Глава I. Сложение прототюркского субстрата
1. Конец I тыс. до н.э. (с. 8-22)

[ Введение. ]

Юечжи.

Динлины.

Гяньгуни.

Цюйше.

Хунны в Южной Сибири.

^   [ Введение. ] Ряд этнонимов, известных в той или иной транскрипции для территории Южной Сибири в древнетюркскую эпоху, впервые упоминается в письменных источниках в связи с историей первого раннеклассового объединения Центральной Азии — государства Хунну.

Первоначально центр этого государства находился в Ордосе, откуда происходят знаменитые ордосские бронзы и где были найдены самые ранние погребения, предположительно считающиеся хуннскими. В письменных источниках, наиболее полно переведённых В.С. Таскиным, содержатся отдельные упоминания о движении хуннов в ордосский период их истории в сторону севера Центральной Азии и Южной Сибири. Так, ещё в конце III в. до н.э. шаньюй Тоумань, первое достоверное лицо хуннской истории, «оказавшись не в силах победить (царство) Цинь, переселился на север» (Таскин, 1968, с. 37), где хунны пробыли «более десяти лет» (с 221 по 209 г. до н.э.), после чего в связи с изменением политической обстановки вернулись обратно в Ордос. После этого Маодунь, сын Тоуманя, был отдан заложником к юечжам, чему должна была предшествовать победа юечжей над хуннами, которая могла иметь место во время пребывания Тоуманя «на севере». Придя к власти, Маодунь (или Модэ шаньюй), фактический основатель хуннского государства, «напал на западе на юечжи и прогнал их» (Таскин, 1968, с. 38). Однако хунно-юечжийские войны продолжались ещё длительное время и закончились в 165 г. до н.э., когда юечжи были окончательно разбиты сыном Модэ шаньюя шаньюем Лаошанем и переселились в Среднюю Азию, хотя какая-то часть их упоминается среди северных племён и в 134 г. до н.э. (Таскин, 1968, с. 76). Сразу же после победы над юечжами, в 201 г. до н.э. Маодунь предпринял военный поход, в результате которого «покорил на севере владения

(8/9)

хуньюев, цюйше, гэгуней, динлинов и синьли» (Таскин, 1968, с. 41). К 176 г. до н.э. объединение хуннских земель было завершено, и, пользуясь образным выражением источника, «все народы, натягивающие лук, оказались объединёнными в одну семью» (Таскин, 1968, с. 43).

Распространение хуннов на север привело к тому, что около 120 г. до н.э. центр хуннского государства был перенесён в Монголию, после чего «к югу от пустыни уже не было ставки их правителя» (Таскин, 1968, с. 55).

В монгольский период истории хуннов в источниках зафиксированы неоднократные выступления против них северных покорённых племен. Так, первое выступление динлинов отмечено в 72 г. до н.э. (Таскин, 1973, с. 28). В 61 г. до н.э. «в связи с тем, что в течение последних трёх лет динлины совершали набеги на сюнну (хуннов. — Д.С.), во время которых убили и захватили в плен несколько тысяч человек и угнали лошадей, сюнну отправили против них более 10 тыс. всадников, но ничего не добились» (Таскин, 1973, с. 30). В 49 г. до н.э. Чжичжи шаньюй опять «на севере принудил сдаться динлинов» (Таскин, 1973, с. 37), но и позже они выступают в качестве одного из главных противников государства Хунну. После разделения хуннов в середине I в. до н.э. на северных к южных динлины участвовали в войне против северных хуннов. Последний раз они упоминаются между 147 и 156 гг. н.э., когда предводитель сяньбийцев Таньшихай «овладел всеми землями, бывшими под державою хуннов» (Бичурин, 1950. с. 154; Кюнер, 1961, с. 144). Впоследствии, по сведениям письменных источников, потомки динлинов вошли в страну Хягас (енисейских кыргызов), жители которой «перемешались с динлинами» (Бичурин, 1950, с. 350-351; Кюнер, 1961, с. 4).

Гяньгуни, завоёванные Модэ в 201 г. до н.э., были снова покорены Чжичжи шаньюем и, следовательно, так же как и динлины, ещё раньше отделились от государства Хунну. При этом сообщается, что их «земли находились на расстоянии 7 тыс. ли западнее ставки шаньюя (на р. Толе в Монголии. — Д.С.) и на расстоянии 5 тыс. ли севернее владения Чэши (Турфанский оазис в Восточном Туркестане. — Д.С.). В них Чжичжи и остался жить» (Таскин, 1973, с. 37).

Как далеко продвинулись хунны на север, сохранились ли их памятники на территории Южной Сибири, какие конкретно племена скрываются за экзоэтнонимами динлин, гяньгунь, цюйше, юечжи (другие, к сожалению, пока не идентифицируются), в каких районах они были расселены, с какими археологическими культурами (или памятниками) могут быть связаны — вот вопросы, которые давно волнуют исследователей Центральной Азии, историков, археологов, востоковедов.

