С.Г. Кляшторный
История Центральной Азии и памятники рунического письма.
// СПб: Филол. ф-т СПбГУ. 2003. 560 с. ISBN 5-8465-0106-0 («Азиатика»)
Вместо заключения.
Имперский фон древнетюркской цивилизации.
[ Первая публикация: Отечественная история. Вып. 1.
Алматы: 1998. С. 40-53. ]
Фактор имперской традиции в истории сложения древнетюркской цивилизации ещё ждёт исследовательского внимания. Между тем всё, что мы можем определить как признаки, присущие цивилизации, и прежде всего достаточно развитая письменность и запечатлённая в этой письменности историческая память, явилось прямым следствием создания Тюркского эля. Так сами тюрки называли своё государство, которое мы называем Тюркским каганатом, или Тюркской империей. Если считать временем основания государства тюрков время его международного признания, то можно отметить 1450-летие начала тюркской государственности.
Динамика возникновения центральноазиатских империй, а все они созданы кочевниками, казалось бы, проста и прозрачна. Уже первоначальный завоевательный импульс направлен не столько на расширение пастбищных территорий (это аномальный случай), сколько на подчинение стран с иным хозяйственно-культурным укладом. Степные племена консолидируются под властью одного вождя, одного рода, одной династии. Подчинив племена, соперничающие во власти над степью, завоеватель стремится поставить в зависимость от себя страны и народы с многообразными типами хозяйственной деятельности и, как правило, с развитой государственностью. Зависимость реализуется либо в форме непосредственного подчинения новой династии, либо выплатой обусловленной дани. Именно на этой стадии государство, созданное кочевниками, преобразуется в империю.
Тенденция к образованию империи прослеживается уже у гуннов в III в. н.э. Однако первой евразийской империей стал Тюркский каганат, распространившийся к 576 г. от Маньчжурии и Жёлтой реки до Кавказа и Боспора Киммерийского (Керченского пролива). Именно в Тюркском каганате впервые обозначилось преобладание имперских традиций над партикулярными устремлениями, что проявилось и в материальной культуре, и в формах социальной и политической организации, и в идеологии, и, наконец, в языковой ситуации. На обширнейшем евразийском пространстве, главным образом в его степной зоне, складывается тот облик
(490/491)
культуры и жизнедеятельности, который мы вправе, пусть и с некоторыми оговорками, обозначить как древнетюркскую цивилизацию. И ярчайшим показателем общего уровня этой цивилизации является письменность, причём не только воспринятая и адаптированная из иного культурного мира, но и оригинальная, порождённая самой древнетюркской средой.
В год Барса по степному календарю, а по нашему летосчислению в году 582 от Р.X., в Оленьем урочище на берегу реки Баин-Цаган, в центре Хангайской горной страны, над местом поминовения четвёртого тюркского кагана Таспара была возвигнута стела с надписью, прославляющей деяния усопшего и его предшественников. Стела была написана на согдийском языке, лингва франка древней Центральной Азии; а на задней плоскости стелы сохранились следы санскритской надписи письмом брахми — на языке и письмом центральноазиатского буддизма. С этой стелы начинается отсчёт тысячелетней истории древнетюркской письменности. Минет полтора века, и на тюркских поминальных курганах появятся надписи на тюркском языке и тюркским руническим письмом. В этих надписях апология усопших вождей соседствовала с царским хрониконом и актуальной декларацией, а дидактика окрашивалась политическими эмоциями. Эпитафии становились средством монументальной пропаганды. Они отражали, формировали и формулировали видение и картину мира, отстаивали и навязывали жизненные и нравственные идеалы, устремления, цели.
Памятники манифестировали идею вечного эля, божественного эля (bеŋü el teŋriken el), а это была имперская идея, слитая с историей и неотделимая от неё: «Когда вверху возникло Голубое Небо, а внизу — Бурая Земля, между ними обоими возник род людской. И воссели над людьми мои пращуры — Бумын-каган, Истеми-каган. Воссев на царство, они учредили Эль и установили Тёрю народа тюрков... Имеющих головы они заставили склонить головы, имеющих колени они заставили преклонить колени! На восток и на запад они расселили свой народ. Они были мудрые каганы, они были мужественные каганы!»
