П.Б. Коновалов

Хунну в Забайкалье

(Погребальные памятники).

// Улан-Удэ: Бурятское книжное издательство. 1976. 248 с.

Глава V. Некоторые итоги исследования.

В связи с новыми исследованиями памятников хунну в Забайкалье нами предпринята попытка обобщить материалы хуннских погребений вообще. Как того требовало состояние проблемы, мы стремились систематизировать, описать и рассмотреть их в палеоэтнографическом отношении и сравнительно-историческом плане. Надеемся, что проделанная работа в некоторой степени восполнит соответствующий весьма существенный пробел в археологии хунну.

Подводя итоги изучения погребальных комплексов хунну, свою задачу мы видим не в написании общего очерка о хунну, — таковые имеются не только в специальной, но и в учебно-справочной литературе, [1] — а в определении, интерпретации и оценке основных черт культуры хунну. Как уже отмечалось, хуннская тема настолько обширна, что рамки настоящей работы не позволяют вместе с описанием и исследованием материала дать развернутое историко-культурное его обобщение. Поэтому в настоящей заключительной главе целесообразно ограничиться пока главными аспектами проблемы — характеристикой экономики хунну и сложившейся на её основе культуры.

До открытия археологических памятников взгляды на культуру хунну формировались всецело под влиянием письменных источников, согласно которым это были дикие варвары степей и пустынь Центральной Азии, не знавшие ни постоянного местожительства, ни земледелия, ни, тем более, городов, но удивительно воинственные. Для науки, знакомой с военной и политической историей хунну, но не знавшей ещё археологических памятников, оставались загадкой секреты их могущества и чрезвычайной активности.

После ноинулинских археологических открытий мир узнал о монументальных гробницах хуннских вождей и знати со всеми атрибутами роскоши и богатства. Будучи яркой иллюстрацией былого величия и процветания хунну, курганы Ноин-Улы служили опровержением сложившихся представлений о примитивном, извечно кочевом быте населения Центральной Азии. Дальнейшее знакомство с памятниками хунну всё более и более обнаруживало несостоятельность подобных взглядов.

Большинство современных учёных считает основой хозяйства хунну скотоводство при значительном распространении земледелия и ремесленного производства, главным образом, металлообработки. В своё время Г.П. Сосновский назвал хунну полукочевниками.

(207/208)

«В эпоху около нашей эры, — пишет Г.П. Сосновский, — преобладал, по-видимому, полукочевой вид скотоводческого хозяйства с сезонной осёдлостью». [2] О существовании полукочевого хозяйства у хунну, оставивших кладбища в Забайкалье и Северной Монголии, по его мнению, говорят находимые в могилах деревянные срубы, свидетельствующие об умении населения делать прочные деревянные жилища, которые могли сооружаться в местах зимних стоянок, а также большое количество малоподвижного крупного рогатого окота в стаде. Г.П. Сосновский обращал внимание и на то обстоятельство, что хуннские могильники почти всегда имеют помногу могил; это кладбища населения, жившего долгое время на определённой и сравнительно небольшой территории. И наконец, находки в могилах Ильмовой пади и Ноин-улы зёрен проса служили ему основанием предполагать, что вблизи зимников возделывались участки земли, засеваемые просом.

По мнению Г.П. Сосновского, «наличие зимней сезонной оседлости не мешало гуннам в остальную часть года кочевать в более широких размерах, «смотря по времени..., по приволью в травах и воде...». Летние, осенние и весенние передвижения у гуннов могли совершаться, приближаясь к типу скачкообразного кочевания... Этот расширенный вид кочевания по всей вероятности преобладал в южных частях страны, где больше было простору для передвижений и открытых пространств. У северных же границ Монголии, в бассейне р. Селенги, степные котловины перемеживаются с горными хребтами, покрытыми лесом, и природным условиям здесь больше соответствует полукочевая форма скотоводства». [3]

Есть и другая интерпретация социально-экономической структуры хуннского общества, основанная, с одной стороны, как будто на признании хунну кочевниками, оставившими могильники типа обнаруженных в Ильмовой и Черёмуховой падях, с другой — на том, что Иволгинское городище — это поселение осёдлых жителей. «Следовательно, — пишет А.В. Давыдова, — надо говорить не о том, что они были полукочевниками, надо рассматривать общество хунну, как состоящее из двух частей — осёдлой и кочевой — видя в этом отражение своеобразного общественного разделения труда внутри общества хунну». [4]

Нам думается, что вряд ли такое высказывание существенным образом противоречит тому пониманию жизни хунну, которое вкладывал в своё определение Г.П. Сосновский.

А между тем, весь материал погребального комплекса, в особенности новый, всё больше теперь подтверждает прежние соображения относительно образа жизни хунну и заставляет нас признать хуннское общество в целом, для данного места и времени, полукочевым.

Добавим попутно, что физико-географические условия этих областей, то есть Северной Монголии и Южной Бурятии, мало чем отличаются, например, от тувинских или алтайских, где издавна, в том числе, и в хуннское время, преобладало именно полукочевое скотоводство.

