Медины.
Но кончен хадж. И в пышном караване
Она через пустыню держит путь,
В Дамаск его увозит в паланкине.
6
В Дамаск его увозит в паланкине.
Молва о нём меж тем бежит быстрей...
Халиф услышал, что слагал о ней
Вадда́х в далёкой солнечной Медине.
Скрывая гнев от глаз Умм-аль-Бани́ны,
Гонцов он посылает и коней,
Напрасный труд! Вадда́х уж много дней
В Дамаске. Снова он одет мужчиной.
(375/376)
И бродит у мечети он ночами,
И ждёт письма он, не сомкнув очей...
Служанка входит. «Радуйся, Ваддах!»
Гласит письмо: «Ты будешь завтра с нами,
Купцом Махмудом, старшиной ткачей,
В сундук надёжный спрятанный впотьмах!»
7
В сундук надёжный спрятан он впотьмах
Купцом Махмудом, посвящённым в дело.
Три сундука в тот день вносили смело,
В её гарем. В одном из них Ваддах.
«Стой! Тише вы! Что в этих сундуках?»
Кричит евнух... Несчастье налетело...
Ваддах, увы, тут обмочился. Телом
Мы слабы. Так порой влияет страх.
Махмуд кричит: «Не дам смотреть! Ты ткани
Испортил, ты сломал мне в чемодане
Фиал с духами, как велел рабам
Груз опустить... Ступайте, эй вы там!»
Вот дальше двинулась. Так был Вадддах
Внесён в дворец рабами на плечах.
8
Внесён в дворец рабами на плечах,
Ваддах стал тайным жителем гарема.
Халиф послал однажды диадему
С рабом жене. Закрытый впопыхах
В сундук, рабом замечен был Ваддах.
«Дай эту вещь. Молчать я буду немо».
«Как! Эту вещь? Пускай тебя экзема
Покроет! Прочь!» — кричит она в сердцах.
Халифу шепчет раб: «Зайдя случайно
В гарем, я там набрел сейчас на тайну:
Любовник скрыт в зелёном сундуке.
Халиф, спеши! Он — твой, в твоей руке!
Любовник-баловень Умм-аль-Бани́ны
Скрыт для любви на женской половине».
9
«Скрыт для любви на женской половине!?
И смеешь ты так нагло врать, злодей,
(376/377)
На мой гарем? Что? Ты ещё? Не смей!
Умри ж, злой пёс, умри, умри же ныне!»
Кинжалом он убил его, весь синий
От злости. Кликнув слуг из-за дверей,
Велел убрать он труп раба скорей
И, тотчас встав, пошёл к Умм-аль-Бани́не.
Прическу поправляла ей рабыня,
И зеркало она в руках держала.
«Эмиру правоверных мой привет!» —
«Алейкум ас-селям, [8] Умм-аль-Банина».
Он на сундук зелёный сел средь зала,
Ведь от халифа тайн в гареме нет.
10
«Хоть от халифа тайн в гареме нет, —
Сказал он, — не могу постигнуть цель я,
Зачем сюда от резвого веселья
Моих наложниц ты бежишь, мой свет?»
Она с улыбкой молвила в ответ:
«Здесь я могу ковры, меха газельи
И лисьи, кость слонов и ожерелья
Перебирать весь день — вот в чём секрет».
Её прервал он манием руки:
«Так подари мне эти сундуки,
Шкаф закажу я, убранный слюдою».
«Мне сундуки удобней, милый друг».
Она в смятенье: кончится бедою,
Он просит в дар зелёный тот сундук!
11
Он просит в дар зелёный тот сундук!..
«Аллах! Он — муж мне, этот грузный, старый...
Вадда́х же быстр, как страус степной, поджарый,
Прохлада глаз моих, мой юный друг...
Аллах! Голодным дам пшено, урюк,
Холодным я раздам плащи, шальвары,
Безродных в тюрьмах я спасу от кары...
Аллах! Его избавь от смертных мук!» —
«Итак, ты медлишь? Этот лишь прошу я,
Зелёный. Вес же золотом червонным
Я возмещу тебе». — «Он — твой, халиф».