Так повествует о прошлых веках, о начале Тюркского эля и его первых каганах их далёкий потомок Йоллыг-тегин, «принц счастливой судьбы», первый тюркский летописец, имя и труд которого сохранились. Он начертал тюркским руническим письмом на «вечном камне» beŋü taš на двух стелах, увенчанных фигурами драконов, поминальные строки почившим родичам — Бильге-кагану и Кюль-тегину — и не забыл упомянуть основателей державы. Он повторил этот текст дважды — в 732 и 735 гг. Две каменные плиты с надписями, повествующими о бурной истории народа тюрков, и поныне лежат в одной из межгорных котловин
(491/492)
Хангая, близ р. Орхон, там, где ставили юрты и строили дворцы властители могущественных империй. Отзвуки рожденных степью легенд заместили действительность той жизни, но сохранили парадигму власти — Бодун-Эль-Тёрю, «народ — государство — закон». Осознание триединства, понимание слитности слов и того, что стояло за ними, проявилось и отлилось в формуле нового бытия.
Ещё большую глубину исторической памяти показывают фрагменты, посвящённые прошлому, в исследованных и опубликованных мною двух уйгурских рунических памятниках — Терхинском и Тэсиском, отражающих огузскую (огурскую) историографическую традицию. В середине VIII в. летописцы Уйгурского эля повествуют о двух предшествующих огузских царствах и о двух периодах упадка и чужеплеменного господства. Особенно насыщен эмоционально окрашенной информацией рассказ о первом Огузском эле, просуществовавшем 80 лет и погибшем из-за внутренних распрей и смут, из-за предательства вождей бузуков, в особенности двух «именитых» — Беди Берсила и Кадыр Касара. Реальная глубина памяти, исторической памяти уйгурского историографа, опирается на традицию по меньшей мере двухсотпятидесятилетней давности, что, впрочем, совершенно не исключает обычной при устной передаче событий их «фольклоризации». Тем не менее глухой отзвук потрясений V в., когда менялась этническая карта евразийских степей, прорвался в систему представлений о прошлом уйгуров VIII века и получил отражение в письменном тексте. Так вместе с другими компонентами древнетюркской цивилизации рождалась тюркская историография.
Главное направление политики степных империй направлено вовне, за пределы своего юрта, своих племенных территорий. Мотив войны ради добычи и завоевания настойчиво звучит в рунических текстах Орхона и Селенги, Енисея и Таласа. «Я постоянно ходил походами на близких и на дальних!» — похваляется Бег-чор, один из тюргешских князей 30-х гг. VIII в. Через несколько столетий в Кашгаре, столице Караханидской державы, государства, уже вовлечённого в сферу исламской цивилизации, но ещё сохранившего архаичные институты древнетюркского времени, была написана дидактическая поэма «Кутадгу билиг» («Благодатное знание»). Её автор, государственный деятель и политический теоретик XI в. хасхаджиб Юсуф Баласагунский, обрисовал идеальные формы общественного и политического устройства, тесно коррелирующие с представлениями древнетюркского времени. Общество, конструируемое Юсуфом как идеальное, строго иерархично. Личность в нём, полностью лишённая индивидуальности, выступает только как воплощение сословных черт. Её поведение определено исключительно сословными функциями. Всё, что делает или может сделать человек в мире, воспетом Юсуфом, сводится
(492/493)
к двум категориям — должного и недолжного. Конечно же, должное и недолжное совершенно различны для людей из разных сословий и покушение на эти разграничения почитается абсолютным злом, нарушением божественной воли и заветов предков. Вряд ли какой-либо из памятников тюркского средневековья столь же полно отражает образ мышления имперской аристократии. И ни один из памятников не перекликается столь же живо с древнейшими тюркскими текстами в формулировании политической доктрины. И тут и там абсолютным императивом было стремление к подчинению иноплеменников и господству над ними.
Каковы были социальная и политическая структуры Тюркского эля? Тюркский племенной союз (türk qara qamaγ bodun), состоявший из племён (bod) и родов (oγuš), был политически организован в эль. Родоплеменная организация (bodun) и военно-административная организация (el) взаимно дополняли друг друга, определяя плотность и прочность социальных связей. По терминологии одного из рунических памятников, хан «держал эль и возглавлял бодун» (Е45, стк. 4). Он осуществлял функции главы внутри своего собственного племенного союза (народа) по праву старшего в генеалогической иерархии и выступал в роли вождя, верховного судьи и верховного жреца. Вместе с тем, возглавляя эль, он выполнял функции военного руководителя, подчинявшего другие племена и страны, вынуждавшего их к уплате даней и податей.
