Б.И. Маршак, В.И. Распопова
Кочевники и Согд.
Согд, расположенный близ границы зоны осёдлых цивилизаций и зоны культур скотоводов-кочевников, на протяжении всей своей истории был так или иначе связан с кочевниками. На разных этапах по-разному складывались эти связи, проследить которые сложно по археологическим данным. В частности, трудно, например, определить способ хозяйствования. Ведь кочевниками мы называем различные народы, степень вовлечён-
(416/417)
ности каждого из которых в перекочёвки нам практически не известна. Возможно установить только разное соотношение осёдлой и кочевой части внутри того или иного общества, разные способы кочевания. Отсюда, говоря о Согде и его кочевых соседях, приходится анализировать то, в какой мере перемены в истории Согда и согдийцев, прослеженные археологами, можно объяснить как результат взаимодействия согдийцев и степных народов. [1] А формы контактов были такие: хозяйственная кооперация, основанная на разделении труда, и соприкосновение с кочевниками как с военной силой. В качестве военной силы кочевники выступали не только как угроза, но и как защита: кочевое общество — мощный источник воинской силы, поскольку кочевник — это обученный воин-всадник, легкомобилизуемый без особого ущерба для хозяйственной деятельности общества. На протяжении всей обозримой истории на территории Согда в тесном соседстве обитали этносы разного происхождения, с разными хозяйственными традициями в силу того, что сухие степи и предгорья окружали плодородные долины, пригодные для поливного земледелия, а для ряда районов характерна была чересполосица ландшафтных зон. Уже энеолитический Саразм демонстрирует сочетание нескольких глубоко различных культурных традиций, что ярко отразилось на характере его керамики. [2] Причем одна из этих традиций определённо родственна культурам степной зоны.
Археология, к сожалению, показывая, кто пользовался теми или иными благами, обычно не позволяет судить о том, кто их создал. Поэтому, например, межэтническое разделение труда приходится изучать прибегая к исследованиям этнографов. Конечно, за тысячи лет ситуация неоднократно менялась, и многие частные явления восходят к недавнему времени; но то, что постоянно отмечается для ряда регионов, может быть отнесено и к древнейшим традициям.
Этнографы показали, что хозяйственная специализация и интенсивная торговля возникли в разных ландшафтных зонах Средней Азии несмотря на слабую про-
(417/418)
изводительность труда. [3] Специализация привела к сложению межэтнического разделения труда, которое стойко сохранялось даже при изменении типа хозяйства. Так, женское гончарство без применения гончарного круга в среднеазиатском Междуречье засвидетельствовано только у осёдлых ираноязычных народов, [4] которые зато никогда не разводили лошадей и ослов, покупая их (причём, только самцов) у своих тюркоязычных соседей (устное сообщение А.С. Давыдова). До сих пор таджики в отличие от своих соседей, давно осёдлых узбеков, не держат кобыл и ослиц. По мнению И.М. Стеблин-Каменского, бедность иранской терминологии, связанной с лошадью, говорит о том, что предки современных ираноязычных народов Средней Азии также не занимались коневодством, получая коней от каких-то скотоводческих племён, которых позднее сменили тюркские пришельцы. Отметим, что в согдийской живописи VI-VIII вв. всадники сидят только на жеребцах. Не только для тюркоязычных, но и для ираноязычных кочевников Афганистана гончарство не характерно: среди паштуязычного населения (уже осёдлого) селились «гончары-таджики». [5]
Во II тыс. до н.э. на территории Согда существовали две культуры: степная андроновская и исконно осёдлая сапаллинская. Андроновская, которая, возможно, вытеснила сапаллинскую, характеризуется, однако, собственной лепной керамикой и поэтому не может считаться функционально соответствующей позднейшим кочевым культурам, тем более, что в ряде районов хорошо известны осёдлые поселения андроновцев. Считается, впрочем, что часть андроновцев вела кочевой образ жизни. В пределах этой культурной общности имели место, таким образом, различные типы хозяйственной деятельности.