^   Юечжи. С.И. Руденко предложил отождествление юечжей с племенами пазырыкской культуры Горного Алтая (Руденко,

(9/10)

1953). В свою очередь юечжи многими исследователями связываются с массагетами Средней Азии (Толстов, 1948, с. 241-247; Киселёв, 1961, с. 314-317; Бернштам, 1951, с. 83), продвинувшимися во время греко-персидских войн далеко на восток вплоть до провинции Ганьсу и покорившими хуннов на территории Ордоса. Это отождествление хорошо объясняет многочисленные среднеазиатские параллели в находках пазырыкских курганов. «Восточная экспансия массагетских (юечжийских) племён, с которыми были тесно связаны и азиатские скифы — саки, — писал С.В. Киселёв, — не могла не способствовать широкому распространению особенностей их культуры и искусства на восток. Одним из первых отражений распространения на восток сако-массагетской культуры, близкой к культуре ахеменидского Ирана, являются своеобразные черты знаменитых Пазырыкских курганов на Алтае» (Киселёв, 1951, с. 316).

Отождествление юечжей с племенами пазырыкской культуры в целом может быть принято при условии широкого понимания границ распространения культур пазырыкского типа. На это ещё раньше обратил внимание А.Д. Грач, который писал, что «ареал курганов пазырыкского типа включает не только территорию Алтая, но и обширные территории Центральной Азии и Восточного Казахстана. На всех этих территориях представлены памятники пазырыкского типа, оставленные племенами, которые, по-видимому, составляли весьма могущественный союз» (Грач, 1967, с. 225). К аналогичному выводу пришёл и В.В. Волков, наметивший два больших этнокультурных ареала на севере Центральной Азии: 1) восточный, преимущественно монголоидный, включающий Забайкалье, Прибайкалье, восточную и центральную Монголию и доходящий до границ северного Тибета — культура плиточных могил; 2) западный, преимущественно европеоидный, охватывающий Западную Монголию до Гоби, Туву и Алтай — курганы с каменной наброской, по терминологии В.В. Волкова «саяноалтайского типа» (Волков, 1974, с. 69-72). С восточным ареалом связано дальнейшее формирование монголоязычных племён (Викторова, 1980), а с западным — тюркоязычных.

Пребывание юечжей на территории Монголии подтверждают и тамги, обнаруженные на скалах Цаган-Гола (Гобиалтайский аймак МНР), по своим начертаниям сопоставимые с изображениями на хорезмийских монетах и сарматскими тамгами. «Существование ираноязычных племен юечжей на западе Монголии во II-I вв. до н.э., — считает Э.А. Новгородова, — кажется ныне вполне вероятным. О том же свидетельствуют и многочисленные тамги — знаки собственности, происходящие из Монгольского Алтая и распространившиеся в кушанское время (т.е. после разгрома юечжей шаньюем Лаошанем. — Д.С.) далеко на запад» (Новгородова, 1980, с. 123).

(10/11)

Завоевание хуннами юечжей совпадает с началом позднего (шибинского по периодизации М.П. Грязнова) этапа пазырыкской культуры Горного Алтая — II в. до н.э. Для погребений шибинского этапа при сохранении прежних конструктивных особенностей погребальных сооружений и «скифской триады» в комплексе предметов сопроводительного инвентаря — оружие, узда, звериный стиль (Баркова, 1978, 1979), характерны некоторые инновации — замена бронзовых орудий железными, появление новых типов вещей (в том числе — пластинчатых и кольчатых ножей), богатый набор костяных и роговых изделий, которые могут быть связаны с влиянием хунну.

Наиболее отчётливо это показали раскопки могильников Уландрык и Узунтал III в Юго-Восточном Алтае, давшие массовый материал из рядовых погребений конца I тыс. до н.э. (Кубарев, 1972; Савинов, 1978). Для некоторых из уландрыкских курганов были получены радиоуглеродные даты, одна из которых (2190±10 лет) позволяет относить его ко времени не ранее рубежа III-II вв. до н.э. (Кубарев, 1976, с. 254). Очевидно, население, оставившее могильники типа Узунтал III и Уландрык, обладало культурой пазырыкского типа, но уже в период её завершения, на грани эпохи Великого переселения народов. Можно предполагать поэтому, что часть пазырыкцев-юечжей, разбитых хуннами в середине II в. до н.э., продолжала жить на территории Горного Алтая вплоть до рубежа н.э.