Хан опирался на племенную аристократию — бегов. Обращаясь с надписями-манифестами к своим «слушателям» («слушайте хорошенько эту мою речь!» — требует Бильге-каган), тюркские каганы выделяют среди внимающих им два сословия — знать и народ. Стереотип обращения — тюрк беглер бодун «тюркские беги и народ». Наиболее резкое противопоставление знати и народа — в уже цитированных памятниках уйгурской эпохи: atlyγ «именитые» и igil qara bodun «простой народ». Беги были аристократией по крови, по праву происхождения из того рода, особый статус которого в делах правления считался неоспоримым, освящённым традицией. Элитой аристократии по крови был в Тюркском эле род Ашина, в государстве уйгуров — род Яглакар. Вместе с несколькими другими знатными родами, иерархия которых была общеизвестна и общепризнанна, они составляли особое, наиболее привилегированное сословие. Из них формировалась высшая имперская аристократия, правившая элем, — ajgučy «советники», ара tarqan «высшие командиры армии», девять «великих буюруков» (три «внешних» и шесть «внутренних»), составлявших верховную администрацию эля, другие военно-административные руководители государства.
Обязанностью кагана и его окружения была забота о благосостоянии соплеменников. Во всех надписях каганов и их сподвижников настойчи-
(493/494)
во повторяется, что только каган с помощью своих родственников и свойственников способен «вскормить народ». В уцелевших фрагментах Бугутской надписи эта формула повторена трижды. Про Муган-кагана (552-572) сказано, что он «хорошо вскормил народ». Бильге-каган постоянно напоминает, что он «одел нагой народ», накормил «голодный народ», сделал богатым «бедный народ», благодаря ему «тюркский народ много приобрёл», «ради тюркского народа он и его младший брат Кюль-тегин “не сидели без дела днём и не спали ночью”». Бильге Тоньюкук, айгучи трёх каганов, напоминает о неустанных «приобретениях», ради тюркского народ осуществлявшихся Эльтериш-каганом и им самим, и сопровождает свои слова сентенцией: «Если бы у народа, имеющего кагана, тот оказался бы бездельником, то горе было бы у того народа!»
Все приведённые социально-политические дефиниции оказываются достаточно универсальны в древнетюркское время на всей территории евразийских степей, и я вполне солидарен с выводом проф. Питера Голдена, утверждавшего, что «со времени основания Тюркского каганата и до конца хазарского периода в X в. основным признаком идентификации и источником политического единства тюркских кочевников Западной Евразии было династийное и структурное наследие Тюркской империи и ассоциируемые с нею традиции».
Несмотря на явное преобладание военных устремлений, в политических программах правителей Тюркского эля просматриваются и иные мотивы. Было и стремление к симбиотическим связям с иной цивилизацией и иными духовными ценностями, которыми она обладает. Уже четвёртый тюркский каган Таспар свою главную заслугу видит в создании новой буддийской сангхи, т.е. в заимствовании и распространении буддизма в тюркской кочевой среде — вспомним санскритскую надпись на Бугутской стеле, начертанную, вероятно, индийским миссионером Чинагуптой. Десять лет Чинагупта и его ученики прожили при дворе Таспара, склонив его к принятию новой веры, но ещё более, чем проповедь индийского монаха, Таспара побуждала к смене веры потребность духовной связанности мировой империи, созданной дедом и отцом. Только жестокая междоусобная война и последующий распад единого эля остановили начавшуюся конверсию. В 20-е гг. VIII в. Бильге-каган, победоносной войной с Китаем решивший проблему южных караванов, т.е. китайской платы за мир на северной границе, резко меняет политическую линию отца и дяди, Эльтериш-кагана и Капаган-кагана. Он пишет в своей самоапологии, начертанной на посмертной стеле младшего брата: «Я связал свою жизнь и жизнь своего народа с народом табгач!», т.е. с Китаем. Внешним выражением смены курса Бильге избрал смену веры — он решил провозгласить государственной религией столь популярный тогда в Китае буддизм.
(494/495)
Китаефильская политика встретила столь жёсткое сопротивление элиты каганата, что Бильге вынужден был отказаться от своей идеи.
Минуло сорок лет, тюркскую династию уже сменила в ставке на Орхоне уйгурская династия; её основатель Элетмиш Бильге-каган избирает новое направление имперской экспансии — оазисные царства Восточного Туркестана. И сын Элетмиша Бёгю-каган обращает свой народ в манихейство. Он не скрывает, что свой акт выбора веры совершил в результате соглашения с городами-государствами Таримского бассейна, где влияние и власть были в руках согдийских манихейских конгрегации.