Если согласиться с датировкой и локализацией дея-
(418/419)
тельности Заратуштры, предложенной М. Бойс, [6] то к степным культурам поздней бронзы надо отнести возникновение религиозно-философского противопоставления этнически близких друг к другу осёдлых пастухов-земледельцев и кочевников. В Авесте туры считались враждебными кочевниками, но их предводитель совершал (правда, безуспешно) жертвоприношения авестийским божествам. Борьба шла между осёдлыми и кочевыми родственными племенами. [7]
Табуирование коневодства у народов древней осёдлости, возможно, имело не только хозяйственные, но и религиозно-зороастрийские истоки. Таджики долины Зеравшана, знавшие злобного боевого жеребца, воспринимали его как покорённого, но всё же опасного дэва. [8] Абсолютную дату окончательного сложения такого разделения труда сейчас назвать невозможно. Родину зороастризма локализуют не только в степях Средней Азии, но и в Сеистане. [9] Однако в любом случае достаточно рано (не позднее, чем в ахеменидское время) произошло проникновение зороастризма в Согд.
При Ахеменидах кочевники (саки или массагеты) представляли собой самостоятельную внушительную силу за границей Согда, однако об их связях с согдийцами ничего не известно, только Дарий упомянул «Скифию за Согдом» как восточный предел своей державы. Во время борьбы Спитамена с Александром Македонским кочевники выступали в роли важных, но ненадёжных военных союзников восставших согдийцев (такую же роль через тысячу с лишним лет играли тюрки и тюргеши во время арабского завоевания). Поскольку воины-кочевники были пришельцами, жившими за счёт осёдлого населения, союз не был прочным, однако без него сопротивление завоевателям оказывалось обречённым на поражение.
(419/420)
При поздних Ахеменидах, когда часть саков и согдийцы вошли в одну державу, или несколько позже, на границах Бухарского оазиса появились погребения скотоводческого населения. Но большие курганные могильники скотоводов близ оазисов характерны уже для периода II в. до н.э. — IV в. н.э. [10] Учитывая передатировку могильников Южного Таджикистана Б.А. Литвинским и А.В. Седовым, [11] большинство погребений надо отнести ко времени конца I в. до н.э. по III в. н.э. [12] Ни ранее, ни позднее такого явления не наблюдалось. Кладбища скотоводов находились, вероятно, близ зимних жилищ, которые в таком случае располагались неподалеку от поливных земель. Вся керамика из могил — продукция осёдлого ремесла. Создается впечатление о существовании теснейшей кооперации согдийцев и кочевников (или полукочевников).
Не вдаваясь в происхождение этих масс скотоводов, появившихся одновременно и близ Окса, где, однако, они селились подальше от земледельческих районов, отметим только, что это не были «кочевники на пути в Индию», [13] поскольку жили в Средней Азии после того, как их собратья, сокрушив Греко-Бактрию, устремились к Индии. Способ расселения говорит о налаженных хозяйственных связях земледельцев и скотоводов. Судить об этом помогает одна историческая аналогия. После вторжения в XVI в. в Мавераннахр кочевых узбеков из Дашт-и-Кыпчака точно так же в непосредственной близости от кишлаков таджиков-земледельцев поселились тюркские племена, которые гораздо раньше даштикыпчакских узбеков пришли в Среднюю Азию. Наиболее ранние пришельцы — карлуки — стали вступать в браки с таджиками и овладевать таджикским языком, однако у них продолжало преобладать кочевое скотоводство «в качестве ос-
(420/421)
новного, а порой и единственного занятия». [14] Хозяйство при этом было менее комплексным, чем у занявших равнины узбеков, поскольку их скотоводство дополнялось не их собственным, а таджикским земледелием.
В могилах кочевников начала новой эры найдено немало оружия, что говорит об их воинственности. Однако нет никаких свидетельств об их враждебности осёдлому населению — ему скорее всего они обеспечивали так или иначе оплаченную защиту. В такой обстановке, естественно, развивался не только торговый, но и культурный обмен. Батальные сцены на роговых пластинах из Кургантепе, [15] относящихся определенно к концу периода, восходят к центральноазиатской степной художественной традиции: достаточно только посмотреть на почти по-пазырыкски стилизованных коней на этих пластинах и вспомнить батальные сцены на тепсейских деревянных пластинах таштыкской культуры. В то же время кургантепинские композиции, несомненно, предвосхищают сцены боёв пенджикентской живописи и согдийского серебряного блюда, которые относятся уже к эпохе раннего средневековья. Да и воинское снаряжение раннесредневековых согдийцев явно родственно кургантепинскому.
