Я.А. Шер

Я учился у М.П. Грязнова.

// Пятые исторические чтения памяти Михаила Петровича Грязнова. ТД Всеросс. науч. конф. Омск: ОмГУ, 2000. С. 132-142.

Знакомство. Когда я познакомился с Михаилом Петровичем Грязновым, он был на 12 лет моложе, чем я сейчас, но тогда я его воспринимал если не как старика, то уж во всяком случае как умудрённого жизнью патриарха. Так ли сейчас воспринимают меня и моих сверстников наши студенты и аспиранты?

В деловых и житейских заботах, в суете текучки мы часто забываем, что уже давно стали дедами и бабками и только стариковские болячки напоминают, что тебе уже много лет. С одной стороны, это хорошо, когда не всегда замечаешь свой возраст, но с другой — подумаешь, что осталось очень мало тех, кто может рассказать об И.А. Орбели, П.П. Ефименко, М.И. Артамонове, А.А. Иессене, С.И. Руденко, С.В. Киселёве, А.П. Смирнове и многих других наших учителях не только как о выдающихся учёных, но и как о живых людях, и становится обидно за них. Ведь мы уйдём, а они останутся в представлении последующих поколений археологов только на официальных портретах в строгих пиджаках и галстуках.

Моя первая встреча с Грязновым произошла поздней осенью 1958 г., когда я поступил в аспирантуру Ленинградского отделения Института археологии (ЛОИА) АН СССР. Конечно, до этого я знал публикации Грязнова о Пазырыке, о каменных изваяниях Хакасии и другие. Но ни вблизи, ни издали никогда его не видел. Однако много слышал и от своих друзей-ленинградцев, с которыми работал в экспедициях в студенческие годы, и от старших коллег. Получилось так, что из наших учителей раньше, чем с Грязновым, мне пришлось познакомиться с Александром Натановичем Бернштамом и Алексеем Павловичем Окладниковым, в чьих экспедициях я участвовал еще студентом. Бернштам, например, рассказывая о своих раскопках Кенкольского могильника, всегда подчеркивал, что одновременно с его книжкой о Кенколе нужно читать рецензию Грязнова, в которой некоторые наблюдения Бернштама весьма серьёзно, но справедливо критиковались.

Таким образом, к концу 1958 года я уже много знал о Грязнове, а он, естественно, и не подозревал о моём существовании. Первое телефонное знакомство с ним получилось смешным. Вернее, это было ещё не знакомство, а первая информация обо мне, как о его будущем аспиранте. Но сначала несколько слов о том, как я и другие претенденты в аспирантуру сдавали вступительные экзамены. Дело происходило в Москве. Институт археологии тогда помещался в небольшом старом особняке в переулке Садовских вблизи от Тверской улицы (тогда — улица Горького). Вместе со мной в аспирантуру поступали В.Б. Ковалевская, Л.П. Хлобыстин и А.Д. Вечтомов. Конкурса почти не было. Было три места: по Средней Азии, по неолиту Севера и по Кавказу.

После экзаменов по марксизму-ленинизму и иностранному языку наступил день главного экзамена — по археологии. Нас позвали в небольшую комнату, где уже собрались члены экзаменационной комиссии. Впервые в жизни я с близкого расстояния видел людей, которые до этого были для меня легендарными личностями, авторами фундаментальных трудов по археологии. Председатель — А.П. Смирнов, рядом с ним — приехавший из Ленинграда Б.Б. Пиотровский, он тогда заведовал ЛОИА. Здесь же были А.Я. Брюсов, К.Ф. Смирнов, Е.И. Крупнов и тогда ещё совсем молодые Д.Б. Шелов, Н.Я. Мерперт и ведавший аспирантурой Л.П. Зяблин. Нам предложили записать вопросы, дали час на подготовку и отправили в соседнюю комнату.

Один из присутствовавших потом нам рассказывал, что после нашего ухода члены комиссии некоторое время провели в молчании, которое нарушил Б.Б. Пиотровский. Со свойственным ему юмором и легким характерным заиканием, глядя на список наших вопросов, он сказал:

— Н-ну, в-во-хт, я бы на этот вопрос и на д-двойку бы не ответил.

Все оживились и стали друг другу признаваться, как бы каждый из них отвечал на тот или иной вопрос из нашего списка и выяснили, что все это не так уж и просто даже для них. То ли сыграла свою роль эта разрядка официальной обстановки экзамена, то ли нам просто повезло, но мы сдали экзамен успешно и нас всех приняли. Кажется, были какие-то сложности у А.Д. Вечтомова, но я его больше не встречал, а

(132/133)

В.Б. Ковалевская и Л.П. Хлобыстин стали моими друзьями на всю жизнь. Через пару дней, получив приказ о зачислении в аспирантуру ЛОИА, я уехал домой увольняться с работы и вскоре вернулся в Москву за направлением в Ленинград. Вот здесь-то и произошёл разговор по телефону Л.П. Зяблина с моим будущим шефом.

— Здравствуйте, Михаил Петрович, это Зяблин.

И после обмена вежливыми репликами:

— Я вас беспокою вот по какому поводу: мы направляем к вам нового аспиранта.

Пауза. Зяблин слушает, что ему говорит Грязнов.

— Когда шли экзамены, Вас не было в Ленинграде, Михаил Петрович, поэтому мы не согласовали с Вами заранее, извините...

Опять что-то говорит Грязнов, Зяблин жестом руки отправляет меня за дверь, в коридор, но у него очень зычный голос, и я в коридоре слышу продолжение диалога, естественно, с одной стороны.

— Нет, нет, он не москвич. Он приехал из Киргизии.

И потом торопливо:

— Нет, нет, он не киргиз... Но он и не русский, но вы не беспокойтесь. Я его знаю по работе в экспедиции Окладникова и вполне могу его рекомендовать.

Мне было неловко подслушивать, и я отошёл. Через несколько минут из двери выглянул Зяблин и поманил меня рукой.

— Ну всё, поезжайте в Ленинград, там аспирантурой ведает Павел Александрович Раппопорт, он вам все объяснит. Я робко произнёс:

— По-моему, Грязнов не очень мне обрадовался ...

— А это уже будет зависеть от вас. Правда, ленинградцы большие снобы (в Зяблине встрепенулся москвич), но Михаил Петрович очень скромный и простой человек. Да он и не ленинградец, он сибиряк.

Наутро я выходил из Московского вокзала на Невский проспект. Ноябрь, в девятом часу утра ещё темно, в Ленинграде я впервые. Погода мерзкая. Пока прошёл пешком по Невскому до Дворцовой набережной, рассвело. Институт в дворцовом здании (позже я узнал — дворец великого князя Михаила), на стенах старые шпалеры, дубовые панели, камины. Я, серый провинциал, пялю глаза на эту роскошь, правда, изрядно запущенную. В институте я попадаю пред ясны очи пожилой, очень ухоженной дамы — Надежды Ивановны. На ней под английским жакетом белоснежная блузка со скромными кружевами и брошь с резной геммой. Она в одном лице и помощник Б.Б. Пиотровского, и инспектор по кадрам, и многое другое. Вскоре я понял, что с любым текущим вопросом лучше всего обращаться к ней. При внешней строгости и официальности она всегда была неизменно внимательна и доброжелательна, как и большинство коренных ленинградцев. Она мне сразу всё объяснила.