Вместе с тем заслуживает внимания и та мысль Г.П. Сосновского, что в более южных землях хунну, где больше было открытых пространств, могло иметь место «расширенное» кочевание, приближающееся к «скачкообразному». По этому поводу надо сказать, что археологические данные с этих территорий не позволяют пока решить вопрос не только о форме хозяйства. Здесь пока известно гораздо меньше памятников, оставленных хунну, чем в Забайкалье и Северной Монголии.

(208/209)

В указанных же районах погребальные сооружения, обряд захоронения и инвентарь могильников хунну демонстрируют удивительное сочетание элементов скотоводческой, земледельческой, осёдлой и строительной культуры. Совершенство выделки изделий из железа, бронзы, кости, рога, дерева, глины, камня и других материалов свидетельствуют о высокой культуре производства. Приёмы и навыки строительства деревянных сооружений, а также утончённое плотническое мастерство, обнаруживаемые в погребениях, никак не согласуются с представлением о примитивном кочевом быте, связанном только с войлочной юртой и не знавшем осёдлости. Великолепной выделки, достаточно крупные и порою огромных размеров плоскодонные глиняные сосуды, по-видимому, несовместимы с постоянным кочеванием их владельцев; содержавшееся в них просо доказывает существование земледелия, требующего осёдлости, пусть даже частичной, сезонной. В то же время обилие костей домашних животных и конского снаряжения говорит об основном богатстве и главных занятиях хунну — скотоводстве и, в особенности, коневодстве.

«Из домашнего скота у них более содержат лошадей, крупный и мелкий рогатый скот; частью разводят верблюдов, ослов, лошаков и лошадей лучших пород», [5] — говорится в «Исторических записках» Сыма Цяня. Но в эту фразу В.С. Таскиным внесена поправка: вместо «лошадей лучших пород» в тексте «Записок» имеются в виду одомашненные дикие лошади и куланы. [6]

Интересно в связи с этим сопоставить фаунистические остатки из могильников и поселения. На Иволгинском городище обнаружены кости овец — 22%, крупного рогатого скота — 17, свиней — 15, лошадей — 12, коз — 4, верблюдов, яков — 1 и собак — 29%. [7]

В Ильмовой пади выявлен следующий состав жертвенных животных: козы — 39,8 %, коровы и быки — 29, овцы и бараны — 10,9, лошади — 4,7, куланы — 3,4 и оставшиеся 12,2 % приходятся на собак — 6,1 и диких животных (косули, олени, антилопы и птицы) — 6,1.

Некоторая разница в видовом и количественном составе животных вполне естественна и объяснима. На городище, надо полагать, представлено действительное соотношение поголовья скота у хунну, принесение же в жертву того или иного вида скота при похоронах регулировалось религиозным обрядом.

При совершении жертвоприношения и поминального обряда в основном использовали, как видно, крупный и мелкий рогатый скот, больше всего коз. Это подтверждается данными из Черёмуховой пади, где в общей сложности найдены кости 7 коров и быков и 21 козы. Что касается лошади, то она как ценное животное, обслуживающее хозяйственные и бытовые нужды человека, может быть, приносилась в жертву в минимальном количестве, в то время как рогатый скот — в количестве, соответствующем материальному достатку умершего.

Любопытно в связи с этим следующее совпадение письменных и археологических данных. В источниках сообщается, что в годы благополучия и процветания хунну на одного человека приходилось 19 голов скота, а в годы, климатически неблагоприятные, сопровождающиеся падежом скота, обеспеченность доходила до 4 голов. [8] Именно в этих пределах

(209/210)

часто встречались нам остатки домашних животных, положенных в рядовые могилы, принадлежащие средним слоям населения.

Археология, таким образом, дает нам убедительное подтверждение письменному свидетельству о том, что хунну, «начиная от правителя, все питаются мясом домашнего скота, одеваются в его шкуры и носят шубы из войлока». [9]

Не менее убедительны археологические данные о земледелии хунну. Просо как зерновая культура было весьма характерно для кочевников, особенно на ранних ступенях их развития. Зёрна проса обнаружены в двух курганах Ноин-Улы, [10] в трёх могилах Ильмовой пади (40, 41, 48), в погребении 40 Черёмуховой пади и в жилище 14 Иволгинского городища.

Интересно, что остатки проса дважды были найдены нами в больших глиняных сосудах с отверстиями сбоку чуть выше дна. Как указано выше, вряд ли такие сосуды служили для приготовления рисовой водки. Ц. Доржсурэн пишет: «В некоторых местах на юге Монголии, где сеют хлеб и живут осёдло, зерно хранят в больших глиняных сосудах, для вентиляции содержимого там зёрна сбоку возле дна специально проделывают отверстия. Исходя из этого, ясно, что упомянутые выше хуннские сосуды специально изготовлены для хранения зерна». [11] Новейшие находки из Черёмуховой и Ильмовой падей дают нам основание согласиться с утверждением монгольского учёного.

Знакомясь с письменными источниками о хунну, нельзя не заметить следующего противоречия. В «Исторических записках» Сыма Цяня говорится, что хунну не знали ни городов, ни земледелия. В то же время в разных сочинениях неоднократно упоминается о наличии пашен, о том, что они сеяли хлеб. [12] Дело здесь в том, что первые сведения относятся к ранней поре развития кочевников, к так называемому легендарному периоду их истории, уходящему в глубь веков II и даже III тысячелетия до н.э., а последующие упоминания относятся к I веку до н.э. — I веку н.э.