Зовёт он знаком слуг толпу большую,
(377/378)
Она в отчаянье: сундук зелёный
Велит к себе нести он, не открыв!
12
Велит к себе нести и, не открыв,
Велит ковры снимать он в тронном зале
И яму рыть. Уста его припали
Тут к сундуку. И вымолвил халиф:
«Греха не совершаем мы, зарыв
Сундук один, когда мы лжи внимали.
Но корень зла мы вырвем без печали,
Когда его донос был справедлив».
Сундук на дно глубокое могилы
Он на канатах опустить велит.
Ни слова тут не проронил поэт.
Сундук зелёный скроет тайну милой,
Он молча примет гибель. Так Валид
Сундук хоронит и его секрет.
13
Сундук хоронит и его секрет,
И труп раба бросает в ту могилу,
И скоро пестрота ковров покрыла
Ваддаховой могилы свежий след.
Валид один. Роскошно он одет.
Молва о нём полмира огласила.
Страшна для румских [9] войск арабов сила,
Валида хвалит чуть не целый свет:
Владеет он Испанией, Ираном,
Египтом, Индией и Туркестаном...
Какой же червь его утробу режет?
Зачем покой гарема будит скрежет?
Но не откроет сердца скрытых мук
Он ни жене и никому из слуг.
14
Он ни жене и никому из слуг
Не скажет, что готов лишиться власти,
Чтобы, подобно золоту запястья,
Обвить одну из этих стройных рук,
(378/379)
Иль, как чадра — чела высокий круг,
Обнять, как пояс — стан, прекрасный в страсти,
Быть с ней, жить с ней... А он, халиф... несчастье!
Он не любим женой, он ей не друг!
Лишь ночь, его объемлет страсти трепет:
Из воска он его фигуру лепит,
В огонь бросает, мысли устремив
К геенне: «Ад, пожри же тень злодея!»
И хоть не спит, бледнеет и худеет,
Мук ревности не открывал халиф.
15
Мук ревности не открывал халиф,
И во дворце Вадда́ха тень видали.
Умм-аль-Бани́на тает от печали.
Однажды ночью, обо всём забыв
И повторяя страстный свой призыв,
В одном плаще, без чадр и без сандалий
Идёт и умирает в тронной зале...
Он сам не свой, её похоронив...
Из года в год уходят в хадж арабы,
Из года в год идут коснуться Каабы,
Верблюды движутся в песчаной дали...
Но в этой пёстрой торжества картине
С тех пор мусли́мы [10] больше не видали
Жены халифа в праздничной Медине.
Медвежья Гора 1933 г.
[1] Имя жены халифа.
[2] Приказом, эдиктом.
[3] Валид — омейядский халиф VIII в.
[4] Духи, обитающие в пустыне, вдохновляющие поэтов наподобие наших муз.
[5] Обряд паломничества.
[6] Золотая монета.
[7] Старцев.
[8] «И тебе мир» (араб.) — обратное приветствие.
[9] Византийских, греческих.
[10] Мусульмане.
(Примечания 8 и 10 внесены нами, остальные принадлежат В.А. Эберману. — Т.Ш.).
(379/380)
Последняя строка в каждом предыдущем сонете (кроме первого — вводного) повторяется первой строкой последующего — таким образом, перед нами как бы звенья, образующие единую стихотворную цепь. Этим подчёркивается последовательность развития общего для всех частей содержания.
Лёгкий, непринуждённый, хотя и не всегда искусный стих, стремительно раскрывающий за картиной картину, искупает некоторые шероховатости: недостаточную чистоту рифмы; случаи неудачного подбора рифмующего слова (по одному в пяти сонетах); нарушение размера (один случай). Содержание исторического события, которое, как и у других творений подобного рода, просится на музыку, представлено полно, полузабытые частности выписаны тщательно и достоверно.
Стихи ссыльного востоковеда, оставшегося верным предмету своих исследований и в тяжкую пору лихолетья, достойно венчают его короткую и яркую жизнь.
Краткий список печатных работ В.А. Эбермана приведён в упоминавшейся выше книге С.Д. Милибанд «Биобиблиографический словарь отечественных востоковедов» (Кн. II, М., 1995, с. 673).
|