— У нас так рано никто в институт не приходит. Вы пока спуститесь в библиотеку, полистайте там книжки и дождитесь Пал Саныча (Раппопорта). Он займётся вашим устройством. А с Михаилом Петровичем вы сегодня не увидитесь. Он бывает два раза в неделю, по средам и пятницам, да и не с утра, а с двух часов. Иногда в понедельник, но не в каждый.

И дальше уже вполголоса, доверительно, как своему человеку:

— Михаил Петрович работает по ночам, а сейчас он ещё спит и звонить ему пока неудобно. Мы ему звоним не раньше двенадцати. Вы пока устраивайтесь, а в среду приходите, после двух часов он будет в своем секторе.

Со своим шефом я увиделся через два дня в огромном зале, где помещался сектор Средней Азии и Кавказа. Вторая половина дня, за окнами уже сумерки. На стенах остатки старых шпалер. Далеко вверху под лепным потолком запылённая люстра из хрусталя, но с явно неполным набором лампочек. В зале десятка полтора разномастных, в основном старых письменных столов и несколько шкафов с книгами и папками. Два ряда вдоль стен и один — посредине зала. Столы, стоявшие вдоль стен, отгорожены, где шкафами, где планшетными щитами. Таким образом, создавались небольшие закутки, как бы отдельные кабинетики для сотрудников. Сегодня присутственный день. Почти все закутки заполнены людьми. Но никто не работает. Сидят по двое по трое, о чем-то вполголоса говорят. Здесь же курят. На меня никто не обращает внимания, а мне все в новинку: ведь я в институте Академии наук. Один стол без ограждения стоит в конце среднего ряда у приставленного к стене шкафа. Он совсем старый и огромный, сплошь завален книгами, папками, рулонами чертежной бумаги. На углу стола старая массивная зелёная лампа.

За столом мой будущий шеф. Высокий лоб с залысинами, массивный нос, тонкие сжатые губы. Чёрный пиджак, белая сорочка, галстук. Очки на лбу. Наклонившись низко над столом, он что-то читает близоруко сощуренными глазами. У стола стоят несколько человек, образуя как бы очередь к нему. Люди разные, молодые и не очень, каждый что-то держит в руках: рукописи, рулоны чертежной бумаги, пачки фотографий. Оказалось, что это — обычная картина в его присутственные дни. Грязнов был абсолютным авторитетом по части полевой раскопочной документации, особенно по полевым чертежам и фотографиям. Неудивительно, что каждому очень хотелось узнать его мнение по тому или иному спорному вопросу. У него были студенты-дипломники (он читал спецкурсы на кафедре археологии в университете), аспиранты настоящие и бывшие. Каждый присутственный день очередь к нему не иссякала. Он очень неплохо рисовал. Его рисование можно

(133/134)

оценить, заглянув в его книгу «Первый пазырыкский курган», которую он сам иллюстрировал. Когда его кто-нибудь просил посмотреть переведенный на ватман полевой чертеж, он доставал из нагрудного кармана пиджака изысканно заточенный карандаш «Кох-и-Нор» (по тем временам — большой дефицит), сдвигал на лоб очки и, низко наклонясь, рассматривал чертеж. Рука с карандашом легкими и очень точными штрихами вносила необходимые поправки. В это время лучше всего было молчать. А уж если вы не понимали и продолжали спрашивать, то начиналась мини-лекция, после которой бывало немного неловко. Однажды я долго ждал очереди пока М.П. полушутя-полусерьёзно объяснял своей аспирантке-москвичке, ученице С.В. Киселёва, что такое линейный и числовой масштаб. Если же вы возражали и, приводя какие-то доводы, просили пояснить его исправления, он поднимал голову, опускал со лба очки и в его глазах начинали играть лукавые искорки. Он слушал, вставляя время от времени «м-да, ...м-да», уже начинало казаться, что вы его убедили, но тогда он говорил:

— Видите ли какая штука (любимое выражение М.П.), ведь так как у вас, не может быть... И замолкал, глядя на вас и провоцируя к дальнейшим вопросам. При этом слова «какая штука» и «так как» звучали у него «-а-ая шту-а» и «та- -а-"». У М.П. был небольшой дефект речи: он не произносил буквы «г» и «к». При этом он смущенно улыбался, и этот дефект никогда не вызывал недоразумений. Правда, был один случай, превратившийся в легенду. Одна студентка в перерыве между лекциями подошла к нему и попросила объяснить, что такое «-абаньи -лы-и» М.П. смущённо улыбнулся и сказал:

— Маша, вы ведь знаете, что у меня дефе-т речи.

А речь шла об амулетах из клыков кабана — «кабаньи клыки». Но все дело было в том, что одного из теперь весьма маститых археологов друзья и близкие знакомые звали «Абаня» и студентка, которая это знала, не могла взять в толк причем здесь он.

В тот день меня представил ему Ю.А. Заднепровский, с которым мы были давно знакомы по экспедиции Бернштама. М.П. вежливо улыбнулся, протянул руку, но после обмена светскими фразами тут же несколько суховато сказал, что сегодня вряд ли он сможет со мной обстоятельно побеседовать и что нужно перенести на следующий раз. Я вспомнил звонок Зяблина и ещё раз подумал, что вряд ли я здесь очень нужен. Следующий раз случился через неделю, но разговор не только не принёс удовлетворения, а наоборот, сильно озадачил. Мы довольно обстоятельно поговорили, он подробно расспросил меня, кто я и что я знаю и умею. Был внимателен, доброжелателен, и мои сомнения начали рассеиваться. Но потом он спросил:

— Н-ну-с, а каким материалом вы располагаете и какой темой собираетесь заниматься?

Я растерялся и не сразу нашёл ответ. Я был воспитан в ортодоксальной советской манере и своё поступление в аспирантуру ведущего института Академии наук рассматривал не только как невероятное везение. Я наивно полагал, что в институте есть некий план научных исследований, что мой будущий шеф возглавляет какой-то раздел этого плана. А своим аспирантам он раздаёт некие конкретные задания, части этого общего плана. И от разговора с ним я прежде всего ожидал задания и сроков, как это принято было везде. Но ничуть не бывало. Вместо этого он мне тогда сказал, как бы между прочим, то, что потом для меня стало важнейшим принципом и что я теперь столь же чётко стараюсь требовать от своих студентов и аспирантов.

— Нельзя браться за диссертацию, не имея заранее собранного материала и тем более нельзя планировать такую работу под материал, который ещё находится в земле. Потом, немного пожевав губами «м-да, м-да», он мне сказал, как я понял позже, ещё более важное:

— Н-ну-с, а вообще наши с вами отношения будут складываться так: инициатива будет исходить от вас, а я буду или соглашаться, или возражать.