Ясно, что сведения о легендарных хунну следует принимать условно: они отражают самые общие представления китайцев о многочисленных «варварах», обитавших к северу от них, иными словами, представляют собой, по-видимому, пересказ древнейших известий. И столь же очевидно, что более поздние свидетельства о земледелии хунну, нашедшие бесспорное подтверждение в археологическом материале, связаны с возвышением и расцветом хуннского племенного союза.

Но это не значит, что появление земледелия связано лишь с возвышением хунну. Имеется ряд заслуживающих подробного изучения в будущем данных о начале земледелия за Байкалом и в Монголии в более раннее время. [13] Это каменные зернотёрки с курантом или пестом из Юго-Восточной Монголии и Приморья эпохи неолита, бронзовые и чугунные сошники из Забайкалья и Северной Монголии и, может быть, даже каменные лемеха из Дунбэя и Северной Кореи и Приморья.

А.П. Окладников полагает, что если со временем климат Центральной Азии становится всё более засушливым, то даже самые пустынные и малоизученные области Монголии в древности были благоприят-

(210/211)

ны для жизни человека. Первичное земледелие, по его мнению, могло возникнуть в степях Монголии значительно раньше, чем можно думать, судя по современному ландшафту этой страны. Перечисленные выше находки позволяют думать, что на указанных территориях уже в неолитическое время и в начале бронзового века, по-видимому, существовало не только мотыжно-палочное земледелие, но и более развитая его форма: обработка земли плугом с применением в качестве тягловой силы домашних животных.

«Более того, — пишет А.П. Окладников, — учитывая наличие больших каменных лемехов для плуга в неолите и бронзовом веке в Дунбэе и Монголии, т.е. в тех странах, где уже во II и I тысячелетиях до н.э. развивается скотоводческая культура, можно высказать предположение, что плуг и пахота с применением тягловой силы возникли раньше в зоне, которая издавна была областью контакта между земледельцами Китая и охотниками-собирателями Монголии и Дунбэя, перешедшими затем к разведению домашних животных». [14]

Что касается территории и времени, близких к хуннским, то населению бронзового века Забайкалья не было чуждо земледелие, косвенным доказательством чего являются находимые в плиточных могилах сосуды-триподы, употребление которых связывается с земледельческим хозяйством. [15]

В свете этих фактов достижения хунну в земледелии следует рассматривать не как исключительное, только им присущее явление, а как естественное закономерное развитие столь же древней, как и само скотоводство, традиции центральноазиатских племен.

В период своего возвышения хунну, по-видимому, больше, чем когда-либо ранее, нуждались в земледельческо-ремесленных поселениях. Военная добыча и торговый обмен не в состоянии были покрывать нужды кочевников, напротив, именно военные предприятия хунну более всего требовали организации подобных осёдлых баз. Основывая их, они пытались преодолеть односторонность кочевого хозяйства и обеспечить себе постоянный источник продуктов ремесла и земледелия. В прямой связи со сказанным надо рассматривать сообщение «Исторических записок» под 66 г. до н.э. о том, что хунну «отправили восточного и западного Великих предводителей, каждого с 10000 конницы, для заведения земледелия в Западной стороне, чтоб впоследствии стеснить Усунь и Западный край». [16]

Если о стремлении хунну создавать свои города упоминают письменные источники, то о самих поселениях рассказывает археология. В Бурятии пока известны два поселения — Иволгинское и Дурёны, в Монголии — одиннадцать. Из них лучше всего исследовано Иволгинское городище, вписавшее замечательную страницу в историю и культуру хунну, остальные — подвергнуты только разведочному обследованию.

Исследование Иволгинского городища ознакомило нас с ранее неизвестной стороной культуры хунну — осёдлостью, строительством жилых и производственных помещений, культивированием различных злаков (не только проса, но и ячменя, и пшеницы) и ремесленным производством. На городище плавили железо и занимались резьбой по кости и камню. [17]

(211/212)

Сам факт существования подобных поселений с производящим хозяйством во многом проясняет вопросы, связанные с происхождением и технологией изготовления вещественного материала из хуннских могильников. Идентичность большинства находок из погребений и поселений, в чём мы не раз убеждались при разборе инвентаря, не оставляет никаких сомнений в том, что именно в таких осёдлых «центрах» создавались они хуннскими мастерами.

Ремесленное производство хунну возникло не на пустом месте. Обработка кости и рога имеет корни ещё в каменном веке и идёт, очевидно, от охотников и скотоводов эпохи неолита и бронзы Прибайкалья и смежных с ним районов Монголии. А.П. Окладников в своё время доказал, что сложно-составной лук — важнейшее изобретение эпохи неолита, имел своей родиной прибайкальскую тайгу. [18] Традиция их изготовления с использованием роговых накладок-усилителей, равно как и манера изготовления костяных наконечников с расщеплённым насадом, дошла до хунну, у которых они были доведены до совершенства.

