Л.А. Мацулевич
Аланская проблема и этногенез Средней Азии. 1 [1]
I
Почти в то самое время, когда в прикавказских районах Европы и в прилегающих к ним с востока областях, вплоть до Приаралья, слагалась в порах сарматского объединения огромная аланская военно-демократическая конфедерация племён, Птолемей (II половина II в. н.э.), вероятно, следуя традиции своего предшественника Марина (I треть II в. н.э.) или ещё более ранней, 2 [2] письменно фиксирует представления греко-римского мира о Восточной Европе как о двойной Сарматии. Последняя состоит у него, как известно, из Европейской Сарматии — к западу от Дона, поскольку Дон считался в то время восточной границей Европы, и из Азиатской — к востоку от Дона, до Волги. 3 [3] Подобное увековечение имени сарматов как раз в то время, когда близился крах сарматской знати, возглавлявшей сарматское политическое объединение племён, и незадолго перед тем, как имя сарматов исчезнет из обращения в самом исконном центре их (на Северном Кавказе, в Прикубанье и в Придонье) и будет перекрыто именем алан, — отнюдь не свидетельствует об отсутствии у Птолемея-географа исторической перспективы или о некритическом повторении им более раннего источника. Отражённые в его сочинении представления греко-римских информаторов о всё ещё ведущей культурной, объединяющей роли сарматов на северо-восточной периферии античного мира соответствовали действительному положению вещей и во времена Птолемея.
Историческая роль сарматов была поистине значительной. Она не оборвалась вдруг. С их именем связан один из определяющих периодов в длительном процессе взаимосвязей юго-востока Европы и северных
(125/126)
областей Средней Азии, Узбекистана в частности. Наследие сарматов, результаты их культурного и политического расцвета и окончательно определившихся при них связей оставались действенными не только на ближайший от них отрезок времени, но на долгие века. Нерушимость сарматского единства прикавказского юго-востока Европы обусловит впоследствии органическое включение Придонья в Хазарскую державу; именно это восходящее к сарматам единство будет воспринято арабскими писателями IX-X вв. (Джайхани) как этническая реальность, как одно из трёх основных слагаемых русского государства — Артания. Без уяснения исторического места сарматов оказались бы без надлежащего освещения и проблема алан, и ряд фактов в истории славян, и многие стороны этногенеза народов Средней Азии, Здесь древнейшим историческим следом сарматов обычно считается воспевание в Авесте «мужей праведных сайрима» и «жён праведных сайрима».
Авеста, только в одном гимне которой есть упоминание народа «сайрима», не даёт географических указаний. Толкование «страны сайримов» как азиатских провинций Римской империи, как Запада, приняло конкретные очертания не при сложении Авесты, а значительно позже, уже на ином историческом этапе, в эпоху новых политических устремлений Ирана. Оформилось же это толкование на основе древних саг о разделении царём Феридуном некогда якобы единого иранского мира на три части по числу трёх его сыновей. Родственные саги вошли затем и в Шах-Намэ Фердоуси. Авеста в своём упоминании сайримов хранит седую старину действительных соприкосновений и соседства подлинных творцов этого свода религиозных представлений и культовых образов с областями, уходящими от Хорезма, от Приаралья и от Прикаспия к северо-западу и западу до просторов Дона. Наименование «сайрима» может быть отождествлено с насельниками степей как раз к востоку от Дона — с савроматами, или сарматами. Они жили здесь с незапамятных времён. В этих местах их застаёт в V в. до н.э. «История» Геродота, здесь их знают последующие греческие и римские писатели, а Страбон (I в. н.э.) даже прямо называет «сарматскими равнинами» пространство к северу от Кавказа.
Раскинувшиеся по всему краю укреплённые поселения, так называемые городища, окружающие их могильники и курганы, — все они при археологических исследованиях полностью подтверждают, что культурная жизнь интенсивно развивалась здесь на протяжении долгих веков. В ней не было никакого перерыва, по крайней мере с конца V в. до н.э. вплоть до первых веков нашей эры; не наблюдается также ни резкой, ни внезапной смены культур. При дальнейших полевых исследованиях, вероятно, будут вскрыты и ещё более древние слои поселений, непрерывно объединённые с последующими. Отсутствие перерыва свидетельствует, что не было ни прихода завоевателей, который нарушил бы однообразное течение жизни и потребовал бы времени для восстановления её; не было ни значительного притока чужеродных племён со стороны с иной культурой, ни смены насельников этих мест. Прикубанье и Нижнее Придонье оставались стародавним сарматским центром.
Греко-римский мир связывал имя «сармат» с конкретной политической организацией того времени — с сарматским военно-демократическим объединением племён в Северном Прикавказье и, кроме того, также и с отдельными конкретными племенами в пограничных или вообще в важных для империи районах. Греко-римский мир встречал имя сарматов и на Дунае, и в Причерноморье, и на Кавказе. Территория Восточной Европы оказалась отождествлённой греко-римским миром
(126/127)
с Сарматией, причём в ней различались две части: Европейская Сарматия — к западу от Дона, и Азиатская — задонская. Однако племена, известные на всём этом огромном пространстве под именем сарматов, не были этнически идентичны. Так, под сарматами, упоминаемыми античными авторами при описании событий первых веков нашей эры в придунайских провинциях империи, кроются сложные образования на местной скифской и дако-кельтской основе. Они, как это особенно наглядно проявляется на археологическом материале, не тождественны с племенами сарматского юго-востока, с теми сарматами Прикубанья и Придонья, которые составляли основное ядро собственно сарматского или савроматского прикавказского объединения. Границы территории последнего не были устойчивыми и пока в точности не известны ни для одного из периодов. Племенной состав его не был постоянным и неизменным. Единой, прочной организации оно не имело. Тем не менее сарматское единство прикавказского юго-востока Европы было действенным и мощным; территория его ширилась; оно охватывало и прилегающие районы Средней Азии.
Но термин «сармат» был связан не только с теми конкретными политическими единицами, с которыми соприкасался или о которых был наслышан греко-римский мир. Он появляется в местных наименованиях, непосредственно не зависящих на данном историческом этапе одно от другого. Этот термин, как однажды выразился Н.Я. Марр, наличествует и там, где «пребывание сарматов ни одним автором повестей минувших дней не удостоверено». Например, название гор «Карпат» является лингвистически не чем иным, как разновидностью термина «сармат». Тем самым наименование Карпатских гор говорит о не вполне ещё раскрытых исторических связях, как, впрочем, и всё Прикарпатье и всё Придунавье сигнализируют о многочисленных, не вполне ещё уловленных связующих нитях.
Так, у римского писателя Лукана (середина I в. н.э.) упоминается «варварская Кона» на рукаве Дуная, где он «теряет сарматские воды». В одной из рукописей схолий к Лукану указывается, что наряду с этой дунайской Коной существовала и другая: «государство или страна в крайних пределах Европы у сарматов». Не случайно, конечно, что в том тексте, где речь идёт о дако-скифских районах Причерноморья, о территории гетов, вдруг (казалось бы, без прямой нужды и без непосредственного отношения) заводится речь о параллельно существующей восточной «Коне». Не скрывается ли под этой предельно дальней Коной имя среднеазиатской Канки («Кангюй» китайской транскрипции) — государства и страны в этнонимически родственной дахо-массагетской среде Средней Азии?
В самом деле, при наличии Коны Лукана и наряду с ней получает особое значение название селения Концешты, тоже в бассейне Дуная, хотя ещё не исследовано, к какому времени восходит данное топонимическое имя. В слове «Конц-ешты» лежит тот же термин, только в более полной форме «конц» (Kont), закономерно восходящей к среднеазиатскому «Kank»: Kont ← Konk ← Kank (Kankh). Наличие такой неусечённой формы в названии Концешты лингвистически оправдывает зависимость наименования придунайской «Kone» от имени «Kank». Это те Концешты, где обнаружено погребение, относящееся ко времени около 400 г. н.э., замечательное тем, что оно связано с рекой; это те Концешты, где наряду с прочими предметами в погребальном инвентаре находилась драгоценная накладка на ремень конской сбруи, представляющая собой птице-рыбу. По самому обряду погребение варварского князя в Концештах связано со сложным сарматским обрядом,
(127/128)
открытым, в частности, на р. Судже, сохранившимся на юго-востоке Европы до X в. н.э. — вплоть до времени Ибн-Фадлана. Погребение это, требовавшее навыков в устройстве хотя бы простейших гидротехнических сооружений типа головных устройств оросительных каналов, могло технически базироваться на многовековом опыте ирригационных работ соседящих областей Средней Азии и Закавказья.
Пережитки культового отношения к реке, явно выступающие в этом обряде, наряду с космической птице-рыбой на конской сбруе, поднимают перед нами не только образ яфетического коня-птицы, но и образ коня-реки, пережиточно сохранившийся, между прочим, в древнем названии реки Свании и Западного Кавказа Цхенис-цхали, по-гречески ϊππος — Конь-река. Быть может, усечённая форма лукановой варварской «Kone», вместо «Kanka», привилась на Дунае (самоё наименование которого связано, в свою очередь, с сарматской рекой «Дон»— «Танаис» и многочисленными Донами Кавказа) как раз под воздействием широко распространённого яфетического слова «hone» — русского «коня».