Эту фразу я вспоминаю до сих пор и часто сам повторяю её своим студентам и аспирантам. В ней был сформулирован важнейший, с моей точки зрения, принцип воспитания научной молодёжи: науке, научной работе, научному мышлению научить невозможно. Но если ты хочешь научиться и у тебя есть к этому какие-то необходимые данные, то нужно первые годы поработать рядом с корифеем и внимательно присматриваться к его работе. И тогда ты обязательно что-то усвоишь или, что еще лучше, пойдёшь дальше.

На банкете по случаю моей кандидатской защиты, когда все уже были навеселе, я встал и сказал, что предлагаю поднять бокалы за моего шефа, за моего учителя, который меня ничему не учил. Все слегка опешили от такой наглости, шеф, по-моему, тоже был слегка растерян. Тогда, по его же манере, выдержав некоторую паузу, я напомнил ему фразу, сказанную им мне при первом знакомстве и пояснил, что тогда она меня тоже ввергла в растерянность, но вскоре я понял, что именно таким образом нужно «растить молодежь» и что всю жизнь я буду ему бесконечно благодарен за это.

Но тогда, осенью 1958-го, наш с ним первый обстоятельный разговор на этой фразе закончился. Шефа ждали другие, я их задерживал. Я пошел пешком к Дворцовому мосту и через него в Пушкинский Дом, где тогда помещалось аспирантское общежитие Академии наук. В голове была полная каша. Все оказалось не так, как я предполагал.

Прошло несколько недель. Я ходил на занятия по философии, по немецкому языку, знакомился с библиотеками, музеями, но не имел ни малейшего представления о том, что делать с темой. Я вспоминал разговоры моих ленинградских сверстников в экспедициях на раскопках. Иногда звучало: «...у него (у неё) есть свой материал». Тогда я не придавал этим словам никакого значения. Теперь стало ясно. Посоветоваться было не с кем. Сверстники-ленинградцы не очень шли на контакты. Во время работы в поле мы легко сближались.

(134/135)

Здесь было иначе: они перебиваются временными работами в экспедициях и по договорам на камеральной обработке, а тут, нате вам, является выскочка-провинциал и поступает в аспирантуру. Правда, с Лёней Хлобыстиным у нас были очень тёплые отношения, но в выборе темы он мне помочь ничем не мог. Сам он занимался далекими от меня материалами, и у него тоже поначалу было не все ладно: долго не решалось, кто будет его научным руководителем: Н.Н. Гурина или А.П. Окладников. К тому же Лёня, как истинный ленинградец, тоже смотрел на меня немного свысока. Были годы хрущевской оттепели, Хлобыстин считал себя либералом, а я был членом КПСС. Это многим не нравилось. Но прошло совсем немного лет, и Лёня тоже вступил в КПСС, взяв одну из рекомендаций у меня, и потом активно занимался общественной работой. Будущая жена Лёни, Марианна, дочь известного московского физика, уже второй год была в аспирантуре у Грязнова, но не в институте, а в Эрмитаже. Она очень хвалила шефа и говорила, что мне безумно повезло в том, что я попал к нему. Правда, спустя год с небольшим ей пришлось сменить научного руководителя.

Был даже слух, что я поступил в аспирантуру по блату, но быстро рассеялся. Ведь Грязнов и Пиотровский меня вообще не знали. Окладников был где-то далеко и появился только в конце года, да и не помнил он меня: мало ли студентов прошло через его экспедиции. Бернштам умер за два года до этого, да и моё знакомство с ним в 1951 году было весьма поверхностное.

Почти месяц я размышлял и понял, что нужно возвращаться к своим юношеским научным увлечениям. Ещё в студенчестве я интересовался древними каменными изваяниями и петроглифами. Искал их в горах во время экспедиций, иногда находил, рисовал, фотографировал, описывал. Общий замысел складывался, но как мне казалось, ещё не настолько четко, чтобы идти к шефу с предложениями. Однако меня поторопили. Как-то Раппопорт мне сказал, что пора определяться с темой, её нужно утверждать на учёном совете и заполнять официальные бумаги по прохождению первого года аспирантуры.

В очередную пятницу я занял «очередь» к Грязнову. Специально пропустил всех вперед, чтобы меня никто «не поджимал» и изложил шефу свой замысел. Я ожидал возражений или каких-то каверзных вопросов, но ничего подобного. Он только расспросил меня, знаю ли я где, в каких музеях хранятся эти изваяния и каково их количество. Когда я ответил на эти вопросы, он спокойно сказал «ну что ж, попробуйте» и засобирался домой. Было уже поздно, в секторе, кроме нас, ещё сидел за своим столом Сергей Сергеевич Черников.

Вдруг Грязнов, одевая пальто, поворачивается к Черникову и на полном серьёзе говорит:

— Сергей Сергеевич, а вы знаете, ведь наш новый аспирант бабник...

Я видел, как в его глазах заблестели лукавые искорки, но Черников их не видел и, видимо, занятый своими мыслями даже не сразу среагировал.

— Как это бабник?.. Ничего подобного, я знаю, у него жена и ребёнок... (Черников был секретарём нашей парторганизации).

— М-да, м-да, но вот ведь какая штука, всё-таки бабник ...

Черников в некотором замешательстве смотрит на меня, потом на Грязнова, который намеренно выдерживает паузу и потом:

— Сергей Сергеевич, я ведь имею в виду вовсе не то, о чем вы подумали. Он у нас будет заниматься

каменными бабами.

Черников громко хохочет своим неповторимым басом, и мы уходим по домам.

Ещё через несколько дней меня позвала Надежда Ивановна и, вручив мне заполненный мною аспирантский план, сказала:

— Поезжайте к Михаилу Петровичу домой, он должен подписать ваш план, а завтра принесете его мне. Вот адрес. Я задал идиотский вопрос: а удобно ли мне беспокоить его дома (из провинциального мышления я выкарабкался далеко не сразу). Но Надежда Ивановна ответила, что это в порядке вещей, тем более что с ним договорено. Вскоре я с некоторым замиранием входил в подъезд старого дома на 12-й линии Васильевского острова и поднялся на 5-й этаж. Дверь открыл кто-то из соседей и махнул рукой, указывая на длинный коридор. Огромная коммунальная квартира. Иду по коридору и вижу на одной из застеклённых матовым стеклом дверей профиль скифского оленя. Стучусь. Слышу голос Грязнова:

— Пожалуйста ...

Вхожу и вижу с обеих сторон две стены книг, а прямо передо мной, боком ко мне. у окна большой письменный стол и рядом вертящаяся этажерка. В голове мелькнуло: «Как у Ленина в кремлёвском кабинете». Более высокого сравнения я тогда себе не представлял. Осмотревшись, я понял, что одна из стен с книгами — это не стена, а высокий стеллаж, перегородивший комнату на две части. Вторая часть — нечто вроде гостиной, если только можно так назвать пространство в 10-12 кв.м. За креслом у письменного стола проём в другую, крошечную комнату — спальню. Иными словами, получалось так, что всемирно известный учёный живет в коммунальной квартире, где обитает еще несколько (точно не помню) семей, фактически в одной, разгороженной на части комнате. И так продолжалось ещё много лет. Только к концу жизни, когда М.П. присудили Государственную премию, ему дали в этой же квартире ещё одну комнату, напротив, через коридор.