В памятниках пазырыкской культуры Горного Алтая впервые появляется ряд элементов древнетюркского культурного комплекса. Это — сопроводительные захоронения коней, расположенные в могильной яме на приступке с северной стороны, и вертикально вкопанные камни с восточной стороны некоторых больших (Руденко, 1953, с. 342) и малых (Савинов, 1978, с. 49-50) пазырыкских курганов — прообразы будущих камней-балбалов. Ещё раньше вертикально вкопанные камни встречаются в культуре плиточных могил Забайкалья, в связи с чем Ю.С. Гришин писал, что «уже в этот период (эпоха поздней бронзы. — Д.С.) начинает распространяться обычай подчеркивания военных заслуг отдельных личностей, выражающийся, например, так же как в VII-IX вв. н.э. у тюрков Южной Сибири к Монголии, в постановке у могильных памятников цепочек камней» (Гришин, 1975, с. 102). Из предметов сопроводительного инвентаря могут быть отмечены костяные обкладки низких передних лук седел (табл. X, 10), эсовидная форма псалий, однокольчатые удила (табл. I, 1), блоки от чумбуров (табл. I, 3), продолжающие бытовать у населения Саяно-Алтая и в I тыс. н.э.

^   Динлины. Вопрос о динлинах, представителях древней европеоидной расы в Центральной Азии, был поставлен в знаменитом труде Г.Е. Грумм-Гржимайло, собравшем все известные к тому времени сведения о них, содержащиеся в письменных

(11/12)

источниках (Грумм-Гржимайло, 1926, с. 1-78). В дальнейшем развитие археологии и палеоантропологии позволило исследователям высказать ряд гипотез по поводу отождествления с динлинами известных южносибирских археологических культур — афанасьевской (Гумилёв, 1959, с. 19); карасукской или тагарской (Киселёв, 1951, с. 180-183, 560); тагарской (Теплоухов, 1929, с. 46; Кызласов, 1960, с. 161-166 и др.); таштыкской (Членова, 1967, с. 221); монгун-тайгинской (Алексеев, 1974, с. 390). Наибольшее распространение получила точка зрения о тагарской принадлежности динлинов, место расселения которых определялось соответственно территорией Минусинской котловины.

Поскольку в письменных источниках динлины упоминаются с конца III в. до н.э., все отождествления с ними более ранних южносибирских культур с точки зрения хронологии не обоснованы. Н. Л. Членова высказала сомнение н в тагарской принадлежности динлинов, учитывая отдаленность минусинских степей от восточных центров письменной традиции и несоответствие хозяйственного облика тагарцев, преимущественно земледельцев, с некоторыми особенностями динлинов, отмеченными в письменных источниках (Членова, 1967, с. 220-222). С одной стороны, динлины характеризуются как скотоводческий народ с многочисленными стадами овец и крупного рогатого скота; с другой — как люди, у которых «от колен кверху тело человеческое, а книзу растет лошадиная шерсть и лошадиные копыта; они не ездят верхом, а бегают со скоростью лошади» (Позднеев, 1899, с. 10). За этим фантастическим образом, очевидно, скрывается реальная фигура пешего охотника на лыжах, подбитых лошадиными камусами, обитателя горнотаежных районов.

Несмотря на фрагментарность этих сведений, они позволяют предполагать, что динлины обитали в районах с разными физико-географическими условиями. Широкое расселение динлинских племен — севернее Гоби от Байкала до Иртыша — уже отмечалось исследователями (Бичурин, 1950, с. 50; Бернштам, 1951; с. 239; Сердобов, 1971, с. 26, и др.). Л. Н. Гумилев, подводя в 1959 г. итоги изучению динлинской проблемы, пришёл к выводу, что, «вероятно, слово „динлин" было полисемантичным и имело нарицательное значение вместе с этнонимическим» (Гумилев, 1959, с. 19), обозначая население северной периферии хуннских владений. Какая именно группа динлинов была завоевана Модэ в 201 г. до н.э., сказать трудно. В очередности покоренных им племен динлины названы третьими после хуньюев и цюйше. В танских хрониках в составе этнической общности теле также названо племя хунь (вероятно, тот же этноним — хуньюй), которое «кочевало южнее всех (телеских. — Д.С.) поколений» (Бичурин, 1950, с. 345). По данным Н.В. Кюнера, племя хунь в VIl в. н.э. обитало в районе Цен-

(12/13)

тральной Монголии (Кюнер, 1961, с. 9). Следовательно, завоеванные Модэ динлины могли жить по соседству с ними в Северной Монголии, но как далеко на север простирались их владения — неизвестно. В состав динлинов могли входить и племена тагарской культуры, но территория расселения динлинов не ограничивалась Минусинской котловиной.

По мнению многих исследователей, этноним динлин через переходные формы чиди и дили связывается с теле, также собирательным наименованием общности, сыгравшей большую, а в ряде случаев, решающую роль в истории древнетюркских этносоциальных объединений. «Наиболее видные современные ориенталисты, — отмечает Л.П. Потапов, — склонны сводить его (название теле. — Д.С.) через более ранние формы написания (например, Ch'in-le) к названию Ting-ling (динлины), носителями которого (по крайней мере в I в. н.э.) были и тюркоязычные племена» (Потапов, 1969, с. 148). Если динлины — это теле, то с их средой должно быть связано дальнейшее формирование ряда крупных народов древнетюркской эпохи — уйгуров, сеяньто, курыкан, дубо, байегу и др., хотя доказать это, по данным археологии, не представляется возможным. Широкое расселение динлинов предполагает их совместное проживание с юечжами, но каковы были взаимоотношения между двумя этими народами также неизвестно.