В IV в. это скотоводческое население было буквально сметено, а осёдлое в ряде районов сократилось в результате вторжения кочевников, которых в Согде называли хунами. Пройдя через Согд, новые кочевники затем оказались на границах Сасанидского Ирана и в бывших кушанских землях. Пришельцы со своими стадами не могли занять местные степи, не отняв пастбища у скотоводов. Это, в свою очередь, должно было вызвать их уход на поля земледельцев, что привело бы к общему голоду или вызвало эмиграцию.
Памятники вторгшихся племён не известны. В проанализированном К. Эноки [16] китайском сообщении народ, уже в IV в. захвативший Согд, назван сюнну, но само сообщение в V в. было получено от согдийского
(421/422)
информатора, а для названия сюнну в согдийском языке был эквивалент хун («Старые согдийские письма»), что, в свою очередь, соответствует индийскому названию эфталитов и хионитов. Не длительное соседство с кочевниками, а массовое переселение кочевого народа нарушило жизнь осёдлой страны. Археологи прослеживают не движение самих хунов, а след этого движения в виде кратковременного запустения и резкого нарушения преемственности в керамике. В долине Кашкадарьи и в Бухарском оазисе распространилась примерно в IV в. лепная керамика, которую приписывают оседающим кочевникам. Однако это — не никому неизвестная кочевническая посуда, а традиционная керамика, аналоги которой найдены в старых земледельческих районах горного Согда и, в меньшей степени, Чача (каунчинская культура). Керамику принесли с собой новые поселенцы с окраин, стремившиеся возрождать земли после опустошения. [17] Среди поселенцев могли быть и потерявшие скот кочевники (из живших ранее близ оазисов), которых мы, однако, по керамике не опознаём.
Если снова прибегнуть к ретроспективному методу, то надо вспомнить страшный кризис XVIII в., когда в долину Зеравшана хлынули массы оттеснённых джунгарами казахов со своими стадами. [18] Пастбища были переполнены, скот казахов и сдвинутых ими со своих мест обитания полукочевых узбеков пасся на засеянных полях. Урожай погиб, многие поля годами не засевались, начался падёж скота, голод, эпидемии. Население резко уменьшилось. В Самарканд, запустевший на две трети, переселились пенджикентцы и жители других мест, таджикское земледельческое население Зеравшанской долины в значительной степени сменили осевшие на землю после потери скота узбеки. Однако лепной керамики на этот раз на равнине не появилось, по-видимому, это объясняется тем, что не было переселения с гор, где её тогда только и производили.
Новый тип отношений между кочевниками и согдийцами сложился в начале VI в. после эфталитского завоевания. Кочевой статус эфталитов в их отношениях с Согдом имел значение чисто военного фактора: сравнитель-
(422/423)
но малочисленные кочевники могли выделить для войны большую часть мужчин, чем земледельцы, что обеспечивало их превосходство. Но в Согд с юга пришли не племена со стадами, а занявшие города военные отряды эфталитского государства, установившие эфталитскую «справедливость», т.е. впервые после Ахеменидов государственную власть, не связанную с местными общими традициями. Об этой «справедливости» «городского племени» эфталитов, якобы подобной государственной практике самих византийцев и персов, в Византии узнали из Средней Азии, тогда как Индию те же эфталиты жестоко разоряли. [19] К эфталитскому времени в Пенджикенте относится трёхэтажная казарма для постоянного гарнизона в толще восточной крепостной стены VI в. Ко времени прихода эфталитов относится частичное разрушение городской стены и храма II, но вскоре они были восстановлены.
В 560-х гг. эфталитов сменили тюрки. Их отношения с согдийцами также приняли характер государственного верховного сюзеренитета. Восстановление тюрками «порядка» в Бухаре после тирании Абруя (Наршахи), посольство согдийца Маниаха, посланное каганом в Византию, согдийские надписи с тюркскими титулами в надчеканах на монетах — все это разнообразные свидетельства государственного характера контактов. Новым было то, что тюркские каганы господствовали в степях, и им было выгодно покровительствовать согдийской торговле и колонизации в своём государственном строительстве (согдийская канцелярия, советники и т.д.).