Не следует и в этом случае замалчивать древнейшие, ещё доиранские позывные сигналы из Средней Азии, не только лингвистические. Как раз в районе Канки конь был одним из тотемов. Пережитками его культа (особенно в дахо-массагетской среде) полна последующая история. Мы не должны оставаться глухими к словам Геродота: «из богов массагеты чтут только солнце, которому приносят в жертву коней». Схолиаст, толкуя соответствующее место Лукана, отразил имевшиеся у него неполные и смутные сведения о реально существовавшем, приблизительно в его время, по соседству с дальними сарматами крупном среднеазиатском государстве Канке-Кангюе, идентифицированном С.П. Толстовым с Хорезмом. Но исходил-то Схолиаст при этом из наличия в Придунавье географического названия, являвшегося наследием древнейшего языкового напластования в культуре Причерноморья.
Придунавье на каждом шагу поднимает из бездны веков нити общности не только с юго-востоком Европы, но и со Средней Азией. Они гнездятся ещё в яфетическом, доиранском пласте культурных, языковых и племенных соприкосновений и скрещений, утраченных преданием. Самому названию Балкан, кстати сказать, созвучны горы Большой и Малый Балхан в восточном Прикаспии (в районе Красноводского залива), хотя вопрос о времени появления этих названий ещё не исследован. Среди всех подобных терминологических корреспонденций со Средней Азией особенно показательно для понимания этногенеза сарматов, что как раз термин «сармат» почти не встречается ни в этнонимике, ни в топонимике именно Средней Азии. К тому же ни лингвистически, ни филологически не доказано, будто термин «сармат» появляется здесь раньше, чем в Предкавказье, и что конкретные носители его савроматы-сарматы происходят из Средней Азии.
В защиту последнего мнения, казалось бы, можно выдвинуть то, что название сайримов в 13-м яште Авесты начинается с буквы «с». В случае же заимствования его с Северного Кавказа или проникновения его оттуда начальной буквой должно бы быть «ш», так как подлинное звучание слова было предположительно «шармат». Только греки и римляне, не имевшие в своём алфавите графемы «ш», ввели в употребление слово «сармат». Но вопрос о туземном произношении «шармат» ещё далеко не решён; к тому же могли быть и диалектические различия. Однако попытка объяснить термин «сармат» всецело из иранского языка, предпринятая в своё время Вс. Миллером, кроме сближения по созвучию начала слова «сар» с иранским «Sarah» (голова),
(128/129)
не увенчалась успехом. Другие части слова, а, следовательно, и всё оно в целом, остались самому автору, по его словам, «не ясны».
Ниберг, исходя из той же этимологии слова, толковал иранское «Sarah» в применении к наименованию сайримов в переносном смысле как «высший», «господствующий». Поэтому Ниберг считал, что слово «сарима» в целом могло быть просто переводом названия «царские-скифы». Ещё более абстрактное лингвистическое объяснение принадлежит Андреасу. Он считает, что «сауромат» образовалось из Sau+rom, что означает «черноволосые».
Термин «сармат» всё же может и поныне быть выявлен на почве Средней Азии. Название туркменского племени йомудов «Jomut», как первым показал проф. С.П. Толстов, оказалось вполне закономерным вариантом «Sarmat». Самый термин, несомненно, древний, но научно ещё не установлено, к какому конкретно моменту в истории сарматов восходит появление в живой речи этого термина (в письменный источник он попадает очень поздно: впервые, поскольку ныне известно, лишь в XVII в. у Абульгази) и с какой исторической обстановкой он генетически связан. Восходит ли этот термин непосредственно к древнему племенному наименованию, при этом связанному с территорией Средней Азии, или к названию политического объединения — сарматского военно-демократического объединения племён, или, наконец, к моменту становления сарматской культурной, языковой и этногонической общности, когда понятие «сармат» должно было указывать на включение .в сарматское единство, на причастность к сарматской культуре?
Поучительны в этом отношении следующие параллели. Термин «йомуд», как разновидность «сармат», по своему характеру палеонтологически вполне совпадает с названием приволжского народа удмуртов. Нельзя при этом не подчеркнуть, что последние живут приблизительно в районе древних тиссагетов, самоё наименование которых корреспондирует с массагетами, с территорией которых связаны и йомуды. Как вариант термина «сармат», наименование «удмурт» могло бы быть наследием древнейшего яфетического вклада в языке. Н.Я. Марром было установлено, что наряду с объединяющим названием «удмурт» одна часть народа называется калмезами, а вторая — ватками (вотяками). «Нечто подобное с теми же племенными названиями, — писал Марр, — происходит и у черемисов: народы со стороны называют их ϑ̣eremis, şarməs (по-чувашски), т. е. сарматами, а сами себя они называют mari.
Два генетически не совпадающих названия одного народа, причём одно личное, другое «стороннее», могут быть исторически объяснены различно в каждом конкретном случае. В рассматриваемом случае второе название — не то, которым они сами себя называют, не личное, а, так сказать, название со стороны, могло закрепиться за данными народами в результате тесного соприкосновения с сарматским политическим объединением или в результате вхождения в него, или частичного подчинения сарматам хотя бы в виде данников. Удмурты и мари — отнюдь не сарматы античных географов. К тому же на глухой окраине тогдашнего сарматского мира они, казалось бы, ничем в то время не выделялись, чтобы обеспечить имени сарматов живучесть на тысячелетия, после того как перестала существовать возглавляемая ими политическая организация и даже самоё имя на территории собственно сарматов было быстро вытеснено именами других выдвинувшихся племён. По этому поводу могут быть повторены слова Плиния, сказанные им про скифов: «старинное наименование не осталось ни у кого другого, как у племён, которые занимают самые отдалённые страны и почти не известны прочим смертным.»
(129/130)
Что же касается наименования племени йомудов, то генезис его, возможно, имеет отношение не столько к принадлежности к сарматскому политическому объединению племён, сколько к складывавшемуся сарматскому культурному единству.
По догадке, недавно высказанной проф. С.П. Толстовым, термин «сармат» скрыт в лингвистической среде Средней Азии в двучастном названии Хорезма — Xore+zem. Первая часть «xor(e)» из «xar», действительно, — всего лишь спирантская разновидность «sar». По мнению проф. Толстова, мы имеем в данном случае дело с родством не одного первого слагаемого, а с лингвистическим тождествам обоих слов в целом: сар-мат — хор(е)-зм. Вторые слагаемые их параллельны в смысловом отношении: в первом случае — народ сэров, во втором — земля, страна саров (харов). Однако, при всей, казалось бы, очевидности этой догадки заманчивое по намечающимся перспективам открытие проф. Толстова ещё не может приниматься за окончательный вывод в части отождествления сарматов, поскольку историческое соотношение обоих названий (этнонимического и топонимического) остаётся полностью ещё не исследованным, особенно на хронологическом этапе сарматской военной демократии, с одной стороны, и государства Хорезма — Кангюя, — с другой.
Что же касается Причерноморья и Кавказа, то термин «сармат» или «шармат» в чистом виде там распространён широко и корнями уходит в глубину времён. Даже литературная история знает его уже с V в. до н.э.; первоначальная же письменная фиксация восходит по крайней мере к VI в. — к источникам Геродота, Гекатею и Аристею. В варианте «савр-мат», зафиксированном в письменных памятниках более раннего времени, главная часть термина находит прямую параллель в крымских «тавр-ах». «Савр» — «тавр» — два равноценных ростка из общей яфетической подпочвы Черноморья.
Любопытно, что имя славянского балканского народа «хорват» лингвистически, по словам Н.Я. Марра, не что иное, как разновидность термина «сармат», по форме близкая к названию «Карпат». Сарматизмами хронологически разных напластований полна топонимика и этнонимика Кавказа. Не менее показательно наличие рассматриваемого термина в словах культовых. У сванов «tarmaϑ» значит «бог», а у грузинов — «язычник», т.е. «поклонник сарматского языческого бога». Подобные отложения в живой речи и последующие трансформации их семантики указывают на исконность этнонима «сармат» в яфетической кавказской среде. Возраст его восходит за пределы письменной истории.
Однако связь с Кавказом сарматов, реально существовавших на юго-востоке Европы в последние века до нашей эры и в первые века нашей эры, не может быть сведена лишь к терминологической связи и ею ограничена. В частности, сарматы и абхазы сближаются друг с другом не только вскрытым Н.Я. Марром «сарматским слоем» в языке, но и материальной культурой — археологически и в современном этнографическом быте.