Грязнов был очень приветлив.

— Н-ну-с, располагайтесь... Сейчас придёт Мария Николаевна из магазина. Будем пить чай.

Я бормотал какие-то слова о том, что пришел на минутку, что не хотел бы беспокоить и т.д.

(135/136)

— Вы торопитесь? — спросил М.П.

— Да нет...

— Ну, вот и ладно.

Просмотрев мой аспирантский план и подписав его, он опять заговорил со мной о моей работе, ненавязчиво выясняя, как я себе её представляю. Потом он, обходя меня, подошел к стеллажу и взял с полки картонный футляр, вроде тех, в которых продаются большие художественные альбомы.

Еще раньше я обратил внимание, что на двух полках стеллажа стоят не книги, а сделанные вручную и очень тщательно (как потом выяснилось, руками самого М.П.) одинаковые по формату картонные футляры, на корешках которых были крупные надписи его рукой: «Карасук», «Б. Елбаны», «Афанасьевская культура» и т.д. В этих папках хранились тщательно рассортированные полевые материалы, выписки, конспекты, рисунки вещей, фотографии. Почти сразу я смекнул, что такую систему хранения научных материалов нужно срочно брать на вооружение.

Грязнов достал из футляра фотографии и несколько прорисовок каменных изваяний из Казахстана.

— Вот, пожалуйста... можете присовокупить к своим материалам.

Я поблагодарил и взял. Спустя некоторое время, когда я уже пообвыкся в ЛОИА среди коллег разного возраста, я понял, что это был не совсем рядовой поступок. Редко кто вот так, запросто отдавал кому-то «свой материал». Такую скупость еще можно было простить молодым, начинающим свой научный путь: им нужны публикации, нужно самоутверждаться в науке. Но нередко уже давно известные специалисты, убелённые сединами и обременённые высокими степенями и званиями, сидят на своих материалах, не имея времени на серьёзную работу с ними и никого к ним не подпускают. Грязнов был не из таких. Он охотно делился не только материалами, но и подсказывал идеи. Но, упаси Бог, даже свои идеи, реализованные другими, никогда не приписывал себе, как это, к сожалению, нередко бывает у других научных руководителей. Когда он возглавлял огромные экспедиции (на Байкале и Енисее), во всех его публикациях и отчетах обязательно упоминались все сотрудники, причастные к работе.

Разговор как-то иссяк, я не стал ждать Марию Николаевну, встал и откланялся. М.П. меня не удерживал.

Первая зима в Ленинграде для меня прошла под впечатлениями подготовки и сдачи кандидатского минимума и в сомнениях о своей теме. Я проводил много времени в библиотеках, ходил на кафедру археологии слушать спецкурсы. В общем, восполнял пробелы в своём образовании. До следующей осени дома у Грязнова я больше не был.

Байкал. Я быстро оценил преимущества аспирантского положения, особенно то, что не нужно ходить к определённому часу на службу и день можно планировать по своему усмотрению. Я мало интересовался текущей жизнью института, и новости доходили до меня в последнюю очередь. Весной я узнал, что готовится небывало большая новостроечная экспедиция на берега Байкала и возглавлять её будет шеф. Это было немного странно, потому что Прибайкалье было «зоной интересов» Окладникова. Я и сейчас точно не знаю, почему дирекция предпочла Грязнова. Кажется, у Окладникова были осложнения в связи с непредставлением отчётов по открытому листу. Назначенный заместителем шефа Глеб Алексеевич Максименков, мой давний знакомый по киргизским экспедициям, как-то на ходу мне сказал:

— Сделай прививку от энцефалита, поедешь с нами на Байкал.

В мои планы это не входило. Я собирался ехать на Тянь-Шань на поиски новых каменных изваяний. Обратился к Грязнову. Он разговаривал со мной в своей обычной уважительной манере, но с определённой твёрдостью в голосе.

— Видите ли какая штука. У меня уже давно существует правило: все мои аспиранты обязательно проходят полевую практику под моим руководством.

Ничего не поделаешь. Я мог бы отказаться под предлогом того, что мне противопоказана противоэнцефалитная прививка, но не стал этого делать по ряду причин. Я был наслышан о шефе как о блестящем полевике, и мне было интересно поработать с ним на раскопках. Я знал о его новаторском докладе «Курган как архитектурный памятник». К тому времени мне уже приходилось копать много курганов, но такой подход был для меня, да и не только для меня, новым и, конечно, хотелось всё это посмотреть самому, а если повезёт, и поучаствовать. Стало известно, что экспедиция будет необычно большой и уже начинается мобилизация всех молодых сотрудников института, независимо от их научных интересов (чем я лучше других?). С контактностью у меня всегда было не очень, а в молодости особенно. За прошедшую зиму я ни с кем, кроме Хлобыстина, так и не сблизился, а сезон на Байкале помог бы поближе познакомиться с коллегами. Да и Тянь-Шань для меня не пропадал. Туда можно было поехать в сентябре, после Байкала. Так, собственно, и было.

С женой М.П., Марией Николаевной, я познакомился в академической поликлинике, куда пришёл по поводу прививки. Был теплый и солнечный майский день, и у поликлиники, которая помещалась во дворе старого здания Академии наук, я встретил половину сотрудников института. Все оживлённо обсуждали предстоящую экспедицию. В стороне стоял мрачный A.M. Мандельштам, который в ответ на моё «здрассьте» сказал: «...и вас тоже забрили?» На лавочке среди других сидели Грязнов и М.Н. Я подошел, поклонился... М.Н. — сухонькая пожилая женщина в плюсовых очках и в шляпке вроде панамки, из-под которой выбиваются

(136/137)

седые кудряшки. Она курит, в пальцах дымится «Беломор». Шеф представил меня ей, подчеркнув, что я буду работать у неё в отряде. Я сказал что-то дежурное и отошёл.

Следующая встреча была уже на Байкале, в Листвянке. Мы там оказались раньше шефа и шефини и несколько дней провели в полном безделье. Ходили по берегу, искали «подъёмный материал». Я нашел обломок керамики с венчиком, который принёс мне очередное разочарование. Когда приехал шеф, я с гордостью показал ему черепок. Он поднял на лоб очки и, взглянув мельком на венчик, вернул его мне со словами:

— Это русские, не раньше XVIII века.

Я постеснялся спросить, как он это узнал, но с тех пор у меня засела в голове мысль, которую на современном языке можно сформулировать как математическую задачу «распознавания образов» применительно к археологии. Спустя несколько лет мне удалось кое-что сделать в этой области.

Нам предстояло вести раскопки неолитической стоянки в бухте Улан-Хада, которая находилась на Малом Море. Так называется мелководный пролив между берегом и островом Ольхон. Но сначала туда нужно было попасть, а это было непросто. Непосредственно до Улан-Хады дороги не было. Грунтовая таёжная дорога к деревне Еланцы (ближайший к Улан-Хаде населённый пункт) проходила за небольшим кряжем, отделявшим бухту от тайги. Дорога шла по тайге, и нужно было тащиться по колдобинам два дня.