^   Гяньгуни. Наиболее определенно прослеживается генетическая связь с населением древнетюркской эпохи этнического наименования гэгунь (гяньгунь). В настоящее время установлено, чти названия гэгунь, гяньгунь, кигу, цигу, гегу, хэгусы, хягасы представляют собой разновременные фонетические варианты одного этнонима — кыргыз (Яхонтов, 1970), обозначавшего в I тыс. н.э. народ, живший на Среднем Енисее, в Минусинской котловине, и по этому признаку условно названный енисейскими кыргызами (в отличие от более поздних киргизов на Тянь-Шане). Однако если связь всех этих названий со средневековыми кыргызами не вызывает сомнения, то в вопросах их локализации и возможности соотнесения с какой-либо археологической культурой хуннского времени остается много неясного.

Рассматривая свидетельства письменных источников о северном походе Модэ, В.В. Бартольд отмечал, что «рассказ о событии 201 г. до н.э. ничего не говорит ни об области киргизов, ни о ее местоположении» (Бартольд, 1963, с. 476). Географические координаты, приведенные относительно нахождения ставки Чжичжи шаньюя, позволили В.В. Бартольду предположить, что «киргизы тогда жили не только на Енисее, но и южнее, в той местности, где теперь озеро Кыргыз-нор» (Бартольд, 1963, с. 477), т. е. в Северо-Западной Монголии. В дальнейшем мысль о первоначальном проживании гяньгуней (кыргызов) именно в Северо-Западной Монголии укрепилась в литературе. На ней в значительной степени основана высказан-

(13/14)

ная С.В. Киселёвым (Киселёв, 1951, с. 560—561) и развернутая Л.Р. Кызласовым гипотеза о двухэтапном проникновении (при Модэ и Чжичжи) тюркоязычных гяньгуней на север, в Минусинскую котловину, где произошло смешение их с местными тагарскими (динлинскими?) племенами, что и положило начало сложению кыргызского этноса (Кызласов 1960 с 161-166).

Помимо географических данных обоснованием этой гипотезы послужили и данные археологии: погребения по обряду трупосожжения, характерному впоследствии для таштыкской культуры и культуры енисейских кыргызов, раскопанные Г.И. Боровкой на р. Толе в Монголии, а также центральноазиатские элементы раннеташтыкских склепов в Минусинской котловине: усеченно-пирамидальная форма насыпи с боковым входом — дромосом, погребальные статуэтки животных, церемониальные зонты и т. д., имеющие аналогии в памятниках ханьской династии (206 г. до н.э. — 220 г. н.э.) и погребениям хуннских шаньюев в Ноин-Уле (рубеж н.э.).

Следует отметить, что еще В. В. Бартольд проявлял известную осторожность в привлечении названия оз. Кыргыз-нор в Северо-Западной Монголии в качестве свидетельства пребывания здесь древних гяньгуней. «Насколько мне известно, — писал он, — нет сведений о том, когда и почему озеро получило такое название» (Бартольд, 1963, с. 477). В этой связи вряд ли можно согласиться с исследовавшим этот вопрос Г. Нуровым в том, что попытка связать название озера, как и термин херексур (кыргызские могилы), «с очень кратковременным (вторая половина IX и начало X в.) и далеко не прочным господством здесь енисейских кыргызов не может считаться убедительной» (Нуров, 1955, с. 69). Широкое расселение енисейских. кыргызов в середине IX в., как это будет показано ниже, явилось важнейшим этапом этнической истории всех народов севера Центральной Азии, а память о нем, закрепленная в топонимах, гидронимах и названиях древних курганов, не менее реальна, чем воспоминания двухтысячелетней давности, когда народа, с которым они связываются, фактически еще не существовало.

Не являются решающими и археологические доказательства этой гипотезы. Несколько курганов с обрядом трупосожжения, раскопанных Г.И. Боровкой на р. Толе, точно не датируются: наряду с хуннской керамикой в одном из них (Ихэ-Алык) найден типологически поздний наконечник стрелы, относящийся ко времени не ранее VIII-IX вв. н.э. (Боровка, 1927, с. 66-67, табл. III). Обычай сожжения погребальных камер зародился в Минусинской котловине еще в IV-III вв. да н.э. на сарагашенском этапе тагарской культуры (Пшеницына, 1975, с. 14) и получил дальнейшее развитие в больших курганах-склепах тесинского этапа (II-I вв. до н.э.). В какой

(14/15)

степени кыргызские сожжения на Среднем Енисее связаны с местной сарагашенско-тесинской или привнесенной (гяньгуньской?) традицией — вопрос, требующий специального исследования. Кстати, в источниках нигде не говорится, что гяньгуни хуннского времени сжигали своих покойников. Таштыкские склепы, в материалах которых представлены центральноазиатские элементы, по периодизации М.П. Грязнова (Грязнов, 1971), могут относиться к более позднему времени (III-V вв. н.э.). В целом же не отрицая возможности проживания гяньгуней в конце I тыс. до н.э. в Северо-Западной Монголии, приходится признать, что бесспорных доказательств этого нет и возможны другие точки зрения, также имеющие характер более или менее обоснованных гипотез.