В эпоху бронзы в Забайкалье сложился крупный район медно-бронзовой индустрии. Интересно, что, по исследованию Ю.С. Гришина, забайкальские бронзы некоторыми особенностями химического состава сближаются с прибайкальскими глазковскими, в то время как своими формами (карасукского типа), несмотря на своеобразие, обнаруживают сходство с изделиями Минусинско-Красноярского района и, главным образом, Монголии. [19]

Прямых связей в формах изделий хуннских и плиточных могил мы пока не находим, но по относительно высокому содержанию олова в своём составе большинство хуннских бронз, как нам кажется, приближается к забайкальским. Хотя в нашей, небольшой серии из 30 предметов наблюдается заметное различие в содержании основных компонентов, характеризующих качество бронзы — олова, свинца и мышьяка — подавляющее большинство изделий относится, по-видимому, к разряду высококачественных оловянисто-мышьяковистых и просто оловянистых бронз. Однородность ноинулинских и забайкальских хуннских бронз отмечает и С.И. Руденко, который склонен на этой основе считать, что они, за исключением китайских зеркал, местного производства. [20] Добавим к этому, что новейшие находки зеркал из Черёмуховой и Ильмовой падей, выделяющихся самым высоким содержанием олова и свинца по сравнению с другими бронзовыми и медными предметами, подтверждают своё импортное происхождение.

Производство железа население Забайкалья освоило, по-видимому, до «появления» здесь хунну, ибо железные изделия встречаются в поздних плиточных могилах. «Железные удила и железный пропеллеровидный трензель из могилы № 8 на Ихерике, — пишет Н.Н. Диков, — имеют близкие аналогии в Пазырыкских курганах, датируемых по-разному, но так или иначе относящихся к раннему железу Алтайского края (с V-I вв. до н.э.). Кроме Алтая, эти удила имеют аналогии и в так называемых «гуннских» погребениях Забайкалья, например, в Дэрестуйском Култуке». [21] Появление железоделательного производства у забайкальских племён и, следовательно, приблизительную границу между бронзовым и железным веками в Забайкалье Н.Н. Диков счи-

(212/213)

тает возможным датировать IV-III веками до н.э., хотя дату последних плиточных могил в долине Селенги, Чикоя и Джиды отодвигает до середины II века до н.э. — времени полного господства здесь хунну. [22]

Какого совершенства достигли в обработке железа хунну, показывает знакомство с инвентарём погребений. Хотя плохая сохранность железа не позволяет подробно исследовать технологию изготовления вещей, видно, что хунну владели техникой литья и ковки, заклёпки и воронения, что их изделиям присущи изящество и иногда усложнённость форм.

Погребальный комплекс хунну самобытен и своеобразен. Своеобразно устройство могил с их довольно сложными, до конца ещё не восстановленными надмогильными сооружениями и оригинальными двойными или даже тройными погребальными камерами. Строительное искусство хунну имеет свои аналогии прежде всего в погребальных сооружениях Алтая пазырыкского времени (по своему устройству наиболее близких к хуннским), в тагарских и таштыкских склепах Минусинской котловины, в срубовых захоронениях Тувы скифского времени и, наконец, в подкурганных наземных бревенчатых склепах саков Юго-Восточного Казахстана, хотя в деталях устройства могильных ям и надмогильных сооружений, в форме и размерах срубов, в способах связки стен и перекрытий, а также в ориентировке и размещении покойников и сопровождающего инвентаря в каждом из упомянутых районов имеются свои особенности.

Самобытна обрядовая сторона захоронений с жертвоприношением большого количества разных домашних животных, почти всех видов разводимого забайкальскими хунну скота. Дополняемый жертвоприношением собаки (стражем и помощником человека), этот обряд приобретает у хунну ясную логическую завершённость, редко встречаемую среди других археологических комплексов.

Самобытны и своеобразны основные категории погребального инвентаря, начиная от вооружения и конского снаряжения и кончая приборами для добывания огня и игральными костями. Есть основания полагать, что некоторые типы и формы изделий, такие, как ступенчатые железные наконечники стрел, сложносоставной слабо изогнутый крупноразмерный лук и железные ножи являются, возможно, древнейшими среди подобных изделий из сопредельных территорий.

Вместе с тем многочисленные аналогии хуннским вещам, приведённые нами из других археологических памятников до и после хуннского времени, достаточно убедительно говорят об общих чертах материальной культуры степных племён, в первую очередь Монголии, Забайкалья, Тувы, Алтая и Минусинской котловины. Сравнительное изучение погребальных комплексов этих районов показывает, что культура хунну по своему облику в целом органически вписывается в круг одновременных и предшествующих ей степных культур Центральной Азии, Южной Сибири, Средней Азии. Во многом сходные физико-географические условия этих областей и одинаковый уклад жизни их обитателей сформировали у них сходную материальную культуру независимо от этнических и языковых различий.

Одним из ярких проявлений широкого культурного взаимодействия различных племён является искусство «звериного стиля», типичное для ранних кочевников евразийских степей от Северного Причерноморья до Северного Китая, в основе которого лежит изображение реальных или мифических животных в определённой позе или в борьбе между собой.

(213/214)

Существовало оно у скифов, сарматов, саков, юэчжей, населения Южной Сибири, Забайкалья, Монголии и, в частности, у хунну.

Сравнительное изучение хуннских образцов «звериного стиля» на фоне большого количества аналогичных изделий из различных музейных собраний и частных коллекций выявило удивительную повторяемость многих из них, иногда вплоть до полного совпадения сюжета и композиции, формы и размера.