У нас было много имущества. Глеб приобрел для экспедиции большие армейские палатки. Они были очень громоздкими и тяжёлыми. Было много наборов складной мебели, обычные палатки, большие шерстяные и ватные спальные мешки, лопаты, кирки, ломы и многое другое. Было решено имущество отправить по воде, на попутной барже, у которой было торжественное название «изотермический плашкоут», а людей везти на машинах через тайгу. Путь по воде напрямую занимал меньше суток. Сопровождать имущество поручили мне, ко мне примкнули Хлобыстин и его будущая жена Марианна.

На следующий день мы уже выгружались на Улан-Хаде и стали устанавливать лагерь. Место было потрясающей красоты и очень удобное. Вообще в Байкале купаться невозможно: температура воды + 4, но на Малом Море как на курорте. Вода тёплая, песчаный пляж и самое главное — полное отсутствие комаров, которых было видимо-невидимо в соседних бухтах.

Вскоре приехали шефы, но М.П. тут же уехал по делам, а М.Н. выглядела очень усталой и немного растерянной. К ней как к начальнику обращаются со всякими мелочами (где верёвка, где гвозди, куда ставить палатки, где устраивать туалеты и т.п.), а ей, конечно, не хочется этим заниматься. Нас, ближайших сотрудников, всего трое: Хлобыстин, Ахмадали Аскаров и я, Марианна как женщина не в счёт. У Хлобыстина с Марианной начинался нежный роман, Ахмадали чувствовал себя не в своей тарелке. Это сейчас он академик Узбекской Национальной Академии наук, много лет возглавлял в Самарканде институт археологии, а тогда он ещё и по-русски говорил неважно.

Видя полную растерянность М.Н. и чувствуя себя обязанным помочь слабой женщине, тем более жене моего шефа, я ей робко сказал, что, если она не против, я мог бы взять на себя «комендантские» заботы, хотя бы до возвращения шефа. Она была счастлива. Ничего особенно сложного в моих обязанностях не было, обычная текучка. Когда вернулся шеф, М.Н., сильно преувеличивая мои заслуги, отзывалась обо мне восторженно.

— Без Яши я бы пропала, — говорила она шефу. Я скромно отнекивался, но заметил, что шеф стал ко мне относиться теплее, чем раньше.

Начались раскопки. М.Н. с Хлобыстиным начали копать стоянку Улан-Хада, которую ещё в 1912 году открыл Б.Э. Петри. Мы быстро нашли следы его раскопа 1913 г. Ахмадали Аскарову и мне были поручены раскопки могильников. Мои каменные курганы (УХ-II и III ) были на юго-восточном склоне бухты. Я бы никогда не подумал, что можно хоронить на таком, совсем непологом склоне. Могилы, которые копал Ахмадали, были рядом со стоянкой, но по предложению шефа были названы УМУ-1. Эта аббревиатура означала «у мужской уборной». Дело в том, что рьяно взявшись за комендантские обязанности, я не разглядел, что рядом с местом, выбранным мной для мужского туалета, были небольшие каменные намогильные сооружения. Они были сильно разрушены ветрами и перекрывались навеянным песком. Потом в отчёте они получили официальное название УХ-IV, но мы с легкой руки шефа их называли УМУ-1.

Вскоре мне пришлось практически познакомиться с методическими изысками моего шефа и с его требованиями к полевой документации. Надо сказать, что в то время ещё не выработалось современных методических строгостей. Бернштам и его ближайшие сотрудники копали курганы «колодцами», не очень заботясь о реконструкции первоначального облика сооружения. Окладников, обладавший потрясающей интуицией в разведочных маршрутах, как раскопщик вообще не был силён. Конечно, я знал азы методики, как заложить раскоп, с какого момента переходить от лопаты к тонкой расчистке и т.д., но здесь я понял, что этого очень мало и охотно впитывал все новые для меня методические тонкости.

Мои курганы были с каменными намогильными сооружениями, и я сам напросился на «эксперимент» по их реконструкции. Потом очень гордился тем, что все понял и сделал первую в своей жизни реконструкцию. Правда, этот отчёт был опубликован только 33 года спустя (Комарова, Шер, 1992). Через три-четыре недели мне довелось ещё раз убедиться в феноменальном умении шефа «видеть сквозь землю». Этот случай стал легендой.

(137/138)

У каждого из нас был свой объект, но поскольку все было на одном небольшом пятачке, мы в течение дня ходили друг к другу посмотреть, что делается, посоветоваться или просто потрепаться. Где-то уже в середине сезона шеф в очередной раз уехал в Иркутск по делам и, уезжая, обещал привезти Михаила Михайловича Герасимова. «Мих. Мих.» в то время уже был всемирно известной легендарной личностью, и всем очень хотелось пообщаться с ним в неформальной обстановке. В эти дни на одном из горизонтов стоянки пошли следы сожжённого дерева. М.Н. засуетилась и велела перейти к тонкой расчистке. Периодически мешали дожди, приходилось накрывать расчищенное место оберточной бумагой и брезентом. Через пару дней из следов сожжённого дерева стала вырисовываться какая-то фигура. В центре — крупное угольное пятно, а от него радиально расходятся полосы из обугленного дерева. Кто первый высказал догадку, что это — остатки каркаса сгоревшего неолитического жилища, сейчас уже и не скажешь. Энтузиазмом были охвачены все (шутка ли, — первое неолитическое жилище в Сибири), включая и М.Н. У всех был «трудовой подъём», никто не считался со временем, работа шла непрерывно и вот, наконец, обугленные жерди жилища, расчищенные, вылизанные и накрытые огромными полосами обёрточной бумаги ждут приезда шефа. Воодушевление открытием было очень сильным, и никто не обратил внимания на то, что среди «жердей» почти не было находок.

Приехал шеф с Герасимовым. М.Н. радостно сообщила ему, что на раскопе его ждет сюрприз. Все идут на раскоп, с расчищенного участка снимают бумагу, кисточками выметают случайные соринки. Горелый каркас жилища предстал перед М.П. во всей своей красе. Но шеф почему-то стоит на краю раскопа и смущённо ковыряет палкой землю у своих ног. Герасимов несколько растерян, все стоят в полном недоумении, ждали восторга, а его нет. М.Н. уже почувствовала: «что-то не то», но всё ещё с надеждой смотрит на М.П. И тогда он поднимает голову и тихо, но так, что всем слышно, медленно произносит:

— Видишь ли, Мара, какая штука, это ведь пень сгоревший...

Немая сцена...

На Байкале мы были долго, почти 4 месяца. Я бы не сказал, что за это время хорошо и близко узнал своего шефа. Всё же он был больше закрытым человеком, чем открытым. Проще было с М.Н. Она была более прямолинейна и высказывала всё, что думала, даже если иногда и была не права. Я чувствовал, что она благодарна мне за помощь в административных делах (народу в отряде было много и были, конечно, всякие проблемы) и благоволила ко мне. И спасибо ей за то, что все последующие годы она была ко мне доброжелательна. В последние дни своей жизни, уже после кончины М.П., когда я в последний раз навестил её в больнице, она плакала и вспоминала Байкал...

