Л.С. Клейн
Место М.И. Артамонова
в истории российской археологической мысли.
// Скифы. Хазары. Славяне. Древняя Русь. Международная научная конференция, посвящённая 100-летию со дня рождения проф. М.И. Артамонова. ТД. СПб: Изд-во Государственного Эрмитажа. 1998. С. 18-20.
В истории советской археологии М.И. Артамонов занимает видное место не только как один из её основателей. Он также сыграл видную роль в определении основных направлений её дальнейшего развития. Уникальность Артамонова среди корифеев советской археологии состоит в том, что он, как никто другой, проявил себя профессионально и систематически в разных отраслях первобытной и медиевистской археологии, занимаясь степным бронзовым веком, скифами, поздними кочевниками, славянами. Но во всех темах, которыми он занимался, можно увидеть некоторое идейное единство.
Его социально-историческая трактовка парных и коллективных погребений как свидетельств о семейных отношениях (1934) находилась в русле «социологизаторской» перестройки археологии, характерной для десятилетия 1924-1934 гг. в Москве и Ленинграде. В докторской диссертации Артамонова основное внимание было уделено прежде всего вопросам социального строя скифского общества. Интерес к социальным структурам был знамением времени.
Но как исследователь Артамонов сформировался в рамках палеоэтнологического направления. Этому направлению в России странно не везло, но в этом невезении есть своя логика. В царское время власти зажимали это направление, чтобы воспрепятствовать проникновению в гуманитарную среду естественно-научных воззрений, считавшихся опасными. В советское время идея обращаться к естественным факторам (вместо социально-экономических) в общественных науках и к этническим проблемам вызывала у властей раздражение. «Палеоэтнологи» сознательно или бессознательно противостояли своими устремлениями историзации (и через неё политизации) археологии, её переводу на марксистские рельсы. Главы обеих школ
(18/19)
«палеоэтнологов» — московской и ленинградской — были арестованы и исчезли, ряд членов школ также побывал в лагерях.
С конца 30-х гг. в СССР в связи с кризисом марксистской идеологии и надвигавшейся войной большевистское руководство было вынуждено всё больше опираться на патриотические чувства населения и стимулировать их. Когда археологам снова разрешили интересоваться этнической стороной истории и даже стали поощрять эти интересы, именно ученики «палеоэтнологов» занялись вопросами этногенеза, этнической истории (Михаил Артамонов — ученик Миллера, Пётр Третьяков — ученик Ефименко, Сергей Толстов — ученик Жукова). Для большой группы советских археологов культурно-исторический процесс протекал только в генетически связанных цепях культур (я назвал их трассовыми секвенциями) и рассматривать его вне этих цепей для них не имело смысла. А чтобы добиться правильного рассмотрения, нужно было выяснить происхождение каждой культуры, выявить её археологические корни. Москвичи искали эти корни чаще на месте (продолжая традицию Забелина), ленинградцы чаще на стороне, в частности — в Центральной Европе, но искали и те, и другие. А у Артамонова в 70-е гг. можно найти и такую мысль, вынырнувшую из ассортимента «палеоэтнологии»: «Археология — это этнография прошлых эпох».
Когда после войны ослабли, а потом и вовсе были сняты догматические установки теории стадиальности, эти исследователи, их ученики и ученики их учеников стали реконструировать миграции в любых направлениях, в том числе и вторжения на территорию их собственной страны. У Ефименко это культуры верхнего палеолита, у Артамонова — праславяне. Это не было миграционизмом, так как в миграциях они не искали объяснение для любых нововведений. Просто был признан тот факт, что народы в прошлом двигались, этнические границы менялись, и это должно найти место в реконструкциях. Поэтому я назвал эти поиски субмиграционистскими (1994).
Нивелирующему автохтонизму стадиалистов и ультра-патриотическому автохтонизму прагосударственников эти учёные противопоставляли интернационалистские убеждения. Они не верили в необходимость «археологического права» — апелляции к глубокой древности обитания, которая якобы только и обосновывает право народа жить там, где он живёт. А их реконструкция миграций была своего рода вызовом господствовавшей школе — и официозной политике.
Традиционное для России противостояние славянофилов и западников не окончилось в XIX в., как многие полагают. Русский марксизм поначалу опирался на западнические традиции — на убеждение, что Россия закономерно включается в общеевропейский и общемиро-
(19/20)
вой путь развития, ведущий к коммунизму. Евразийцы же стояли за особый путь развития для России, в основе своей азиатский. Отказ от идеи мировой революции и задача построения социализма в одной стране означали новое обращение к идее чрезвычайной специфики России. Ещё больше этому способствовали отделение от Европы железным занавесом и стимуляция националистических чувств русского народа.
Автохтонистская линия Грекова — Рыбакова — Арциховского и отчасти Третьякова в археологии прямо отражала эту тенденцию.
Позиция Артамонова была другой. Во всех его концепциях отстаивалась принадлежность России к Европе, подчёркивались исконные связи народов России с Европой и источниками европейской культуры. Происхождение скифов из срубной культуры, а не из Южной Сибири и Центральной Азии; истоки скифского искусства в ближневосточных цивилизациях — там же, где и всей европейской культуры; происхождение славян с территории Повисленья, из Южной Прибалтики. Во всех своих поисках он был повёрнут к Западу. Директорство в Эрмитаже — очаге европейской культуры в западной столице России («окне в Европу») — было не случайным эпизодом его биографии.
Своих учеников он ориентировал в том же направлении. И.И. Ляпушкин опровергал связь достоверно славянских памятников с полями погребений (зарубинецкими и черняховскими), на которой держались автохтонистские концепции Рыбакова и Третьякова. A.Д. Столяр в основном на европейских памятниках строил свою концепцию происхождения изобразительного искусства. Его отделение новосвободненской культуры от майкопской породило серию работ о центральноевропейском вкладе в культуры Кавказа. B.П. Шилов доказывал, что кочевничество возникло впервые не в Сибири, а в Восточной Европе, в ямной культуре. Г.И. Смирнова занималась изучением фракийского Гальштата и его влияния на территорию Скифии. Оглядываясь на свои работы, я вижу, что и я оказывался в том же русле: выводил компоненты катакомбной культуры из Ютландии, Подунавья и Кипра, выводил ариев в Индию из Причерноморья, отвергал происхождение скифов-царских из Сибири и связывал его с катакомбной культурой, отстаивал значение норманнского вклада в построение русской государственности...
Ныне в условиях обострившегося спора о судьбах России, когда одни верят в общность России с Европой и её европейский путь развития, а другие отстаивают некий особый путь России и азиатские ценности — подавление личности коллективным субъектом, установление порядка деспотической властью, оберегание от чужих влияний, — совершенно ясно, на чьей стороне Артамонов и его наследие.
|