Не вдаваясь в дискуссионный вопрос о происхождении «звериного стиля», обратимся к наиболее распространённой и обоснованной концепции, согласно которой искусство звериного стиля уходит своими корнями в культуру классического переднеазиатского Востока, а точнее в шумеро-вавилонскую древность. Оттуда, из Двуречья, оно распространилось через Ассирию в Скифию и через ахеменидский Иран в Среднюю Азию и далее в Южную Сибирь и Центральную Азию. В процессе распространения повсеместно происходило переосмысление тех или иных сюжетов борьбы животных, появились изображения представителей местной фауны и разнообразился стиль. [23]

Различают три области скифо-сибирского искусства, а вместе с тем и культуры. Одна из них связана с культурой скифов и сарматов Северного Причерноморья и Северного Кавказа, другая — с сако-массагетскими и сако-юэчжийскими племенами Средней Азии и прилегающей к ней западной части Южной Сибири, а третью составляли наиболее восточные окраины скифского мира, включающие Минусинскую котловину, Забайкалье, Монголию и Ордос.

По мнению М.И. Артамонова, одного из крупных скифоведов, в искусстве Сибири (имеются в виду находки из алтайских курганов, коллекции минусинских и ордосских бронз, а также сибирского золота, происходящего, вероятно, не только из Западной, но и Южной и Восточной Сибири) сцены борьбы зверей занимают большое место. «Они отличаются сложным построением и трудными ракурсами и появляются в таком виде, который требовал длительного подготовительного пути. Они не могли возникнуть самостоятельно в результате непосредственного наблюдения природы, вылившись сразу в формы, характерные для высокой художественной культуры с длинной историей развития подобных мотивов и форм». [24] Такие композиции в сибирском искусстве хотя и носят признаки местного художественного стиля, в «основе их, однако, лежат переднеазиатские, скорее всего, греко-персидские образцы, вошедшие в сибирское искусство в сильно переработанном виде. Переработка выразилась прежде всего в замене иноземных персонажей местными, например, льва — тигром или волком, быка — лосем. Кроме этого, сцены борьбы зверей в сибирском искусстве, обогащённые реалистическими привнесениями, становятся экспрессивнее, выразительнее лвоих застывших в монументальной неподвижности иранских образцов». [25] Образцы такой переработки на центральноазиатской почве мы видели в золотых и бронзовых изделиях, ковровых аппликациях хунну, а также Сибирской коллекции, рассмотренных в предыдущей главе.

Возникновение, расцвет и распространение звериного стиля приходятся на I тысячелетие до н.э. и связываются с культурой скифов Северного Причерноморья, саков и юэчжей Средней Азии и Алтая, то есть ираноязычным населением этих областей, а угасание этого искусства, по мнению того же М.И. Артамонова, «связано с культурой тюр-

(214/215)

коязычных хунну, пронизанной, однако, той же иранской художественной традицией и только начинавшей создавать самобытные формы» [26] (под самобытностью имеются в виду образцы ноинулинских серебряных блях).

Распространение памятников «звериного стиля» у хунну связывается, таким образом, с проникновением в Центральную Азию юэчжей — одного из подразделений саков (народа сэ, по китайским источникам), не позднее V века до н.э. продвинувшихся до Ордоса, к Великой Китайской стене, [27] но к концу III века до н.э. изгнанных оттуда хунну и ушедших обратно в Среднюю Азию. Принесённое ими искусство «в огрубевших репликах ранее созданных образцов» ещё некоторое время живет якобы на восточной окраине своего распространения — у хунну Забайкалья, Монголии и Ордоса. [28]

Трудно в принципе возразить против такой концепции, то есть против того, в какой среде сложился, где и кем распространялся звериный стиль. Можно лишь оставить для дальнейшего подробного изучения и, может быть, для дискуссии вопрос об огрубевших формах или репликах этого искусства у хунну. На наш взгляд, у последних оно представлено в достаточно чистых и тонких формах и, главное, со следами переработки применительно к местным условиям. Хунну внесли, следовательно, свой вклад в развитие скифо-сибирского искусства и не явились той средой, в которой произошло лишь угасание его.

В самом деле, почему бы не рассматривать как дальнейшее творческое развитие звериного стиля на хуннской почве целый ряд произведений, пусть пока и не столь многочисленных, но разнообразных по содержанию, стилю и технике исполнения. Основные персонажи хуннских и подобных им ордосских и минусинских памятников изобразительного искусства — козёл, баран, бык, як, лошадь, верблюд, лось, орёл (грифон) и некоторые нереальные мифические животные.

На наш взгляд, невозможно считать деградирующим произведением искусства изображение на золотой бляхе из Дэрестуя (новая находка из погребения 28, см табл. XXI, 2) с её сюжетным композиционным и стилистическим своеобразием, оригинальным, по-своему совершенным, техническим исполнением. Ее аналог из погребения 21 этого же могильника (см. табл. XXI, 1), несколько уступающий ей по качеству, свидетельствует, очевидно, лишь об индивидуальном мастерстве исполнителя, но не об упадке того стиля, о котором идёт речь.