Сарматы Прикубанья, Придонья и Нижнего Поволжья времени письменных и греческих и римских источников — это прежде всего военно-демократическое объединение ряда крупных и мелких племён прикавказского юго-востока Европы, населявших экономически связанные или экономически тяготевшие один к другому районы страны. При этом более крупные единицы, повидимому, были, в свою очередь, племенными союзами. Римский географ Помпоний Мела (около 44 г. н.э.) следующим образом определял их: «берегами (Дона) и районами, тяго-
(130/131)
теющими к его берегам, владеют савроматы — одна народность, складывающаяся из нескольких племён с разными названиями». Источники сохранили не только ряд этих названий, но и указания на географическое расположение самих племён. Показательно, что среди всех них обычно не упоминается племя или род собственно «сармат», которые и могли бы дать своё имя всему объединению. Из этого следует, что популярность имени «сармат» поддерживалась иным фактором, более значительным, чем рядовое племенное название.
Последние исследования академика И.А. Джавахишвиди разъяснили, что термин «сар-мат» составной и может быть истолкован на основе северо-кавказских языков как «народ саров» или в других случаях как «народ суров — савров» (тавров), или в третьих — как «народ серов, или сюров». Разночтения у античных писателей (то савромат, то сармат, то сюрмат) оказываются, таким образам, не звуковыми различиями, а генетически восходят к пламенным названиям нескольких, хотя и родственных, но первоначально отличных одно от другого племен. Понимание такого происхождения наименований было утрачено уже в античное время. Так, Плиний толковал варианты «савромат» и «сармат» как греческую и римскую транскрипцию одного и того же туземного названия и сам пользовался безразлично то тем, то другим.
Однако термин «сармат», когда он появлялся на устах греко-римского мира, имел уже не только частное значение, не ограничивался только указанием на данное племя на определенной территории или на союз племён. Особенно важно и показательно, что с ним связывалось представление о культурном и языковом единстве, несмотря на различное происхождение племён, входивших в сарматский союз, — уже явном единстве, если и не вполне ещё сложившегося этнического целого, то всё же такого целого, сложение которого зашло уже далеко. Конечно, не нужно представлять себе дело так, будто процесс был односторонним, будто сарматы подавляли местные культуры и внедряли свою. Процесс был двусторонним. На стороне сарматской военной демократии были способность и сила организовывать и объединять разрозненные элементы, экономически тянущиеся друг к другу. Сарматизация означала скрещение и синтез своеобразных слагаемых, входивших в соприкосновение, причём на обширной территории образовывались местные культурные разновидности и местные диалекты.
Формированию единства не противоречило то обстоятельство, что племена сарматов, стоявших на ступени военной демократии, вступали между собой в военные столкновения, как, например, во время событий 49 г. н.э. после низложения Мифрадата Боспорского, или отдельными отрядами призывались враждующими государствами и, по свидетельству Тацита, «получив дары с обеих сторон, по обычаю своего племени, помогали и тем и другим». Вероятно, как раз к периоду военной демократии, ко времени деятельности этих дружин, восходит сарматский словарный вклад, который затем выявится в русском и в других славянских языках в форме слова «храбрый», лингвистически являющегося, по словам Н.Я. Марра, вариантом термина «сармат».
В этом определившемся в глазах греко-римского мира культурном, языковом и этническом единстве, в многогранности процесса становления его и нужно видеть тот решающий фактор, который обусловил и поддерживал живучесть у античных писателей термина «сармат». Едва ли для сохранения его на прикавказском западе и в Причерноморье имело решающее значение существование на среднеазиатском востоке сильного государства Хорезма — терминологически «земли
(131/132)
харов» (саров). Подобное воздействие могло бы иметь место, если бы дело шло не о параллелизме или родстве этнонимов, лингвистически оформившихся за пределами письменной истории, а об исторически едином и нераздельном организме.
Одним из наиболее крупных сарматских племен Прикавказья были Шираки (сираки — по написанию греческих и римских географов). Значение их среди сарматов было столь велико, что Страбон их именем определял степные пространства, примыкающие к северокавказским предгорьям, называя их то «ширакскими равнинами», то просто «сарматскими». Шираки, повидимому, были, в свою очередь, объединением нескольких племенных единиц. Племенное название их «ширак» и название основной территории их распространения — долина р. Ахардея (нынешний Маныч) совпадают как с названием области Ширак в Армении, так и с названием р. Ахуряна, орошающего эту область.
Такая парность терминологических совпадений уже сама по себе не оставляет сомнений в генетической зависимости насельников дважды одноименных областей. Тем самым ещё раз подчёркивается связь крупного сарматского племени с яфетическим миром Кавказа. Ввиду этого получает особую ценность и свидетельство Страбона, хранящее какое-то зерно исторической реальности, не только о соседстве, но и родстве с сарматами и скифами иверов, живущих в горных областях Грузии; Страбон указывал при этом, что иверы составляют большинство народа. А в другом месте, говоря о Шираках и аорсах, он отмечает, что они «кажется, беглецы из племён, живших выше», т.е., повидимому, тех же иверов. Сами сарматы объясняли свою близость к народам Закавказья на основе предания, в смутных очертаниях которого хранилась легенда о переселении их из Мидии (Диодор); Плиний прямо называет сарматов «потомками мидян».
Вторая крупная составная часть северокавказских сарматов — аорсы — имеет тоже терминологические связи и сближения с этнонимикой Кавказа. Необходимо упомянуть утидорсов Плиния, двучастное имя которых состоит из племенного названия утиев или утидов (ср. «удины») и орсов или аорсов. Под абзоями и арзоями, включавшими, по указанию Плиния, многочисленные племена, повидимому, следует подразумевать тех «верхних, т. е. предгорных, аорсов», которые, по свидетельству Страбона, «владели обширной страной и господствовали, можно сказать, над наибольшей частью Каспийского побережья, так что даже торговали индийскими и вавилонскими товарами, получая их от армян и мидян». Страбон, отмечая закавказские и транскавказские торговые связи аорсов, совершенно умалчивает о среднеазиатских связях. Торговый же путь из Китая к Волге, т.е. через аорсов, существовал по крайней мере со II в. до н.э. Он был открыт, во всяком случае, не позднее этого времени. Именно аорсы, в противоположность, повидимому, ширакам, были особенно тесно связаны со Средней Азией, географически гранича с ней. При посредстве аорской племенной среды скорее всего могло осуществляться проникновение в Восточную Европу элементов среднеазиатской культуры, особенно — новых форм вооружения; именно в лице аорсов с их среднеазиатскими связями прежде всего нужно искать подлинных созидателей сарматского художественного стиля; возможно, в какой-то мере отразился в Придонье и образ среднеазиатского Сиавуша; самоё греческое название хорезмийца χωρασμιος стало на западе, на Дону именем собственным в лингвистически закономерной форме — Χόφρασμος (Танаисские надписи 220-236 гг. н.э.).
(132/133)
Мюлленгоф, объясняя первую часть этого имени от авестийского «hu», переводил слово в целом «вполне содействующий». Такое объяснение уже Вс. Миллеру казалось «маловероятным», но он, по его словам, «лучшего не имел предложить». Вообще иранские этимологии Мюлленгофа — Миллера имён северного Причерноморья нужно пересмотреть заново, и не отвлечённо, а в свете конкретной истории. Томашек и Маркварт считали аорсов просто новым политическим наименованием иранских номадов Приаралья — древних «рыбоедов» (massjaka, Μασσαγέται), хотя позднее сам Маркварт усомнился, возможно ли такое толкование, поскольку неизвестно, называли ли аорсы когда-нибудь сами себя «рыбоедами».
Терминологически племенному имени аорсов могут быть указаны параллели также и на среднеазиатской почве в упоминаемых Плинием арсах в нынешнем Гиляне; арсийской называет Птолемей местность в Гиркании; наконец, название языка arši в районе Кучи, открытого в диалекте «А» на основании материалов, привезённых из Восточного Туркестана экспедициями Грюнведеля, Стэна и др. Обычное возведение этого термина к асиям и асианам античных писателей не раз оставляло в литературе неудовлетворённость в связи с недостаточной мотивированностью появления «r» в термине «arsi», при его отсутствии в «асии» и «асиане». Подобная неудовлетворённость отпадает при сопоставлении с термином «аорс».
Возможно, что при посредстве именно аорской среды термин «сармат» получал всё более и более широкое хождение в Приаралье в процессе сарматизации. Слово «сармат» могло при этом, как отмечено выше, получить здесь значение указания на принадлежность к сарматскому единству, к сарматской культуре, на экономическую взаимосвязанность с сарматским миром. Возможно, что как раз к этой-то поре и восходит нынешнее наименование йомудов, что корни этого наименования первоначально сплетались с термином «сармат» именно в этом смысле.
Независимо от подобной посреднической роли имя самих аорсов получило своё распространение и могло преемственно сохраниться в названии племён, входивших в объединение, покрывавшееся именем «аорсы», «аорский союз племён». Оно, действительно, и сохранилось в названии приволжского народа «эрзя». В письме хазарского кахана Иосифа имя эрзя известно в форме, более близкой к основному наименованию: «арису» — «аорс». Но эрзя хранят, в отличие от удмуртов и мари, не только имя былого политического объединения, но в какой-то мере и наследие складывавшегося сарматского культурного единства в результате длительной и ширившейся аорсизации. Некоторые симптомы этого налицо в материальной культуре эрзя, в частности, в орнаменте вышивок.