При всей закрытости Грязнова всё же тогда на Байкале я узнал его так, как не мог бы узнать за несколько лет институтской жизни. Работа в поле имеет свои особенности. Понятно, что в официальной, служебной обстановке каждый из нас ведёт себя несколько иначе, чем в домашней. У археологов, как и у других специалистов, связанных с длительными полевыми работами, бывает более или менее продолжительный период, когда служебная и домашняя обстановка соединяются: время экспедиции. Здесь все друг у друга на виду, и 2-3 месяца люди живут как в одной большой коммунальной квартире. К тому же случаются всякие непредвиденные сложности: непогода, бытовые трудности, недостаток комфорта, психологическая несовместимость и т.п. Здесь при всём желании невозможно долго оставаться в роли официальных лиц и выдерживать только служебные отношения. Короче говоря, нигде человек так не раскрывает свои профессиональные и глубоко личные душевные качества, а также свой истинный характер, как в экспедиции.

Енисей I. Грязнов был археологом «от Бога», хотя специально к этой работе не готовился. Он учился в Томском университете на естественном отделении физико-математического факультета и собирался под руководством молодого профессора С.И. Руденко изучать озёра на Алтае и в долине Енисея. С.И. Руденко, которому тогда было 35 лет, некоторое время жил и работал в Томске, но вскоре вернулся в Петроград. Летом 1920 г. восемнадцатилетний Михаил Грязнов со своим товарищем Евгением Шнейдером (потом погиб в мясорубке репрессий) сплавлялся на лодке по Енисею. Когда они миновали деревню Батени, на берегу показались необычные для этих мест палатки. Здесь были песчаные выдувы, или по-местному «Ярки», где были раскопаны 6 первых карасукских могил. В 1960 г. почти на том же самом месте мы отмечали 40 лет «высадки» Грязнова не енисейском берегу. Он тогда рассказывал:

— Плывём, плывём, видим на берегу палатки... Откуда здесь быть палаткам? Причалили к берегу и пошли посмотреть... Увидели раскопки, познакомились с руководителем... Это был Сергей Александрович Теплоухов. Мне стало интересно, я решил задержаться на день, потом ещё на день, на неделю, ну и задержался ... на сорок лет.

Теплоухов приехал в Томск из Перми во время гражданской войны и работал доцентом университета на кафедре географии. Позднее он писал: «...постоянными сотрудниками моими были студенты Томского, а затем Ленинградского университетов: М.П. Грязнов и Е.Р. Шнейдер...» (Теплоухов, 1927, с. 61). В 1922 г. М.П. при поддержке Теплоухова перевёлся в Петроградский университет на естественное отделение физико-математического факультета и одновременно стал работать регистратором в РАИМК, а затем — в этнографическом отделе Русского Музея. Теперь это Музей этнографии народов СССР. В университете М.П. увлёкся антропологией. Это было на кафедре, которой когда-то заведовал Ф.К. Волков (Вовк). Тогда его

(138/139)

учениками были такие выдающиеся археологи, как И.Т. Савенков, С.И. Руденко, П.П. Ефименко, Г.А. Бонч-Осмоловский и другие. На этой же кафедре преподавал первобытную археологию Теплоухов.

Хотя Грязнов был доктором исторических наук, в нём всегда превалировало естественнонаучное мировосприятие. В его публикациях места, связанные с анализом вещей, костей, слоёв, перекопов, следов сработанности, всегда были намного ярче, чем необходимые по официальной идеологии, но, как мне кажется, вынужденные социально-экономические изыскания. Как-то М.П. в разговоре со мной полушутя, но в то же время с достаточной серьёзностью сказал: «я ведь не историк, я археолог, а точнее — натуралист». Как-то в годовщину смерти А.А. Иессена, с которым Грязнов был очень дружен, мы поехали на кладбище. Недалеко от могилы Иессена была могила Бернштама. Мы с шефом подошли к ней. Красивый чёрный обелиск с высеченной надписью «профессор А.Н. Бернштам». Шеф постоял, сняв шляпу, и сказал:

— А вот на моей могиле будет надпись: «Археолог Грязнов»...

К сожалению, могилы нет, а есть крохотная ячейка с фотографией в колумбарии ленинградского крематория...

В Ленинграде Грязнов встретил Машу Комарову, которая через некоторое время стала его женой. В отличие от своего мужа-сибиряка, Мария Николаевна была петербургской барышней. Она рассказывала, как ходила на различные выступления петербургских поэтов и на одном из них слушала А. Блока, который, как она говорила, ей не понравился. Тогда она изучала антропологию под руководством С.И. Руденко, но потом переключилась на археологию, защитила кандидатскую диссертацию и до самого выхода на пенсию работала в первобытном отделе Эрмитажа.

Двадцатые и тридцатые годы были очень нелёгкими в жизни М.П. и М.Н. С одной стороны, они были связаны с очень интересными новыми открытиями и раскопками в Казахстане, в Киргизии и на Алтае. Они хорошо известны, и я не буду здесь на них останавливаться. С другой стороны, это были годы тяжких испытаний.

Репрессии. Мы ещё не всё знаем. Не могу не отметить, что сегодня, через 16 лет после кончины М.П., мы не знаем некоторых этапов его жизни либо совсем, либо знаем урывками, с большими сомнениями. Конечно, в этом во многом виноваты мы сами, его ещё оставшиеся в живых ученики. Но не во всём. Те, кто мог бы иметь доступ к первичным документам, почему-то до сих пор этого не сделали, а другим эти документы недоступны. Авторы опубликованных биографий Грязнова о некоторых важных фактах его жизни пишут по-разному. Одни, например, утверждают, что он в 1925 г. окончил Ленинградский университет, другие — что он вынужден был его оставить после третьего курса и что у него так и не было диплома о высшем образовании. Странным молчанием обходят самые трагические страницы его биографии. Даже в официальном некрологе (СА, 1985, № 4: 277-280) уже после реабилитации, после высоких наград и званий, ничего не говорится об его аресте, следствии и ссылке в Вятку.

Полный туман покрывает взаимоотношения Грязнова с Руденко, который тоже был незаконно репрессирован двумя годами раньше, чем Грязнов (1931), и тоже по не менее вздорному обвинению. Переплетения жизненных путей этих двух корифеев российской археологии заслуживают отдельного рассказа. Но у Руденко не осталось родственников, которые могли бы ознакомиться с его «делом» в КГБ. Мы только знаем, что после освобождения одного из ссылки, а другого с Беломорканала, каждый из них вызывал у другого глубокую личную антипатию. По простой причине высокой интеллигентности обоих эти личные неприязненные отношения никогда, ни в чём открыто не проявлялись, хотя они и проработали в одном институте десятки лет. Только хорошо знакомый с ними обоими человек мог уловить в некоторых интонациях во время разговоров, а также в публикациях меру их конфликта. Об их взаимной неприязни ходили всякие легенды, но до сих пор в них невозможно отделить правду от вымысла.