Нельзя рассматривать как грубую реплику неким отдалённым западным оригиналам бронзовые бляхи-застёжки из Дэрестуя и аналогичные им из Ордоса и Минусинской котловины с изображениями на одной из них борьбы трёх животных (козла, терзаемого тигром, на которого в свою очередь нападает грифон), на другой — схватки двух лошадей. [29] Оба сюжета посвящены теме, тесно связанной с природной средой и хозяйством хунну. Если в первом есть доля фантазии и привнесения инородного элемента (тигр), то во втором запечатлены персонажи, очень близкие к хунну (лошади). И то, что подобные сюжеты пока встречены только в областях обитания и влияния хунну — в Забайкалье, Ордосе и Минусинской котловине, говорит как раз о самостоятельной восточной провинции скифо-сибирского звериного стиля.

(215/216)

Справедливо ли будет считать ноинулинские аппликации на войлочных коврах, изображающие в одном случае нападение грифа на лося, в другом — схватку яка с фантастическим рогатым львом, «грубым воспроизведением трафаретной схемы» соответствующих «хорошо известных в скифо-сибирском искусстве» [30] сюжетов? На наш взгляд, это вполне оригинальные по композиции и стилизации и предельно выразительные по содержанию и экспрессии самобытные произведения. Сравнение их с пазырыкскими аналогами справедливо, но не даёт права считать их грубым подражанием алтайским образцам.

И вообще, говоря о грубости или совершенстве искусства хунну в сравнении с искусством более ранних скифо-сибирских культур, можно впасть в ошибку, ибо мы судим о нём по сравнительно небольшому пока материалу, в то время как лучшие образцы хуннского искусства, быть может, ещё не найдены.

Однако и имеющийся в распоряжении исследователя материал свидетельствует о достаточном многообразии жанров и стилей изобразительного искусства хунну. Правда, многие из находок в силу своей фрагментарности или малочисленности не поддаются надлежащему искусствоведческому анализу. Хотя они являются изображением животных, их нельзя, по-видимому, с полной уверенностью относить к числу произведений звериного стиля.

Наряду с памятниками скифо-сибирского звериного стиля у хунну известны произведения иного стилистического направления. Это прежде всего три серебряные пластины из Ноин-Улы с рельефными изображениями яков и оленя Они полно описаны в работе С.И. Руденко «Культура хунну и ноинулинские курганы», к которой мы и отсылаем читателя. Один из яков изображён на круглой пластине, другой так же, как и олень, — на грушевидной. У всех животных одинаковая своеобразная поза в профиль с повёрнутой в фас головой, закинутой назад на спину. С.И. Руденко, отмечая необычность позы, композиции и стиля этих изображений, готов был не признать их «подлинно хуннскими», [31] если бы не некоторые детали, связывающие их всё же с хуннскими вещами, а М.И. Артамонов, исходя из тех же особенностей указанных пластин, признаёт в них «произведения самобытного характера, свидетельствующие о сложении самобытной хуннской культуры». [32]

Добавим, что этим отнюдь не ограничивается самобытность и самостоятельность хуннской культуры. Заслуживают внимания пока ещё очень немногочисленные серии маленьких бронзовых фигур лошадок, бычьих голов, запечатлённых в ажурных бронзовых пряжках или просто в бронзовых и золотых фигурках, изображений медведей на бронзовых пуговицах и другие единичные предметы из хуннских памятников Забайкалья и Монголии, а также из различных музейных и частных коллекций мира, происходящие большей частью из Ордоса.

Таким образом, анализ основных форм и направлений изобразительного искусства хунну ещё раз приводит нас к выводу об органическом сочетании в нём самобытных черт и заимствований извне в рамках широкой культурно-исторической общности кочевников и полукочевников евразийских степей и предгорий. Если говорить о материальной культуре этих племён в целом, то эта общность выражается в так называемой «скифской триаде», означающей единство и сходство у них оружия, конского снаряжения и искусства звериного стиля.

(216/217)

С другой стороны, при всей своей самобытности и тесных связях с родственными и степными культурами запада у хунну существовали разнообразные контакты с юго-восточным соседом — Китаем.

Культурные взаимовлияния соседних народов — явление естественное и неизбежное. Аналогии в некоторых типах глиняной посуды дают нам основание говорить, как и прежде, о заимствовании хуннами форм и технологии изготовления этих сосудов или, скорее всего, об изготовлении их пленными китайскими мастерами. [33] Права, по-видимому, А.В. Давыдова, когда писала о самой распространенной и характерной для хунну керамике из Иволгинского городища, имеющей аналогии во всех известных хуннских памятниках: «...на территории Сибири подобной керамики нет, некоторое сходство можно лишь отметить с керамикой из плиточных могил (Забайкалья. — П.К.), причём оно выражается в наличии на керамике обеих культур орнаментации волнистыми линиями.. Волнистые линии — излюбленный приём и наиболее частый орнамент на хуннской керамике; не исключено, что этот орнаментальный мотив воспринят хуннами от населения, оставившего плиточные могилы. Аналогии Иволгинской керамике имеются в ханьской керамике, в которой мы находим и значительную часть форм и отдельные приёмы обработки поверхности и орнаментации сосудов Таким образом, керамика отразила слияние местных традиций с влиянием внешним». [34]

Некоторые факты, свидетельствующие как будто бы о преемственной связи некоторых типов хуннской керамики с керамикой неолита и бронзового века Забайкалья, требуют дальнейшего подробного изучения. Но приведённые нами аналогии из местных стоянок и могильников предшествующих эпох дают ясное представление о восприятии и дальнейшем развитии хуннами местных забайкальских и, вероятно, монгольских традиций в керамическом производстве.