Аорсы не изначально освоили огромные пространства к востоку от Танаиса и предгорий Восточного Кавказа, где они, в основном, жили согласно указаниям Страбона. Они постепенно включили в своё объединение и сарматизовали или, выражаясь термином Авесты, сайримазовали различные племена вплоть до Приаралья и нижней Сыр-Дарьи. Некоторое указание на это дают памятники материальной культуры, хотя заволжские — приуральский и приаральский — районы археологически ещё мало исследованы. Аорсы были сарматами; в частности, они являлись одним из коренных элементов политического объединения — сарматской военно-демократической конфедерации племён, Азиатской Сарматии; вместе с тем они составляли, как это только что отмечено, одно из важнейших звеньев сарматизации.
(133/134)
Тем самым в применении к ним обозначение «сармат» имело по крайней мере троякое содержание: этническое, политическое и культурное.
Принято считать, что в китайских хрониках имя аорсов было транскрибировано, согласно открытому Фридрихом Хиртом закону о звуке «N» как китайском эквиваленте звука «R» иностранных слов следующим путем: Άορσο → Arsai → Jen-ts’ai. Однако, следуя этой схеме, пока ещё не удалось подобрать закономерного «иностранного» (т.е. греческого или местного) эквивалента названию владения «Янь», соседившего с Яньцай с севера. Поэтому, если даже считать, что терминологически «аорсы» и «яньцай» не тождественны, что наименования эти первоначально относились не к одному, а к двум отдельным племенам, что яньцай не аорсы, — всё же они не могли не быть втянуты в орбиту аорсов и постепенно не сливаться с ними в процессе сарматизации. Самая территория яньцаев, локализуемая китайскими хрониками у Аральского моря, совпадает с территорией аланорсов Птолемея — Марина.
Яньцай уже около начала последней четверти II в. до н.э. было характеризовано в Шы-цзы как сильное кочевническое владение, могущее выставить войска более 100 000. В течение последующих полутора веков положение не меняется. Только Цянь-Хань-шу, сведения которой доходят до первой половины I в. н.э., дополняет характеристику указаниями на наличие осёдлости и городов, на занятие земледелием и скотоводством. Правда, возникает вопрос, как увязать подобные дополнительные данные, поскольку они могут быть отнесены к Яньцай всё-таки косвенным путём, с указанием Шы-цзы, что Яньцай — «кочевое владение, в обыкновениях совершенно сходствует с Кангюем». Последнее, в свою очередь, охарактеризовано там опять-таки как «кочевое же владение». В самом деле, подразумевает ли хроника Старших Хань Яньцай и Кангюй, сообщая в общей форме: «вообще почти во всех государствах западного края ведут осёдлую жизнь, имеют города, землепашество, скотоводство и в обыкновениях не сходствуют ни с хунну, ни с усунями». Последнее противопоставление быта западного края хунну и усуням, кстати сказать, вновь подчёркивает отличие их от подлинных кочевников. Приведённые сведения Цянь-Хань-шу следуют непосредственно за перечислением четырёх владений запада, к которым ведёт северная дорога: Давань, Кангюй, Яньцай, Яньци. Эти сведения тем самым и должны, в первую очередь, относиться к названным четырём государствам. Однако, поскольку хроника ограничивает свою характеристику введением слов «почти во всех», осторожность требует ещё подтверждения, что именно ни Яньцай, ни Кангюй не выпадают из общей характеристики западного края.
Что касается Хорезма — центральной части Кангюя, то мы фактически знаем там как значительное число населённых центров, так и развитую ирригационную систему, а также показательную для осёдлого земледельческого быта материальную культуру и космогонические образы. В пограничных областях Кангюя — в Сыр-Дарьинском заречье — опять-таки древняя ирригационная система обеспечивала занятие земледелием и местное ремесло, известное нам по раскопкам городища Каунчи-Тепе и по находкам в могильниках.
Эти фактические, добытые археологическими исследованиями данные позволяют связывать характеристику Цянь-Хань-шу в частности и с Кангюем, а тем самым распространить её и на Яньцай, который, по словам, «в обыкновениях совершенно сходствует с Кангюем». Кстати
(134/135)
сказать, Цянь-Хань-шу сама ни разу не назвала ни Яньцай, ни Кангюй владением кочевническим.
Вообще, сообщения китайских хроник о каком-нибудь владении, что оно кочевническое, не должно быть понимаемо буквально и узко. Подобные характеристики населения больших районов, как номадов, встречаем и у греческих и у римских авторов, и они не вполне соответствуют более сложной действительности. Классовые государства, односторонне называя кочевниками отдельные племена или политические образования иного, чем сами, склада, повидимому, не всегда и не исчерпывающе отражали в подобном определении всю сложность и многогранность взаимоотношений между ведущими производственными отраслями варварских стран. Так, Вэй-шу и Суй-шу характеризуют канского владетеля, как типичного кочевника, говоря про него, что «безвременно переходя с места на место, он не имеет привязанности к осёдлой жизни». Параллельно с этим в том же тексте непосредственно следуют сведения, что «климат тёплый, способный для произращения всякого хлеба. Жители прилежат к садоводству и огородничеству. Деревья роскошно растут… Много виноградного вина…» . Подробное в данном случае изложение хроник позволяет видеть более полную картину жизни, не исчерпывающуюся начальной характеристикой владетеля, как кочевника чистого вида. Кочевнические элементы составляли только часть населения государства Кан; между этим слагаемым единого общественного целого и осёдло живущими не менее многочисленными массами существовала полная увязка.
Такие косвенные соображения служат дополнительным доводом в пользу предположения, что ни Яньцай, ни Кангюй не должны быть исключены из числа стран, в которых, согласно характеристике Цянь-Хань-шу, была развита осёдлая жизнь, а также, наряду со скотоводством, и земледелие.
Сведения Цянь-Хань-шу об областях Приаралья и Нижней Сыр-Дарьи относятся как раз ко времени расцвета сарматской военной демократии на прикавказском юго-востоке Европы, что в Средней Азии соответствует кангюйскому и кангюйско-кушанскому периоду. Эти сведения рисуют приблизительно ту же картину хозяйственной жизни, какая нам известна на крайнем западе сарматского союза в Прикубанье-Придонье, соприкасавшемся с периферией Римской империи. Показательным для западного ядра союза была тесная увязка земледельческого хозяйства городищ и кочевнического скотоводства степей; это была общность хозяйства, придававшая специфический характер всей жизни рассматриваемых районов, частью населённых опять-таки аорсами. Археологическим путём совместно с данными других источников относительно полно выяснены основные элементы их экономики. На восточном крае Сарматского союза в соприкосновениях с Китайской империей и с соседним среднеазиатским государством Кангюй-Хорезмом исторически сложилась в некоторых отношениях параллельная обстановка. Как видно из Цянь-Хань-шу, создались подобные западным условия для полуземледельческой осёдлой, полу-скотоводческой кочевнической жизни. Конечно, и жизнь в целом и отдельные стороны хозяйства имели здесь свои своеобразные черты и особенности. Ничтожное количество археологических исследований этих областей пока ещё не позволяет вскрыть картину того времени полностью.
Спустя века полтора-два, по сведениям, доходящим до первой четверти III в. н.э., в судьбе Яньцай произошли коренные изменения.
(135/136)
«Владенье Яньцай, — как сообщает Хоу-Хань-шу, — переименовалось, в Аланья». Далее, оно попало в зависимость от Кангюя. Формы зависимости Хоу-Хань-шу не указывает. Возможно, что они выражались лишь в уплате дани пушниной, подобно приуральскому владению Янь, примыкавшему к Яньцай с севера, которое платило дань «шкурами зверьков мышиной породы». Несомненно, что переименование в Аланья не было вызвано фактом подпадения под зависимость от Кангюя. Сжатый текст китайской хроники и не связывает эти два события воедино. Возможно, что факт подпадения под зависимость от Кангюя нашёл даже и терминологическое выражение в китайской хронике в специальном слове «Выньнаша». Такое наименование носило, по словам Вэй-шу, одно время в древности владение Яньцай (см. ниже стр. 144-145).
Любопытно сравнить понятие о «переименовании» в данном тексте китайского хрониста с внешне подобными замечаниями у Аммиана Марцеллина (конец IV в.). Он дважды определяет аланов как прежних массагетов. Но у римского писателя, в противоположность китайскому хронисту, факт нового наименования народа имеет совершенно иное содержание. Слова Аммиана Марцеллина фиксируют конкретный этап этногенеза народов Восточной Европы и Средней Азии. Они могут быть сопоставлены с более ранним указанием Диона Кассия (около 150 — около 235 гг.) на массагетское происхождение аланов. В словах же Хоу-Хань-шу о переименовании Яньцай отражены крупные политические сдвиги, происшедшие на рубеже II и III вв. н.э. в юго-восточной Европе и в связанных с ней районах Приаралья. То был крах сарматской военной демократии, падение руководящей роли прикубанско-придонской сарматской знати, уже в значительной степени охваченной быстро нараставшим и углублявшимся процессом классообразования. Крах был ускорен глубоким кризисом античного рабовладельческого мира на северо-восточной периферии его. Во всяком случае, он — не просто рефлекс политических перегруппировок в Средней Азии, последовавших за падением греко-бактрийского царства. Но эти перегруппировки, как и продвижение хунну, несомненно, наложили свой отпечаток на дальнейшее положение в Приаралье — Прикаспии.