В связи с этим наибольший интерес представляют новые материалы, относящиеся ко времени завоевания гэгуней Модэ шаньюем: погребения в каменных ящиках, грунтовых ямах, перекрытых плитами (очевидно, упрощенный вариант ящика) и куполообразных склепах в Туве, объединенные А.Д. Грачом под общим названием памятников улуг-хемской культуры (Грач. 1971, с. 99-100).

Первое погребение в каменном ящике, датированное II в. до н.э. — I в. н.э. было открыто в 1965 г. на могильнике Урбюн III (Савинов, 1969). Затем целая серия аналогичных погребений была исследована на могильниках Аймырлыг, Аргалыкты I, Кара-Даг, Иджир II и др. Материалы раскопок этих памятников, к сожалению, практически не опубликованы, но по кратким сообщениям о них можно судить о составе сопроводительного инвентаря, в котором сочетаются прежние вещи скифского облика с новыми формами предметов хуннского происхождения. Иногда погребения в каменных ящиках впущены в курганы с коллективными захоронениями в камерах-срубах саглынской (по А.Д. Грачу), уюкской (по Л.Р. Кызласову), или казылганской (по С.И. Вайнштейну) культуры V-III вв. до н.э., однако близость предметов сопроводительного инвентаря не только не дает возможности разделить их значительным промежутком времени, но и позволяет предполагать сосуществование на каком-то этапе «срубных» и «ящичных» захоронений в Туве. С одной стороны, это свидетельствует о более длительном, чем принято считать, существовании племен скифского времени; с другой — указывает на появление в конце III в. до н.э. нового пришлого населения, хоронившего своих покойников в каменных ящиках и хорошо знакомого с хуннской культурной традицией (Мандельштам, Стамбульник, 1980).

Одновременно в Туве появляются каменные склепы, исследованные на могильнике Аргалыкты I. Они представляли собой цилиндрические камеры, стенки которых были сплошь выложены плоскими каменными плитками, образовавшими в на-

(15/16)

земной части по принципу ложного свода невысокое куполообразное сооружение с плоским перекрытием из крупных плит. Найденные здесь немногочисленные предметы (керамика, аналогичная урбюнской, широкие костяные пластины с отверстиями, железные ножи и некоторые другие) позволяют определить время их сооружения III-II вв. до н.э. (Трифонов, 1976). Такого же типа склепы с перекрытием из крупных плит в виде ложного свода были раскопаны, на могильнике Аймырлыг. Предметы сопроводительного инвентаря (керамика, костяные пряжки, наконечники стрел) аналогичны найденным в каменных ящиках (Мандельштам, 1971; 1975, с. 220).

Со II в. до н.э. (тесинский этап) многочисленные погребения в каменных ящиках и грунтовые могилы с каменными конструкциями появляются в Минусинской котловине. Типы погребений тесинского этапа разнообразны: большие одиночные курганы — склепы с оградами и вертикально поставленными камнями у основания насыпи, погребения в срубах, каменных ящиках или грунтовые, образующие могильники, а также впускные захоронения в курганах более ранних археологических культур.

Захоронения в каменных ящиках — основной вид тесинских погребений. По данным 1975 г., они составляли 63% всех (294) исследованных могил (Пшеницына, 1975, с. 8, 15). Начиная с эпохи бронзы обряд погребения в каменных ящиках является традиционным для Минусинской котловины, однако он почти исчезает к концу сарагашенского этапа тагарской культуры. Поэтому правильнее связывать как бы «вторичное» появление каменных ящиков на тесинском этапе с аналогичными погребениями в Туве и притоком оттуда в начале II в. до н.э. нового населения, возродившего эту традицию, на Среднем Енисее. В пользу такого предположения говорят также не свойственный ранее для Минусинской котловины обычай впускных погребений в ограды более древних курганов и налепной валик на керамике, ранее здесь не встречавшийся, но являющийся отличительным признаком тувинской керамики скифского времени (Кызласов, 1960, с. 165; Савинов, 1969, с. 108).

Грунтовые могилы с каменными конструкциями, исследованные на могильниках Каменка V и Тепсей VII (мог. .3), по некоторым конструктивным особенностям напоминают тувинские склепы — колодцеобразные каменные намогильные сооружения, возможно, первоначально также полусферические, обкладка стен могильной ямы горизонтально положенными плитками (Шер, Савинов, Подольский, Кляшторный, 1968; с. 150; Пшеницына, 1979, с. 77-80). По размерам сооружений, глубине могильных ям и богатству предметов сопроводительного инвентаря они выделяются среди других тесинских могил, что может объясняться как социальными, так и этническими отличиями похороненных в них людей.