Следы проникновения элементов китайской культуры прослеживаются и в искусстве хунну. Таковыми можно признать: 1) изображения борьбы ящерообразного дракона с двумя тиграми на бронзовой пряжке из Иволгинского могильника, [35] 2) возможно, трафаретные в «китайском» стиле условные обозначения на теле животных на ноинулинских коврах, [36] 3) изображения рогатого и крылатого волка на костяной трубочке из Ильмовой пади, [37] 4) вероятно, орнамент на миниатюрной костяной подвеске из Ильмовой пади (см. табл. XIX, 12) и на деревянном навершии из Ноин-улы. [38]

Из них только две вещи, на наш взгляд, могут рассматриваться как произведения искусства, отражающие некоторый синтез скифо-сибирского и китайского элементов, остальные же, вероятно, являются просто привозными из Китая вещами. Причём, изображение волка на костяной трубочке, скорее является одним из примеров обратного влияния скифо-сибирского «звериного» стиля на китайское искусство. Вряд ли можно сомневаться в том, что заимствование китайцами элементов культуры хунну имело место, но этот вопрос требует специального изучения.

(217/218)

Этим, по-видимому, и ограничивается воздействие китайского искусства на хуннское. Что же касается прочих изделий китайского производства, встречающихся в хуннских могилах, присутствие их становится понятным в свете военных, политических и торговых взаимоотношений хунну с Китаем. По письменным источникам известно, как в результате частых военных столкновений между хунну и китайцами каждой стороне доставались трофеи и пленные, как затем по случаю дипломатических визитов друг к другу и мирных соглашений стороны обменивались обильными подарками и как в мирные годы время от времени устраивались между ними торговые ярмарки.

В результате таких сношений из Китая к хунну попадали, кроме проса, риса и вина, главным образом шёлк и шёлковая вата, вышитые шёлком ткани и готовое платье, слитки золота и медные монеты. В обмен на это хунну давали китайцам скот и продукты скотоводства. Через щедрые подарки Срединной империи хуннские шаньюи и знать получали большое количество самых различных вещей, начиная от одежды и мелких бытовых предметов, кончая колесницами и балдахинами и даже сбруей и вооружением, которые у самих хунну были, конечно, в избытке.

Хунно-китайская торговля, а также обмен подарками и, если угодно, политика задаривания хуннских шаньюев китайскими императорами, которая с хуннской стороны расценивалась как замаскированная дань Китая, а с китайской стороны — как подкуп правящей верхушки хуннского общества, являются предметом особого разговора и уже получили достаточное освещение в литературе. [39]

Однако все это не затрагивало рядовых хунну, их народной культуры. Ещё С.И. Руденко подчеркивал ту мысль, что проникновение элементов китайской материальной культуры в хуннскую среду не было столь глубоким. [40]

Между хунну и Китаем вопреки издревле пропагандируемой китайскими правителями великодержавно-шовинистической концепции «Чжунго и варвары» («Срединное государство и варвары»), в основе которой лежала идея культурной и политической гегемонии Китая над окружающими народами, не было и не могло сложиться той культурной общности, какая существовала между степными племенами, которых китайцы называли варварами.

Вне нашего обозрения остались некоторые вопросы, такие, как социальные отношения, верования и культ, идеологические воззрения и, наконец, этно-лингвистическая характеристика хунну. Надо сказать, что эти вопросы в той или иной мере уже освещены в литературе, а появившиеся новые материалы нуждаются в дальнейшем подробном изучении.

Так же недостаточно пока изучен новый антропологический материал из погребений. Имеющиеся данные свидетельствуют об относительной однородности хуннских черепов и о принадлежности их к азиатскому расовому стволу, с преобладанием палеосибирского антропологического типа, характерного ещё для неолита Прибайкалья. [41] Но есть

(218/219)

надежда, что эта предварительная характеристика вскоре будет расширена, уточнена и конкретизирована антропологами.

Исследование хуннских погребальных комплексов продолжается. С накоплением материала автор продолжит свою работу над историко-археологическим очерком о хунну.

[1] А.Н. Бернштам. Очерки истории гуннов. Л., 1951; Ц. Доржсурэн. Умард хунну. Улаанбаатар, 1961; С.И. Руденко. Культура хуннов и ноинулинские курганы. М.-Л., 1962; «Всемирная история», т. II. М., Изд-во АН СССР, 1956; «Очерки истории СССР. Первобытно-общинный строй и древнейшие государства». М.-Л., Изд-во АН СССР, 1956; «История Сибири», т. I. Л., «Наука», 1968; «История Бурят-Монгольской АССР», т. I. Улан-Удэ, 1954; И.И. Кириллов, М.И. Рижский. Очерки истории Забайкалья. Чита, 1973.

[2] Архив ЛОИА, архив Г.П. Сосновского, ф. 42, д. 220.

[3] Там же.

[4] А.В. Давыдова. Иволгинское городище — памятник хунну в Забайкалье. Автореф. канд. дис. Л., 1965, с. 15.

[5] Н.Я. Бичурин. Указ. соч., т. I, с. 39.