Нет возможности входить здесь в рассмотрение причин и хода этих событий. Усилившиеся противоречия между экономически не тождественными районами не привели, однако, к полному распаду сарматского объединения. Такому распаду должно было помешать, с одной стороны, то своеобразие страны в целом, вызванное, в первую очередь, географическими и природными данными, а также её историческим местом в системе окружающих стран, которое делало объединение прикавказского юго-востока Европы неизбежным политическим следствием; с другой стороны, распаду препятствовали и те длительно складывавшиеся внутренние взаимосвязи, которые превращали самоё наименование «сармат» в показатель не только племенной принадлежности, но и обусловленного всем ходом развития страны культурного, языкового единства. В области материальной культуры и искусства это особенно отчётливо проявляется в повсеместной чёткости и однородности сарматского стиля.
Распада не последовало, — произошли внутренние перегруппировки. Ведущую роль получили аланы. Сарматское единство сохранилось в форме нового политического объединения — аланского военно-демократического союза племён. Произошло это на рубеже II и III вв. н.э., как об этом свидетельствуют культурные напластования ряда
(136/137)
северо-кавказских городищ, а также вещественные данные могильников и курганов.
Хронологической вехой, вполне соответствующей этой дате, может служить таманская стела Херака (208 г. н.э.). Поскольку подобных памятников больше не сохранилось 1 [4] и наша стела единственна в своем роде, она не позволяет делать выводов ни о времени появления аланов в Причерноморье, ни, тем более, видеть в факте постановки её доказательства якобы прихода их из Заволжья, из Средней Азии. Ни в коей мере нельзя считать, что наличие института аланских переводчиков вызывалось в это время якобы новыми пришельцами с непонятным языком. Аланы известны в этих районах уже с середины I в., т.е. протекло свыше полутораста лет со времени первых сообщений греческих и римских авторов об их наличии здесь. Строго говоря, бесспорен один вывод: на рубеже II и III вв. на Боспоре была потребность в аланских переводчиках. Во главе специальной группы их в начале III в. стояло официальное лицо — «главный аланский переводчик». В 208 г. таковым был Херак. Пользовались ли эти переводчики письмом и какой употребляли алфавит, пока указаний нет, ввиду отсутствия соответственных памятников. Текст самой стелы греческий. Но как ни одинока наша стела, она не изолирована и не выпадает из исторического процесса. По совокупности с остальными источниками, указание её на наличие названных переводчиков может быть объяснено необходимостью систематических сношений уже не просто с племенным объединением аланов в предгорьях Кавказа и у Мэотиды, а с соприкасавшимся с Боспорским царством сформировавшимся к тому времени обширным и сильным многоплеменным союзом аланских военных демократий. Политическая роль его простиралась за пределы Восточной Европы.
Описанный политический переворот получил, как мы видели, немедленно отражение в китайской хронике династии младших Хань, современной событиям (25-221 гг. н.э.). Сообщение о «переименовании» Яньцай в Аланья свидетельствует, с каким вниманием следил Китай за своей западной варварской периферией и, тем самым, какое крупное значение имело в его глазах политическое объединение Приаралья яньцаев. «Яньцай» поэтому нельзя считать просто старинным китайским наименованием аланов, как это широко принималось от Клапрота до Шаванна. Вообще же отождествлению сызначала аорсов в целом с аланами препятствуют, в частности, и данные исторической географии. Аланы с самого появления их в письменных памятниках территориально связаны с предгорьями Центрального Кавказа, с Дарьялом — «Аланскими воротами» и с прилегающими степями, которые с большим правом можно назвать страбоновскими «равнинами шираков», т.е. даже территориально связывать аланов не с аорсами, а уже скорее с шираками.
Возможность сравнительно широкой осведомленности Китая, вместе с тем, ещё раз подчёркивает факт исторического единства Арало-Прикаспия с Прикавказьем. Причерноморские события немедленно сказывались в Средней Азии. Посылка Александром Берды за Дон к европейским скифам (в страну выше Боспора) и привод оттуда скифских послов; рассказ о якобы имевшем место предложении Фарасмана, царя хорасмиев, быть проводником и доставлять войску провиант в случае, если Александр предпримет поход и захочет подчинить себе
(137/138)
живущие у Понта Эвксинского племена, являвшиеся соседями Фарасманова царства, — всё это отражает реальную историко-географическую обстановку древности.
II
Аланы, возглавившие на рубеже II и III в. н.э. былое сарматское объединение, появляются на страницах истории в середине I в. н.э. как-то внезапно, бурно, сразу на далеко отстоящих местах. Они страшат своей «дикостью» дунайские границы Римской империи (Сенека); «суровые и вечно воинственные», они подвергаются на Востоке преследованиям Помпея (Лукан, Флавий Иосиф); они рвутся в Закавказье и в Парфию; парфянский царь Вологез вынужден просить у Рима помощи против них (Светоний); они сосредоточены и в Приазовье. Было бы понятно обилие одновременных сообщений о них древних писателей, если бы греко-римский мир представлял их себе, как и последующих гуннов, лавиной нахлынувших завоевателей. Ничего подобного писатели не изображают. Напротив, в первых же сообщениях есть какая-то будничность обыденных явлений, отводящая аланам два-три слова мимоходом, как бы в расчёте на то, что образ их привычен и встанет в рост сам собой при простом упоминании. Они представляются вросшими всеми корнями в исконную этническую среду Северного Причерноморья. Флавий Иосиф в конце I в. н.э. прямо говорит: «племя аланов — это скифы, по Танаису (Дон) и Мэотиде (Азовское море) живущие».
Самоё имя «алан» выводят либо из санскритского «arana» в значении «обособленный в дали», т.е. как бы «живущий в степи», пытаясь тем самым связать наименование с представлением об аланах как исключительно о кочевниках. Но такому сближению препятствует отсутствие соответствующей форумы в иранских диалектах. Большинство склоняется к этимологии от иранского «aryāna» → «alani». Заманчиво было бы привлечь для подкрепления этой этимологии сообщение Птолемея о том, что Приаралье «против устья Яксарта и среди обеих рек» (т.е. как раз территория, входящая в состав Аланьи китайских хроник) «населено ариаками». Имя их также могло бы генетически восходить к «arya» и «aryana».
Но вопрос о генезисе термина «алан» ещё далеко не решён; особенно в связи с широко принятым на Западе толкованием Αριανοι «ārya», как «благородные», как «господа» — «господствующий слой» в среде покорённых и порабощённых племён. Против такого толкования, являющегося, по словам Н.Я. Марра, «оскорблением законов палеонтологии», он восстал со всей силой. Предложенная им этимология «alan» — «holan» от корня «hal», лежащего в основе значительного числа кавказских названий и там обычная, показала необходимость искать источники имени «алан» в глубине яфетической среды. В самом деле, термин «алан» существовал в северокавказских степях ещё до того, как конкретные аланы вступили на страницы письменной истории. Так, этот термин наличествует в имени роксолан. Вс. Миллер, сближая «рокс» по созвучию с древнеиранским и осетинским словами, объяснял составное название «роксолан» как «светлые аланы». Марр, в противоположность ему, видит в «рокс» наличие яфетического племенного термина «гош» [rош?] (raṭ, rask, в греческом восприятии Ρωξ). Тем самым, аланы как бы вызревали в рошской племенной среде яфетического Кавказа; отсюда и самое название их «рошские аланы — роксоланы», название, построенное по типу «скифо-
(138/139
аланы». Базируясь на той же звуковой основе с рокc — рош — руш, проф. С.П. Толстов связывает наименование «роксолан» со средневековым названием одной среднеазиатской области «Осрушана», т.е. «область племени осрушан». Терминологически Толстов рассматривает последних как рушских, иными словами, как рокских осов. Самоё же появление термина «рокс» на среднеазиатской почве может быть отнесено ко времени значительно более древнему. Он налицо в составном наименовании столицы сакской царицы Зорины — Роксанаке.
Столь исключающие друг друга этимологии не оказываются решающими в определении этнической принадлежности тех конкретных аланов, деятельность которых зафиксирована в письменных источниках середины I в. н.э. и в последующих. Уже Клапрот, свыше ста лет тому назад, отождествив с аланами прошлого осетинов настоящего, показал иные возможности для определения этногенеза аланов. Дальнейшее изучение осетинского языка, преимущественно в сближении его с иранскими, выдвинуло гипотезу об иранском, в частности о среднеазиатском, происхождении осетинов. Наибольшая близость осетинского к хорезмскому диалекту и хорезмские предания о соседстве аланов или даже о переселении их, — всё это выдвинуло вопрос, в частности, о Хорезме.