На тему о Руденко разговорить Грязнова было невозможно и даже считалось неприличным. Тема о его аресте и ссылке тоже была почти запретна, но кое-что мне всё же довелось услышать от него самого и от Марии Николаевны.

Под каток репрессий М.П. попал в связи с абсолютно сфабрикованным «делом славистов» (подробнее см. Ашнин, Алпатов, 1994). С сентября 1933 по апрель 1934 гг. по этому делу в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Краснодаре, Смоленске и Ярославле было арестовано 75 представителей гуманитарной интеллигенции. Среди них были археологи А.А. Миллер, М.П. Грязнов (арестован 29 ноября 1933 г.), С.А. Теплоухов, этнографы Ф.А. Фиельструп, Е.Р. Шнейдер, Д.А. Золотарёв. Теплоухов повесился в тюрьме между 7 и 15 марта 1934 г., Фиельструп погиб в тюрьме при невыясненных обстоятельствах вскоре после ареста в ноябре или декабре 1933 г., Шнейдер, как рассказывал Грязнов, вообще исчез без следа. «Следствие по делу» Грязнова длилось до 25 марта 1934 г.

Мария Николаевна с дрожью в голосе вспоминала о том, как, оставшись с трёхлетним ребёнком, она эти полгода чуть ли не ежедневно ходила на улицу Каляева, где была внутренняя тюрьма НКВД, надеясь что-нибудь узнать или передать посылку. М.П. держался мужественно. Об этом можно судить по тому ироничному, сдобренному юмором тону, с которым он мне рассказывал некоторые эпизоды своей жизни в заключении. Таких разговоров было всего два и оба раза коснулись полузапретной темы случайно в связи с моими увлечениями математическими методами и компьютерами. Я уже писал о судьбе его выдающейся работы по классификации кельтов, которой многие (и я поначалу) не понимали (Шер, 1992). Когда я понял, что очень

(139/140)

трудоёмкую работу по составлению таких таблиц можно запрограммировать на компьютере, я пошёл к нему посоветоваться. К тому времени шеф очень давно отошёл от своих увлечений вариационной статистикой, но это не мешало ему всё понимать с полуслова. Идею он одобрил, и мы коснулись других возможностей компьютеров, в частности, в газетах и журналах тогда писали о шахматных программах. И вдруг в глазах М.П. заискрились лукавые огоньки, он встал и достал из стеллажа папку. Из папки появился сложенный на изгибах лист плотного картона, аккуратно расчерченный от руки наподобие шахматной доски, но не квадратный, как обычно, а треугольный.

— Вот полюбопытствуйте...

Я недоуменно вертел в руках эту «ненормальную» шахматную доску, поворачивая её разными сторонами, не понимая, что это такое.

Шеф откровенно посмеивался:

— Ну-с, не догадываетесь?..

Меня пронзила догадка: неужели шахматы для троих игроков?

— Нет, шахматы вряд ли, а вот шашки для троих я придумал и правила составил, когда сидел на улице Каляева. А потом, когда вышел, даже получил на них патент.

— А как же сами шашки?

— А как наши революционеры в тюрьмах — из хлеба.

Второй короткий рассказ был тоже косвенно связан с компьютерной тематикой. Вышла книжка с публикацией результатов экспериментов по машинному распознаванию почерка. Я в какой-то связи упомянул о ней, находясь в гостях у М.П. и М.Н. Шеф вздохнул и сказал:

— А вот я до сих пор не понимаю, как это могло получиться... На последнем допросе, незадолго до объявления приговора, мне предложили подписать протокол допроса. Я отказался и сказал, что, как и прежде, ничего не подпишу. Тогда следователь с ехидным смешком достал из папки протоколы предыдущих допросов и, показывая их мне, спросил: «Это ваша подпись?» Я внимательно рассмотрел подпись и сказал: «Похоже, что моя, но я ничего не подписывал». Он еще раз усмехнулся и убрал протоколы в папку. А я так и не понял... Ведь вот вы знаете, что у меня почерк далеко не каллиграфический (это действительно было так. — Я.Ш.) и подпись не так уж просто подделать.

Я потом думал об этом эпизоде и решил, что всё дело во времени. Видимо, до 1937 года еще нужно было соблюдать хотя бы видимость законности.

Енисей II. «Второе пришествие» М.П. на Енисей произошло уже в качестве маститого, всемирно известного археолога. Но в нём никогда не было ни малейшего проявления высокомерия и всю жизнь он был равнодушен к внешним признакам своей знаменитости, степеням, званиям, общественному положению. Он совершенно не умел и не любил представительствовать. Когда мы в очередной раз приезжали в поле, на Енисей, нужно было явиться к местным властям, представиться и ознакомить их с задачами экспедиции. Поскольку в те годы власти менялись довольно часто, а дела археологов были у них далеко не на первом месте, знакомиться приходилось почти каждый год заново. Это было очень важно не только с формальной точки зрения. При хороших отношениях с местными властями было проще и дешевле обеспечить экспедицию дефицитными продуктами, отремонтировать поломавшуюся машину, выручить права, отобранные у пьяного шофера и многое другое. Эти функции М.П. старался поручить кому-нибудь из своих помощников. Он и в поле вёл себя не вполне «современно». Был совершенно непривередлив к бытовым условиям, к еде, хотя вообще любил вкусно поесть и никогда не отказывался от рюмки-другой. Он был невысокого роста, со слегка грузноватой фигурой, что однако не мешало высокой подвижности.

Однажды я встречал М.П. с М.Н. в абаканском аэропорту. Прямого рейса Ленинград — Абакан не было, и обычно мы летали через Красноярск. Тогда ещё не было нынешних строгостей, и пассажиров, прилетающих самолетами местных линий, можно было встречать прямо у трапа. У меня был полулегковой автомобиль ГАЗ-69. Его брезентовый тент имел только два маленьких окна, из которых ничего не было видно. Более или менее приличный обзор был только у водителя и сидящего с ним рядом пассажира. На переднее сидение мы, как водится, посадили даму. Когда проехали мост через реку Абакан и первую енисейскую протоку, М.П. стал проявлять признаки беспокойства. Он все время пытался что-то разглядеть в боковое окно и говорил: «Сейчас я вам что-то покажу». Но так и не показал ничего. Когда мы приехали на место лагеря, к подножию горы Тепсей, я спросил его, что же он хотел мне показать? Он посмотрел на меня, пожевал губами и, не скрывая недовольства, ответил:

— Так ведь видите какая штука... Вот так же, как вы сегодня встречали нас, я когда-то встречал Теплоухова. Мы нанимали телегу с лошадкой и ехали к Батеням. Ехали не спеша, всё вокруг хорошо видно... Если появлялось что-то интересное или непонятное, мы останавливались и более внимательно рассматривали то, что нам попадалось на пути.

— Но вы же могли и машину остановить...

— Да, но для этого нужно было видеть, где остановиться, а ведь из наших машин ничего не видно... Я хотел вам показать курганы, которые копал Киселёв, но теперь уж в другой раз.