Опыт заимствования и распространения чужой веры не был единственным путём создания общеимперской идеологии. Исследования последних лет именно в религиозно-мифологическом слое древнетюркской культуры выявили системные совпадения в столь отдалённых друг от друга регионах, как долина Орхона, Кавказ и Дунайская Мадара.
Одна из надписей Мадарского святилища упоминает верховного бога праболгар, которого «хан и полководец» Омуртаг почтил жертвоприношениями. Имя бога — Тангра. Оно сразу вводит исследователя в мир древнейшей религии центральноазиатских кочевников, в мир орхонских тюрков. Но всё же терминологического совпадения в имени верховного божества праболгар и древних тюрков недостаточно для более определённых выводов о степени их близости. Праболгарский пантеон из-за крайней скудости сведений о самих дунайских болгарах времён Первого Болгарского царства остается невыявленным, и это обстоятельство заставляет обратиться к племенам праболгарского круга. Неожиданные и яркие сведения такого рода содержит источник, далёкий от Дуная и Центральной Азии. В «Истории албан» Моисея Каланкатуйского содержится текст «Жития епископа Исраэля», главы албанской христианской миссии, которая посетила в 682 г. «страну гуннов» в предгорной долине Дагестана. Здесь ещё в VI в. группа тюркоязычных гунно-болгарских племён создала жизнестойкое государственное объединение, которое в VII в. Ананий Ширакаци именовал «царством гуннов». Автор «Жития», албанский клирик, не поскупился на яркие характеристики «дьявольских заблуждений и скверных дел» идолопоклонников, погружённых, как он пишет, в языческую грязную религию». Именно из этих разоблачений становятся известны ценнейшие реалии, дающие представление о пантеоне, обрядах и обычаях праболгарских племён. Высшее божество этого пантеона — Тенгри-хан. Среди других — божество Земли-Воды (орхонское Йер-Суб), оно же некое божество плодородия, которое албанский клирик называет Афродитой (орхонская Умай), и «некие боги путей» (древнетюркские Йол-тенгри). Как очевидно, гунно-болгарский пантеон VII в. детально совпадает с пантеоном рунических текстов Монголии и Восточного Тур-
(495/496)
кестана. Учитывая несомненное тождество гунно-болгарского и древнетюркского пантеонов и время миграции праболгарских племён (племенной суперсоюз теле-огуров), оставивших свою центральноазиатскую прародину не позднее V в., возможно полагать, что та сложная религиозно-мифологическая система, которую мы называем «древнетюркской», сформировалась ещё до середины I тыс. н. э. Но в эпоху существования Тюркского каганата эта система пережила существенную трансформацию — возникает политизированный общеимперский культ каганской четы, «рождённой на Небе и поставленной Небом», культ кагана и катун, государя и государыни, ставшими земной ипостасью четы небесной — Тенгри и Умай, покровительствующей династии. И наряду со «священной пещерой предков», с её ежегодными ритуалами и жертвоприношениями, появляются храмы каганов-предшественников, главным из которых в VI в. был храм основателя империи — Бумына. Именно после моления в этом храме и «совета» с духом обожествлённого кагана Таспар, как о том упоминает Бугутская надпись, принимал важнейшие государственные решения и объявлял их как волю кагана-основателя.
Таким образом, рассмотрение свидетельств рунических памятников и сообщений иных источников позволило обратиться к проблеме сложения социокультурных и идеологических представлений, существовавших накануне появления раннетюркской государственности азиатской ойкумены. С рождением Тюркского эля унаследованная традиционная культура была преобразована в новую цивилизацию, в рамках которой появились качественно новые формы бытия и новые коммуникативные средства: седентеризация и урбанизация части населения, строительство городов в местах степных княжеских ставок, религиозные искания и, вершина достигнутого, — письменность, прошедшая путь от камнеписных стел до рукописей на бумаге, письменность, породившая в VIII-XIII вв. богатую и разнообразную литературную традицию. Всё это позволяет охарактеризовать древнетюркскую цивилизацию Центральной Азии как систему, включавшую в себя наряду с архаичными и консервативными прогрессирующие и подвижные структуры, определившие сравнительно высокий, хотя и кратковременный, динамизм её развития. Эта цивилизация была неотделима или, во всяком случае, генетически связана с Тюркским элем — первой евразийской империей, созданной кочевыми племенами Центральной Азии.
|