Согдийская знать вошла в тюркскую иерархию, а предводители селившихся рядом с оазисами групп тюрок включились в местную политическую систему и соблюдали согдийские законы. Так, по согдийскому закону в Самарканде оформил свой брак с согдианкой Чатой тюрок из ханского рода Ут-тегин. [20] Отдельные тюрки легко вливались в согдийское общество, построенное не по клановому (как кочевники), а по территориальному признаку. Предшественником Деваштича, известного государя Пенджикента, был тюрок Чакин Чур Бильге
(423/424)
(около 690-704 гг.). Этот человек титуловался по-согдийски «Царь Вахта, государь Панча», т.е. Пенджикента. [21] Деваштич, претендуя на власть над Согдом, именовал себя «Согдийским царём, самаркандским господином». В.А. Лившиц определил, что владение, царём которого был Чакин Чур Бильге, это не целая страна (как Согд), а всего лишь округ за Зеравшаном к северу от Пенджикента. В XIX в. там обитали полукочевые узбеки. Соответственно в VII в. в этих пологих предгорьях могли жить тюрки-скотоводы. [22] Отряд соплеменников, которым располагал Чакин Чур Бильге, делал его значительной фигурой среди местных властителей. Могущественная пенджикентская знать могла принять его в виде своего рода кондотьера. Так, много позднее, в XVIII в., самоуправляющийся город Ташкент приглашал в ханы одного из степных казахских султанов, нуждаясь в его соплеменниках как в воинской силе для охраны оазиса и дорог, [23] т.е. тюркский воинский элемент имел большое значение не только в общесогдийских, но и в местных делах.
В Согде (около обсерватории Улугбека в Самарканде) найдено только одно погребение по тюркскому обряду. [24] Среди тюрок Согда и земель к северу от Сырдарьи распространились согдийские культы. [25] Стремясь сплотить свои многоэтнические государства, владыки кочевников в VI-VIII вв. часто принимали не исконные верования Согда, а одну из мировых религий, имевших много адептов среди согдийской диаспоры: буддизм, христианство, манихейство. Археология фиксирует тюрко-согдийское сближение во всем том, что связано с бытом и деятельностью войска и аристократии. При этом в VI-VIII вв. в Согде и в степях получили широкое распространение тюркские формы вещей и согдийские моти-
(424/425)
вы узоров [26] — явления, имевшие место и после падения тюркской власти в середине VII в. Согдийские серебряные и подражающие им керамические кружки являются репликами металлических тюркских кружек. [27] Поясные наборы тюрок и согдийцев похожи иной раз до неразличимости.
Кочевники-тюрки сами по себе без осёдлых подданных не слишком нуждались в государственности, о чём свидетельствует история ряда поздних безгосударственных кочевых обществ. В то же время в маленьких городах-государствах Согда развитие государственных институтов тормозили общинные традиции, и появление независимых от местных общин эфталитских и тюркских наместников, опиравшихся на чуждые местному народу воинские контингенты из кочевников, способствовало укреплению независимой от народа власти. Парадоксально, что до того не имевшие своей государственности тюрки с их родоплеменным бытом и согдийцы с их сельскими и городскими общинами влияли друг на друга в направлении не торможения, а ускорения государственного строительства — минус на минус дал плюс.
Таким образом, характер связей Согда с кочевниками неоднократно радикально менялся в зависимости от того, выступали ли кочевники как его долговременные соседи, как вторгшийся издалека целый народ или как войско государства, включившего в себя кочевые и осёдлые регионы.
Наблюдается три разных типа взаимодействия, причём только один из них — массовое переселение — имел тяжёлые последствия для земледельческой цивилизации. Поэтому едва ли всегда справедливо мнение о тормозящей роли многовекового соседства осёдлых и кочевых сообществ. Многие сведения о I тыс. н.э. становятся понятнее при сопоставлении с событиями и явлениями: XVIII-XIX вв., но, конечно, аналогия остаётся лишь приблизительной, поскольку несмотря на медленные изменения в производственной сфере, в социальной жизни есть существенные различия между периодами до и после арабского завоевания. Однако нельзя из осторожности
(425/426)
совсем отказаться от такого рода сопоставления, так как тогда имеющиеся данные покажутся слишком случайными и отрывочными даже для самого предположительного обобщения.
[1] К степным народам относим как скотоводов, зимовавших, а частично и оседавших на границах оазисов, так и население глубинных, степных и отчасти горных территорий.