Шеф очень много и охотно ходил пешком, иногда на приличные расстояния от лагеря. Мне нравилось сопровождать его в этих прогулках, во время которых он обязательно находил что-нибудь новое. Он ходил с

(140/141)

палкой и время от времени постукивал ею по торчащим из почвы камням. Иногда задерживался около какой-нибудь каменной плиты, краем торчащей из травы, оглядывался по сторонам и палкой показывал мне: вот видите — ограда кургана, нужно нанести его на карту, может быть, успеем раскопать. За первый сезон работы на Карасуке количество древних объектов, промаркированных как «Карасук», увеличилось от Карасук I до Карасук XIV. Такая же ситуация сложилась и под горой Тепсей. Эти прогулки-разведки ещё на Байкале открыли для меня то, что М.П. очень любил природу, хорошо знал ботанику, иногда останавливался, любуясь яркокрасной саранкой или небесноголубыми «петушками». Отдельные кустики полевых цветов он осторожно выкапывал и пересаживал около своей палатки. Однажды, ещё на Байкале, я шёл с ним рядом по какому-то делу с раскопа к его палатке. Когда мы подошли, шеф внезапно остановился и не скрывая расстройства, горестно вздохнул. Я не мог понять, в чем дело, стал оглядываться по сторонам, а он, уловив моё недоумение, печальным взором указал на землю возле палатки.

— Вот ведь какая штука... засох...

Около палатки среди других пересаженных им цветов поник кустик какой-то красивой травы.

Как-то на Енисее, иронизируя над своей ботанической неграмотностью, я сказал:

— Единственное, что я запомнил из школьного курса ботаники, так это «лютик едкий».

— И потому наступили на него ногой? — спросил шеф с юмором. Я испуганно отдернул ногу и действительно увидел смятый яркожёлтый цветок о пяти лепестках.

На Енисее ситуация сильно отличалась от байкальской. На Байкале был один сезон, а здесь нам предстояло работать долго. На Байкале мы все были сравнительно близко друг от друга, а на Енисее 7 отрядов экспедиции были разбросаны по всей зоне затопления, и расстояние между ними иногда превышало сотню километров. При тогдашнем качестве дорог это было далеко. К тому же наши с А.Д. Грачом отряды находились на правом берегу, и нам нужно было ехать через паромную переправу. Тем не менее один-два раза в сезон шеф обязательно нас навещал, долго и подробно знакомился с раскопками, не боясь испачкаться, спускался в раскопы, становился на колено, сдвигал на лоб очки, близоруко щурясь, рассматривал мелкие детали, задавал вопросы, высказывал своё мнение, никогда его не навязывая и никогда не прибегая к начальническому тону.

Его выдержка была феноменальной. На Енисее случались сезоны, когда неистребимые тучи комаров не давали не только работать, но и жить. Перед отходом ко сну в палатках ставились дымокуры, извергавшие ядовитый для всего живого, кроме комаров, дым. Забравшись в палатку и наглухо застегнувшись, я долго высвечивал карманным фонарем скопления комаров на внутренних поверхностях и безжалостно их давил, размазывая по брезенту свою же собственную кровь. Только после этого можно было заснуть. Однажды в такой поздний вечер приехал шеф со своими спутниками. Мы их разместили по свободным местам, шефа я взял к себе. Вся предшествующая борьба с комарами пошла насмарку. Мы ещё недолго поговорили в палатке, я не находил себе места от комаров, а М.П. только иногда неспешным движением руки отмахивался от них и вскоре сладко захрапел.

Когда я с ним познакомился, он уже не курил, хотя до этого курил с подросткового возраста. Я в то время был заядлым курильщиком. В институте тогда курить не запрещалось даже на заседаниях, дома у шефа М.Н. курила свой неизменный «Беломор», мы, тоже приходя к ним, беспрерывно дымили. В маленьком объёме их разгороженной книжными стеллажами комнаты табачный дым иногда сгущался очень сильно. Было непонятно, как шеф, недавно бросивший курить, удерживается от соблазна. Я как-то спросил у него об этом. Он усмехнулся:

— Видите ли какая штука... я бросил курить в знаменательный день, в день запуска первого советского искусственного спутника земли, 4-го октября 1957 года, а это обязывает...

Конечно, он шутил, но нетрудно себе представить, какая выдержка пряталась за этой шуткой. Кое-кто путал его сдержанный характер с равнодушием, которым с моей точки зрения, он никогда не страдал. Некоторые люди или обстоятельства его просто не интересовали, и это могло создать впечатление безразличия. Но к другим делам и людям он проявлял очень прочную и искреннюю привязанность, и что особенно показательно, иногда даже бывал необъективен в своих симпатиях и антипатиях.

Важной отдушиной в их с М.Н. жизни была дача в Старом Петергофе. Это был небольшой сборный, как их тогда называли, «финский» домик со скифским оленем на фронтоне. Многое в этом доме шеф сделал своими руками. Они уезжали туда с первым теплом, жили там до поздней осени и всей душой отдыхали от сутолоки и неудобств большой коммунальной квартиры. В небольшом садике при даче шеф устроил уголок сибирской природы. Из каждой экспедиции он привозил и высаживал здесь либо семена, либо луковицы, саженцы и побеги каких-то сибирских растений и потом с искренней любовью и гордостью показывал тем, кто приезжал к нему впервые, алтайский кедр, байкальский багульник, енисейскую саранку, «жарки» и многое другое.

То же можно сказать и об отношении к людям. К одним он был безразличен, с другими он общался охотно, но в основном по делу. К третьим, а таких было немного, он был искренне привязан. Я, по-видимому, относился ко второй категории. Ко мне он был сдержанно доброжелателен, и я никогда не стремился стать более приближённым к нему, чем это было. Добрее ко мне была М.Н., а она в отличие от шефа, никогда не скрывала своей неприязни к тем или иным людям. Однако среди нас, его учеников, были и такие, к кому он относился чуть ли не по-отцовски. Это были его первые ученики: Кемаль Акишев, Володя Матющенко,

(141/142)

Глеб Максименков и особенно — Ахмадали Аскаров. На протяжении последних 25 лет его жизни бессменным помощником во всех его делах была М.Н. Пшеницына. Если будем живы, надо бы постараться собрать в одной книжке воспоминания о нём разных людей, собрать многочисленные полевые и городские фотографии и издать все это в память о нашем учителе.

Ашнин Ф.Д., Алпатов В.М. 1994. «Дело славистов». М.: Наследие, 1994.

Комарова М.Н., Шер Я.А. 1992. Могильники бухты Улан-Хада. // Древности Байкала. Иркутск: Изд-во Иркутского университета, 1992. С. 32-41. [ошибка, надо: 1991]

Теплоухов С.А. 1927. Древние погребения в Минусинском крае. // Материалы по этнографии. Т. III. Вып.2. Л.: Изд-во Гос. Русского музея. С. 57-112.

Шер Я.А. 1992. К вопросу о приоритетах. // Вопросы истории археологических исследований Сибири. Омск, 1992.

наверх