(16/17)

Отдельные погребения в каменных ящиках известны на Горном и Северном Алтае, в Прибайкалье и Забайкалье. Это может свидетельствовать о распространении каких-то групп носителей традиции «ящичных» погребений как в западном, так и в восточном направлениях. Повсеместно они сосуществуют с другими типами памятников — коллективными погребениями в камерах-срубах в Туве, позднетагарскими большими курганами в Минусинской котловине, сопроводительными захоронениями коней на Горном Алтае, хуннскими могилами в Забайкалье и т. д. Но основная масса оставившего их населения, судя по концентрации памятников, была сосредоточена в конце I тыс. до н.э. на Верхнем и Среднем Енисее.

Вопрос об этнической принадлежности памятников улуг-хемской культуры в Туве и тесинского этапа (или культуры) в Минусинской котловине еще не ставился в литературе. До публикации всех имеющихся материалов любое его решение носит предварительный характер. В порядке гипотезы можно высказать предположение о возможной принадлежности их гяньгуням. Основанием для этого может служить следующее: 1) совпадение хронологии событий, связанных с северным походом Модэ в 201 г. до н.э. и появлением «ящичных» погребений на севере Центральной Азии; 2) данные этногеографии о расселении гяньгуней в это время в Северо-Западной Монголии и на Верхнем Енисее; 3) присутствие хуннского компонента в культуре «тесинцев» и «улуг-хемцев», явно свидетельствующее о знакомстве их с культурой хунну; 4) последовательность распространения «ящичных» или близких им по культуре погребений, появившихся, по-видимому, с конца III в. до н.э. в Туве и со II в. до н.э. в Минусинской котловине; 5) несомненное участие тесинцев (гяньгуней?) в сложении таштыкской культуры, послужившей основой для дальнейшего развития культуры енисейских кыргызов.

^   Цюйше. Последний этноним, упомянутый в числе присоединенных Маодунем владений и поддающийся исторической интерпретации — цюйше. Б. Карлгреном была предложена транскрипция цюйше-кюйше как кыйчак, или кыпчак, которую наиболее активно поддержал А.Н. Бернштам (Бернштам, 1951, с. 63). Этой же точки зрения придерживаются другие исследователи (Гумилев, 1959, с. 19; Потапов, 1953, с. 143; 1969, с. 170; Кумеков, 1972, с. 10; Шаниязов, 1974, с. 32). Носителей этнонима цюйше обычно помещают в Северо-Западной Монголии. Основанием для этого служит упоминание о кыпчаках в известной Селенгинской надписи середины VIII в. н.э. (Малов, 1959, с. 38), хотя повторное исследование надписи показало, что наличие в ней этнонима кыпчак более чем сомнительно (Кляшторный, Султанов, 1976, с. 108). Тем не менее близость к племенам динлинов и гяньгуней позволяет предполагать первоначальное место обитания цюйше также в Центральной Азии.
(17/18)

Позже название цюйше упоминается еще раз в связи с историей Западнотюркского каганата при описании похода Дулу-хана в 641 г. н.э. против племен, не вошедших в состав союза дулу и нушиби, среди которых названы цзюйше и гэгу (Грумм-Гржимайло, 1926, с. 259), т. е. кыргызы, в это время уже несомненно жившие на территории Среднего Енисея. Очевидно, по соседству с ними, скорее всего в бассейне Верхней Оби, должны были находиться и цюйше-кыпчаки, продвинувшиеся сюда как показывают археологические материалы, в начале I тыс. н.э. и ассимилировавшие местные племена большереченской культуры.

По мнению Т.Н. Троицкой, приблизительно к этому времени относится первая волна расселения в Новосибирском Приобье кулайских племен, которая была вызвана ослаблением большереченцев в результате нарушения их связей с юечжами (пазырыкцами), павшими под ударами военных походов хунну (Троицкая, 1979, с. 46). В результате на территории Северного Алтая и прилегающих районов юга Западной Сибири начинает складываться сложная этнокультурная общность, состоящая из местных и пришлых, северного и южного компонентов.

Одной из причин переселения гяньгуней на Средний Енисей и, возможно, цюйше на Верхнюю Обь могло послужить перенесение центра хуннского государства около 120 г. до н.э. в Монголию, несомненно активизировавшее отношения между хуннами и местным населением севера Центральной Азии. На завоеванных хуннами землях, естественно, происходило перемещение разных групп населения, осуществлялись взаимные контакты и процессы этнической ассимиляции, приводившие к передаче и распространению культурных ценностей, ведущее место среди которых принадлежало традициям хуннского этноса. Область распространения хуннской культуры или ее влияния была безусловно шире этнической территории собственно хуннов и охватывала все расположенные к северу от Монголии районы расселения подвластных им южносибирских племен.

^   Хунны в Южной Сибири. Следы пребывания хуннов в Южной Сибири не только многочисленны, но и разнообразны: в одних районах, более южных, встречаются хуннские памятники, в других — явно проявляется влияние хуннской культуры, в третьих, более северных и отдаленных, прослеживается опосредствованное ее преломление в культуре местных племен.