[6] В.С. Таскин. Материалы по истории сюнну. М., 1968, вып. 1, с. 34, 117.

[7] См.: А.В. Давыдова. Иволгинское городище — памятник хунну в Забайкалье, с. 10.

[8] См.: Egami Namio. The economic activities of the Hsiung-nu (Доклад на XXV международном конгрессе востоковедов). — В кн.: Труды XXV Международного конгресса востоковедов, т. V. М., 1963, с. 353-354.

[9] В.С. Таскин. Указ. соч., вып. I, с. 34.

[10] См.: С.И. Руденко. Культура хуннов..., с. 19, 121; Ц. Доржсурэн, Умард хунну, с. 40.

[11] Ц. Доржсурэн. Умард хунну, с. 74-75.

[12] Н.Я. Бичурин. Указ. соч., т. 1, с. 39-40, 76, 106.

[13] См.: А.П. Окладников. О начале земледелия за Байкалом и в Монголии. — В кн.: Древний мир. Сб. статей, посвящённых академику В.В. Струве. М., 1962; А.П. Деревянко. Ранний железный век Приморья. Новосибирск, «Наука», 1973.

[14] А.П. Окладников. Указ. соч., с. 428.

[15] См.: Н.Н. Диков. Бронзовый век Забайкалья. Улан-Удэ, 1958, с. 59; А.П. Окладников Триподы за Байкалом.— «Сов. археол.», 1959, № 3.

[16] Н. Я. Бичурин. Указ. соч., т. I, с. 83-84.

[17] См.: А.В. Давыдова. Иволгинское городище — памятник хунну в Забайкалье. Л., 1965; её же. The Ivolga Gorodishche — a monument of the Hiung-nu Culture of the Trans-Baical region. Budapest, 1968.

[18] См.: А.П. Окладников. Неолит и бронзовый век Прибайкалья, ч. I и II. — МИА, 18. 1950.

[19] См.: Ю.С. Гришин. Металлические изделия Сибири эпохи неолита и бронзы. — САИ, В3-12. М., «Наука», 1971, с. 37-38.

[20] См: С.И. Руденко. Культура хунну..., с. 60-62.

[21] Н.Н. Диков. Бронзовый век Забайкалья, с. 42.

[22] Н.Н. Диков. Бронзовый век Забайкалья, с. 42.

[23] См.: С.В. Киселёв. Древняя культура Южной Сибири. М., 1951, с. 383-392; С.И. Руденко. Культура хуннов..., с. 79-80; М.И. Артамонов. Сокровища саков. М., «Искусство», 1973, с. 219 и др.

[24] Там же, с. 228.

[25] М.И. Артамонов. Указ. соч., с. 232.

[26] М.И. Артамонов. Указ. соч., с. 217.

[27] См.: Н.Я. Бичурин. Указ, соч., т. III, с. 27, 63, 70, 190-191 и др.

[28] М.И. Артамонов. Указ. соч., с. 236.

[29] См.: Ю.Д. Талько-Грынцевич. Материалы к палеоэтнологии Забайкалья. — «Труды ТКОРГО», 1900, т. III, вып. 2-3, с. 33, табл. II, 7а, III, 10д; С.И. Руденко. Культура хуннов..., табл. XXXVIII, 1 и 2, с. 73-74, рис. 54 и 55д; М.И. Артамонов. Указ. соч., илл. 153, 197, 205.

[30] М.И. Артамонов. Указ. соч., с. 160.

[31] С.И. Руденко. Культура хуннов..., с. 81-82.

[32] М.И. Артамонов. Указ. соч., с. 121.

[33] См.: А.В. Давыдова. Новые данные об Иволгинском городище, с. 162; С.И. Руденко. Культура хуннов..., с. 60.

[34] А.В. Давыдова. Иволгинское городище — памятник хунну в Забайкалье, с. 11.

[35] См.: А.В. Давыдова. К вопросу о хуннских художественных бронзах, рис. 2; М.И. Артамонов. Указ. соч., с. 164-166, илл. 213.

[36] См.: С.И. Руденко. Культура хуннов..., с. 80, табл. XLII-XLV; М.И. Артамонов. Указ, соч., с. 162, илл. 203, 204.

[37] См.: С.И. Руденко. Культура хуннов..., с. 82-83, табл. XXXVI, 1 и 2.

[38] См.: там же, с. 84, табл. XXXIV, 3; М.И. Артамонов. Указ, соч., с. 162.

[39] См.: А.Н. Бернштам. Очерки истории гуннов. Л., 1951; Л.Н. Гумилёв. Хунну. М.-Л., 1960; С.И. Руденко. Культура хуннов и ноинулинские курганы. М.-Л., 1962.

[40] С.И. Руденко. Культура хуннов..., с. 96.

[41] См.: Г.Ф. Дебец. Палеоантропология СССР. — «Труды Ин-та этнографии», новая сер., 1948, IV, с. 121; И.И. Гохман. Антропологическая характеристика
(218/219)
черепов из Иволгинского городища.— «Труды БКНИИ», 1960, вып. 3, с. 166. Н.Н. Мамонова. К антропологии гуннов Забайкалья.— Сб. «Расогенетические процессы в этнической истории», М., «Наука», 1974, с. 201-228.

наверх