[2] Исаков А.И. Саразм — новый раннеземледельческий памятник Средней Азии // Советская археология. 1986. № 1.
[3] Кармышева Б.X. О торговле в восточных бекствах Бухарского ханства в начале XX в. в связи с хозяйственной специализацией (по этнографическим данным) // Товарно-денежные отношения на Ближнем и Среднем Востоке в эпоху средневековья. М., 1979.
[4] Пещерева Е.М. Гончарное производство Средней Азии. М.; Л., 1959. С. 276-278.
[5] Demont M., Centlivres P. Poteries et potiers d’Afghanistan // Bulletin annuel de Musée et Institut d'Ethnographie de la Ville de Genèva. 1967. N. 10.
[6] Воусе М. Zoroastrians. Their Religious Beliefs and Practices: (Routledge and Kegan Paul). London, 1979. R. 1. (См.: Бойс М. Зороастрийцы. Верования и обычаи. М., 1987. С. 27).
[7] Абаев В.И. Скифский быт и реформа Зороастра // Archiv orientalni, 1956. T. 24.
[8] Муродов О. Древние образы мифологии у таджиков долины Зеравшана: (Этнографические исследования к истории религии и атеизма). Душанбе, 1979. С. 43-44.
[9] Дьяконов И.М. Восточный Иран до Кира: (К возможности новых постановок вопроса) // История Иранского государства и культуры. М., 1971. С. 138; Gnoli G. Zoroaster's Time and Homeland. (A Study on the Origins of Mazdeism and Related Problems). Naples, 1980.
[10] Обельченко О.В. Кую-Мазарский могильник // Труды Института истории АН УзССР. Ташкент, 1956. Т. 8; Он же. Лавандакский могильник // История материальной культуры Узбекистана. Ташкент, 1961. Т. 2; Он же. Курганы Древнего Согда. Ташкент, 1981.
[11] Литвинский Б.А., Седов А.В. Культы и ритуалы кушанской Бактрии (Погребальный обряд). М., 1984. С. 120-134.
[12] Передатировка обоснована рядом документов, среди которых важнейшим представляется наличие в погребальном инвентаре таджикистанских могильников римских стеклянных бус I-II вв. н.э.
[13] Мандельштам А.М. Кочевники на пути в Индию. М.; Л., 1966.
[14] Кармышева Б.X. Очерки по этнической истории южных районов Таджикистана и Узбекистана: (по этнографическим данным). М., 1976. С. 72-86, 165-209, 258-265.
[15] Пугаченкова Г.А. Новое о художественной культуре античного Согда // Памятники культуры. Новые открытия: (Ежегодник). Л., 1983.
[16] Enoki К. Sogdiana and the Hsiung-nu // Central Asiatic Journal. Niesbaden, 1955. V. 1. N 1.
[17] Исамиддинов М.X., Сулейменов Р.X. Еркурган. Ташкент, 1984. С. 121-128, 151-152.
[18] Чехович О.Д. К вопросу о периодизации истории Узбекистана: (XVI-XVIII вв.) // Известия АН УзССР. 1954. № 5.
[19] Гафуров Б.Г. Таджики. Древнейшая, древняя и средневековая история. М., 1972. С. 210.
[20] Согдийские документы с горы Муг: (Юридические документы и письма) / Чтение, перевод и комментарии В.А. Лившица М., 1962. Вып. 2. С. 17-45.
[21] Лившиц В.А. Правители Панча: (Согдийцы и тюрки) // Народы Азии и Африки, 1979. № 4.
[22] Кармышева Б.X. Очерки по этнической истории... С. 222.
[23] Чехович О.Д. Городское самоуправление в Средней Азии феодального периода // Товарно-денежные отношения на Ближнем и Среднем Востоке в эпоху средневековья. М., 1979.
[24] Спришевский В.И. Погребение с конём середины I тысячелетия н.э., обнаруженное около обсерватории Улугбека // Труды Музея истории народов Узбекистана. Ташкент, 1951. Вып. 1.
[25] Байпаков К.М. Средневековая городская культура Южного Казахстана и Семиречья: (VI — начало XIII в.). Алма-Ата, 1986. С. 55-59.
[26] Распопова В.И. Согдийский город и кочевая степь в VII-VIII вв. // Краткие сообщения Института археологии АН СССР. М., 1970. № 122.
|