В Туве погребения хуннов, датируемые рубежом н.э., были открыты А.М. Мандельштамом на могильнике Бай-Даг II. Они представляли собой каменные курганы трапецевидной формы с пристройками — дромосами и глубокими могильными ямами, на дне которых находились гробы, помещенные в узкие прямоугольные срубы (Мандельштам, 1975, с. 232-233), аналогичные погребениям хуннской знати в Монголии (Ноин-Ула)

(18/19)

и рядовым хуннским курганам Забайкалья (Ильмовая падь др.). Стенки внутренних гробов на Бай-Даге II были украшены золотой фольгой, что соответствует описанию погребального обряда хуннов: «Для похорон употребляют внешний и внутренний гроб, золото и серебро...» (Таскин, 1968, с. 40). Возможно, с памятниками типа Бай-Даг II связана и хуннская керамика, найденная уже в достаточно большом количестве в Центральной Туве (Кызласов, 1979, с. 81-83).

Пребывание хуннов на Горном Алтае отмечено только случаями находок хуннской керамики. Впервые она была обнаружена в одном из курганов скифского времени на могильнике Узунтал I (Савинов, 1978, рис. 3). Поскольку курган был ограблен еще в древности, судить об обстоятельствах ее появления трудно. Позднее на Алтае были открыты керамические печи для изготовления такой керамики, бесспорно свидетельствующие о пребывании здесь какой-то группы хуннов (Кубарев, Кадиков, Чевалков, 1979, с. 238; Кубарев, 1980, с.-213).

Влияние хуннов наиболее отчетливо отразилось в сопроводительном инвентаре из погребений улуг-хемской культуры в Туве и тесинского этапа (или культуры) в Минусинской котловине, включающем в себя целый ряд предметов, ранее не встречавшихся в Южной Сибири, но имеющих ближайшие аналогии в хуннских памятниках Забайкалья, главным образом в материалах Дэрестуйского могильника и Иволгинского городища. К ним относятся наконечники стрел с расщепленным основанием, накладки луков хуннского типа, железные ножи с кольцевидным навершием, костяные пряжки с выступающим носиком, различного рода бронзовые ажурные украшения n т. д. Как отметил А.М. Мандельштам, эти предметы представляют «прежде всего оружие и принадлежности одежды — точнее составные части поясов, а также, вероятно, подвесов. Такое положение, очевидно, закономерно, так как в государстве сюнну существовала четко выработанная военная организация, основанная на наличии эффективного вооружения и приспособленной к практикуемой тактике одежды» (Мандельштам, 1975, с. 235).

В северные и западные районы Южной Сибири влияние хуннской культуры распространилось уже через среду населения тесинского этапа в Минусинской котловине и шибинского этапа на Горном Алтае. Так, в памятниках шестаковского этапа лесостепной тагарской культуры (Кемеровская обл.) наряду с прежними предметами тагарских форм найдено большое количество вещей тесинского облика, появление которых здесь исследователи связывают с распространением хуннской культуры (Мартынов, 1979; Мартынов, Мартынова, Кулемзин, 1979). Погребальный обряд памятников шестаковского этапа более всего соответствует большим тесинским курганам-склепам, однако здесь ни разу не найдены и, судя по степени изу-

(19/20) ченности, вряд ли будут обнаружены другие типы тесинских погребений (каменные ящики, грунтовые захоронения с каменными конструкциями и т. д.), отражающие приток на территорию Южной Сибири нового населения из Центральной Азии. В Восточном Казахстане в это время происходят существенные изменения кулажургинской культуры, памятники которой С.С. Черников подразделяет на два этапа: III в. до н.э. и II-I вв. до н.э. В погребениях поздней группы найдены короткий кинжал с прямым перекрестием шибинского (арагольского) типа, петельчатые и кольчатые ножи, типологически близкие тесинским (Черников, 1975, с. 135-136).

Своеобразным индикатором для определения границ влияния хуннской культуры на южносибирские племена могут служить поясные ажурные пластины с изображениями животных, аналогичные ордосским или забайкальским (Давыдова, 1971), полная сводка, которых опубликована М.А. Дэвлет (Дэвлет, 1980). В Туве единственная пока находка подобного рода (бронзовая бляха с изображением сцены борьбы тигра и ушастого грифона) происходит из захоронения в каменном ящике в Урбюне (Савинов, 1969, рис. 2). По мнению С.С. Миняева, производство урбюнской бляхи связано с джидинским (забайкальским) металлургическим центром (Миняев, 1980, с. 30). Условия находки позволяют предполагать, что она не могла служить просто поясной пряжкой, а скорее всего являлась символом социального положения носившего ее человека. Мысль о социально привилегированном положении людей, обладавших подобного рода предметами, была высказана также А.В. Давыдовой на примере прямоугольных пластин, найденных в одном из погребений Иволгинского могильника (Давыдова. 1971). На Среднем Енисее бронзовые ажурные пластины найдены в могилах тесинского этапа у горы Тепсей (Пшеницына, 1979, рис. 52), а также в виде кладов на севере области. В наиболее крупном из них (Косогольском) было найдено около 200 бронзовых изделий, в том числе и несколько ажурных бронзовых пластин (Нащёкин, 1967). Спектральный анализ показал, что «большинство изделий Косогольского клада, датируемых II-I вв. до н.э., изготовлено в Минусинской котловине» (Миняев, 1978, с. 43) и только «7 пластин, найденных в Южной Сибири, по химическому составу связываются с забайкальско-монгольскими очагами хунну», остальные же являются репликами местных мастеров хуннских импортных изделий (Миняев, 1980, с. 29-31). Последний вывод весьма важен для определения характера взаимоотношений южно-сибирских племен и хунну: находясь под влиянием хуннской культуры, население Южной Сибири не только воспринимало, но и самостоятельно воспроизводило образцы хуннской культуры. Думается, что это касалось не только предметов бронзолитейного производства, но и других элементов хуннского культурного комплекса.