Осетины — это собственно осы или асы, если отбросить в их наименовании грузинирующий определитель «ети»; однако в Средней Азии налицо параллельный полному наименованию этноним «исседон». В древней Руси они известны именно под этим названием «яс», «ясыня»; «ясыг» — вариант с показателем множественности «г». Терминологически они связываются с многочисленными племенами Средней Азии и Семиречья с этнонимом «ас». На трактовку проф. С.П. Толстовым осрушан как осских (осетинских) роксов и на связь этого термина с роксоланами уже обращено внимание выше.
Сами себя они называют «ir», что генетически обычно сближается с иранским «airya», а страну свою «Iron» — название, выводимое из «Airyana». Словопроизводство это, долгое время казавшееся нерушимым, признано проф. В. Абаевым «явно ошибочным и основанным на случайном звуковом сходстве». Отождествление «ir» — «arya» он считал просто недоразумением. Все подобные термины, по его мнению, «уходят корнями в кавказский этно-культурный мир и только в рамках этого мира могут найти себе толкование». И академик Н.Я. Марр, со своей стороны, указал на наличие в осетинском всего лишь 35% индоевропейских слов. «Осы, — писал он, — вне общих корней с окружающими народами, с речью прежде всего яфетической системы, абсолютно немыслимы».
Наряду с подобными противоположными высказываниями, многажды и в разных смыслах говорилось и о приходе аланов в Европу после сарматов, именно на места последних. В сравнительно позднем приходе аланов и видели причину того, что они делаются известными в греко-римской литературе только с I в. н.э. Андреас даже утверждал, что аланы пришли в южноевропейокие районы нашего Союза именно из Хорезма.
Предполагаемый приход аланов в северокавказские области не может быть оправдан археологическими материалами. Больше того, это опровергается фактическими показаниями кубанских и донских городищ, могильников и курганов. О таких изменениях в материальной культуре, какие позволили бы говорить о новых пришельцах, даже смене населения страны, ни в то время, ни во время, предшествующее появлению аланов в письменной истории, данных не имеется. Отдель-
(139/140)
ные новые формы — вооружения ли, быта ли — охватывали сравнительно широкие районы Сарматии лишь постепенно. Таковы некоторые перемены в вооружении: прямой лук, трёхпёрые наконечники стрел с черенком, длинный меч; таково изменение покроя женской одежды, требовавшего употребления фибулы. Тем же путём, без резких смен шло и формирование сарматского художественного стиля.
Конечно, продвижение вооружённых дружин и даже каких-то групп могло иметь место при этом не только из-за реки Урала, в западном направлении, не только из-за Волги, но и за Волгу, в Приаралье. Памятники материальной культуры скорее намекают на последнее, чем опровергают. На памяти письменной истории совершалось немало крупных переселений. Неоднократно переселения, как бы они исторически ни были подготовлены, вносили в жизнь столько потрясений, обусловливая последующие перемещения других племён, что даже сравнительно крупные хронологические отрезки могут быть названы временем великого переселения народов. Ещё совсем недавно, в середине XIX в., как напомнил мне ак. В.В. Струве, путешественники-европейцы в Африке оказались наблюдателями крупного переселения кочевых негритянских племён, сопровождавшегося сталкиванием с насиженных мест осёдлого населения. Но не переселения племён являются основным двигателем мировой культуры. Гораздо значительнее роль коренных аборигенов страны, как в образовании народности, так и в выработке языка, в сложении материальной культуры, в мифотворчестве, в создании художественных образов. Именно так шёл исторический процесс на юго-востоке Европы. Говорить об аланах как о недавних пришельцах, чуждых Предкавказью, нет оснований.
Аланы как народность вызревали в сарматской среде, в обстановке роста сарматского военно-демократического объединения. Показательно, что связь их именно с местным этническим массивом Прикавказья была подчёркнута уже Флавием Иосифом, т.е. в самом начале их появления в анналах истории. Также и позднее, в представлении греко-римского мира середины и второй половины II в., отражённом в ярких художественных образах Лукиана Самосатского, аланы и по языку, и по одежде были одинаковы с коренным местным населением, которое Лукиан продолжает называть скифами. Они отличались от последних будто бы тем, что не носили длинных волос. Напрасна попытка покойного Дегена-Ковалевского показать, на основании археологических данных, якобы несоответствие этого образа действительности. Конечно, он был бы прав, если бы дело шло о геродотовских скифах: у них одежда не требовала застёгивания фибулой. Но под понятие «скиф» Лукиана нельзя подставлять прежних скифов, нельзя воспринимать его слова как историко-этнографический экскурс к геродотовским временам. Несмотря на то, что Лукиан употребляет наряду с термином «скиф» и другие племенные наименования, как то: «сармат», «синд», «махлий», «алан», — нельзя не признать, что «скиф» у него, как и вообще в то время, — понятие, равнозначащее понятию «коренное население». Объединяя аланов со скифами, Лукиан тем самым связывал их (как и Иосиф Флавий за столетие до него) с исконными насельниками страны. А могильники Северного Кавказа показывают для этого времени такую общность материальной культуры, какая может свидетельствовать именно о сложившемся или, по крайней мере, длительно складывавшемся культурном единстве. Поэтому археологические данные не отвергают художественного образа Лукиана Самосатского, а как раз его подтверждают.
Место жительства аланов— их страна Алания, как её назвал
(140/141)
Лукиан, находилась, по его представлениям, неподалеку от Боспора и по соседству с синдами, центром которых был район нынешней Анапы. По представлениям греко-римского мира середины II в., аланы находились, таким образом, в основном в тех же местах, где их знали с I в. н.э., — в предгорьях центрального Кавказа с Дарьяльским ущельем (Аланские ворота) и в прилегающей степи. С Кавказскими предгорьями они связаны, видимо, искони и своими корнями уходят в яфетическую племенную толщу. В словах Аммиана Марцеллина, будто «аланы получили своё название от гор», возможно, нашло отражение какое-нибудь аланское племенное предание о связи их с Кавказом.
Приблизительно в это же время, незадолго до возглавления аланами огромного политического объединения, внутренняя связь их с сарматами и созревание их на сарматской основе получает этнонимическое оформление в виде составных птолемеевских наименований: аланоскифы (οίΆλανοί и аланорсы οίΆλάνορσοί). В самих наименованиях, таким образом, подчёркнуто представление греческих географов о том, что ни исконное население, определяемое обычным термином «скифы», ни, в частности, аорсы — крупнейшее племя сарматов, с одной стороны, ни аланы, с противоположной, не поглотили одни других. Тем важнее, тем исторически значительнее, что Птолемей помещает этих алано-скифов и аланорсов не на насиженной территории Северного Кавказа, где их наблюдали в течение двух веков и где палеонтология языка вскрыла их имя с незапамятных времён, а в Приаралье и в низовьях Сыр-Дарьи. Гора в том же районе (возможно, нынешние Мугоджары) называется Птолемеем, кстати сказать, Аланской (Άλανάορη).
Таким образом, в сарматском военно-демократическом объединении племён, к концу господства сарматской знати, аланы являются и в Средней Азии, как и на Северном Кавказе, не отдельными вкраплениями, не изолированными единицами, а чем-то неотделимым внутри тех или иных племенных массивов. Приблизительно около того же времени (возможно, несколько позже) происходит подчинение аорского Приаралья-Прикаспия Кангюю. В этом факте вскрывается историческая близость восточных сарматских районов к Средней Азии, ориентация их в сторону последней, в противоположность западной ориентации западных районов. Здесь наряду с Прикубаньем-Придоньем сложился второй крупный центр с сильными аланскими элементами — аланорский центр.
Образование его здесь, внедрение сюда аланской военной демократии осуществлялось на основе широкого сарматского единства. Происходило это тем легче, что отдельные районы сарматского союза значительно отличались один от другого ввиду неравномерности их экономического и социального развития. В то время как в основном ядре объединения (в Прикубанье-Придонье) шёл ускоренный процесс распада родовых отношений и классообразования, в других районах ещё не было достаточной базы для развития рабовладельческих отношений античного типа; пережитки родового общества играли в них ещё ведущую роль.
Аланская военная демократия и могла получить в таких районах преобладающее значение, поскольку аланы сравнительно в большей чистоте сохранили своё варварство. Конечно, не могло оставаться без воздействия на развитие аланов соседство и постоянные сношения с классовым рабовладельческим обществом восточного типа — с государством Иберией. Иберия обращалась за военной помощью прежде
(141/142)
всего к аланам. Когда Тацит сообщает об участии сарматов в закавказских событиях 35 г. н.э., мы должны подразумевать под сарматами не все племена союза, а, в первую очередь, именно аланов. Именно они, а не кто другой, будучи союзниками соседей иверов, могли закрыть горные проходы, так называемые Аланские ворота, перед дружинами, шедшими на помощь парфянам, и не допустить их в Иберию, о чём упоминает Тацит. Через земли аланов пролегала одна из главных перевальных дорог через хребет — нынешняя Военно-грузинская. Южным концом она упиралась в крупнейший иберский центр того времени — Армази (Harmosica античных писателей).
Как раз теперь, только за последние годы, грузинские учёные обнаружили там, при замечательных по результатам раскопках, яркую картину жизни первых трёх веков нашей эры. Открытая во время раскопок двуязычная греческая+грузино-арамейская надпись на надгробии Серапитис, исследованная и только что опубликованная проф. Г.В. Церетели, а также грузино-арамейская надпись царя Михрдата, вполне уточняют наши представления о природе Иберийского государства как государственном организме восточного типа. Это выявляется с исчерпывающей наглядностью путём установления социальной иерархии I-II вв. на основании титулатуры.
В частности, восточный тип общества подчёркивается наличием в I в. питиахшата — института, считаемого чисто персидским, введение которого в Иберском царстве до сих пор связывалось с концом IV — началом V в., с подпадением Иберии в зависимость от сасанидской Персии. Теперь можно утверждать, что питиахши Иберии, которые были трёх рангов — великие, малые и просто питиахши, указывают не на подчинение сасанидам, а на исторически выработавшийся внутренний строй восточного рабовладельческого иберского социального организма.
Восточный вариант классового рабовладельческого общества Иберии должен был наложить специфический отпечаток на разложение родовых отношений у аланов, на их военно-демократическое объединение. Этот отпечаток был совершенно отличен от того, который накладывал греко-римский мир на сарматов Прикубанья-Придонья. К тому же, и Средняя Азия давала родственные политические образования государств восточного типа с сильными военно-демократическими элементами. Таковым, в первую очередь, повидимому, был сопредельный сарматскому союзу Хорезм. Этим также объясняется, почему военная демократия аланов могла получить в восточных районах сарматского союза преимущественное влияние. Она не была поглощена сарматской политической организацией; в таких условиях и имя «аланы» не растворилось и не исчезло из живого обращения. Всем ходом истории они оказались, говоря словами Аммиана Марцеллина, «обращёнными к востоку». К моменту краха политического образования сарматов в руках аланской военной демократии оказались экономически более сильные присреднеазиатские районы, не затронутые кризисом на северо-восточной периферии Римской империи. Переход главенства в руки аланов был предрешён исторически.
Описывая времена наивысшего расцвета и могущества аланского военно-демократического объединения племён в последующие III-IV вв., Аммиан Марцеллин указывал на широкие влияния аланов: «истощая постоянными победами соседние племена, они мало-помалу распространили и на них своё племенное название» (31, II, 13). Перед нами типичная для военной демократии картина насильственного подчинения племён. Параллельно с этим шёл внутренний процесс культур-
(142/143)
ного объединения, — продолжало складываться этническое единство. Различные племена, возглавленные аланской военной демократией, «с течением времени приняли, говоря словами Аммиана Марцеллина, одно имя, и теперь все вообще называются аланами за обычаи, дикий образ жизни и одинаковое вооружение». В представлении римского писателя аланы были не только политической организацией, но, подобно сарматам, культурно-этническим единством. В значительной степени это единство должно быть отнесено ещё на счёт именно сарматов, на счёт длительной сарматизации.
Показательно в этом отношении изучение материальной культуры на рубеже нашей эры в северо-восточном Узбекистане, особенно в Сыр-Дарьинском заречье, культуры, относящейся как раз ко времени сарматской военной демократии. Группы вещественных памятников из районов Чирчика-Ангрена и Фархадстроя вскрывают такое культурное единство с Предкавказьем, какое не может быть объяснено только стадиальным совпадением. Подобная степень близости форм материальной культуры может служить только симптомом общности этногонического процесса. Её нельзя отнести на счёт приноса образцов якобы переселившимися племенами, так как нет никаких данных для оправдания мысли о смене в это время населения в этих районах; нет также ни указаний, ни признаков привода сюда или вывода отсюда горшечников. Напротив, технические показатели керамики обоих районов существенно отличаются одни от других.
Устанавливаемая нами исключительная и своеобразная близость явилась следствием общности исторического бытия юго-востока Европы и прилегающих районов Средней Азии. Народные массы среднеазиатцев оставались, в сущности, теми же коренными туземными племенами, только глубже и полнее втянутыми в процесс становления сарматского и аланского единства. Корни аланов Средней Азии нужно искать в сарматизованной дахо-массагетской, сакской среде. В европеоидности нынешних туркменов, тем самым, нужно видеть наследие исконного местного европеоидного типа. Предположение о возможности привнесения его, якобы, оседанием аланов, как этнически цельного и замкнутого массива, тождественного аланам Северного Кавказа, отпадает само собой. Ведь едва ли случайно, что антропологические исследования напали именно на европеоидный тип черепов в погребении I-II вв. н.э. в районе Ташкента, тогда как Нижнее Поволжье даёт иной, не длинноголовый тип.
Отклики подлинного этногенеза в каких-то ещё живых преданиях просочились к античным писателям. Дион Кассий (LXIX. 15) определяет аланов (албанов) как массагетов; Аммиан Марцеллин (XXXI. II. 12; XXIII. V. 16) характеризует их, как «прежних массагетов».
В процессе образования этнических общностей, ещё неустойчивых по своему характеру, с племенными скрещениями и перегруппировками, имя сарматов, затем перекрытое именем аланов, могло закрепиться и на Сыр-Дарье, и в Сыр-Дарьинском заречье, и в Хорезме за исконными насельниками этих мест. Дожившее до ал-Бируни народное предание тоже считало аланов своими родственными племенами. Только природная катастрофа, будто бы изменившая географическую обстановку, побудила, по мнению Бируни, «род аланов или асов» переселиться на побережье Хазарского моря. Указанием на то, что «язык их теперь смешанный из хорезмского и печенежского», Бируни невольно подтвердил, что этногенез местных племён ещё не завершился. Процесс дальнейших скрещений шёл — это следует из его слов — уже в направлении тюркизации.
(143/144)
Этнонимические совпадения, как доказала антропология, не обязательно соответствуют антропологическим. Примерам этого могут служить узбеки и казахи, у которых совпадают названия ряда родов, тогда как антропологически они совершенно отличны друг от друга. Сохранение имени «алан» в топонимике и этнонимике Средней Азии, сопровождаемое в отдельных случаях даже этнографическим своеобразием, а также в народных преданиях, подтверждает то же. 1 [5] Источник этого — не у аланов Прикавказья, не в перемещении в том или обратном направлении якобы замкнутых племенных массивов, а в местном дахо-массагетском культурном прошлом страны.
Сообщение Цянь-Хань-шу о земледелии и скотоводстве, о значительной осёдлости и наличии городов рисует сложные хозяйственные взаимоотношения в этих районах Средней Азии как раз во времена сарматской военно-демократической конфедерации племён, что соответствует кангюйскому и кангюйско-кушанскому периоду. Интересы кочевнического скотоводства увязывались с хозяйством осёдлых районов, а интересы земледельца тесно сплетались с кочевническими. Безбрежность степи не разлучала, не отчуждала; она больше чем когда-либо объединяла, она органически роднила.
Преемственно, вслед за временем сарматского, затем аланского военно-демократического объединения племён единство прикавказского юго-востока и Приаралья остаётся нерушимым и в последующие века. Продвижение гуннов не только не нанесло ему ущерба, но позволило раскрыться ещё полнее.
И античные писатели и Вэй-шу говорят о покорении в середине IV в. н.э. страны аланов гуннами. Однако уже из слов Аммиана Марцеллина можно усмотреть, что отношения между гуннами и аланами представлялись ему и его информаторам более сложными, чем покорение, каковыми они и были на самом деле. По его определению, часть аланов присоединилась к гуннам «по условиям мирного договора», оказывала гуннам военное содействие, что придавало им уверенность в успехе. В сущности Аммиан Марцеллин описывает не столько покорение, сколько образование гунно-аланского военно-демократического союза племён на территории былого сарматского, потом аланского объединения.
Это событие, казалось бы, должно было найти отражение в китайских хрониках, подобно тому как это имело место при образовании аланского союза. Хоу-Хань-шу отметила тогда, как известно, «переименование» владенья Яньцай и Аланья. Действительно, в Вэй-шу упоминается, что та же страна Яньцай носила одно время название Выньнаша или, по другому произношению, Уннаса. Маркварт рассматривал последнее как китайскую переделку слова «Хуннастан», т.е. «страна гуннов». Мысль связать это название с образованием гунно-аланского союза напрашивалась как бы сама собой. Но едва ли догадка Маркварта может быть принята. Дело в том, что китайцы пользовались устойчивым иероглифом для обозначения «Хунну». Поэтому было бы немотивированным, как подтвердил мне и проф. А.А. Драгунов, заменить только в одном данном случае обычный иероглиф «хун» другим, в таком значении не употреблявшимся, — «вынь» или «ун».