(20/21)

Единичные находки бронзовых ажурных пластин известны также в Прибайкалье (Асеев, 1980, с. 50) и в Кемеровской области (Бобров, 1979, рис. 1). В целом они очерчивают территориальные границы влияния хуннской культуры: от Прибайкалья на востоке до Кемеровской области на западе, от Тувы на юге до северных районов Хакасии на севере. По всей указанной территории, очевидно, независимо от конкретных форм установившихся контактов, происходили этнокультурные процессы, заключавшиеся в постепенном разрушении культур скифского типа и столь же постепенном от Тувы до лесостепных районов Южной Сибири — распространении влияния хуннской культуры. В археологическом материале они выразились, с одной стороны, в резком сокращении бронзолитейного производства, изменении канонов скифо-сибирского звериного стиля, использовании в сопроводительном инвентаре в основном вотивных вещей, передающих форму прежних бронзовых предметов; с другой — в появлении и широком распространении к рубежу и. э. предметов из железа, кости и рога, так или иначе связанных с хуннской традицией.

Многие из этих вещей продолжают бытовать без существенных изменений и в древнетюркскую эпоху: костяные двудырчатые псалии (табл. I, 12), железные однокольчатые удила, топоры-тесла, пряжки с подвижным язычком различных типов (круглые, подпрямоугольные, с вогнутыми сторонами рамки), черешковые ножи, металлические наконечники ремней (табл. I, 2), трёхпёрые наконечники стрел с костяными насадами-свистунками. Особого внимания заслуживает лук хуннского типа, который в классическом виде имел семь накладок: две пары концевых и три срединных, из которых две широких помещались по бокам деревянной кибити (основы лука), а третья» узкая, со слегка расширяющимися концами — посередине между ними с внутренней стороны (табл. I, 9). Плечевые части лука дополнительно укреплялись узкими костяными пластинами (Хазанов, 1966, с. 39-40). Все дальнейшее развитие южно-сибирского лука шло по линии упрощения и усовершенствования лука хуннского типа (Савинов, 1981а).

Определенные заключения можно сделать и относительно хозяйственной деятельности хуннов. В письменных источниках хунны описываются как скотоводческий народ — они «вслед за пасущимся скотом кочевали с места на место» (Таскин, 1968, с. 64), что, видимо, было характерно для раннего, ордосского периода истории хуннов. Археологические раскопки в Забайкалье, в первую очередь открытие и раскопки знаменитого Иволгинского городища, вскрыли мощный пласт земледельческой культуры хуннов, сочетавшейся у них со скотоводством Давыдова, 1978, 1983). Тот же хозяйственно-культурный тип — сочетание земледелия и скотоводства при подсобной роли других занятий (охоты и т. д.), был характерен и для мно-

(21/22)

гих средневековых обществ Южной Сибири, например, енисейских кыргызов, уйгуров, кимаков. Культурное наследие хуннов должно было отразиться и на других элементах материального комплекса народов Южной Сибири, обычно не представленных в археологических материалах — формах переносного жилища (юрты), определенных типов одежды, деревянной и кожаной утвари, пищи и т.д..

Таким образом, начало образования прототюркского субстрата на территории Южной Сибири характеризуется двумя взаимосвязанными процессами: 1) сложением нескольких этнокультурных ареалов, которые по сохранившимся в письменных источниках сведениям могут быть названы юечжийским (Горный Алтай, Северо-Западная Монголия), протокыргызским (бассейн Верхнего и Среднего Енисея), протокыпчакским (степной Алтай) и прототелеским (на широкой территории от Байкала до Иртыша без точной локализации); 2) повсеместным распространением хуннской культуры, по-разному воспринятой южносибирскими племенами, но одинаково сыгравшей роль консолидирующего и направляющего фактора на пути развития древнетюркского историко-культурного комплекса. Намеченные этнокультурные ареалы легли в основу археологических культур первой половины I тыс. н.э. — таштыкской в Минусинской котловине, кокэльской в Туве, верхнеобской на Северном и памятников берельского типа на Горном Алтае.