Отождествление названия Выньнаша с образовавшимся в Приаралье-Прикаспии гуннским союзом племён научно не обосновано и в другом
(144/145)
отношении. Ещё не установлено, можно ли приурочить появление и существование здесь такого наименования как раз к этому времени. Скорее, не кроется ли под китайским терминам «Выньнаша» указание на более раннее подчинение этого района Кангюю-Хорезму, в течение какого-то срока имевшее место? По крайней мере при младших Хань данный район одно время, действительно, «состоит в зависимости от Кангюя». В позднейших хрониках сохранена традиция, что «владетельный Дом Кан есть отрасль кангюйского Дома» (Вэй-шу) или что «канский владетель есть потомок кангюйского Дома» (Суй-шу), причём «со времени династии Хань преемство престола не пресекалось. Собственно владетель прозывается Вынь, происходит из Дома Юечжы» (Вэй-шу, Суй-шу). Аналогичные данные сохраняет и Тхан-шу: «Прозвание государю Вынь. Он происходит из Дома Юечжы…» (пер. Иакинфа) — «Le nom de famille du prince est Wan…» (пер. Chavannes). Поскольку иероглиф «Вынь» семейного имени владетеля, династически связанного с Кангюем, совпадает с начальным иероглифом «Выньнаша», это служит косвенным подтверждением возможности связывать наименование Выньнаша с фактом зависимости Яньцай от Кангюя-Хорезма. Китайские хроники, в таком случае, отразили как внутренние сдвиги в Приаралье, связанные с событиями на Западе (в прикавказском юго-востоке и в северном Причерноморье), так и внешние изменения в его судьбе, связанные с соседним Кангюем-Хорезмом. Первое увековечено указанием на «переименование» Яньцай в Аланья, второе — сообщением о временном названии того же района Выньнаша.
Что же касается времени гунно-аланского объединения, то к периоду формирования его (по вычислениям Аристова и Хирта к середине IV в.) можно возвести термин Суктак («Судэ») в приложении опять-таки к тому владению, которое, по словам Вэй-шу, «в древности называлось Яньцай и Выньнаша», т.е. именно к сарматско-аланскому Приаралью-Прикаспию. Самая форма термина — тюркская. Повидимому, это было гуннским обозначением данных районов, почерпнутым китайцами через купцов. Китайская хроника, включив это название, зарегистрировала тем самым умышленно или, скорее, невольно новые политические изменения, происшедшие здесь, — сложение гунно-аланской или алано-гуннской военно-демократической конфедерации племён.
Хотя в основе термина «Суктак» и лежит, по всей вероятности, слово «Согд», едва ли возможно считать, что с понятием «Суктак» связывалось то же содержание, что, например, с понятием «Сугдак» у Махмуда Кашгарского (1074 г.) в приложении к определённому району Семиречья. Согдийская колонизация последнего засвидетельствована не только письменными источниками, но и археологически. Данных же о массовой колонизации Приаралья-Прикаспия у нас нет. Суктакские купцы, которые, по свидетельству Вэй-шу, первоначально «во множестве» приходили в Китай из владения Суктак, в основном должны были быть аланскими и аланизованными туземными купцами.
Наименование Приаралья в данный период Суктаком бросает свет и на появление на противоположном конце сармато-аланского единства — на крайнем западе, в Крыму, тоже Суктака (нынешнего Судака). Названием своим он обязан не случайному заходу сюда каких-то согдийцев, отложивших в топонимике свой этноним, или стихийному продвижению сюда согдийских купцов непосредственно с Зеравшана. Китайская хроника засвидетельствовала более широкое, как установлено выше, значение термина «Суктак» в алано-гуннской среде Приаралья. Город раннего средневековья возник, повидимому, на основе античного поселения. На это указывают отдельные археологические находки на территории Су-
(145/146)
дака. Но в отношении названия Приаралья Суктаком необходимо подчеркнуть, что поселение это находилось в скифской племенной среде, этнонимически родственной, и, возможно, искони носило соответственное этнониму местное название. Как показал академик Н.Я. Марр, основа sug из sgu полностью соответствует основе sku термина šku-ϑa «скиф». Исторически сложившаяся лингвистическая среда обусловила встречу обоих родственных терминов — местного причерноморского и приаральского. Наименование прибрежного центра в Крыму, в одном из важнейших районов его, — не рядовой перенос какого-то чуждого или случайного этнонима; это исторический след в топонимике давних взаимосвязей с Приаральем, со Средней Азией и с Узбекистаном.
Ещё больший след векового сармато-аланского единства остался в памятниках материальной культуры и искусства не только сарматского времени, но и последующих веков. Сложение алано-гуннской военной демократии привело к новому культурному подъёму в западных, причерноморских центрах. Культура и искусство Керчи, переживавшие с конца IV в. н.э. знаменательный расцвет, основными нитями связаны с аланским прошлым Причерноморья и Прикавказского юго-востока Европы. Но вместе с тем искусство Керчи складывалось в тесном контакте со Средней Азией на основе длительно формировавшегося сармато-аланского единства. Материальной базой для выработки своеобразного стиля данного периода служил широкий обмен и усилившаяся переброска художественных материалов и полуфабрикатов внутри огромных пространств гуннского объединения. Памятники этого искусства обнаружены по всей территории алано-гуннского союза племён. Они известны не только в Керчи и её периферии, но и за пределами периферии во внутренних районах страны; находки их зарегистрированы не только в Причерноморье, не только в Придунавье и отдельных районах Западной Европы, но и повсеместно на Северном Кавказе, а также и в Средней Азии. При этом относительно предметов хотя бы обеих находок в Боровом (Северный Казахстан) можно с достаточным основанием утверждать, что они изготовлены не в причерноморских центрах, не ввезены оттуда, а связаны с местным производством.
На этом хронологическом этапе проблема вековых, тысячелетних взаимосвязей культуры Средней Азии и Прикавказского юго-востока Европы (включая Северное Причерноморье и Северный Кавказ) приобретает особое, обострённое значение. Дело в том, что предметы этого искусства, художественное ремесло этого времени обычно носили (да и продолжают ещё у многих носить) название «готских», «готской культуры» в специфическом понимании термина «готский» как «германский». Своеобразие их выводят из особенностей творческого духа германского гения, а носителями и распространителями «культуры» в целом называют готов, считаемых за единый, этнически замкнутый массив германского происхождения. Нахождение подобных изделий в Крыму, на Украине, на Северном Кавказе было использовано германской националистической «наукой» как доказательство господства германцев на протяжении нескольких веков, якобы имевшего в то время место на значительной части территории европейских южных районов нашего Союза.
Не говоря уже о том, что многоплеменные союзы остроготов и вестготов сами по себе являются сложными образованиями и отнюдь не германским массивом, необходимо подчеркнуть, что формирование и расцвет художественного ремесла, о котором идёт речь, относятся ко времени после распадения этих союзов в Восточной Европе и крушения так называемого «царства» Эрменриха. Датировка рассматриваемых памятников обосновывается строго документально монетами и индикациями
(146/147)
последней четверти и конца IV в. Принадлежность художественных изделий этого рода времени гунно-аланской военно-демократической конфедерации племён делается тем самым несомненной. Искусство и культура сложились на основе исконных местных художественных образов и давних взаимосвязей со Средней Азией и Кавказом. Получить же полное выражение, яркие и специфические формулировки оно могло лишь благодаря небывало широким возможностям внутреннего обмена в алано-гуннском объединении племён, связавшем друг с другом отдалённые районы добычи сырья и соответственные ремесленные центры.
Проблема эта имеет глубокий исторический интерес и выдающееся значение. Она раскрывает общность исторического бытия между братскими республиками нашего Союза с древнейших времён. Однако на фоне всех этапов давних взаимосвязей прикавказского юго-востока Европы со Средней Азией, с северным Казахстаном и Узбекистаном, в частности, взаимосвязей, корнями уходящих за II тысячелетие до н.э., вопрос о гунно-аланском хронологическом этапе их получил особо животрепещущее значение.
[1] 1 Переработанный доклад на сессии АН СССР по этногенезу Средней Азии (Ташкент, 1942 г., август).
[2] 2 Ср. представление о Сарматии (европейской) в Хорографии Помпония Мелы (около 44 г. н.э.): на западной границе «она отделена от соседних стран рекой Вистулой (Висла) и, спускаясь вниз, доходит до реки Истра (Дунай)» — кн. III, 33, ср. III, 55 (В.В. Латышев, Scythica et Caucasica, т. II, СПб., 1904, стр. 123, 126); ср. Геродот , кн. III, гл. 97; кн. IV, гл. 45.
[3] 3 Птолемеевой традиции следует часть западноевропейской историографии позднего средневековья. В частности, название «Сарматия» в применении к древней Руси и к России сохраняется до Матвея Меховского (1517 г. — «Трактат о двух Сарматиях». М.-Л., 1936) и даже до рубежа XIX в. у Яна Потоцкого (1761-1815 гг.) — Essai sur l’histoire universelle et recherches sur la Sarmatie. Варшава, 1789-1792; Fragments historiques et géographiques sur la Scythie, la Sarmatie et les Slavos. Брауншвейг. Берлин, 1796; Histoire primitive des peuples de la Russie. СПб., 1802.
[4] 1 Вторая, тождественная этой надпись на стеле, хранившейся в Таманском музее, есть грубая подделка начала XX в.
[5] 1 Название столицы Ань (Бухара) в Тхан-шу — «Алан», а в Вэй-шу — наименование владетеля Му «Аланми», обозначено в китайских хрониках иным комплексом иероглифов, чем название «Аланья» в Вей-шу. Поэтому оба термина нельзя считать тождественными.
|